Часть вторая
«Дело о пейс-контроле», или Детектив по-бобруйски

Прокурор города товарищ Устюгов, в сущности, был достоин обычной человеческой жалости. Во-первых, он страдал от диабета, и, очевидно, из-за этого тело его было чересчур объемным и неповоротливым. На лице, заплывшем нездоровым жиром, проступали близко посаженные к переносице маленькие глазки, приплюснутый нос тонул посреди надутых щек, а тройной подбородок спускался по короткой шее, перекрывая воротник форменного мундира.

Специфические особенности фигуры прокурора усугублялись тем, что доблестный служитель Фемиды всем своим обликом походил на хряка тети Баси по прозвищу Фомка – такие же маленькие глазки, такие же надутые щеки, такой же приплюснутый нос и вдобавок манера передвигаться с опущенной головой, характерная для обоих. Единственное различие, которое, очутись они рядом, сразу бросилось бы в глаза, – это бородавка около правой ноздри прокурора Устюгова, коей хряк Фомка по счастливой случайности не обладал.

Кроме первого несчастья, вызванного диабетом, прокурор Устюгов страдал еще одним недугом – он хронически не переваривал евреев. Весьма похвальная для государственного чиновника черта у прокурора Устюгова граничила с настоящей бедой. Сказать, что он не любил евреев, было бы неправдой. Прокурор Устюгов их ненавидел. Ненавидел настолько, что, когда он вдруг вспоминал об этих недостойных существах, из его груди вырывался какой-то нечеловеческий рык. Эмоции, которые при этом переполняли прокурора, были такими сильными, что немедленно подскакивало артериальное давление, в крови резко увеличивалось количество сахара, а потому у дальнейшего развития событий было всего два варианта: либо получить апоплексический удар, либо впасть в диабетическую кому.

Клапаном, который спасал его от подобной перспективы, был портрет Карла Маркса, помещенный на стене кабинета прямо напротив массивного стола, заваленного бесчисленным количеством папок. Из-за этого портрета коллеги прокурора считали Устюгова чуть ли не либералом. В эпоху, когда во всех чиновничьих кабинетах на видном месте красовались изображения руководителей страны вкупе с бессмертным Сталиным или, на худой конец, – Лениным, одиноко висящий на полосатых обоях портрет основателя марксизма выглядел несколько странно. Впрочем, свою верность основной линии партии прокурор Устюгов доказывал наличием сразу трех бронзовых статуэток Вождя Народов. Одна стояла у него на столе по правую руку, другая – там же, но, на всякий случай, по левую, а третью статуэтку он поместил внутри книжного шкафа со стеклянными дверцами, задрапированными синими занавесками. Когда в кабинет входил какой-нибудь сановный посетитель, прокурор Устюгов открывал дверцы шкафа, якобы для того, чтобы достать необходимый ему справочник, и тогда посетитель мог созерцать тайно хранимый третий бюст, стоящий посредине центральной полки.

Что касается Карла Маркса, то о том, насколько важным для прокурора был этот человек, говорил сам факт приобретения его портрета. Едва заняв свой кабинет, Устюгов не стал дожидаться, пока на покупку соответствующего изображения выделят казенные деньги. Из очередной получки он лично передал завхозу необходимую сумму, и, когда тот доставил портрет из магазина, Устюгов сразу же запер дверь, вбил в стенку гвоздь, а затем, кряхтя и отдуваясь, долго прилаживал к нему веревку, болтающуюся позади рамы. Покончив с этим и усевшись в кресло напротив портрета, прокурор наконец понял: спасен. Теперь, во время накатывающего на него приступа ненависти, он презрительным шепотом бросал прямо в глаза бородатого основоположника:

– Висишь, жидовская морда! Это я собственноручно вздернул твою мерзкую физиономию. Погоди, – зловеще выговаривал он заветные слова, – придет время, и все ваше поганое племя будет болтаться рядом.

Некая двусмысленность ситуации, связанная с тем, что рядом с портретом могли «болтаться» только такие же портреты, видимо, не смущала доблестного прокурора. Зато в процессе этой своеобразной медитации внутреннее напряжение спадало, давление приходило в норму, а укол инсулина довершал возвращение Устюгова в прежнее работоспособное состояние.

