Накануне Рождества 1968 г. астронавт космического корабля «Аполлон-8» Уильям Андерс сделал фотографию, которой суждено было стать одним из самых знаменитых изображений в истории человечества. Когда крошечный космический корабль, в котором он находился вместе с Фрэнком Борманом и Джеймсом Ловеллом, огибал Луну и голубой земной шар понемногу появлялся в поле зрения, Андерс схватил фотоаппарат «Хассельблад» и с энтузиазмом выкрикнул то, что вряд ли кто-нибудь когда-нибудь слышал от летчика ВВС США: «Это же Земля! Ну разве не чудесно?!»127
Я помню свое волнение, когда мальчишкой наклеил постер с этим изображением на стену в своей комнате и подолгу смотрел на него перед тем, как заснуть. Мои мысли о фотографии были типичными для десятилетнего ребенка. Для меня, как и для любого другого мальчика, она символизировала приключение, экзотику и дальние края. Она вселяла в меня жажду новых открытий, ощущение, что теперь, когда человек действительно вырвался за пределы атмосферы Земли, все что угодно стало возможным и скоро мы будем жить в звездолетах. Будущее представлялось как время бесконечных возможностей. За многие годы я встречал это изображение повсюду, от бесчисленных музейных выставок и школьных научных ярмарок до убогих коллажей на стенах в сувенирных магазинах и даже у крошечного ларька с напитками на раскаленной грунтовой дороге между Найроби и Момбасой. Оно притягивает нас благодаря не только своей неподдельной и поражающей красоте, но и тому, что помогает не забывать: мы все обитатели маленького космического корабля в виде планеты, которая несется сквозь безграничное пространство космоса. В Рождество 1968 г., в тот день, когда изображение начало распространяться по миру, поэт Арчибальд Маклиш написал в газете New York Times: «Увидеть Землю такой, какой она является на самом деле, то есть маленькой, голубой и красивой, плывущей в бесконечной тишине, — значит увидеть, что все мы вместе — пассажиры на Земле, братья на этой чистой красоте среди вечного холода, братья, которые теперь точно знают, что они братья»128. Эти слова выразили переживания многих других людей.
Те же самые чувства снова и снова посещают астронавтов, рискнувших отправиться бороздить просторы Вселенной. В 1987 г. Фрэнк Уайт окрестил эффект изменения восприятия Земли при взгляде на нее из космоса «эффектом обзора» в своей книге, которая так и была названа. В коротком фильме «Обзор» (Overview), созданном компанией Planetary Collective, философ и дзен-мастер Дэвид Лой описывает чувства астронавтов, глядящих на нашу планету и осознающих «свою связанность с этим красивым сине-зеленым шаром». Эту почти универсальную реакцию покорителей космоса Лой называет благоговением, которое он определяет как готовность «выйти за рамки своего существа. Преодолеть ощущение разделенности»129.
Несмотря на то что немногим из нас повезло слетать в космос и испытать благоговение, посмотрев на Землю издалека, каждый хоть раз получал опыт, который он может охарактеризовать как «заставляющий трепетать» (и совсем не в том банальном смысле, который недавно появился у данного слова). Благоговение — абсолютно однозначное ощущение. Нас может охватить трепет, когда мы сталкиваемся с мощным природным явлением — например, смотрим на черное звездное небо, наблюдаем грозу или любуемся грандиозным видом горной цепи или каньона — и даже когда просто обсуждаем главные мировые события или размышляем о них (скажем, слыша переговоры астронавтов на Луне, люди во всем мире ощущали сильное волнение). Более того, далее мы увидим, что мы можем так же благоговеть перед застроенной средой. Но что конкретно это значит? Согласно словарям, благоговение — уникальная комбинация удивления и страха. Однако ощущения астронавтов, которые испытали эффект обзора, предполагают, что чувство благоговения включает в себя некоторую степень трансцедентности. Подобные переживания выносят нас за пределы своего тела, убеждая поверить, что наше существо — не просто бьющееся сердце в хрупкой физической оболочке. У нас появляется ощущение безмерности, когда сдерживавшие нас ограничения времени и пространства вдруг исчезают.
Большая часть нашего взаимодействия с тем или иным местом обусловлена глубокими биологическими императивами, которые есть почти у всех животных. Как и мы, другие животные могут извлекать пользу из чувства защищенности и комфорта (и даже наслаждаться им) в своем жилище; у нас нет оснований полагать, что ощущения молодого кролика, свернувшегося в норке, разительно отличаются от того, что испытывает ребенок, отдыхая в своей комнате. Мы чувствуем, как нас тянет к новым зрелищам и звукам в казино или торговом центре, и тратим там больше, чем можем себе позволить. Хотя лабораторные крысы не в состоянии описать свои впечатления от камеры Скиннера, где они могут полакомиться шоколадным молоком в случае, если нажмут на рычаг, все их поведение и даже лежащие в его основе принципы работы нервной системы — примерно такие же, как наши собственные. В самом деле, вполне вероятно, что даже испытываемые нами в таких ситуациях ощущения — сильное стремление и желание, например, — ничем качественно не отличаются от тех, что свойственны другим животным. Когда мы понимаем, что нам что-то угрожает, мы чувствуем тревогу, и очень легко увидеть связь между этим чувством — а также продиктованными им действиями — и эволюционными корнями наших рефлексов, не дающих нам превратиться в чей-нибудь обед. Но теперь мы обратимся к такой реакции на место, которая, насколько нам известно, присуща исключительно человеку: к чувству благоговения, возникающему, когда мы оказываемся там, где есть нечто выходящее за пределы привычного и познаваемого.
