Глава 8
Конец хована
Когда вернулся на хутор, его встретила встревоженная Купава:
– Что случилось? Ты убежал, как пчелой укушенный.
– Пустое, забыл кое-что.
Мелочь упустил, но все могло сорваться. Вроде память хорошая, а оплошал. Утром, после завтрака, стал туески с медом в тачку укладывать. Вдруг приближается стук копыт. К избе всадник подлетел – мужик в косоворотке.
– Ты Первуша-знахарь будешь?
– Я.
– С ключником неладно что-то. Собака его всю ночь выла. Сам не выходит. Мы уж и камни в избу кидали, полагали – спит крепко. Ворота изнутри заперты, а и войди – пес у него зело огромен и зол.
– И что же ты предлагаешь?
– Дык Хована посмотреть. Вдруг занедужил тяжело.
– Я не против, а собака?
– Лестницу подтащим, по ней через тын переберешься. Собака-то на цепи, не спустил ее вечером Хован.
– Ну коли так, пойду.
– За мной на лошадь садись, все быстрее будет, и держись покрепче.
Лошадка не верховая, а ездовая. Под телегой привыкла ходить, а не скакать. И седла на ней нет. Мужик выпряг ее да на спину дерюжку кинул. Трясет сильно, держаться только за мужика можно. Уже на ходу Первуша спросил:
– А ты-то каким боком к Ховану?
– Дык подать привезли, рыбу вяленую. Связки в амбаре подвесить надо, на сквознячке. А он не открывает ворота. Не ко князю же в Елец ехать? Эдак до вечера не обернемся.
Перед воротами Хована уже небольшая толпа собралась, человек тридцать. Беседуют меж собой, что же случиться могло? Первуша с мужиком с лошади спрыгнули.
– Знахаря привез, – громко объявил мужик.
– Пусть посмотрит! – завопили в толпе.
– Лестницу давайте, я пса опасаюсь, – заявил Первуша.
Что толпа – это неплохо. Без соизволения хозяина в чужой дом входить – преступление, за то под княжеский суд попасть можно. Но не тайком он делает, по просьбе селян. Видоки-свидетели есть.
Мужики лестницу к тыну подтащили с левой стороны от ворот. Первуша наверх взобрался, спускался уже по полотнищу ворот, ступая на поперечные жерди. Пес, видя чужака, исходил неистовым лаем. Глаза зеленые, изо рта слюна летит, с цепи рвется. Серьезная псина, если с цепи сорвется или ошейник порвется, быть беде. Мужики уже телегу к тыну подогнали, на нее взобрались, из-за тына выглядывают, советы подают:
– Ты, знахарь, избу-то слева обойди. Так собака тебя не достанет.
Цепь аршина четыре длиной. Первуша бочком-бочком мимо пса да вдоль стены избы. Обошел строение, да на крыльцо. Мужики его увидели.
– Ты сначала в дверь постучи! – советуют.
Первуша демонстративно кулаком в дверь забарабанил. Спустя немного повторил еще раз. Повернулся к мужикам, развел руками. Те кричат громко, перекрикивая остервенелый лай пса:
– Зайди, мы видоками будем!
Заходил Первуша осторожно, помятуя о змеях. Укуса одной гадюки хватит, чтобы концы отдать, а их в избе три. Из сеней в комнату, ногами за порогом потопал сильно. Змеи не слышат, но телом сотрясение ощущают великолепно, будут прятаться. Около открытого сундука валялся мертвый Хован. Кожа багрово-синяя, такая бывает от действия змеиного яда, в жилах кровь сворачивается, на открытых участках тела следов укуса гадюки не видно. Следы характерные – две кровавые точки по соседству. У змеи ядовитый яд через два верхних передних зуба в тело жертвы впрыскивается. Коли сразу после укуса яд из ранок отсосать да сплюнуть, смертельного исхода может не быть. Скорее всего, Хована гадюка цапнула, он в сундук полез за противоядием, если имел. Либо за чернокнижием своим, надеялся заклинанием действие яда остановить и не успел. Насколько Первуша знал, от укуса ядовитой змеи заклинаний нет, как и от яда, подмешанного в питье или пищу. Но змеиный яд действует очень быстро, и меры для спасения должны быть приняты мгновенно. Первуша в сундук заглянул. Множество свитков папирусных. Взял один в руки, развернул. Прочесть невозможно: персидская вязь текста, кабаллистические знаки. Швырнул обратно. Выскочил на крыльцо, закричал:
– Мертвый хозяин! Похоже – удар его хватил, холодный уже. Мне тут делать нечего!