Рационального объяснения своей ненависти к евреям у прокурора не было. Из глубин сознания всплывала некогда запомнившаяся фраза: «Они нашего Христа распяли». Но поскольку Устюгов был правоверным и последовательным материалистом, то в мифического Христа, враждебного основным идеологическим установкам партии, он, естественно, не верил. Более того, когда он пытался представить себе загадочную фигуру, распятую на кресте, то никого, кроме Феликса Вальдемаровича Калуна, соседа по лестничной площадке, представить почему-то не мог.

Справедливости ради надо добавить, что у прокурора Устюгова была еще одна удивительная черта характера. Кроме абстрактной ненависти к евреям, доблестный страж порядка на дух не переносил большинство сотоварищей, близких ему по происхождению и по расположению на ступеньках властной вертикали. У каждого из них были свои, на взгляд прокурора, отвратительные качества, думая о которых он впадал в хроническую бессонницу, а если вдруг удавалось уснуть, то скрежетал зубами так, что жена выскакивала из спальни, доставала запрятанную среди нескольких сберкнижек маленькую иконку и горячо молилась о сошествии на чело супруга ангельской благодати.

Ангел со своей благодатью почему-то медлил, зато число тех, кто отравлял сон прокурора, множилось день ото дня. Но первым в этом длинном ряду неизменно стоял сосед по лестничной площадке и одновременно директор школы № 1/бис Феликс Вальдемарович Калун. Однажды, расслабившись в теплой компании и основательно превысив меру алкоголя, которую Устюгов в смертном бою с самим собой пытался держать у безопасной черты, он разоткровенничался с Феликсом Вальдемаровичем до такой степени, что невольно выложил свою самую страшную тайну. За семью замками самой страшной тайны скрывалось то, о чем давно уже догадывались все сотрудники городской прокуратуры женского пола: их непосредственный начальник был импотентом.

Феликс Вальдемарович поклялся, что нигде и никогда, а тем более под самой изуверской пыткой, применяемой сотрудниками госбезопасности, не выдаст доверенную ему информацию. В чем, правда, прокурор Устюгов усомнился уже на следующий день, когда протрезвевший директор школы встретил его во дворе и, держа за лацканы прокурорской шинели, свистящим шепотом предложил устроить консультацию у знаменитого специалиста по мужским проблемам Ефима Беленького.

Об этом докторе прокурор Устюгов, конечно, знал. Но как только он представлял себе, что придется спускать штаны перед представителем ненавистного ему народа, у него тотчас же поднималось давление, увеличивалось количество сахара в крови, и требовалось немедленно созерцать портрет Карла Маркса, чтобы не допустить худшего. Одним словом, назло доктору Беленькому прокурор Устюгов решил оставаться импотентом, но и знаменитому специалисту по мужским проблемам это тоже не должно было так просто сойти с рук. Для этого требовалось незамедлительно разработать хитроумную комбинацию, чтобы на длительный срок отправить его куда-нибудь подальше, и желательно по милой сердцу прокурора статье УК «За контрреволюционную агитацию и пропаганду».

И тут само Провидение пришло на помощь прокурору. Как раз в это самое время Великий Вождь и Учитель задумал свою знаменитую битву с досаждавшей Устюгову нацией, обозвав всех, принадлежащих к ней, «безродными космополитами».

Чувство гордости, граничащее с простым человеческим умилением, овладевало прокурором Устюговым всякий раз, когда он думал, какой нелегкий труд пришлось взвалить на себя товарищу Сталину. Всей душой желал он ему успехов в том, чтобы жалкое отребье «безродных космополитов», не сумевшее до конца сложить свои головы, воюя в рядах доблестной Красной армии, или же каким-то чудом миновавшее печи гитлеровских концлагерей, впредь не смело омрачать своим присутствием города и веси самой лучшей страны земного шара.