Хотя первые психологи, такие как Уильям Джеймс (который, как мне иногда кажется, сделал все основные открытия в психологии еще до того, как у остальных ученых появилась такая возможность), уже размышляли на тему благоговения и даже теоретики психодинамики — Зигмунд Фрейд, Карл Юнг и Отто Ранк — описывали важную роль трансцендентного в своих теориях о человеческом поведении, более прагматичные психологи только недавно заинтересовались этим явлением. Благоговение никогда всерьез не причисляли к основным эмоциям, таким как страх, удивление и отвращение, — возможно, потому, что это чувство уникально и свойственно только человеку. Опять же, не приходится сомневаться в том, что основные эмоции присущи другим животным (на самом деле это очевидный факт), — но важно четко понимать адаптивную функцию той или иной эмоции. Будь вы человеком или броненосцем, разумно защищаться, когда вы напуганы, бежать, если вы удивлены, и пытаться избежать того, что вызывает отвращение. Но для чего же нужно уникальное человеческое чувство благоговения? Как оно работает? Что конкретно его вызывает? Как его измерить?
Вслед за психологами Дейчером Келтнером и Джонатаном Хайдтом, изучавшими, как слово «благоговение» употребляется теологами, социологами, психологами и обычными людьми, многие современные исследователи сосредоточились на двух чертах, которые, казалось бы, характерны для всех проявлений чувства благоговения, — на ощущении громадности и на приспособляемости130. Громадность можно ощутить физически, например если взглянуть вниз, стоя на краю Большого каньона, но испытать это ощущение можно и опосредованно. Супергерои могут вызывать чувство громадности, демонстрируя свое преимущество в виде огромного набора сверхвозможностей. Блестящий интеллект, такой как у Эйнштейна, мог вызывать благоговение благодаря мощи своего разума. Но главное в ощущении громадности — ощущение величия, крупности.
Приспособляемость относится к ситуации, в которой от нас может потребоваться изменить каким-либо образом свое мировоззрение в качестве реакции на фактор, вызвавший благоговение. Как и в случае с прозрением, загадка благоговения заключается в том, что обычно оно соединяет два элемента — идеи, понятия или даже ощущения, — которые друг другу противоположны. Единственный способ преодолеть это чувство противоречия, эту «парадоксальность» опыта, — видоизменить свое мировоззрение, и порой очень даже значительно. Прекрасный пример тому — умственная борьба ученика на уроке физики, впервые услышавшего о том, что свет является и волной и частицей одновременно. Не случайно многие случаи приспособляемости и прозрения так тесно связаны с религиозными переживаниями. Христианское учение, согласно которому Иисус был одновременно простым смертным (что доказывается его убийством) и Богом (что стало понятно после его воскрешения), — великий пример противоречия, требующего быстрой перенастройки восприятия мира (или, скорее, вселенной) с помощью акта приспособляемости, который поможет этой двойственности обрести смысл. То же самое произошло, судя по отчетам, и с астронавтами, испытавшими эффект обзора и ощутившими настолько сильную связанность с космосом, что это потребовало от них приспособляемости. И то же самое происходит со многими из нас при самых разных обстоятельствах.
Когда я впервые вошел в собор Святого Петра в Риме, я был поражен и громадностью интерьера, и огромным количеством витиеватых украшений и художественных ценностей, которые там находились. Мое первое впечатление от этого пространства было усилено телесными реакциями, которые я заметил у других посетителей. Верующие резко падали на землю и ползли на коленях от притвора к поперечному нефу. Даже обычные туристы выглядели оглушенными. Мой собственный опыт прозрения состоял в новом понимании мощи здания, способного вызывать настолько сильные чувства у людей независимо от их веры (довольно-таки слабой в моем случае). Этот опыт сыграл очень важную роль в развитии у меня интереса к способности архитектуры влиять на мысли и чувства. Умом я прекрасно понимал, какую идею выражает это место, но между тем, чтобы безупречно разбираться в механизмах работы нашей психики, и тем, чтобы стоять в огромном храме, будучи ошеломленным его бесспорной мощью, существует большая разница. Вдобавок к чувству громадности и реакции приспособления, связанным с моими интеллектуальными поисками, я ощутил единение не только с людьми, которые пришли в базилику вместе со мной, но и с теми, кто веками приходил туда до меня. Прямо как астронавты, сообщавшие, что почувствовали исчезновение времени и пространства и слом границ, отделявших их собственные тела от остальной Вселенной, я тоже ощутил разрушение границ моей сущности и такой же мистический союз — и все это потрясало еще и потому, что мои ощущения в каком-то смысле были намеренно вызваны: здание, внутри которого я находился, стремилось создать у меня определенное состояние и использовало его, чтобы меня изменить.
Хотя может оказаться правдой то, что все эти переживания — полноценное ощущение благоговения, чувство громадности и приспособляемости вместе с чувством мистического единения с чем-то грандиозным — опыт, доступный только лишь человеку, истоки благоговения, его эволюционное прошлое в мире не принадлежащих к человеческому роду животных более прозаичны и полностью вписываются в ряд других описанных мной эмоциональных способностей человека. При этом главным здесь является ощущение громадности. Любой, кто хоть раз видел маленькую собачку, запуганную более крупным псом — главным задирой на улице, понимает силу больших размеров. Маленькая собачка следует паттерну поведения, мотивированному, судя по всему, стремлением к самосохранению. Если она не перекатывается на спину и не показывает живот, мы понимаем, что, по всей вероятности, конфликт будет нарастать: большая собака станет вести себя все более агрессивно и в конце концов, возможно, нападет на беззащитную малютку. Намного интереснее понять, почему вообще возник этот конфликт. Почему две собаки не могут просто проигнорировать друг друга и бежать по своим делам? Попытка дать исчерпывающий ответ на этот вопрос мог бы увести нас далеко от нашей главной темы, но суть легко объяснить в двух словах. У жизни в группе есть свои преимущества. Группе животных проще защитить себя и, что не менее важно, ресурсы, находящиеся на ее территории. Но любой, кто когда-нибудь жил в общежитии или в квартире с другими людьми, понимает, что совместное проживание имеет свою цену: некоторые члены коллектива начнут силой или коварством добиваться того, чтобы получить большую часть этих ресурсов. Одна из возможных ответных реакций на такое поведение — сражаться до первого серьезного ранения или насмерть каждый раз, когда возникает спор из-за ресурсов, но, как говорит этолог Конрад Лоренц в своей выдающейся книге «Агрессия», для животных больше адаптивного смысла в том, чтобы в ходе конфликта подать друг другу сигнал о вероятном исходе битвы с тем, чтобы ее не нужно было и начинать131. Для нашего бедного маленького шнауцера, вышедшего на воскресную прогулку и столкнувшегося с бульдогом в ошейнике с шипами, это означает одну простую вещь: маленькая собачка знает, что проиграет, поэтому она сдается еще до того, как драка началась. Данное короткое правило в алгебре выживания играет очень важную роль в социальном поведении групп животных, включая и человека. Преимущества больших размеров очевидны везде. Среди нечеловекообразных приматов самые большие и сильные самцы имеют преимущество в доступе к еде, убежищу и самкам. В человеческом обществе более высокие люди зарабатывают больше денег и имеют более высокий социальный статус. Мы уважаем размер даже символически, поэтому пишем имена более могущественных людей более крупным шрифтом и размещаем их офисы на самых высоких этажах. И хотя нам может и не нравиться мысль о ежедневных сражениях за обладание ограниченными ресурсами с более крупными устрашающими особями нашего вида, кажется, что понимание силы больших размеров в социальных взаимоотношениях было вложено в нас еще до того, как мы овладели речевыми навыками.
