28 ноября 1942 г. в ночном клубе «Коконат Гроув» в Бостоне во время пожара, вспыхнувшего, когда помощник официанта зажег одну-единственную спичку, чтобы отыскать электрическую лампочку, которую он уронил на пол, погибло 492 человека. Началась паника. Посетители, пытавшиеся покинуть клуб, столпились у вращающейся двери — единственного выхода из здания; образовалась давка. Ни один другой пожар в ночном клубе не унес столько человеческих жизней, но это далеко не единственный пример того, как человеческие эмоции вкупе с особенностями той или иной среды привели к трагедии98.

Каждый год во время хаджа, массового паломничества в Мекку с участием более 5 млн человек, несколько сотен мусульман становятся жертвами давки, когда физическая среда не выдерживает напора взбудораженной толпы. Спортивные мероприятия, уличные торжества, парады и демонстрации иногда также заканчиваются гибелью людей, поэтому потребовались профилактические меры. Сейчас существует множество способов не допустить трагедии — от установления лимита вместимости помещений и уменьшения нагрузки на выходы до моделирующего программного обеспечения, способного предсказать движение толпы в здании еще до того, как оно будет построено. Тем не менее простой и важный факт остается фактом: уровень тревоги, которую испытывают люди в любом помещении, будет влиять на их поведение и на индивидуальном уровне, и в совокупности, на уровне толпы.

Когда мы понимаем, что нам что-то угрожает, мы естественным образом стремимся как можно быстрее покинуть опасное место; чаще всего это означает, что мы пытаемся воспользоваться самым прямым путем к ближайшему известному нам выходу. Если это не получается, мы можем растеряться и вообще потерять способность двигаться. Хотя я и описал некоторые из самых страшных последствий паники, возникающей в помещении, точно такие же ощущения, но с менее драматичным исходом нас постоянно заставляют испытывать, пока мы перемещаемся от точки к точке в каком-либо здании или районе города. Подобные ощущения — полная противоположность переживаниям, которые могут привлечь нас в определенное место и заставить чувствовать себя там счастливыми и возбужденными.

Тревога может быть нормальной и адаптивной. С психологической точки зрения она возникает, когда мы предчувствуем какое-то неприятное событие. Например, мы можем опасаться физической травмы или того, что придется выдать свое состояние в присутствии незнакомых людей. Коснувшись горячей духовки, мы отдергиваем руку, и точно так же действуют другие имеющиеся у нас с рождения механизмы, когда нам необходимо оценить внешнюю угрозу и правильно на нее среагировать. В застроенной среде проблемы возникают в случае, если по той или иной причине нет возможности эффективно отреагировать на то, что мы воспринимаем как опасность. Когда люди вынуждены постоянно пребывать в неприятных им местах, ощущая сильную угрозу, у них вырабатывается целый каскад нервных и эндокринологических реакций, которые способны привести к психическим расстройствам и ухудшению физического здоровья.

Нарушения психики в городе

По причинам, которые еще не до конца понятны, психические расстройства, связанные с тревожностью, чаще всего развиваются в городской среде. Среди людей, страдающих от таких состояний, как тревожное расстройство, клиническая депрессия и шизофрения, гораздо больше горожан, чем жителей сельской местности. Некоторые специалисты объясняют этот факт различиями в социально-экономическом статусе, возможностью отравления токсинами или заражения патогенами и многими другими видами угроз, характерными для городской среды, однако ни одна из этих причин не выглядит убедительной. Ряд исследователей говорят о социальных факторах, в частности о добрососедских отношениях (а точнее, об их отсутствии), и тому уже есть серьезные доказательства. Например, тщательное исследование сплоченности соседских сообществ, включающее оценку их мобильности, процентной доли одиноких отцов и матерей и количества человек в семьях, показало, что люди, у которых хорошие и крепкие отношения с соседями, меньше подвержены тревожности и депрессиям99. Эти данные очень важны, поскольку они означают, что на факторы, частично определяющие уровень психических заболеваний, можно воздействовать посредством городской среды. Еще одно чрезвычайно интересное открытие говорит о том, что наличие в городе зеленых зон может снизить риск нарушения психики у населения, и это опять-таки предполагает, что инструменты, способные помочь смягчить издержки городской жизни, находятся в руках архитекторов и градострои­телей100. Тем не менее пока мы не поймем, каким образом город способствует развитию психических расстройств, любые вмешательства в городскую среду ради снижения таких рисков могут не достичь цели.

Изучая влияние урбанизации на мозговую активность, немецко-канадская команда под руководством доктора Андреаса Майера-Линденберга из Гейдельбергского университета сделала поразительное открытие101. В эксперименте с использованием нейровизуализации участников попросили решить сложные математические задачи, при этом показатели их мозговой активности выводились на экран. Одновременно испытуемые переживали социальный стресс (это была ключевая переменная), получая сообщения о том, что они решают задачи намного хуже, чем ожидалось. Другими словами, участники эксперимента думали, что они ошиблись, даже тогда, когда решение было правильным. Неудивительно, что, как показал уровень активности потовых желез испытуемых, ситуация вызвала у них стресс. В данном случае источник тревоги достаточно очевиден: людей заставили чувствовать, что важная составляющая их внутреннего «Я» — нехватка математических знаний — выставлена напоказ. Но самым интересным оказалось другое: отраженные в виде диаграммы показатели мозговой активности варьировались в зависимости от того, где испытуемый вырос и где на тот момент проживал. У жителей больших городов активность миндалевидного тела была более выраженной, чем у испытуемых из маленьких поселений. У тех, кто вырос в больших городах, наблюдались более выраженные реакции в префронтальной коре головного мозга, чем у тех, кто рос в сельской местности, независимо от того, где они жили на момент проведения эксперимента. И в миндалевидном теле, и в префронтальной коре имеются важные нейронные структуры, благодаря которым мы можем реагировать на волнующие события (особенно потенциально опасные) и видеть связь между внешней ситуацией и ее возможными последствиями. Важно то, что у людей, выросших или проживающих в больших городах, более выраженная мозговая реакция на социальные триггеры тревоги, чем у жителей сельской местности, — это открытие дает ключ к пониманию одного из возможных механизмов воздействия городской среды на наш мозг. Жизнь среди толпы незнакомцев вызывает у нас различные виды социального стресса, когда мы пытаемся адаптировать собственные модели поведения к паттернам поведения окружающих. Исходя из выводов, сделанных на основе результатов нейровизуализации, можно предположить, что хронические социальные стрессы способны изменить то, каким образом основные области мозга, выступающие как связующее звено между стрессом и эмоциями, реагируют на сильные социальные стрессоры.