Первуша избу обошел, по жердям на ворота взобрался. Мужики помогли на подводу спуститься.
– Обскажи, что видел.
– Мертвый лежит у сундука с бумагами. Синий весь, с багровыми пятнами, закоченел уже. Умер вчера.
– Кондратий хватил, точно, – авторитетно заявил один из мужиков.
Кондратием в народе называли апоплексический удар, кровоизлияние в мозг. А для Первуши – как бальзам на душу. О змеях не заикнулся никто.
– Как теперь хоронить будем? Собака во двор войти не даст.
Ну, это Первуше уже не интересно. С телеги спрыгнул, на хутор отправился. Вроде человек умер, а у него как камень с души упал. Для других – печаль, тризна. А только обличьем Хован человек, а душа черная, воистину – порождение Дьявола. Не доходя до хутора, свернул на дорогу, ведущую к Марьиным Колодцам. Любопытство снедало – спал морок с жителей или нет. Путь быстро одолел. Остановился на опушке. Деревня перед ним как на ладони. Со стороны поглядеть – обычная жизнь. Селяне ходят, дети бегают, в «пятнашки» играют, да в лапту. Слышно, как хрюкают свиньи, мычат коровы, кудахчут куры. Жизнь идет, а не замерла, какой он увидел деревню в первый раз. Только жители о мороке не помнят и не знают, кому обязаны избавлением от заклятья. На обратном пути Первуша песни распевал почти в голос, не слышит же никто. И голос был, и слух, а петь прилюдно стеснялся, песен мало помнил. Мать петь любила, да не все слова песен запомнил Первуша. А от Коляды песен не слышал никогда.
Казалось бы – конец пришел чернокнижнику. Ан продолжение было. Сочли селяне, что бумаги в сундуке ценные – записи податей, другое что? Сообщили тиуну, приехал. Как человек грамотный, сразу понял, что за бумаги, о чем народ известил. Да отбыл сразу. Селяне припоминать стали – у кого корова неожиданно пала, у кого дитятко болело долго и непонятной болезнью. Один селянин вспомнил о Марьиных Колодцах. Как водится, свалили все несчастья в одну кучу, порешили всем сходом – Хован во всем виновен. А с колдуном, пусть и мертвым, расправа одна – огонь. Упокой Хована на кладбище, по ночам вставать будет и пакостить. Недолго думая, запалили избу с мертвым телом. Все село вокруг собралось поглядеть. На всякий случай ведра с водой имели, чтобы огонь на соседние постройки не перекинулся. Да только изба Хована на отшибе была, не любил людей ключник, строился поодаль. Так и возникло в селе пожарище. И никто на этом месте не строился никогда, считали – проклятое место.
Жизнь у Первуши наладилась, текла размеренно. Мед первого медосбора кончился, зато число болящих прибавилось. Пролечившиеся рассказывали знакомым, родне. Народная молва быстро о знахаре молодом разнеслась. Каждый, кто за излечением приходил, приносил что-нибудь: кто лукошко с яичками, кто горшочек сметаны, кто рыбку свежую или вяленую. А ремесленники отдаривались кто деревянными поделками, кто кожаными – ремнем поясным, кошелем, ичигами мягкими. С Первуши тяжкое бремя добывания продуктов спало. Оно и не тяжело на торг сходить, но не деньги за мед дают, а продукты. И зачастую не те, что потребны. Рыба – оно хорошо и нужно, но в хозяйстве может мука кончиться. А без хлеба на столе какая сытость? Да выбора не было. Когда уж знакомства в окрестных селах и деревнях завел, заказы делать стал. Многие недуги удавалось травами вылечить, заговорами. Как свободное время случалось, Первуша не баклуши бил, а в лес шел – травы и коренья лечебные собирать. Зимой-то они ох как пригодятся! Развешивал на бечевках под навесом сушиться. Нельзя, чтобы на травы солнечные лучи попадали, вся польза пропадет. Однажды тетка заявилась:
– Я-то не болящая, с дочкой у меня неладно.