Команда из Гарвардского университета под руководством Сюзан Кэри провела интересный эксперимент. Детям, еще не умеющим говорить, показывали фильмы о «драке» между двумя — большим и маленьким — анимированными квадратами с нарисованными глазами и ртами132. Квадраты вели себя так, будто им хотелось просто пройти мимо друг друга (очень похоже на наших гипотетических собак), но им не хватило места, и они начали пихаться. В первой ситуации маленький квадрат продемонстрировал что-то вроде реакции подчинения, то есть прижался к земле и позволил большому квадрату пройти. Во второй — подчинился большой квадрат. Пока дети смотрели, исследователи тщательно следили за их взглядом, пытаясь понять, как много внимания те обращали на имитацию поведения доминирования и подчинения и была ли какая-нибудь разница между двумя ситуациями. Примечательно, что 11-месячные младенцы намного больше заинтересовались сюжетом, в котором маленький квадрат одержал верх над большим, на основании чего можно предположить, что дети почувствовали новизну ситуации: привычная для них иерархия доминирования перевернулась с ног на голову. Другими словами, у детей еще до того, как они заговорят, выявляются механизмы понимания принципов социального доминирования.
Мы немного отвлеклись от проблемы адаптивности благоговения, но существует сильная взаимосвязь между значимостью размеров и природой наших реакций на громадность, особенно на тот вид материальной громадности, с которым мы сталкиваемся в больших зданиях, таких как соборы. Простой дарвинистский аргумент: наши реакции на большие здания и другие виды величественных объектов, например Большой каньон или черное небо, усыпанное звездами, обусловлены механизмами мозга, которые развились у нас, чтобы защитить правила социального порядка и снизить агрессию среди конкурентов, побуждая слабых подчиниться133.
Кроме наших врожденных реакций на огромные размеры, природа и эволюция дали нам кое-что еще, что могло бы иметь отношение к нашему восприятию религиозных или любых других крупных строений. Чтобы лучше понять, о чем идет речь, вспомните, как ведут себя шалашники (беседковые птицы). Самцы мастерят огромные конструкции, единственная функция которых — привлечь самку. Их шалашики, или беседки, имеют одно заметное сходство с большими человеческими сооружениями: обычно к ним прокладывается небольшая дорожка, по которой самка сможет подойти к месту для спаривания. Пока самка приближается к огромному пространству шалашика, она слушает зов самца, усиленный резонансом внутри конструкции, поэтому самец кажется больше, чем он есть на самом деле. Джон Эндлер, биолог из австралийского Университета Дикина, рассказал, что самцы строят дорожку таким образом, чтобы создать иллюзию перспективы134. Выкладывая землю предметами, размер которых увеличивается по мере того, как самка приближается к беседке, самец на самом деле пытается нарушить законы перспективы. Обычно предметы, которые находятся дальше от нас, отражаются на сетчатке глаза в виде более мелких изображений, — и это один из главных визуальных инструментов, которые мы используем, чтобы оценивать расстояние и размер. Благодаря градиенту структуры самец беседковой птицы кажется больше, чем он есть на самом деле, что, вероятно, производит на самку сильное впечатление. Но шалашик — комплексная постройка, и, занимаясь ее сооружением, самец вынужден тратить меньше времени на свои ежедневные дела, вроде поиска пищи и защиты от конкурентов и хищников. Именно такой ценой он создает конструкцию, которая будет казаться огромной. Как и громадные перья в хвосте у павлина, у которых нет никакого иного предназначения, кроме как показать способность самца носить этот лишний вес, служа прибежищем для паразитов и оставаясь на виду у хищников, шалаш рекламирует хорошую форму самца, показывая, что тот может выжить даже в условиях выполнения возложенной им на себя задачи, требующей усиленного труда. Точно так же любое монументальное строение — будь то Ангкор-Ват, пирамиды в Гизе или гигантский храм — извещает каждого, кто его увидит, что у строителей было достаточно ресурсов, чтобы тратить деньги на сооружение такого здания. Это откровенная демонстрация могущества.
Есть некоторые сомнения в том, что желание возводить дорогие строения с нетипичными для их функций большими размерами, колоссальной мощью и богатым убранством отчасти продиктовано теми же мотивами, которые вынуждают птиц и других животных строить сложные сооружения в попытке добиться благосклонности самки или заставляют самых крупных членов групп социальных животных стремиться к тому, чтобы занять доминирующую позицию, не используя зубы или когти. Цель во всех этих случаях одна: с помощью размера и затрат продемонстрировать свое могущество и тем самым способствовать укреплению социального порядка.