Психическая геолокация

В конечном итоге, чтобы распутать сложные отношения между городской средой и поведением человека, потребуется намного подробнее изучить стандартную повседневную деятельность горожан. Сегодня проводить такие исследования позволяют новые методики, основанные на использовании смартфонов с функцией геолокации. Джим ван Ос из Университета Маастрихта в Нидерландах разрабатывает сейчас такой метод слежения за перемещающимися по городу участниками исследования, который позволит ученым точно знать, когда их испытуемые оказываются в потенциально стрессовой обстановке — например, на оживленной и шумной железнодорожной платформе или людной рыночной площади. Предполагается также, что, описывая свои ощущения, участники смогут проголосовать за ту или иную локацию102 и будут получать некоторые когнитивные тесты прямо на месте, чтобы их способность справляться с обстоятельствами можно было связать с определенной местностью. Подобные методики, а также нейровизуализацию, к которой прибегнул Майер-Линденберг, можно использовать, чтобы поминутно следить за тем, как развивается процесс воздействия стрессовой городской среды на психику отдельного человека.

Исследователи, вдохновленные результатами работы группы Майера-Линденберга, могут в конечном счете пойти намного дальше в поисках подробного ответа на вопрос, как именно не­естественные условия проживания в перенаселенных городах вызывают у горожан различные отклонения. Но что кажется еще более увлекательным, так это возможность не только детально описать структуру отношений между мозгом и окружающей средой, но и изучить наши городские привычки таким образом, чтобы выявить их механизмы и тем самым разработать технику терапии для беспокойных обитателей города. С помощью приложений для некоторых смартфонов уже сейчас можно устанавливать геозоны, в пределах которых наши устройства способны выполнять простые команды. На данный момент геозоны используются в основном для получения оповещений: например, «поняв», что пользователь ушел с работы, телефон может напомнить ему зайти в магазин за продуктами. Но если появилась возможность создать индивидуальную стресс-карту одного из самых популярных маршрутов города, то функции геозонирования наших гаджетов можно было бы перенастроить таким образом, чтобы они сигнализировали о том, что мы превысили рекомендуемую ежедневную норму воздействия стрессовых факторов. Телефон стал бы чем-то вроде дозиметра, которыми пользуются работники радиационно опасных объектов для контроля доз гамма-излучения. Только в нашем случае устройства были бы запрограммированы на то, чтобы понимать наши привычки и слабые места и предупреждать о том, что пора переместиться в более спокойное место или в зеленую зону.

Эдом Парсонс — специалист в области геопространственной инженерии и, как он сам себя называет, посол доброй воли из европейского отделения Google. Когда я недавно беседовал с ним, я понял, что главной целью его компании является индивидуализация отношений человека и географии, чтобы мир, который мы воспринимаем через электронные устройства, был тесно связан с нашими предпочтениями103. Хотя я слегка побледнел, представив себе перспективу повсеместного утверждения индивидуализированных географических карт и, как следствие, исчезновения реального окружения, в данном конкретном случае сложно отрицать привлекательность «эмоционального протеза», который люди, страдающие серьезными психическими расстройствами, могли бы использовать, чтобы держаться подальше от мест, усугубляющих их состояние. Еще интереснее подумать вот над чем: что выиграет широкая общественность, большая часть которой занимает достаточно гибкую позицию относительно того, нужен ли ей навигатор в бурном море повседневной городской жизни, от устройств, защищающих от неприятных впечатлений? Когда протез, разработанный, чтобы облегчить страдания и помочь справиться с душевными расстройствами, становится бесполезным увлечением, не позволяющим испытывать более сильные чувства и неожиданные ощущения и жить полной жизнью?

Скептики также могут заявить, что нам уже известны факторы стресса и проблема скорее не в том, чтобы знать, в какой момент от них укрыться, а в том, чтобы найти способ избежать давления повседневной жизни. Помимо этого существуют причины сомневаться, что наша эмоциональная чувствительность достаточно высока для того, чтобы избегать городских стрессов, даже когда у нас есть такая возможность. Например, когда я ездил в Мумбай, чтобы провести психогеографические исследования взаимодействия человека и среды, я был поражен, в каком замысловатом танце (это было нечто среднее между балетом и паркуром) приходится передвигаться пешеходам, пытающимся безопасно перейти перегруженные транспортом улицы. При этом машины почти никогда не останавливались, а водители не переставали давить на гудок. Когда я спрашивал местных жителей, как они справляются с ежедневным купанием в адреналине, те обычно пожимали плечами и насмешливо говорили: «А, да в этом нет ничего особенного. Вы привыкнете». Чтобы исследовать это явление, я попросил группу пешеходов встать в центр оживленного перекрестка, и, пока они там находились, я измерял их физиологические показатели. Полученные данные показали, что люди чувствовали себя менее счастливыми, чем в ближайшем парке, однако, по собственным оценкам испытуемых, уровень возбуждения был достаточно низким, что вполне соответствовало их насмешливым репликам в разговоре перед началом исследования. Вместе с тем показатели активности их потовых желез зашкаливали. То есть хотя участники считали, будто в том, чтобы находиться посреди хаотичного потока гудящих машин и мотоциклов, нет ничего сложного или необычного, реакции их организма являлись стрессовыми — возможно, такими же, какие были бы и у меня, окажись я в центре перекрестка. Люди невероятно жизнестойки. Мы умеем приспосабливаться к разным внешним обстоятельствам, даже самым неприятным. Но то, что мы настолько психологически выносливы, не означает, что наша реагирующая на стресс нервная система перестает выполнять свою работу — повышать кровеносное давление, выбрасывать в кровь кортизол, возможно, в конечном итоге делая нас более уязвимыми для физических и психологических болезней.

Хотя налицо связь между тем, что мы постоянно подвергаемся воздействию негативных аспектов городской жизни и реакциям на социальные стрессы, к счастью, резко выраженными формами психических расстройств страдает лишь небольшое число горожан. Это означает, что ежедневного пребывания в толпе, автомобильных гудков и оскорбительного поведения грубиянов недостаточно для развития депрессий, панических атак или психоза. Как уже давно известно, заболевания психики являются, в том числе, и наследственными, поэтому одна из частей уравнения, скорее всего, относится к генетике. Но даже здесь исследователи начали обращать внимание на взаимодействие генов и окружающей среды. Так, ген, отвечающий за работу рецептора нейропептида S, провоцирует возникновение связанных со стрессом психических расстройств. Его наличие объясняют предрасположенностью к таким патологическим реакциям на стресс, как острая тревога и не только. Исследования, подобные эксперименту Андреаса Майера-Линденберга, также показали, что у испытуемых, у которых выявили подозрительную форму рецептора нейропептида S, отмечалась особенно сильная реакция миндалевидного тела на социальный стресс и то же самое наблюдалось в ходе более раннего исследования у людей, долгое время проживавших в городе104. Эти данные укрепляют связь между городской средой и нарушением психики, поскольку позволяют сделать вывод, что, хотя стресс, обусловленный жизнью в городских условиях, у всех у нас может вызвать изменения в работе мозга, только люди с геном рецептора нейропептида S действительно предрасположены к серьезным психическим расстройствам.