С нескрываемым интересом следил Устюгов за развитием замысловатых комбинаций, которые внедрялись в жизнь верными соратниками Вождя и Учителя. Он сразу понял, что так называемое «Дело еврейского антифашистского комитета», успешно продвигаемое в столице, должно было стать безусловным примером для всеобщего подражания. Закавыка состояла лишь в том, что в отличие от известных личностей, расстрелянных по этому делу, подозреваемых такого калибра в Бобруйске попросту не существовало, и это была реальность, которая жутко раздражала прокурора Устюгова. Романтической его душе хотелось придумать что-нибудь этакое, что своей неожиданной дерзостью вполне бы могло тянуть на преступление века. Но сколько ни углублялся он в дебри собственных фантазий, ничего более оригинального, чем заговор с целью убийства товарища Сталина, к сожалению, не получалось. Пришлось смириться и начать разрабатывать эту версию таким образом, чтобы придать ей черты абсолютной правдоподобности.

Так появилось знаменитое на весь район «Дело о пейс-контроле».

Подготовка к страшному преступлению, по замыслу прокурора Устюгова, должна была выглядеть следующим образом. В городе Бобруйске на углу улиц Бахаревской и Социалистической чудом уцелело здание бывшей синагоги. Оно являло собой довольно крепкое кирпичное строение, которое после прихода в город советской власти превратилось в учреждение, именуемое «Физкаб». Это неблагозвучное название расшифровывалось как «кабинет физической культуры», а потому само здание разделили на несколько небольших комнат, где лежали маты для занятия борьбой и были натянуты канаты, обозначавшие боксерский ринг. Самую большую комнату отдали баскетболистам, подвесив под потолком металлический обруч, снятый с лежащей во дворе полуразвалившейся бочки. В этот обруч будущие участники всесоюзных спартакиад пытались закинуть мяч, время от времени выдаваемый завхозом под расписку, заверенную печатью коменданта.

Лучшего места для планирования предстоящего убийства найти было трудно, а потому прокурор Устюгов решил именно сюда поместить конспиративную явку безродных космополитов.

Конечно, представить себе, что для маскировки преступных деяний злоумышленники начнут бросать друг друга через бедро, посылать в нокаут или выпрашивать у завхоза мяч, было бы несерьезно. Но прокурор знал, что в здании бывшей синагоги существовал подвал, в котором гестаповцы во время оккупации пытали жителей города, подозреваемых в сокрытии у себя лиц еврейской национальности. Теперь этот самый подвал непреклонной волей прокурора превращался в конспиративную явку, более того – в действующий штаб по выработке злодейских планов.

Между тем в ходе предварительного планирования выявилась еще одна неувязка, требовавшая своего правдоподобного объяснения. Прокурор Устюгов был весьма невысокого мнения об умственных способностях местных жителей. Поэтому для проведения столь сложной операции, как проникновение в Кремль с последующим убийством Вождя всего прогрессивного человечества, явно напрашивалось присутствие иностранных эмиссаров. Но каким образом участники преступного сообщества могли отличить среди множества сограждан, желающих убить товарища Сталина, именно тех, кто был послан к ним со специальным заданием?

Прокурор Устюгов провел несколько бессонных ночей, пока не осенила его гениальная догадка. Пейс-контроль – вот ключ к разгадке всех тайных замыслов. Перед горящим взором прокурора возникли картины того, как темной ночью зловещие тени пробираются ко входу в подвал бывшей синагоги, как у самых дверей стоит доктор Ефим Беленький и при помощи масонских инструментов, а именно линейки и раздвижного циркуля, замеряет вовсе не то, что полагалось ему замерять в силу своей профессии, а дотошно определяет длину пейсов у всех входящих, пропуская внутрь только тех, у кого эта длина равняется ровно шести сантиметрам, ибо цифра «шесть» соответствовала числу вершин Звезды Давида.

Это была, несомненно, творческая удача прокурора Устюгова. Теперь будущее преступление, помимо всего прочего, оказалось окрашенным в религиозно-мистические тона, а потому становилось вдвойне и даже втройне опасным для товарища Сталина, зато вдвойне и даже втройне полезным для карьерного роста его преданного последователя.