Но что, если взглянуть на функции этих грандиозных человеческих построек под другим углом — имеющим мало отношения к вопросам реальной политики? Под углом, который, возможно, поможет увидеть разницу между тем, что мы делаем, когда возводим массивный собор, и тем, что делает птица-шалашник в попытке привлечь самку? Есть ли у этих зданий задача как-нибудь еще воздействовать на наше поведение вдобавок к функции служить визуальным символом могущества, укрепляющим сплоченность общества и заставляющим простых людей сохранять покорность? Учитывая мою собственную реакцию на собор Святого Петра, включавшую в себя ощущение преодоления пространства и времени и чувство единения с творением более грандиозным, чем я, тут должно быть что-то большее.
Чтобы найти еще одну точку зрения на функции больших монументальных зданий, обратимся к такому свойству нашей психики, которое, и многие с этим согласятся, представляет собой суть того, что значит быть человеком, — к самосознанию.
В то или иное время (возможно, в особенности в детстве, когда мы пытаемся постигнуть великое значение своей жизни) большинство из нас пытается уразуметь, что значит обладать самосознанием. И в самом деле, многие, в том числе и я, относительно неплохо помнят тот момент, когда понимаешь, что в волшебном действе, происходящем внутри нашего разума, есть что-то особенное, то, что присуще — как нам кажется, хотя мы, может быть, никогда этого и не докажем — всем другим разумным людям. Мы осознаем себя. Каждую секунду, когда не спим, мы живем в условиях фундаментального разграничения, если не сказать противоречия, между нашей внутренней, личной, умственной жизнью и собственно всем остальным в космосе. И хотя существуют причины сомневаться, будто мы абсолютно уникальны в этом отношении (вспомним о дельфинах и слонах!), иногда кажется, что, когда речь идет о развитом сознании, самосознании и разнообразных личных переживаниях, эти способности, возможно, есть только у нас, и больше ни у кого на планете (и во всей Вселенной, учитывая наши современные знания о ней)135.
Что касается нашего прогресса в понимании того, как мозг влияет на поведение, то в некоторых случаях даже на уровне молекулярной биологии и генетики сам поразительный факт человеческого существования остается до конца не понятым. Он был для нас загадкой с тех самых пор, как у нас сформировалось самосознание. На самом деле, хотя в последние годы общая картина сильно поменялась, специалисты в области нейробиологии на протяжении большей части короткой истории этой дисциплины считали, что проблема постижения сути самосознания — при условии, что мы хотя бы упрощенно понимаем, чем это самосознание может быть, — просто нерешаема. Словосочетание «трудная проблема сознания» (Hard Problem of Consciousness) вошло в научный обиход. Считалось, что исследовать сознание с помощью электродов и томографов невозможно. Даже попытки узнать, для чего может предназначаться сознание, приводили в замешательство. Многие из нас догадывались, что привилегированный доступ человека к своей психике — уникальная и удивительная возможность, выделяющая людей среди всех других живых существ, — должно быть, играет очень важную роль в нашем выживании и процветании, но тем не менее мы пребывали в растерянности и не могли точно определить эту роль. Я помню, как однажды докучал целой аудитории аспирантов, заставляя их назвать хотя бы один аспект человеческого поведения, который нельзя было бы объяснить, вообще не учитывая фактор самосознания, — я имел в виду, что если никто из нас не сможет определить вклад самосознания в наше поведение, то, может быть, это не более чем излишек, лишь причудливая безделушка, которой можно любоваться, но которую не боишься потерять. Не будь у самосознания определенной функции, его бы, возможно, не существовало. Для философов тут нет ничего нового. Веками так называемые эпифеноменалисты предполагали вслед за английским биологом Томасом Гексли, что сама суть сознания имеет такое же отношение к адаптивному поведению, как звук парового свистка к работе двигателя в паровозе136.
Пока мы не запутались в сложных теоретических доводах на стыке философии и нейробиологии, пожалуй, было бы неплохо остановиться на мгновение и принять тот факт, что самосознание существует для чего-то (даже если мы не знаем, для чего конкретно). Возможно, вторя автору книги «Сознание: Пыльца души» (Soul Dust: The Magic of Consciousness) Николасу Хамфри, мы могли бы сказать, что как бы ни обстояли дела в реальности, но живое внутреннее «Я» делает нашу жизнь бесконечно более интересной, и, возможно, в этом и заключается его смысл137. Когда Айзек Дэвис, герой фильма Вуди Аллена «Манхэттен», составляет список «вещей, ради которых стоит жить», и включает в него Граучо Маркса, Уилли Мейса, вторую часть симфонии «Юпитер», яблоки и груши Сезанна, крабов из ресторана «У Сэма Ву» и лицо Трейси, он, вероятно, делает то же самое. Наше удовольствие от духовных богатств жизни, даже если они не более чем выдумка, — нечто необъяснимое и эфемерное, мерцающее в голове, так что нельзя ни определить, ни понять, где оно зарождается, не говоря уже о том, чтобы его истолковать, — может быть единственной (в плане эволюции) причиной возникновения «трудной проблемы сознания».
Но, кроме того, что наше сверхразвитое самосознание одаривает нас бесчисленными интеллектуальными богатствами и может превратить самые прозаичные моменты нашей жизни в калейдоскоп ярчайших впечатлений и интенсивных эмоций, оно несет в себе и толику темноты. Практически всегда радость, которую нам дает самосознание, омрачается уверенностью в ее недолговечности. За чудесный подаренный природой механизм, благодаря которому мы можем стоять сразу по обе стороны стены, разделяющей субъект и объект, мы платим знанием того, что когда-нибудь умрем. В своей посвященной анализу человеческого поведения книге «Отрицание смерти» Эрнест Беккер предположил, что этот глубоко ощущаемый факт нашей, и только нашей жизни — ключ к пониманию человеческой природы138. Действительно, несложно интерпретировать важные мифологические сюжеты — скажем, изгнание Адама и Евы из садов Эдема — как описание последствий осознания человеком собственной конечности. Когда мы отведали запретный плод, мы приоткрыли дверь не только к самосознанию, но и к осознанию грядущего конца. Это не пустяк. Николас Хамфри в книге «Сознание: Пыльца души» подчеркивает, что влияние осознания неминуемости смерти на психику настолько глубоко, что человеку может быть тяжело его вынести. Зная, что в какой-то момент в будущем спектакль закончится, откуда мы вообще берем силы подниматься каждое утро с кровати? Хамфри идет дальше и предполагает, что несколько серий загадочных смертей древних людей, скорее всего, объяснялись не чем иным, кроме как неспособностью существ, у которых только-только возникло ощущение своего «Я», справиться с этой неотвратимостью смерти.