Если последующие исследования подтвердят эти предположения, откроются новые возможности использования встроенных в мобильные устройства индивидуализированных стресс-карт, цель которых смягчить вредоносное воздействие городской среды. Стресс-карта, разработанная с учетом наших генетически обусловленных слабых мест, может дополнить эмпирическую стресс-карту, созданную на основе реакций, зафиксированных в привычных нам средах. В эпоху, когда стоимость молекулярно-генетического исследования постоянно снижается, а его доступность, соответственно, растет, такая идея уже не кажется фантастической. Возможно, самый важный вопрос в данном случае — до какой степени этим картам, на которых отмечены наши предопределенные опытом и генетическими особенностями психологические реакции на то или иное место, можно позволить управлять нашими передвижениями в мире.

Форма имеет значение

Упомянутые выше научные изыскания дают основания предполагать, что в нашей архитектурной среде могут присутствовать элементы, которые вызывают тревогу и многократное воздействие которых способно изменить работу нашего мозга так, что наши реакции на стресс станут более выраженными. У некоторых людей — скорее всего, у тех, кто генетически предрасположен к патологически бурным реакциям на стрессовые события, — в результате могут даже развиться серьезные психические расстройства. Тем не менее до сих пор мы недалеко продвинулись в выявлении конкретных элементов городской среды, ответственных за подобный эффект. Есть несколько очевидных кандидатов на эту роль, например избыточный шум, ведь уже давно известно, что он влияет на когнитивные функции и эмоциональное состояние в любых условиях — и в производственных помещениях, и на людной улице. Что касается сенсорной сложности, то лучше стремиться к «золотой середине», иначе перебор вынудит нас отстраниться и найти укрытие. Скорее всего, верно и то, что постоянный риск — скажем, на загруженных транспортом улицах — также может повысить уровень тревожности в городе. Но, скорее всего, не только очевидное нарушение жизненного баланса, но и форма построек способствует формированию чувства тревожности у горожан.

В 2007 г. в Торонто завершилось строительство нового, вызвавшего полемику крыла Королевского музея Онтарио. Музей — величественное здание в итальянском стиле — открылся в 1914 г. и был достроен и расширен новыми помещениями (хоть и все в том же традиционном архитектурном стиле) в 1930-х. Спроектированное архитектором-деконструктивистом Даниэлем Либескиндом новое крыло, названное «Ли-Чин Кристал» (Lee-Chin Crystal) в честь главного спонсора Майкла Ли-Чина, представляет собой крупное сооружение из стекла и стали с четкими контурами, в котором чувствуешь себя так, словно теряешь равновесие и ориентацию. Критики окрестили «Ли-Чин Кристал» шедевром, предвещающим новую эпоху в архитектуре Торонто, знаменитого строениями в викторианском стиле. Но многие открыто ругали новостройку и называли ее омерзительным порождением неутомимой жажды города стать мировым центром с помощью приглашенных всемирно известных «звезд архитектуры». Случайные прохожие негативно оценивали изменение общественного пространства вокруг музея; один из них отозвался о результате перемен как о «странного вида какашках инопланетян». Пешеходы избегали открытого, продуваемого пространства около здания, которое, казалось, шатается. Многие высказывали опасения — и не совсем безосновательные — насчет возможного падения сосулек с отвесных углов и острых краев строения во время суровых канадских зим. Некоторые давние поклонники музея заявили, что ноги их больше там не будет. В 2009 г. пользователи virtualturist.com, главного интернет-ресурса для путешественников, поставили «Ли-Чин Кристал» на восьмое место в списке самых уродливых сооружений в мире, и в том же году газета Washington Post назвала его самым уродливым сооружением за последнее десятилетие. Немало яростных противников нового здания ссылались на его бесполезность, несмотря на то что оно позволило музею выставить огромное множество предметов, которые до этого хранились в запасниках. Немногие критики оказались способны пересилить свое отвращение к внешнему виду «Ли-Чин Кристал», чтобы заметить преимущества широких внутренних пространств, просторного вестибюля и невероятно выразительных новых галерей для экспозиции знаменитой коллекции скелетов динозавров. Острые углы в экстерьере перечеркнули все достоинства внутренних помещений. Так в чем же причина столь жесткого неприятия проекта Либескинда?

Ученые, исследующие вопросы психологии и эстетики, уже давно пришли к выводу, что все мы предпочитаем гибкие линии. Это пристрастие проявляется в самых разных областях, от книгопечатания до архитектуры. Мы воспринимаем изгибы как нечто мягкое, манящее и красивое, в то время как острые края кажутся нам жесткими, отталкивающими и могут сигнализировать о риске. Контраст между нашими реакциями на эти два типа контуров предполагает, что даже неярко выраженные особенности застроенной среды могут вызывать сильные реакции, которые заведут древние механизмы, сформировавшиеся в человеческой психике, чтобы предупреждать нас об окружающих опасностях. Работа Ошина Вартаняна, нейробиолога из Университета Торонто, показала, что вид изогнутых и ломаных линий в интерьерах зданий может сказаться на активности нашего мозга105. Изогнутые линии вызывают сильную активность в таких отвечающих за ощущение награды и удовольствия областях головного мозга, как орбитофронтальная кора и поясная кора. Острые края увеличивают активность миндалевидного тела — важной части системы, позволяющей нам распознавать чувство страха и реагировать на него. Выражаясь языком архитектуры, именно утонченные линии Музея Гуггенхайма в Бильбао, спроектированного Фрэнком Гери, могли заставить Филипа Джонсона прослезиться, когда архитектор впервые поднял на него глаза. И наоборот, бурная реакция на работу Либескинда в Торонто (очень похожая на ту, что последовала за возведением перед Лувром стеклянной пирамиды Юй Мин Пэя) может проистекать из реакций мозга, связанных с нашей врожденной потребностью распознавать потенциально опасную среду.