Когда заговор, разработанный в общих чертах, обрел наконец конкретные формы, пора было переходить к проработке деталей. Прокурор Устюгов был не так глуп, как казалось его сослуживцам. Он отдавал себе отчет, что на улицах вверенного его неусыпному оку Бобруйска вряд ли можно было встретить безродных космополитов, щеголявших зловещими пейсами. Поэтому в разработку на этом этапе должна была попасть какая-нибудь более или менее приметная парикмахерская, где из остриженных волос клиентов можно без особых усилий изготовить шестисантиметровые пейсы, а затем специальным клеем закрепить их на щеках злоумышленников.

Сам прокурор Устюгов по парикмахерским не ходил. И дело здесь было вовсе не в том, что хозяином машинки для стрижки волос или, упаси боже, опасной бритвы с большой степенью вероятности мог оказаться представитель соответствующей национальности. Все было гораздо проще. Мужская щетина на пухлых щеках прокурора практически не произрастала, а брить наголо голову он научился сам еще со времени своего проживания в городе Казани, куда отправился в эвакуацию, после того как убедил медицинскую комиссию, что состояние здоровья не позволит ему с должной отвагой громить фашистскую нечисть. Вот почему, когда после войны его направили руководить прокуратурой Бобруйска, он так и не удосужился напрямую столкнуться с одним из самых колоритных проявлений местного сервиса.

Правда, одна парикмахерская по косвенным, скажем так, уликам была прокурору Устюгову знакома. Находилась она на все той же Бахаревской улице в одном доме с магазином, в котором продавали хлеб. Более того, единственное окно парикмахерской и единственное окно магазина располагались в такой близости друг от друга, что между ними не могло уместиться даже самое короткое матерное слово. Это, впрочем, вовсе не предполагало его отсутствие. Просто всякий раз после очередного косметического ремонта соответствующее слово аккуратно восстанавливали черным углем по свежей побелке, располагая буквы строго по вертикали. Летом подобная близость была чревата тем, что из открытого окна парикмахерской в открытое окно магазина «Хлеб» щедрым потоком сочился специфический запах одеколона «Шипр», которым любили поливать свои прически элегантные бобруйчане. Свежий хлеб, завезенный с утра, целый день всеми своими порами впитывал этот волнующий аромат, и те, кто потом уносил домой хлебобулочные изделия, могли за обедом или ужином не понаслышке оценить крепнущие год от года достижения парфюмерной продукции Страны Советов.

Попробовав однажды такой хлеб, прокурор Устюгов строго-настрого запретил своей супруге впредь без крайней надобности появляться на Бахаревской улице и уж тем более обходить стороной злополучное место. Но парикмахерскую эту Устюгов запомнил, а потому решил, что именно там и должны были тайком изготавливать конспиративные пейсы.

Накрыть преступную сеть теперь было проще простого. Для этого всего лишь требовалось арестовать какого-нибудь парикмахера мужского рода, проходившего по ведомству безродных космополитов. А уж как получить от него признательные показания, было делом настолько до мельчайших деталей отработанным, что в успехе его мог сомневаться только какой-нибудь желторотый стажер, да и то если бы ему сказали, что арестованный – слепоглухонемой от рождения и к тому же умеющий изъясняться только на древнекитайском диалекте. В городе Бобруйске таких подозрительных личностей, к счастью, не существовало. Напротив, в парикмахерской, так удачно выбранной прокурором Устюговым, работал человек, по всем своим качествам подходивший под набор соответствующих статей Уголовного кодекса. Человека звали Соломон Соломонович Менделевич. Из оперативной разработки, выполненной по просьбе прокурора сотрудниками майора Пырько, Устюгов узнал, что, во-первых, подозреваемый Соломон Менделевич был вдовец, во-вторых, во время войны он периодически находился на оккупированных территориях, поскольку неоднократно пересекал линию фронта, минируя направления возможной атаки противника, и, в-третьих, был известен в городе под прозвищем Мендеплюев.