Учитывая гнет смерти, угрожающей прервать веселье среди пейзажей нашего внутреннего мира, было бы весьма разумно допустить, что за время своего существования человечество выработало определенные стратегии для облегчения состояния, вызванного пониманием неминуемости смерти. Вполне возможно, что за реализацию этих стратегий отвечают какие-то части мозга, которые отводят нас от пропасти отчаяния назад к продуктивной жизни — продуктивной в эволюционном смысле: позволяющей игнорировать страх смерти столько времени, сколько требуется, чтобы успеть позаботиться о себе, найти партнера и продолжить свой род. Тот простой факт, что я пишу здесь эти слова, а вы их читаете, предполагает, что доля правды в них есть.
Три такие стратегии были впервые описаны Хамфри, и все они, как мы увидим, широко применяются в повседневной жизни. Прежде всего, конечно, это обычное отрицание. Хотя у каждого из нас бывали моменты, когда в три часа ночи подступает отчаяние и ощущение бессмысленности дальнейшей борьбы перед лицом неминуемого конца, подобные мысли никак не влияют на повседневное существование большинства из нас (и потому вполне счастливого большинства). Когда мы наслаждаемся вкусом хорошо приготовленной еды, чудесным выходным днем или теплом улыбки близкого человека, мысли о смерти отходят на задний план. Относительно всех намерений и целей мы чувствуем себя и действуем так, словно завтра будет наступать вновь и вновь.
Другой вид отрицания, знакомый большинству живущих на земле людей, — вера в то, что наша сущность как-то переживет наше тело. Другими словами, в нас живет вера в ту или иную форму жизни после смерти — от убежденности, что для продолжения своего путешествия по земле мы переселимся в новое тело, до христианского представления о том, что наше временное пребывание на земле сменится совсем другим приключением, для которого мы откажемся от наших тел, но каким-то образом сохраним свое «Я» в новом нетленном виде.
Третий вид нашей реакции на осознание собственной конечности совершенно иного рода, потому что представляет собой не столько отрицание, сколько изменение способа взаимодействия со Вселенной. В ходе своего рода умственной гимнастики мы убеждаем себя, что являемся частью чего-то большего, чем то, что заключено в нашей физической оболочке. В этом случае мы становимся частью культуры или ряда институтов, которые существовали и до того, как наше конкретное тело появилось на свет, и будут существовать после нашей смерти. Именно этот вид реакции на мысли о смерти имеет больше всего отношения к взаимосвязи между человеком и застроенной средой. Одним словом, мы справляемся с пониманием собственной смертности посредством строительства: оставляем наследство, которое будет жить после нашего ухода.
В списке возможных реакций на смерть, которые я описал, присутствует своя логика. Все они имеют интуитивно понимаемый смысл, и, скорее всего, большинство читателей могут даже помнить обстоятельства, при которых они прибегали к одной или нескольким из этих схем поведения в ответ на тревогу по поводу своей неминуемой кончины. Но можно ли это доказать? Как мы вообще дошли до проведения психологических экспериментов, связанных с реакциями, защищающими человека от мыслей о смерти? Одна заметная исследовательская группа под руководством Шелдона Соломона из Колледжа Скидмор разработала обширную теорию, призванную объяснить, как страх смерти влияет на наше повседневное поведение и особенно как подсознательные импульсы, связанные с пониманием нашей бренности, могут изменить наши мнения, установки и предубеждения139. Так называемая теория управления страхом основана на ранних идеях Беккера о том, что культура развивается благодаря знанию о неотвратимости смерти, — но ученые пошли несколько дальше и описали психическое состояние — осознавание собственной смертности (mortality salience), возникающее тогда, когда что-то в окружающей среде намекает на смерть. В ходе стандартного эксперимента, проведенного в рамках исследования этого феномена, участников наталкивали на мысли о смерти множеством разных способов (их просили написать, что происходит с телом, когда человек умирает; прочитать список слов, связанных со смертью, типа «гроб» или «похороны»; или просто пройтись мимо похоронной процессии). После этого поведение испытуемых исследовали, и результаты оказались довольно неожиданными. В частности, в ходе тестирования участников попросили выполнить пару заданий — вбить в стену гвоздь, чтобы повесить распятие, и отсеять некие черные частицы от порошка. Но единственной вещью, с помощью которой можно было вбить гвоздь, являлось само распятие, а единственным инструментом для просеивания порошка оказался американский флаг. Экспериментаторы выяснили, что те люди, которых «накачали» намеками на смерть, с большей неохотой, чем участники контрольной группы, использовали распятие вместо молотка, а американский флаг вместо сита140. Хотя это открытие (а возможно, и весь эксперимент) может показаться немного странным, его авторы утверждают: более сильное нежелание использовать священные и почитаемые предметы таким образом, который можно счесть кощунственным или даже богохульным, предполагает, что состояние осознавания собственной смертности изменило мировоззрение испытуемых и поэтому они стали более деликатными и консервативными. В целом результаты сотен экспериментов говорят о том, что, когда присутствуют намеки на смерть, испытуемые обычно становятся более консервативными, более приверженными своей культуре и менее толерантными. Ученые — сторонники теории управления страхом утверждают, что после трагических событий 11 сентября 2001 г. в Соединенных Штатах многие американцы испытали состояние осознавания собственной бренности, что вызвало самый большой покупательский спрос на национальный флаг в истории страны и, возможно, обусловило переизбрание на пост президента Джорджа Буша с его ультраконсервативным республиканским правительством141. Все вместе результаты подобного рода исследований дают основание предположить, что события, выносящие на поверхность страх собственной смерти, могут сильно повлиять на наше поведение, в частности, не только изменить наши чувства по отношению к другим людям, но и, возможно, создавать такие невероятно дорогие и требующие больших временных затрат сооружения, как Ангкор-Ват, великие египетские пирамиды и Шартрский собор. Когда бы нашему существованию ни угрожала опасность и когда бы мы ни ощутили страх надвигающегося и неминуемого ухода, мы реагируем на это тем, что укрепляем свои отношения с бессмертной культурой, в том числе материальной, и пребываем в полной уверенности, что, хотя наши хрупкие тела и проживут всего лишь одно мгновение, культура, к которой мы принадлежим и в которую вносим свой вклад, просуществует значительно дольше.