Прямые линии и острые углы не только меньше привлекают нас эстетически — они могут оказать сильное воздействие на поведение. Международная команда ученых из Берлинского университета имени Гумбольдта и Университета Хайфы попросила участников эксперимента собрать портрет незнакомого человека из фрагментов пазла, имевших либо закругленные, либо зубчатые края. Испытуемые пришли к выводу, что более холодными и агрессивными выглядят лица, составленные из деталей с зубчатыми краями. В последующем эксперименте испытуемых попросили принять участие в распространенной игре, связанной с принятием экономических решений. Нужно было сделать выбор: либо избрать тактику сотрудничества (тогда выигрыш следовало разделить с партнером), либо вести себя напористо и вызывающе, чтобы в итоге забрать весь выигрыш себе. Участники играли в двух комнатах, причем на стенах одной из них были нарисованы абстрактные угловатые фигуры, а на стенах другой — фигуры с закругленными контурами. Испытуемые вели себя в значительной степени более агрессивно именно тогда, когда их окружали изображения фигур с острыми углами. Результаты этих экспериментов говорят о том, что форма окружающих предметов может заставить нас чувствовать себя счастливыми и расслабленными или беспокойными и напуганными, а также способна повлиять на нашу манеру обращения друг с другом. И это очень сильное влияние. Трехлетние дети тоже предпочитают изгибы углам, поэтому есть основания сделать вывод, что наши реакции на геометрическую форму проявляются уже в самом начале жизни и могут не зависеть от личного опыта и вкуса106.

С точки зрения эволюции наше отвращение к жестким, зазубренным краям и острым углам не лишено смысла. Подобные формы могут символизировать зубы, когти или другую опасность; мы приспособились отшатываться от них и стремиться к более мягким поверхностям. Свидетельства того, что выбор этих форм может выходить далеко за рамки обычных предпочтений и относится к более сложным типам поведения вроде социального конформизма и коллективного группового поведения, согласуются с современной теорией воплощенного познания, согласно которой такие факторы, как температура и яркость, оказывают влияние на наше мнение о человеческих взаимоотношениях и нашу склонность к просоциальному и нравственному поведению.

Чужой страх

Помимо геометрической формы, шума, сенсорной перегруженности и наличия угрозы есть еще один фактор, имеющий существенное значение как потенциальный источник тревоги в современной застроенной среде. Речь идет о межличностных отношениях. Проще говоря, современная городская жизнь требует, чтобы мы жили в непосредственной близости с незнакомыми людьми. Если обратить внимание на то, как мы эволюционировали, то станет понятно, что такое положение дел для нас абсолютно неестественно. Наше биологическое наследие и стиль жизни, к которому приспособилась наша психика, предполагали проживание в маленьких группах, по большей части в окружении родственников, или в сообществах в количестве не больше ста человек, чьи внешность, характеры и привычки были нам хорошо известны. Хижины, которые наши древние прародители строили для себя, скорее служили элементарным жильем, где можно было хранить свое имущество, а не местом, где можно было спрятаться от чужих глаз. Переход от жизни на виду у родственников к жизни в городе, с его тесными кварталами, переполненными незнакомыми нам людьми, оказался слишком резким. И в самом деле, возможно, именно жизнь на глазах у тех, кто нам незнаком, ответственна за большинство социальных стрессов, выявленных группой под руководством Майера-Линденберга. До того как мы стали жить среди чужих нам людей, понятия доверия и приватности интерпретировались совсем не так, как сегодня, а может, даже почти не были нужны. Земледельцы, проживавшие небольшими группами под постоянным присмотром друг друга, имели намного меньше прав на уединение, и, скорее всего, сама идея личной жизни отдельно от жизни других членов сообщества была им относительно незнакома. Именно поэтому доверие — когда мы знаем другого человека достаточно хорошо, чтобы можно было полагаться на то, что он будет вести себя предсказуемо, — значило для них намного меньше, чем для современных людей, которые большую часть своей жизни живут в прямом и переносном смысле в четырех стенах.

Авторы недавних исследований способов, которыми городская среда может воздействовать на межличностные отношения, обращают внимание на то, как элементы архитектурного дизайна влияют на наше ощущение единства и соответственно оказывают воздействие на многие другие аспекты нашего поведения, начиная с желания заселить открытые общественные пространства до готовности остановиться и помочь ближним. Многие ученые говорят о важности чувства собственника и территориальности. Американский архитектор Оскар Ньюман заявил, что именно неспособность проектировщиков жилого комплекса Пруитт-Айгоу стимулировать у его жителей чувство собственника и стала причиной краха этого начинания. Пруитт-Айгоу был построен в Сент-Луисе, чтобы обеспечить жильем неимущих, в основном семьи матерей-одиночек. Но практически сразу же после того, как комплекс был заселен, он пришел в упадок и превратился в криминальный район. Ньюман утверждает, что одна из основных причин — ошибки при проектировании общего пространства, всегда пустующего, безлюдного и заброшенного. Жители просто-напросто не чувствовали, что оно им принадлежит. В конце концов Пруитт-Айгоу, оказавшийся в центре внимания СМИ, списали со счетов и сровняли с землей. Позже, анализируя корни неудачи, исследователи пришли к выводу, что экономика, политика и расизм были виноваты не меньше, чем архитектурный проект107. Но анализ Ньюмана способствовал рождению нового представления о том, как с помощью стен, дверей и общих пространств создать в жилых комплексах спокойную и доверительную обстановку. В книге «Защищенное пространство» он описал, какой архитектурный проект мог бы спасти Пруитт-Айгоу, дав его жителям чувство общности и стимулы для совместной деятельности.

Исследования показали, каким образом интерьер здания или планировка прилегающей к нему территории может повлиять на наше восприятие незнакомых людей и соответственно на наше поведение с ними. В ходе одного эксперимента ученые тестировали просоциальное поведение добровольцев. Они разбросали почтовые конверты с марками и адресами, а в качестве меры просоциального поведения выбрали вероятность того, что эти письма будут подняты и отправлены. Эксперимент проводился в нескольких студенческих общежитиях, по-разному спроектированных. Много студентов проживало в больших многоэтажных зданиях, и поэтому их пути редко пересекались в течение дня. В средне- или малонаселенных зданиях, например малоэтажных, было предусмотрено много общих помещений, включая учреждения совместного питания, где студенты встречались друг с другом по крайней мере раз в день. Как показали результаты эксперимента, на долю возвращенных писем сильное влияние оказала планировка помещений, в которых были разбросаны письма, и самые высокие показатели ученые выявили в малонаселенных зданиях (на самом деле доля возвращенных писем в таких общежитиях равнялась 100%!), а самые низкие — в многоэтажках (там было возвращено чуть больше 60% писем)108. Похожее исследование показало, что у студентов, живущих на нижних этажах многоэтажных общежитий, более широкая сеть социальных контактов, чем у тех, кто живет на верхних этажах, возможно, потому, что первые чаще бывают в местах общего пользования, обычно находящихся на цокольных этажах, и скорее узнают соседей. Жители нижних этажей также больше доверяют соседям и в большей степени удовлетворены своими жилищными условиями.