– Так и привела бы.
– Уговаривала – ни в какую. Сказывает – здоровая. А я вижу – чахнет. Похудела, с лица спала.
– Сколько же ей годков?
– Семнадцать.
– Не влюбилась ли, да безответно?
– Пытала я, молчит или отшучивается. А только сердце материнское не обманешь, беду чую.
– Как я тебе за глаза, не видя болящую, пользовать ее буду?
– Оно и правда. Но должен же быть выход? Ты уж помоги, мы в долгу не останемся. Муж скорняком пропитание добывает.
Скорняк – работа хоть и тяжелая, но прибыльная. Шапки шить, тулупы тачать, всегда востребованная. Однако же полегче, чем у кожемяки. Те вечно в сырости, с квасцами работают, вонь у них, да сил работа требует. У кожемяк мышцы не меньше, чем у молотобойцев или амбалов.
– Ну хорошо, давай договоримся. Сам приду под видом заказчика. Только сделай так, чтобы дочь дома была. Как звать-то ее?
– Ярина. Когда ждать тебя?
– Где живешь-то?
– В Ермилках.
– Далече. Завтра в полдень. Устроит?
– Ждать буду. Смотри – не обмани.
– Разве обманывал я кого-то?
Девки в семнадцать годков – как наливные яблочки. Розовощекие, тело упругое, глаза живые. Худосочных парни деревенские не жаловали. Либо больная, либо злюка желчная. К таким сватов не засылали. Девка не толстой, но дородной быть должна, чтобы потомство здоровое дала. А с худой какой спрос? Себя еле носит. Потому мать беспокоилась. Замуж худую не попросят, если только на богатое приданое позарятся. До восемнадцати замуж не вышла, стало быть – старая дева, не потребна никому. У такой потом выход один – в приживалки, нянькой в богатую семью, либо в монахини, в монастырь.
Утром Первуша позавтракал плотно.
– В Ермилки ухожу, далече. Если вечером не вернусь, не беспокойся. Двери только запри.
– Все исполню. Только скучно без тебя одной-то. И страшно.
– Все будет хорошо, сестренка!
– Как ты меня назвал?
– Сестренкой… Ничего же обидного.
– Нет у меня братьев! Купавой зови, – отрезала девочка.
Первуша из избы вышел, немало удивленный. Что это с ней? Что плохого, если сестрой назвал, не родной, это понятно, так – названой. И братья названые бывают, и отцы. Вот и пойми после этого женщин.
Дорога вилась между полей и рощиц. На полях и наделах селян полно. Да и то сказать, вчера Трифонов день был, пора рожь косить. Через седмицу Медовый Спас, второй медосбор, сразу за ним – Авдотья, по лесам и огородам малину собирать, а следом Яблочный Спас, яблоки убирать время. И так всю вторую половину лета. За рожью пшеницу убирать надо, а на Никиту – репу. У селян с ранней весны, когда вспашка земли, и до глубокой осени ежедневный, без выходных, труд. На праздники только церковные, да и то не весь день. Скотину кормить-поить – надо, коров и коз доить. Кроме зерновых, надо еще сено на лугах скосить, высушить, заскирдовать. У кого лошадей несколько, так сено на задний двор свозят. Так сподручнее, чем зимой на санях добираться по целине снежной.
С некоторыми крестьянами уже знаком был, раскланивался. Но не задерживался, путь далек, десять верст времени занимают много. Хорошо бы своей лошадью обзавестись да повозкой. Мечты, конечно, только Первуша реальные планы на будущее строил. На время он на хуторе устроен. Но пройдет три-четыре года, Купава подрастет, расцветет, похорошеет, в силу девичью войдет. Приданое славное – хутор, пасека. Первуша тогда для молодой семьи помеха, уходить надо будет. Но и время сейчас не втуне пропадает. Хозяйствовать научился, опыт знахаря приобрел, цену вещам узнал. Опыт – дело наживное, за плечами не носить, всегда востребован.