Положения теории управления страхом и эмпирические доказательства сильного влияния осознавания конечности собственного существования на человеческие установки и поведение, а также нити, соединяющие зрительное воплощение могущества и эволюционный успех, могут помочь нам понять, как мы пришли к тому, чтобы создавать сооружения более крупные, чем скромные постройки для поддержания жизнедеятельности или, возможно, маленькие магазинчики и рынки. Но нам все еще нужно изучать, что происходит с нами, когда мы ступаем внутрь величественных зданий соборов, банков, суда и т.п. Само существование таких зданий можно рассматривать как ответ нашему страху смерти, но что конкретно ощущает человек, входящий туда? Для чего нужно благоговение? До недавних пор психологи не могли ответить на эти вопросы, но несколько недавно проведенных исследований помогли найти разгадку.
Во время привлекшего общественное внимание эксперимента психолог из Стэнфордского университета Мелани Радд заставляла участников испытывать состояние благоговения, демонстрируя короткие видеоролики, в которых люди тем или иным образом соприкасались с величественными явлениями природы: смотрели на водопады и китов или видели кадры, запечатлевшие эпизоды освоения космоса. В ходе контрольного эксперимента испытуемым показали видеозаписи праздничных парадов и салюта из падающего с неба конфетти. Основываясь на предыдущих наблюдениях, подтверждающих, что состояние благоговения способно влиять на наше восприятие времени и вызывать желание «жить здесь и сейчас», Радд разработала серию вопросов для исследования субъективного переживания времени. Она убедительно доказала, что состояние благоговения вызывает что-то вроде субъективного ощущения растяжения времени. Нам кажется, будто у нас больше, чем в действительности, времени, чтобы сделать свои дела, что наше личное время замедлилось. Возможно, вследствие этого те, кто испытал чувство благоговения, были более склонны участвовать в определенной просоциальной деятельности, что в эксперименте Радд выражалось в готовности испытуемых жертвовать деньги на какое-либо стоящее дело142. Хотя результаты этих исследований не так легко увязать с высказанной мной ранее идеей — что благоговение способствует нашей приспособляемости, помогая уравновесить противоречащие друг другу представления о своем существовании, — все-таки можно увидеть связь между чувством растяжения времени, открытым Радд, и описанным мной эффектом обзора, — ощущения, что пространство расширяется, а границы, отделяющие нас самих от Вселенной, исчезают. Если могут разрушиться пространственные границы Вселенной, то кто-то может заметить изменения и во временных горизонтах нашей жизни.
Более поздние эксперименты, проведенные психологами Пьеркарло Вальдесоло и Джессом Грэхэмом, продемонстрировали, что вызывающие чувства благоговения фильмы еще и укрепляют веру в сверхъестественные силы и упорядоченность мира. Просмотр таких роликов испытуемыми привел к тому, что у них укрепилась убежденность в присутствии во Вселенной невидимой и всемогущей силы и снизилась готовность принять тот факт, что грандиозные природные сооружения, заставляющие испытывать благоговение, могли появиться случайно, а не по воле, например, Бога143.
Хотя ни один из этих экспериментов не включал в себя демонстрацию участникам зданий, способных вызвать благоговение, кажется, что, когда мы оказываемся внутри величественного собора, в наших чувствах и представлениях о мире, скорее всего, происходят точно такие же изменения. Это предположение не будет противоречить высказанной мной ранее идее, что столь величественные здания были возведены с целью побудить нас выстраивать свое поведение исходя из интересов группы (стимулирование просоциального поведения), а также ослабить наш страх смерти за счет усиления нашей веры в вездесущего властелина, обещающего жизнь после смерти.
Строительство крупных зданий и впечатления от вызывающей благоговение архитектуры тесно связаны с такими элементами человеческой природы, как стремление поддерживать в обществе социальный порядок и определенные отношения между властями и подчиненными. Возможно, здесь мы имеем дело с эволюционным продолжением основных процессов, управляющих поведением животных и их инстинктом агрессии и господства над территорией. Большое здание банка, занимающее целый городской квартал, может находиться под присмотром злой, готовой к нападению собаки, которой надо всего лишь обнажить клыки, чтобы утвердить свое доминирование. В то же время массивное здание, символизирующее мощь нашей денежной или судебной системы, помогает нам чувствовать себя уверенно. Когда стоим у огромных колонн здания суда или храма, мы чувствуем, как нас щекочет страх от мысли о существовании чего-то большего, чем мы, и способного легко раздавить нас, как муху, но помимо этого ощущаем ту же уверенность, что и маленький ребенок, стоящий возле крепких ног родителя-защитника. Чем более доброжелательным кажется нам вид здания, тем сильнее наше ощущение собственной безопасности. Нейробиологические процессы, лежащие в основе этих важных животных реакций, возможно, проходят в древних подкорковых отделах мозга, отвечающих за страх. Хотя связь между нашими эмоциональными потребностями и громадностью находящегося рядом объекта иногда кажется скорее символической, чем реальной, факторы, заставляющие нас чувствовать себя подавленными консервативными конформистами перед лицом чего-то великого, мало отличаются от тех, что могли заставить молодое и слабое животное придерживаться установленных правил в стаде, где заправляет внушительный альфа-самец.