Исходя из данного исследования и многих других подобных работ можно предположить, что устройство нашей среды обитания и ее влияние на наши повседневные отношения с другими людьми ощутимо воздействуют на чувство доверия, готовность помогать чужим людям и удовлетворенность жилищными условиями. Эти изыскания содержат ценные уроки для градострои­телей и архитекторов, которые хотели бы создавать в городе больше возможностей для общения, но также они указывают путь к более глубокому пониманию взаимоотношений места и тревоги. Чтобы увидеть связь, нам нужно просто спросить себя: что мешает нам — людям, окруженным толпой незнакомцев, — вести себя дружелюбно и просоциально? На этот вопрос существует множество возможных ответов, но большинство из них сводится к одной простой идее: мы держимся от незнакомых людей на расстоянии, потому что боимся неприятностей. Это утверждение может показаться слишком категоричным. Хотя большинство из нас ведут себя с чужими до некоторой степени настороженно, было бы преувеличением считать, что нами движет опасение, будто, если мы подойдем к незнакомцу, улыбнемся и заговорим с ним, он может причинить нам вред. Вполне вероятно, что главной причиной того, почему мы не здороваемся с незнакомцами, может быть страх перед выставлением нашего сокровенного внутреннего «Я» напоказ, под пристальные взоры чужих людей. Одни возразят, что это совсем другой вид риска, а другие скажут, что мы можем быть биологически предрасположены к тому, чтобы всех сторониться. Проживание среди множества незнакомых людей высвобождает целый спектр защитных импульсов, начиная с отказа поддерживать беседу с человеком, сидящим по соседству в автобусе, и заканчивая стойким нежеланием гулять по окрестностям около собственного дома после наступления темноты. Все эти реакции — это просто способы адаптации к неестественным условиям жизни: предупреждая нас о возможной опасности, они вызывают чувство страха или тревогу.

Страх перед преступностью

В 1969 г. социальный психолог Филип Зимбардо из Стэнфордского университета провел простой и смелый эксперимент. Он парковал машины в двух разных местах: в Бронксе, неблагополучном районе Нью-Йорка, и в Пало-Альто, Калифорния, неподалеку от своего университета. Номерные знаки на машине были сняты, а капот поднят, что позволяло предположить, что автомобиль оставили из-за механической неисправности. Ассистенты Зимбардо спрятались неподалеку, чтобы проследить за результатом. В Бронксе брошенную машину быстро угнали. Акты вандализма начались практически сразу после того, как ассистенты спрятались и установили камеру. В Пало-Альто машина оставалась нетронутой на протяжении нескольких дней. На самом деле во время сильного дождя один прохожий опустил крышку капота, чтобы защитить от воды двигатель. Зимбардо интерпретировал эти результаты как свидетельство различий в том, как люди, проживающие в двух разных населенных пунк­тах, ощущают свою принадлежность к местному сообществу и воспринимают идею взаимопомощи. Подобно пустым и бесхозным помещениям Пруитт-Айгоу, улицы Бронкса не рассматривались местными жителями как часть общего пространства, принадлежащего им с тем неотъемлемым условием, что они будут внимательно и заботливо относиться к нему.

Во время второй части эксперимента Зимбардо предпринял еще один шаг: он разбил ветровое стекло машины, стоящей в Пало-Альто. Спустя совсем немного времени он зафиксировал там такие же акты хищения и вандализма, какие происходили в Бронксе. Политолог Джеймс Уилсон и криминалист Джордж Келлинг использовали это простое наблюдение, материал о котором вскоре был опубликован в журнале Time, как краеугольный камень новой очень важной теории. Она называется «теория разбитых окон» и объясняет причины городской преступности. Уилсон и Келлинг утверждали: беспорядок — разбитые или заколоченные досками окна, мусор или граффити — явно сигнализирует о том, что об окружающей среде никто не заботится, и это очевидное равнодушие провоцирует преступления. Если Уилсон и Келлинг правы, то любые попытки навести порядок привели бы к уменьшению количества преступлений. Эта теория с ее установкой на снижение уровня преступности была с энтузиазмом воспринята городскими властями: сначала Уильям Браттон, глава службы безопасности системы общественного транспорта Нью-Йорка, приложил огромные усилия, чтобы облагородить станции метро, а затем мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани объявил войну проявлениям уже социального беспорядка — таким мелким правонарушениям, как распитие спиртных напитков и мочеиспускание на публике, уклонение от оплаты проезда и попрошайничество. На борьбу с материальным и социальным беспорядком полиция бросила все силы, зачастую применяя сомнительные меры: любого подозрительного человека, появившегося на улицах мегаполиса, могли остановить, допросить и обыскать. В Нью-Йорке и некоторых прочих городах Соединенных Штатов и других стран заметно снизилось количество серьезных преступлений, так что применение теории разбитых окон для решения проблемы городской преступности принесло плоды109.

Жаркие споры вокруг теории разбитых окон не ослабевают и идут до сих пор. Критики утверждают, что снижение уровня преступности в Нью-Йорке в то время, когда мэром города был Джулиани, совпадает с общим ростом уровня жизни горожан и стремительным падением безработицы. Вполне возможно, что эти экономические факторы могли способствовать уменьшению количества совершенных преступлений разного рода. Пространственный анализ статистики преступлений показал, что связь между уровнями беспорядка и преступности хотя иногда и подтверждается, но в целом оказалась не такой сильной, как предполагала теория Уилсона и Келлинга, и что меры по «расчистке» районов города дискриминируют бедных и обез­доленных людей. Но независимо от того, связан ли уровень преступности с беспорядком и способствует ли наведение порядка снижению криминогенности, интересно также обратить внимание на еще одно воздействие со стороны неухоженной окружающей среды. Оно не так часто попадает в поле зрения криминалистов, но, возможно, имеет отношение к качеству нашей эмоциональной жизни в городе. Я имею в виду наш страх перед преступностью.