За раздумьями незаметно дошел до Ермилок. Деревня невелика, десяток дворов. Но избы солидные, справные, заборы крепкие. Сразу понятно – не голытьба живет. Позже узнал – скорняки да суконщики в деревне обитают, ни одного хлебопашца. И всем удобно. Суконщики ткани ткут, красят. А скорняки зачастую тулупы, зипуны, армяки тканью кроют. Скажем – тулуп овчинный мехом внутрь делают, а мездра белая пачкается быстро, выглядит неопрятно. А покроешь епанчу или тулуп крашеной тканью – заглядение, купцу или боярину самому в поход зимний надеть не зазорно.
Целые деревни мастеров подбирались – кожевенников, шорников, медников или оружейников. Потому как удобно. Кожемяка кожу выделал, грубую и толстую шорникам продал – седла и сбрую делать, тонкой выделки – сапожникам, для башмаков или сапог. А уж обрезки шли на ремни, ножны для ножей, кошели. Ничего не пропадало, и на все спрос был.
Избу Матрены нашел. На стук хозяйка вышла:
– День добрый! Пришел, значит?
– Как обещал. Для начала я двор хочу осмотреть и светелку Ярины.
– Это зачем?
– Потом узнаешь.
– Проведу.
Постройки во дворе ничем от других хозяйств не отличались. Справное домовладение, чувствуется рука хозяина. Его мастерская за избой была. Фактически – еще одна изба, только поменьше жилой. Зашли в избу, хозяйка занавеску отдернула. За ней – светелка девичья. Там же сама Ярина сидит. Как только узрел ее Первуша, сразу понял – чахнет. Не очень худа, пожалуй – стройна. Но кожа бледная, почти полупрозрачная и глаза отрешенные, вроде печали ее гложут. Да какие печали в семнадцать лет? Сверстницы-подружки о парнях в ее возрасте шепчутся, прихорашиваются, в глазах огонь, жажда жизни. А у Ярины глаза снулой рыбы. Поздоровался Первуша, в ответ прошелестело едва слышно:
– И тебе долгих лет.
Голос-то где потеряла? Не на гулянках же сорвала? Девчонки собираются на посиделки, рукоделием занимаются, песни поют. По словам Матрены, дочь вовсе с подругами не общается, хотя раньше подруг много было, хохотушкой была.
– Ярина, болит у тебя где-нибудь?
– Нет, здорова я.
– А что же с подружками на посиделках песни не поешь?
– Неинтересно с ними.
Вот те на! Первуша Матрену под локоток взял, из светлицы вывел, да во двор.
– Давно с ней так?
– Кто знает? Приметила я на Масленицу широкую. Народ веселится, блины ест, пляшет, песни горланит. А она постояла, посмотрела немного да и домой направилась. Я подумала – занемогла, вдруг краски у нее. А только наблюдать за ней стала. Совсем затворницей сделалась, рукоделие из рук валится. Отец-то недоволен: кто такую тень безрукую замуж возьмет?
Первуша с подобным не встречался, в некоторой растерянности был. Обнадеживать Матрену не стал:
– Случай сложный. Мне подумать надо.
– И! А говорили – знахарь знатный.
Матрена разочарована была, губы поджала. Первуша откланялся, на хутор отправился. Пропащий день, без пользы. В Ермилки десять верст, обратно столько. На одну дорогу времени ушло столько, а толку? Вот озадачился всерьез. Почему жизнь подбрасывает загадки? Пока шел, перебирал в памяти все, что Коляда о болезнях-немочах говорил. Близко похожего нет. Впрочем, учитель мог просто не успеть обо всем рассказать, думал – многие лета впереди. Но ведь и причина для всего быть должна. Почему доселе здоровая и веселая девушка превратилась в полусонное создание, которому ничего не интересно – подружки, парни? И до истоков этой немочи надо обязательно докопаться, дознаться, поправить. Немного времени у него есть. Коли мать заметила проблемы после Масленицы, фактически несколько месяцев прошло, стало быть, завтра девица не умрет. Но поторапливаться надо, это ясно.