Последнюю информацию прокурор Устюгов изучил особенно внимательно, пытаясь понять, может ли подобное прозвище являться секретным псевдонимом вражеского агента. Однако из той же оперативной разработки стало ясно, что Мендеплюевым бобруйчане прозвали парикмахера Менделевича за то, что, усадив очередного клиента в обшитое дерматином кресло, Соломон Соломонович три раза сплевывал через левое плечо и только после этого начинал свою виртуозную работу. Из достоверных сведений, имеющихся в деле, выяснилось, что странную привычку он приобрел еще в саперном батальоне, в котором прослужил почти до самого конца войны. Более того, как показал внештатный сотрудник газеты «Коммунист» Семен Розенбахен, который по документам числился источником, заслуживающим доверия, Соломон Соломонович, находясь однажды в кругу коллег, сообщил им, что троекратному сплевыванию через левое плечо с одновременным произнесением секретного заклинания он научился у командира взвода Васи Лиходеевского и якобы подобное действие неоднократно спасало его от роковой ошибки, считающейся у саперов единственной. Впрочем, по словам Менделевича, командира взвода это не уберегло, и в конце войны, уже на подступах к Берлину, он подорвался на противопехотной мине. Осколки этой мины ударили и по самому Менделевичу, поскольку он работал недалеко от своего командира, а один из них проник так глубоко, что врачи даже не делали попыток вытащить зловредный гостинец из его изрешеченного тела. С тех пор осколок время от времени перемещался по организму, причиняя нешуточные страдания, а бывший сапер, как он сам утверждал, перенес в штатскую жизнь привычку троекратно сплевывать перед началом любого мало-мальски серьезного дела. В общем, мысль о секретном псевдониме пришлось отложить до лучших времен, но, как бы там ни было, жертву назначили, операцию одобрили в местном отделе госбезопасности, и теперь оставалось только выбрать надлежащий момент, чтобы захлопнуть ловушку.

Прокурор Устюгов справедливо рассудил, что для собственного продвижения по служебной лестнице желательно приурочить первый арест к какому-нибудь важному государственному празднику. Ближайшая радостная для советского народа дата обозначалась в календаре двадцать первым декабря, поскольку являлась очередной годовщиной со дня рождения Великого Вождя и Учителя. Лучшего момента для начала операции вообразить было трудно. Прокурору Устюгову представился уникальный шанс внести свою посильную струю в полноводную реку подарков, которая со всех концов необъятной Родины стекалась в этот день под кремлевские стены. Подхваченный общенародным порывом, он даже предстоящее действо по устранению врагов государства переименовал созвучно моменту. Теперь кодовое название операции звучало так: «Пейс-контроль для товарища Сталина».

И наступил этот день. С утра было солнечно, хоть и морозно. Из хрипящих репродукторов, установленных на покосившихся столбах, неслась торжественная музыка. В окнах магазинов вместо скудного набора товаров были выставлены плакаты, на которых Вождь протягивал вперед руку, обозначая тем самым путь от одной витрины до другой, находящейся через дорогу, где та же самая рука на таком же точно плакате отсылала всех любопытствующих обратно к предыдущей витрине. Этими плакатами накануне праздничного дня украсили весь город, что, по замыслу местного идеолога товарища Типуна, должно было подтвердить решимость Отца Народов вести своих подопечных к указанной им светлой цели. А если, не дай бог, кто-нибудь из жителей Бобруйска попытался бы отвернуться от направляющего жеста, то, хотел он этого или нет, взгляд его все равно упирался в точно такую же вскинутую руку товарища Сталина, поскольку, кроме нее, разглядывать в витринах магазинов было практически нечего. Все это создавало иллюзию тотального окружения целого города одним-единственным человеком, зорко следящим за теми, кто без всяких на то санкций позволял себе время от времени безответственно крутить своей головой.

Постоянство жестов, продемонстрированное Вождем, ввергло прокурора Устюгова в такое приподнятое настроение, что, вернувшись после прогулки в душный кабинет, он достал из ящика стола пачку папирос «Герцеговина Флор», припрятанную для торжественного случая, и закурил, представляя, как был бы приятен товарищу Сталину запах любимого им табака. Его не оставляло чувство отменно выполненной работы, первые результаты которой проявятся буквально с часу на час, ибо машина для гражданина Соломона Менделевича в это самое время должна была уже выехать из ворот гаража, принадлежащему местному отделу МГБ. Он ждал. И ожидание это было радостным, созвучным празднику.