В ходе выборочного опроса, проведенного в некоторых европейских странах в рамках исследования страха перед преступностью, примерно треть респондентов заявили, что склонны менять свое поведение из соображений безопасности: они избегают некоторых районов города, отказываются от своих привычных маршрутов и переносят встречи и различные мероприятия на другое время110. Исследования, проведенные в США и Канаде, дали похожие результаты. Так, 40% участников крупного американского исследования заявили, что побоялись бы ночью отдаляться от дома более чем на милю. Значительная доля респондентов (преимущественно женщины) признались, что опасаются незаконного вторжения в свое жилище111. Результаты опросов противоречат ежегодной статистике действительно совершенных преступлений, количество которых даже в самом худшем случае колеблется от 1 до 2% относительно численности населения страны. Кроме того, между уровнем преступности и нашим страхом перед ней существует очень слабая связь. Например, хотя уровень преступности в Швеции — один из самых высоких в Западной Европе и Скандинавии, страх перед преступностью там невероятно низкий по сравнению с другими скандинавскими странами. Возможно, несоответствие между чувством страха, который мы испытываем в отношении окружающей нас среды, и ее реальной опасностью обусловлено сложными социологическими явлениями. У нас очень мало оснований бояться самых страшных преступлений, например убийства, но мы все равно их опасаемся — вероятно, из-за того, что о таких преступлениях чаще всего сообщают в новостях. Наш общий уровень страха может быть умерен нашим чувством общности и связанности с соседями и доверием к полиции — факторами, в очень большой степени зависящими от социальной и государственной политики. Несмотря на это, можно предположить, что страх перед преступностью, будучи неоправданно сильным по сравнению с ее реальным уровнем, представляет собой плохо адаптирующуюся реакцию, поскольку мешает нормальному течению жизни. Вопрос станет еще более запутанным, если мы решим рассматривать его в свете вероятности стать жертвой преступника, наличия потенциальной угрозы личной безопасности и снижения этих рисков путем перестройки своего поведения.

В самом начале карьеры я изучал поведение животных. Как животные организуют жизнь для того, чтобы выполнить свое главное предназначение — размножаться и тем самым обес­печить передачу своих генов будущим поколениям? Прежде всего меня интересовало, какие меры принимают животные, чтобы их не съели хищники. Основные исследования проводились в лаборатории, где я старательно смастерил разные хитроумные штуковины, вроде летающего картонного сокола, который должен был заставить лабораторных животных — крыс, мышей и песчанок — бежать ради спасения своей жизни и искать укрытие. Но я хотел непосредственно понаблюдать за взаимодействием хищника и его жертвы и, ссылаясь на свои профессиональные интересы, отправился в Кению (что, по словам моего проницательного начальника, стало очередной «выходкой Элларда»). Большую часть информации о дикой природе Африки я получил во время просмотров знаменитых документальных фильмов Алана Рута, посвященных живой природе. Полагаясь на эти знания, я ожидал увидеть, как хищные кошки эффектно настигают скачущих газелей. Когда мой гид и водитель умудрился разбить наш джип в заповеднике Масаи-Мара среди рассерженных антилоп гну и слонов, я, сидя на заднем сиденье машины, наивно полагал, что вот-вот увижу кошек, незаметно подкрадывающихся к добыче, и что все это закончится потрясающей погоней. Я надеялся разглядеть, что помогает и что мешает спастись от хищника. Какова магическая формула, позволяющая не превратиться в обед? Первый урок, посвященный поведению хищника и его жертвы, не заставил себя долго ждать. Это была не столько погоня и хитрые уловки, сколько обыкновенная экономика. В широком и открытом пространстве саванны самый распространенный способ взаимодействия хищника и жертвы — тихое противостояние, игра, в которой тщательно просчитаны затраты и выгоды. Газели, пощипывая травку всем стадом, смотрят на одинокого гепарда. Гепард смотрит на стадо. И тот и другие знают, что последует, но газели не бросаются в панике бежать, дабы укрыться за ближайшим холмом. Они хотят продолжать есть так долго, как только получится. Дистанции вспугивания — расстояние между стадом и гепардом, которое последний способен очень быстро преодолеть, чтобы схватить добычу, — точно определяется и перепроверяется. Пока эта дистанция сохраняется, газели пребывают более или менее в безопасности и могут продолжать пастись. А урок в том, что существуют особые затраты, связанные с бесполезной тревогой и порывом к бегству, и животные, которые рискуют стать добычей хищников, приспособились нести такие расходы только тогда, когда это имеет смысл. Финал игры в значительной степени зависит от точности определения затрат.

Давайте отвлечемся от равнин, расположенных в Африке к югу от Сахары, и поразмышляем о городской жизни. Когда бы мы ни принимали решение, основываясь на чувстве тревоги — внутреннем колокольчике, предупреждающем о потенциальной угрозе, — мы ведем себя подобно газелям, пасущимся в Масаи-Мара. Ночью, в темноте, мы решаем, что, дескать, лучше добраться куда-то на машине, чем пешком, а то и вовсе остаться дома. Или же выбираем более длинный путь, чтобы, чего доброго, не идти через местность, которую считаем связанной с определенным риском. Мы можем перейти дорогу, развернуться и пойти обратно, чтобы не столкнуться с группой людей, околачивающихся на улице. Это все экономические решения, которые мы принимаем, взвесив относительные преимущества от реализации задуманного и опасность, угрожающую нам в случае, если мы сделаем то, что запланировали. Когда мы ведем себя адаптивно, расчет таких рисков и преимуществ и есть то, что мы обычно ощущаем в своем теле как уровень тревоги. Поскольку мы склонны переоценивать риск, можно было бы решить, что мы напрасно отказываемся от первоначального намерения, но пример газелей позволяет предположить, что такое поведение человека — просто случай, когда общие затраты на выбор более безопасной тактики очень малы по сравнению с издержками, с которыми сопряжено усиленное игнорирование чувства тревоги. Эволюционный психолог Роберт Орнстейн отметил:

«Если вы не обратите внимания на реальную угрозу — даже если вероятность, что эта опасность убьет вас, равна 1/10 000, — вы умрете. Через несколько лет в эволюционном смысле вы будете еще мертвее, поскольку в мире останется меньше ваших генов. Тем не менее чрезмерная реакция на опасность вызывает всего лишь небольшую истерию… вы не потеряете репродуктивной способности… Если бы паника в ответ на угрозу во всех случаях повышала возможность выживания хотя бы на 1/10 000, то тех, кто паниковал, было бы в 484 млн раз больше, чем тех, кто не поддался страху»112.