Но в устройстве человека есть что-то особенное. Мы знаем, что мы — это мы, и в каждый момент своей жизни, кроме времени сна, чувствуем, что являемся частью Вселенной и одновременно бесконечно отделены от нее. Даже когда мы твердо убеждены, что наше существование, включая самосознание, полностью обусловлено физическими причинами и движением атомов, все равно верим, что наш внутренний мир состоит совсем из другого «материала», нежели все остальное. В свою очередь из этого самосознания вытекает наш страх смерти, побуждающий нас надеяться на сверхъестественные силы, держаться за свою культуру или просто отрицать то, что, как мы знаем в глубине души, неизбежно. Мы обращаемся к великим строениям, чтобы усмирить свой ужас и испытать чувство благоговения, в котором растворяется пространство и время. Этот магический эффект — освобождение от пространственных границ благодаря ощущению громадности — также должен поддерживаться архитектурой нейронных сетей, но вряд ли он закреплен на уровне периферической нервной системы. Чтобы понять, как нервные клетки и синапсы генерируют чувство благоговения, очевидно, нужно прежде всего иметь в виду нашу осведомленность о собственном теле — его размере, форме и границах, разделяющих наше материальное «Я» и всю остальную Вселенную. Если мы хотим объяснить такие феномены, как эффект обзора, мистическим единением чьего-то индивидуального «Я» с бесконечным пространством и временем (вспомните о резко падающих ниц паломниках в огромных храмах), то стоит прежде всего подумать о том, как мы вообще воспринимаем свое тело.
Начнем с чего-нибудь очень простого. Если я попрошу вас закрыть глаза и поднять руку над головой, вам для этого не нужно будет смотреть на руку. Широкая сеть рецепторов в суставах и мускулах вашей руки ответит на движение, чтобы помочь мозгу следить за вашим положением. Кроме того, ваш мозг сохраняет копию двигательной команды, которую вы использовали, чтобы поднять руку. Вся эта информация тщательно обрабатывается, чтобы давать вам правильное, точное и быстро обновляющееся представление о вашем положении в пространстве. Этот сложный процесс начинается в самой руке, затем информация о положении вашего тела детально перерабатывается в стволе мозга и наконец поступает в кору головного мозга, где снова перерабатывается таким образом, что у вас появляется полноценное представление о вашем теле. Доказательством могут служить не только эксперименты с применением нейровизуализации, способной прямо показать, какие участки мозга участвуют в формировании подобных представлений, но и последствия некоторых повреждений мозга, вызывающих весьма странные патологии: например, пациент может чувствовать, что какая-то часть тела больше ему не принадлежит. Люди, страдающие соматофренией — одним из заболеваний, чреватых нарушением восприятия своего тела, заявляют, что какая-то часть их тела потеряна или украдена, а на ее месте находится часть тела родственника, члена больничного персонала или другого существа, например змеи. Такие расстройства возникают из-за сильных поражений височной и теменной долей мозга, которые обычно связаны и с некоторыми зонами в лобной доле144. Эти случаи убедительно свидетельствуют о том, что одна из функций коры головного мозга — обеспечивать правильное восприятие масштабов, пределов и принадлежности наших тел. Скажем так: мы знаем, какая часть этого мира, включая наши руки и ноги, принадлежит нам, а какая нет, и у нас есть мозговые механизмы, отлично разрешающие эту проблему.
В некотором смысле это может показаться упрощением. Свое тело мы чувствовать можем, а чужое — нет. Мы живем сообразно возможностям, размерам и радиусу действия наших физических оболочек. Мы находимся в очень близких отношениях с собой. Но результаты множества исследований предполагают, что ментальное восприятие нами своего тела весьма пластично. Во время одного эксперимента, широко известного под названием «иллюзия резиновой руки», участникам показывают резиновую модель руки. Они видят, как экспериментатор нежно поглаживает резиновую руку, и одновременно чувствуют, как гладят их собственную. Очень скоро испытуемые начинают воспринимать резиновую руку как часть их собственного тела. Если экспериментатор, например, неожиданно поднимает молоток, чтобы ударить им по резиновой руке, испытуемые вздрагивают и демонстрируют реакции страха, как будто угрожают их собственной конечности145.
В моей лаборатории мы использовали инструменты виртуальной реальности, чтобы исследовать восприятие новых частей нашего тела. Во время одного из исследований мы надевали на испытуемых шлем, показывающий им обыкновенный интерьер, в котором они могли также видеть цифровую копию своей собственной руки. Но мы сделали так, чтобы эта рука могла вытягиваться на значительное расстояние от тела, то есть мы нарисовали руку с очень длинным раздвижным предплечьем. Когда испытуемые двигали своей собственной рукой, они видели движения супердлинной виртуальной руки. Как и в случае с иллюзией резиновой руки, люди быстро начали воспринимать свою новую сумасшедшую конечность как часть собственного тела, и у них возникали соответствующие перцептивные и эмоциональные реакции на ее использование (в нашем исследовании вместо молотка была большая игла для подкожного впрыскивания, которая приближалась к виртуальной руке, якобы чтобы сделать гигантскую инъекцию. Испытуемым это не нравилось…).
Во время другого, более впечатляющего исследования Хенрик Эрссон из Каролинского института в Стокгольме и Олаф Бланке из швейцарского Института мозга в Лозанне создали для участников внетелесную иллюзию: подключив камеры, находящиеся на отдаленных точках, к шлему виртуальной реальности, они позволили испытуемым наблюдать за своими телами с расстояния в пару метров146. Через короткое время многим испытуемым стало казаться, что они совсем вышли из своего тела и смотрят на него со стороны. Более формализованные показатели их восприятия местоположения собственных тел соответствовали этим ощущениям. Исследования с применением нейровизуализации показали, что отделы мозга, задействованные в восприятии этой иллюзии, оказались теми самыми участками, которые страдают от таких расстройств, как соматофрения147.