Если бы Соломон Соломонович знал, что прокурор Устюгов готовится сделать из него ритуальную жертву, он по своей фронтовой привычке сплюнул бы через левое плечо, произнес секретное заклинание и, может быть, впервые в жизни пожалел, что не сложил голову в предместьях Берлина рядом с командиром своего взвода Васей Лиходеевским. Но Соломону Соломоновичу догадаться об этом было уже не дано. Осколок, который несколько лет тайными ходами перемещался по его организму, подошел наконец вплотную к сердцу и довершил свое черное дело, полоснув острием по одной из важных кровеносных артерий.

Возможно, в том, что следствие в решающий момент потеряло главного фигуранта, была его, следствия, собственная недоработка.

За несколько дней до начала судьбоносной операции Устюгов и майор Пырько заперлись в прокурорском кабинете, задернули шторы, погасили верхний свет и зажгли настольную лампу с круглым стеклянным абажуром, точно такую же как показывали в фильмах, где высокие руководители хорошо поставленным голосом принимали важные решения о многократном повышении удоев или начале очередной битвы за урожай.

Тщательно проверив основные аспекты предстоящего ареста, будущие триумфаторы решили все-таки подстраховаться и заслать в парикмахерскую секретного агента, чтобы тот на месте оценил оперативную обстановку.

На свою беду, секретный сотрудник не знал одной простой вещи. Для разговоров с клиентами у парикмахера Менделевича был выработан особый язык, который никто и никогда не мог нарушить.

– Вас подстричь или что? – спрашивал обычно мастер, заправляя салфетку за воротник человека, усевшегося в его кресло. Если клиент отвечал: «Или» – это означало исключительно процедуру бритья. Если же в ответ он произносил: «Или что» – следовало и побрить, и подстричь так, как в городе Бобруйске умел делать только Соломон Менделевич.

Когда салфетка оказалась за воротником агента и была произнесена сакраментальная фраза, тот, никак на нее не реагируя, попросил его побрить, а затем и подстричь, да еще и под ноль. Эта просьба не только задела профессиональную честь Менделевича, но и заставила насторожиться. Человека, сидящего в кресле, он не знал. Впрочем, в этом еще не было большой беды. Город полнился слухами, что на одной из окраин, сразу за еврейским кладбищем, должны начать возведение цехов будущего химкомбината, для чего огромный пустырь оградили глухим забором, построили там бараки и эшелонами завозят будущих передовиков ударного труда, на роль которых по заведенной традиции предназначались исключительно обитатели тюрем и исправительных лагерей, сокращенно – зэки. А раз прибывали сюда зэки, значит, новые люди, появляющиеся на улицах благословенного Бобруйска, были, скорее всего, приставленными к ним надзирателями. Менделевич так бы и утвердился в этом предположении относительно своего клиента, если бы тот, встав с кресла и поводя рукой по остриженной голове, не поинтересовался невзначай, как у Соломона Соломоновича идут дела. То, что незнакомец знал его имя и отчество, уже не только насторожило, но основательно напугало бывшего сапера. Он все еще помнил, как допрашивали его в соответствующих органах после того, как их часть в самом начале войны чудом вырвалась из окружения. Когда клиент рассчитался и направился к двери, Менделевич проводил его взглядом и почти сразу же почувствовал острую боль в области сердца. Он опустился в свое рабочее кресло, попытался расслабиться и даже положил под язык таблетку валидола, которую выдала ему запасливая кассирша. Боль не отпускала. Пришлось отпроситься с работы, чего раньше за ним никогда не наблюдалось.

Кое-как натянув пальто, он осторожной походкой, какой ходит человек, не доверяющий прочности удерживающей его земли, медленно, поминутно останавливаясь, направился к своему дому. Последней, кто застал парикмахера в живых, была тетя Бася. Приблизительно в это время она собиралась кормить хряка Фомку, для чего деревянной скалкой толкла в повидавшем виды чугуне дымящиеся картофельные очистки. Когда она потянулась к подоконнику за черствым, местами заплесневевшим уже хлебом, чтобы добавить его в любимое Фомкой блюдо, взгляд ее, как всегда привычно, скользнул вдоль штакетника, расположенного через дорогу. Рядом со штакетником на заснеженном тротуаре лежал Соломон Менделевич, цеплялся руками за промерзшую ограду и безуспешно пытался приподняться.