Итак, в том, чтобы вести себя как излишне нервная газель, возможно, есть свои эволюционные преимущества — и точно так же мы склонны непосредственно реагировать на некоторые элементы окружающей среды, ощущая возбуждение, тревогу, страх и желание убежать. Большинство механизмов, запускающих подобные реакции, скорее всего древнего происхождения. Эмпирические исследования чувства страха, возникающего в городской среде, показали, что самые важные триггеры ощущения риска связаны с пространственными характеристиками. Нам не нравится попадать в ситуации, когда заблокированы потенциальные пути к отступлению; мы не любим находиться там, где много затемненных мест, в которых может спрятаться потенциальный обидчик; где сложно увидеть, что находится за углом, или где совсем нет людей. В некоторых случаях одни лишь намеки на материальный или социальный беспорядок могут повысить уровень тревоги. Конечно, то, что мы знаем о той или иной местности в силу своего опыта или из криминальной хроники в СМИ, также в состоянии убедить нас не рисковать и не заходить на территорию, которая может оказаться небезопасной. При этом существуют некоторые вполне разумные контекстуальные и индивидуальные переменные, способные повлиять на наше ощущение потенциальной угрозы. Ночью мы ведем себя намного осмотрительнее, чем днем. У женщин и пожилых людей критический уровень тревоги и избегания намного ниже, и это связано с тем, что они более уязвимы.

Гендерные различия в восприятии риска и в степени незащищенности от угроз трудно переоценить, и они должны в первую очередь учитываться при городском проектировании. Опрос в Вене в 1991 г. продемонстрировал, что повседневные маршруты мужчин и женщин отличаются друг от друга. Мужчины обычно ездят на машине или общественном транспорте дважды в день — один раз на работу и один — домой, а вот передвижение женщин связано с заботой о ребенке, покупкой продуктов и массой других дел. Следствием этого опроса стало то, что в Вене начали проводить в жизнь политику «гендерного мейнстрима» с тем, чтобы и у мужчин, и у женщин были равноценные возможности и доступ к городской среде113. Некоторые составляющие этой политики — улучшение освещения и оформление пешеходных дорог — были специально разработаны, чтобы ликвидировать гендерные различия в ощущении страха перед преступностью и в уровне защищенности от нее. Теперь за состоянием дел в этой сфере следят муниципальные власти Вены, и план их действий, а также бюджетное финансирование, предусматривающее необходимость учитывать гендерные проблемы во многих аспектах городского планирования, должен служить примером для всех городов, нацеленных на снижение полового неравенства в том, что касается доступности общественных мест и комфорта.

Защищая внутреннее «Я»

В каком-то смысле тревога, связанная с боязнью физического ущерба в застроенной среде, — простая и понятная вещь. Мы осознаем исходящую от преступников опасность. И хотя некоторые могли бы сказать, что реальная угроза не настолько велика, чтобы так остро на нее реагировать, у большинства из нас в потенциально опасной среде возникает ряд определенных чувствительных реакций (часть которых формировалась тысячелетиями в ходе эволюции), — и, ощущая их, мы меняем свое поведение.

По сравнению с этими реакциями действия, которые мы совершаем, чтобы скрыть свое внутреннее «Я» от мира, полного незнакомых людей, могут показаться чем-то более эфемерным. В этом случае — в отличие от ситуаций, когда мы пытаемся избежать встречи с преступником, — не так-то просто определить, что оказывается под угрозой. Хотя раскрытие наших личных секретов определенно может повлечь за собой материальный ущерб или психический вред (если вам нужны очевидные примеры, вспомните о «краже личности» или психологическом запугивании в электронных социальных сетях, например в Facebook или Twitter), меры, которые мы принимаем, чтобы защитить свою личную жизнь, никак не могут быть обусловлены стремлением избежать подобных рисков. Беседа с незнакомым человеком на автобусной остановке может потребовать от нас преодоления порога скрытности, но маловероятно, что она поставит нас в опасное положение. Для жителей города некоторая ирония присутствует в том, что те же самые импульсы, которые защищают нас от любопытных глаз незнакомцев, отчасти отвечают и за страшную психическую болезнь больших городов — эпидемию одиночества.

Сейчас во многих частях мира отмечается сильнейший демографический спад. В 2013 г. количество одиноких людей в Соединенных Штатах составило более половины всего населения впервые за время ведения статистики, что говорит о серьезном сдвиге, произошедшем за относительно короткий период (доля не состоящих в браке людей выросла примерно на 35% с 1976 г.)114. Похожие изменения произошли в Северной Европе: например, в Лондоне доля живущих в одиночестве людей в 2011 г. превысила 50%, и в других регионах Великобритании также произошел резкий рост числа одиноких людей115. Это изменение напрямую связано не только с нашей политикой и культурой, но и с тем, как мы используем все виды пространства, начиная от собственного дома и заканчивая общественными зонами. Более того, некоторые социологические исследования показали, что круг наших самых близких друзей неуклонно сужается. Например, в ходе исследования в Соединенных Штатах респондентов попросили перечислить людей, с которыми они могли бы обсудить «серьезные вопросы». Средний показатель количества доверенных лиц составил 2,08 — примерно на одного человека меньше, чем в похожем исследовании, проведенном на десять лет раньше116. Учитывая, что одним из ближайших конфидентов обычно оказывается супруг/супруга, в этом сокращении нет ничего удивительного. В течение того же периода времени люди стали чаще пользоваться электронными социальными сетями. Если в строку поиска Google ввести слово «друг», то по верхним позициям на странице результатов поиска мы увидим, что это понятие уже не подразумевает откровенный разговор с товарищем за чашечкой кофе или бокалом вина, а относится скорее к установке настроек приватности в Facebook.

В последнее время появилась масса публикаций, посвященных тому, как эти перемены — снижение числа браков, рост количества живущих в одиночестве людей, распространение социальных сетей — влияют на социальное поведение человека. На многие вопросы еще нет ответов, но кое-какие вещи уже кажутся предельно ясными. Опрос в Ванкувере показал, что одиночество тревожит жителей города даже больше, чем экономические или связанные с укладом жизни проблемы117. Согласно результатам похожего исследования, проведенного в Австралии, доля респондентов, которые чувствуют себя совершенно одинокими, достигла 50% за период между 1985 и 2005 гг. Во время проведения исследования выяснилось, что целых 13% опрошенных чувствуют, что у них по соседству нет никого, к кому бы они могли обратиться за помощью в случае необходимости118. Хотя психолог Джон Качоппо в своей важной работе «Одиночество: Человеческая природа и потребность в социальных связях»119 говорит о том, что одиночество и жизнь в одиночку — не одно и то же, совершенно очевидно, что снижение количества браков, значительное число бессемейных людей и преобладание небольших социальных групп — заметная проблема для тех, кто пытается избежать мучительного ощущения одиночества. Многие исследования показывают, что одиночество требует высоких психических затрат. Те из нас, кто постоянно живет в таком состоянии, чаще страдают депрессиями, низкой самооценкой, имеют меньше возможностей для развития и хуже защищены от болезней и преждевременной смерти.