Все вместе подобные исследования позволяют сделать вывод, что умственное представление о границах наших тел, которое мы постоянно носим с собой с раннего детства и используем для всех видов взаимодействия с окружающей средой, невероятно пластично. Мы не только можем изменить восприятие размера и формы наших тел в результате кратковременного воздействия на нас; существует множество признаков того, что мы можем ощущать искусственно созданные части тела как свои собственные. Во многих других случаях, когда мозг проявляет свою пластичность, нам легко понять, почему нервной системе имеет смысл приспосабливаться к приобретаемому опыту. Например, согласованная обработка информации, поступающей через оба глаза, называется стереопсис и во многом отвечает за нашу способность воспринимать глубину пространства. Эта способность развивается у нас с детства, но последующая настройка восприятия глубины пространства зависит от приобретенного опыта. Но что насчет осознания своего тела? Определенно, можно ожидать, что наше представление о теле неустойчиво в раннем и подростковом возрасте, — но зачем эта странная способность менять восприятие формы и положения своего тела нужна нам тогда, когда мы полностью сформировались? Почему наше самосознание способно просачиваться в новые части нашего тела с таким беззаботным рвением?
Согласно Фреду Превику, автору книги «Дофаминергический разум в человеческой эволюции и истории», ответ может включать в себя очень простое наблюдение: когда мы думаем о далеких местах и отдаленных во времени событиях, наш взгляд устремляется вверх148. Когда нас просят решить сложную математическую задачу в уме, мы смотрим вверх. Мы поднимаем глаза вверх, когда думаем о большом пространстве и отдаленных отрезках времени. Забавно, что поднятые вверх глаза также часто ассоциируют с глубоким религиозным опытом, медитативным трансом и состоянием галлюцинации. И наконец, естественно, что, когда мы входим внутрь крупного здания, мы устремляем взгляд на потолок. В самом деле, некоторые религиозные сооружения умышленно спроектированы таким образом, чтобы заставить нас смотреть на их верхнюю часть, которая, кажется, теряется в облаках. Например, в готическом стиле повторяющиеся на разных уровнях элементы (во многом как во фрактальном дизайне, который я описывал ранее) используются для создания иллюзии, будто верхушка строения достигает небес.
Превик говорит, что для понимания того, какое отношение взгляд вверх имеет к нашей личной связи с бесконечностью, нам нужно рассмотреть всю организацию систем мозга, обрабатывающих информацию из окружающего пространства. Как и все остальные животные, человек обладает набором мозговых систем, отвечающих за контроль окололичного пространства, которое непосредственно окружает тело и внешние границы которого находятся на расстоянии вытянутой руки. Неудивительно, что эта часть пространства в основном располагается ниже линии горизонта. Пространство, попадающее в самую верхнюю часть поля зрения — выше линии горизонта, — это обычно та часть мира, где все объекты недосягаемы для нас. Это так называемое экстраперсональное пространство охватывает большое расстояние и содержит важную информацию, которую мы используем, чтобы планировать элементы поведения в зоне, выходящей далеко за пределы окололичного пространства. Представление об экстраперсональном пространстве у людей выражено намного более ярко, чем у всех остальных животных, и, согласно Превику, это не случайно. Те же самые мозговые системы отвечают не только за кодирование зрительной информации, которую мы получаем, глядя вдаль, но также обеспечивают работу некоторых механизмов, связанных с абстрактным мышлением. Вообще в этом есть некоторый смысл, так как абстрактное мышление по определению включает в себя интеллектуальную обработку информации, выходящей за рамки «здесь и сейчас», — и поэтому аппарат, отвечающий за преодоление границ тела и окололичного пространства, был бы здесь очень кстати.
Если работа мозга при анализе, осмыслении и управлении пространством будет рассмотрена в таком ключе, то это поможет найти смысл в различных явлениях человеческой психики, многие из которых связаны с нашим чувством трансцендентного и духовного. Например, чрезмерная активность дофаминергических систем мозга, как при шизофрении, может вылиться в искажение понимания наших отношений с миром. Бред и галлюцинации, многие из которых заставляют нас думать, будто способы нормального взаимодействия с миром больше неприменимы, можно рассматривать как сбой в работе экстраперсональных систем, влияющих на взаимоотношения между нами самими и огромным миром. Глубокие медитативные состояния, сопровождающиеся, по словам практикующих, ощущениями растворения границ тела и соединения со Вселенной, также, как оказалось, обусловлены смещением баланса нейронной активности с систем, связанных с окололичным пространством, в сторону особых экстраперсональных дофаминергических систем. Поражения, затрагивающие области мозга, которые относятся к системам обработки данных из окололичного пространства, также приводят к чрезмерно активной обработке экстраперсональной информации, а некоторые исследования говорят, что люди, страдающие такими нарушениями, переживают глубокий религиозный и трансцендентный опыт149.
Когда мы соприкасаемся с большим пространством, будь то завораживающий пейзаж, огромный собор, впечатляющих размеров ратуша или здание суда, одна из наших практически универсальных реакций — посмотреть вверх. Точно так же, как мистик поднимает глаза вверх, чтобы открыть «третий глаз», или человек, погруженный в молитву, обращает взгляд к небесам, эта фокусировка на чем-то, что находится высоко над нами, активирует системы обработки экстраперсональной информации, которые заряжают нас желанием думать о чем-то далеком во времени и пространстве или даже о бесконечном. Это помогает нам разрушить цепи, привязывающие нас к прозаичным событиям повседневной жизни, к удовлетворению основных потребностей, к необходимости поддерживать жизнедеятельность нашего тела и защищать его и в конце концов к нашему осознанию собственной бренности. Это также позволяет нам ощутить позитивные эмоции, почувствовать комфорт, возникающий благодаря ощущению связи с чем-то великим или даже с чем-то божественным. И хотя в ситуации, когда мы окружены застроенным пространством, у нас срабатывает много других сложных чувств и настроек поведения (некоторые из них являются эволюционным продолжением процессов, побуждавших животных встраиваться в иерархическую систему или укрываться под защитой могущественного родителя), мы должны понимать, что системы мозга, заставляющие нас чувствовать связь с чем-то возвышенным и прославлять чудо самосознания, в высшей степени уникальны, и обладает ими только человек. Может быть, это и есть секретная формула, позволяющая нам каким-то чудом балансировать на остром лезвии бытия, наслаждаясь всеми прелестями своего внутреннего театра и в то же время справляясь с осознанием надвигающейся смерти. Возможно, именно здесь наиболее ярко проявляется способность искусственной окружающей среды удерживать нас на краю пропасти.