Тетя Бася не помнила, как накинула на себя платок, как выбежала из дома, как положила к себе на колени безжизненную уже голову Менделевича. Соседи потом рассказывали, что она гладила его растрепанные волосы и голосила так громко, будто хотела докричаться до небес, чтобы они смилостивились и не забирали к себе ее Соломона. Небеса оказались заняты, они посыпали землю снегом, и им было не до рыданий какой-то там тети Баси. Подъехавшая «Скорая» зафиксировала смерть, санитары накрыли тело Менделевича рваной простыней, уложили на носилки и затолкали в чадящий фургон с красными крестами по обоим бортам.

Такого предательства от бывшего фронтовика прокурор Устюгов, естественно, не ожидал. Сообщение о бегстве на тот свет основного фигуранта дела о пейс-контроле ударило по его организму примерно так же, как артиллерийский снаряд, пробивший бетонный потолок блиндажа, внезапным взрывом уничтожает все вокруг. Устюгов даже не успел поднять глаза к спасительному портрету. Лицо его побагровело, глаза вылезли из орбит, и грузное тело блюстителя закона сползло со стула на натертый воском паркет прокурорского кабинета.

Сколько длилось полное беспамятство, в котором находился ударник правоохранительного труда, ему самому было неведомо. Какие-то картины всплывали время от времени в его пораженном мозгу, но это были странные картины. Ему вдруг мерещилось, что Соломон Менделевич в виде ангела с огромными крыльями за спиной, на которых почему-то красовались красные звезды, сбривал бороду у Карла Маркса, причем основоположник собственного учения продолжал все это время находиться внутри портретной рамы. Когда Менделевич закончил свою работу, выяснилось, что наголо обритый Карл Маркс стал как две капли воды походить на вора в законе по кличке Ахмет Фиксатый, через которого предприимчивый прокурор сбывал на рынке в Казани часть вещдоков, отобранных при аресте у местных спекулянтов. Воспоминание об Ахмете Фиксатом было так неприятно Устюгову, что даже в бреду он постарался как можно быстрее избавиться от него. Но то, что началось потом, оказалось гораздо мучительнее и страшнее.

Из непроницаемой темноты неожиданно появился товарищ Сталин. На голове вождя красовалась маршальская шапка, но одет он был в обычную тельняшку и белые кальсоны, заправленные в грубые кирзовые сапоги. Вождь, чеканя шаг, приблизился к Устюгову и отдал ему пионерский салют. Прокурор упал на колени и только тут заметил, что щеки товарища Сталина покрыты густыми рыжими пейсами.

– Так вы… – холодея от ужаса, начал было догадываться Устюгов. Но вождь злобно цыкнул на прокурора и рванул на груди тельняшку, точно так же, как делал это Ахмет Фиксатый, рассказывая в подпитии о своих несуществующих военных подвигах. И так же, как у казанского подельника прокурора, под тельняшкой вождя оказались две искусно выполненные татуировки. На левой половине груди синей краской был выколот профиль Ленина, а на правой – профиль самого товарища Сталина. Устюгов хотел было немедленно подняться, но чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.

– Ну что вы, голубчик, – произнес голос, идущий откуда-то сверху, – вам двигаться сейчас не рекомендуется.

Устюгов открыл глаза, ожидая увидеть перед собой товарища Сталина, но увидел склонившееся над ним лицо в белой медицинской шапочке, надвинутой почти на самые глаза, из-под которой тянулся книзу выдающихся размеров нос, покрытый красными прожилками.

– Кто вы? – испуганно спросил Устюгов.

– Заведующий неврологическим отделением Ефим Вульфович Рябоконь.

– Пропал, – успел подумать прокурор. И это была последняя мысль перед тем, как его снова накрыло черной волной беспамятства.