Что вызвало эпидемию одиночества, до сих пор неизвестно, но некоторые специалисты винят во всем стремление людей проживать в пригороде, подальше от центра и, как следствие, долгую дорогу на работу. Однако другие предполагают, что электронные технологии, особенно Интернет и социальные сети, хотя и не сделали нас счастливее, но позволили нам эффективно функционировать в условиях изоляции от других людей. Мы можем делать покупки, играть и даже собираться в социальные группы (до известной степени), не выходя из дома. Хотя и принято считать, что наши социальные группы становятся все более малочисленными и более разобщенными, взаимосвязь между этими изменениями и повсеместным распространением социальных сетей пока не выявлена. Результаты исследования социолога Кита Хэмптона позволяют предположить: у нас стало меньше друзей-наперсников отчасти потому, что мы теперь иначе понимаем дружбу и по-другому организуем свою социальную жизнь120. Доказательств «вины» социальных сетей очень мало, утверждает Хэмптон. Некоторые ученые обнаружили, что существует прямая связь между нашей активностью в виртуальных и реальных соцсетях и размером некоторых областей мозга, в частности миндалевидного тела, которое, как принято считать, участвует в регуляции ряда аспектов нашей социальной жизни121. Вдобавок, согласно данным ряда исследований, социальные сети, созданные в целях обеспечения информацией жителей отдельных районов, существенно усиливают социальную сплоченность людей122.

Несмотря на существование противоречивых точек зрения на связь между социальными сетями — как реальными, так и виртуальными — и особенностями застроенного пространства, кое-что уже очевидно: одна из самых важных и давно наблюдаемых перемен, произошедших после того, как мы перестали жить маленькими группами и начали вести космополитический образ жизни в больших городах, заключается в том, что мы больше не знакомы с каждым из тех, кого ежедневно встречаем. Людей вокруг нас настолько много, что мы потеряли когнитивную способность быть в курсе всего, что происходит с другими. В своей книге «Подслушивание: История интимности»123 Джон Локк утверждает, что этот переход был главным фактором социального развития человека, поскольку до него мы гораздо меньше нуждались в приватности и доверии, без которых сейчас не представляем своей жизни. Когда человек находится на виду практически все время, сама идея его внутреннего «Я» кажется экстравагантной. С этой точки зрения уже не покажется странным, что современные условия пробуждают в нас слишком бурную реакцию в виде чувства раздражения и тревоги, когда мы сталкиваемся с угрозой своему сокровенному внутреннему «Я». Кто-то может рассматривать жизнь в городе как сложный компромисс поведенческих паттернов, когда-то помогавших нам эффективно справляться с жизнью в маленьких открытых группах, и окружающей среды, заставляющей нас существовать бок о бок с тысячами незнакомцев. Тем не менее если заблаговременный запуск тревожных реакций, способных защитить нас от преступников, можно объяснить проведением анализа затрат и выгод, предполагающим, что «лучше перестраховаться, чем потом сожалеть», цена социальной изоляции, спровоцированной жизнью среди незнакомых людей, может оказаться несколько выше. Обособляясь от незнакомца, который едет с нами в лифте, или от человека, который стоит за нами в очереди в супермаркете, мы не только лишаем себя удовольствия узнать новых людей, так похожих на нас, но и можем усилить свои тревожные и стрессовые реакции до опасного уровня. Урбанист Чарльз Монтгомери в своей книге «Счастливый город» (Happy City) говорит о необходимости нового подхода к проектированию городов. По его мнению, город должен стимулировать аффилиативное поведение жителей — с помощью общественных пространств, располагающих к налаживанию дружеских связей, а также зеленых зон и таких жилых зданий, как малоэтажные комплексы, помогающие поместить нас в обстоятельства, где мы скорее будем пребывать в приподнятом и позитивном настроении124.

Усугубление одиночества в городе можно также объяснить безумной популярностью социальных сетей, таких как Facebook. Можно представить, что постоянное обновление статусов в Facebook представляет собой современный эквивалент древних церемоний, когда члены небольших групп, собравшись вокруг костра, непосредственно наблюдали друг за другом: все были на виду, но не все обязательно общались между собой. Доступный в любое время пестрый поток обновленных статусов, которые вы можете просмотреть не сосредоточиваясь, сравним с этим первобытным свободным обменом информацией. Интересно, что среднее количество друзей в Facebook у одного пользователя равно примерно 200, что очень близко к 150 — знаменитому числу Данбара. (Антрополог Робин Данбар считал, что эффективно выстраивать социальные связи и поддерживать близкие отношения с людьми можно лишь в группах численностью примерно 150 человек и что это правило распространяется на самые различные виды социальных организаций — от неолитических сельскохозяйственных поселений и до современных военных подразделений125.)

Поставить на одну доску пользование социальными сетями, позволяющими следить за действиями «друзей» по всему миру, и поведение неолитических земледельцев, оглядыва­ющих пространство вокруг костра, кажется соблазнительной идеей, однако между этими двумя видами сетей существует одно очень важное различие. Социальные сети, создающиеся естественным образом, формируются снизу вверх и самоорганизуются. Мы следим за действиями и мыслями друг друга, используя простые показатели, основанные на том, что мы видим и слышим. Каким-то образом наши взаимные действия и наблюдения генерируют групповое взаимопонимание и сплоченность. В случае онлайновых соцсетей, таких как Facebook, всем понятно, что помимо наших постов, состоящих из слов и изображений, существует еще и административный контроль. Администрация сайта Fecebook наблюдает за нашей деятельностью в сети, фильтрует согласно своим четко определенным алгоритмам размещенную нами информацию и даже время от времени экспериментирует на нас, корректируя работу сайта так, чтобы, вероятно, усилить его присутствие в нашей повсе­дневной жизни и тем самым увеличить свои доходы126. Именно этот уровень контроля, более или менее незаметный обычному пользователю (за исключением контекстуальной рекламы), отличает социальные сети в Интернете от происходящего вокруг костра и несколько тревожит. Наша непреодолимая любовь к соцсетям, возможно порожденная тягой древних людей к постоянному социальному мониторингу, может представлять собой разновидность реакции на тревогу и страх отчуждения, уровень которых возрос, когда мы начали перебираться в большие города.