Купава, как всегда, вопросов не задавала. Пообедали вместе, Первуша на лавку улегся. Учитель так тоже делал, когда трудную проблему решал. Говорил – думается легче. Первуша все привычки Коляды перенял, сам того не осознавая. Болезнь ее одолела? Так не болит у Ярины ничего, сама говорила. Но чувствовал Первуша – скрывает что-то девушка. Неразделенная любовь? От подружек бы не пряталась, а может быть, и с матерью поделилась. Почему из избы не выходит? Есть в деревне кто-то, кого она боится, не хочет встречи? Так деревня невелика, все на виду, кроме того, все при деле, при работе. Если бы кто волшбой черной занимался, селяне бы знали. С какого боку подстроиться, Первуша не знал, был в тупике. Но отступать не привык. Еще Коляда говаривал – чем труднее задача, тем интереснее решать, тем больше удовлетворение. Если смог выполнить, стало быть, достиг определенного уровня, поднялся на новую ступень, вырос в мастерстве. Весь вечер прикидывал, что же могло быть?
Вечером, перед сном, во двор вышел, свежим воздухом подышать, почувствовать ароматы ночных трав. Ночью свои цветы распускаются, та же фиалка. И запах другой, не как днем. Голову поднял, на темном, ясном небе звезды сияют. Луна почти полная, еще день-два, и совсем круглая будет.
Так, стоп! Какая-то неясная догадка. Близится полнолуние. Не с этим ли связана немочь Ярины? В полную луну вся нечисть оживляется, козни строит. Правда, Матрена о периодическом ухудшении здоровья дочери не упомянула, а Первуша целенаправленно не выспрашивал. Решил – утро вечера мудренее, спать надо, а со свежей головой и мысли толковые появятся.
За завтраком Купава спросила:
– Али еда тебе моя не нравится?
– С чего решила?
– Без аппетита ешь, и вроде как здесь и не здесь, взгляд отсутствующий.
– Думки одолевают, болящая непонятная, вчера ее навещал.
– Выбрось из головы.
– Ты что! Никак невозможно. Помочь ей должен.
Купава на пасеку ушла. Скоро медосбор, днями уже. Работы с пчелами много. Часть сот оставить пчелам для сытой зимовки надо, другие – на медогонку. Тут иной раз помощь Первуши требовалась. Медогонка – на бочку походит, с боку ручка. Соты внутрь помещают, ручкой соты крутят, мед из них стекает. Ложкой только собирай. Крутить сила нужна, Первуша помочь не против. Но на запах выкачанного меда пчелы слетались. Тут уж Первуша убегал. Не сложилась дружба с трудолюбивыми насекомыми, а Купаву они не трогали.
Оставшись один, Первуша Вещую книгу достал. Ответа на вопросы она не даст, как и помощи. Но хоть посмотреть можно, что с Яриной происходило. Наговор прочитал, сосредоточился, мысленно несколько раз повторил: «Ермилки, Ярина».
Открыл обложку. Зимний вечер, снег падает. Парень с девушкой идут по деревенской улице. Первуша глазами впился в видение. Так это же Ярина! Румяная, веселая, хохочет. На теперешнюю не похожа, сейчас только тень. Остановилась парочка у ворот. Первуша опознал избу за воротами, хозяйство ее родителей. Парочка целоваться стала. Поцелуи долгие, жаркие. Ярина парня к себе прижимает, видимо – люб он ей, иначе бы отталкивала. А парень платок на Ярине развязал, ушко целует, шею. Да вдруг в нежную кожу на шее и впился. А у девушки улыбка счастливая с уст не сходит, боли не чувствует. Вот оно что – упырь! Откуда силам у девицы взяться, если нечисть кровь высасывает? Первуша в лицо парня вгляделся, стараясь черты запомнить. Молод, лет двадцати, черты лица правильные, красив даже, чернобров. Кожа бледновата, так объяснимо это, упыри солнца не переносят, загара у них не бывает. Ужель Ярина не понимает, что такая любовь гибельна? Рассталась парочка, Ярина в избу юркнула. Парень по зимнику в соседнюю деревню отправился, в крайнюю избу зашел. Видение потемнело, исчезло. Первуша книгу бережно закрыл. Знал об упырях и вурдалаках от Коляды, но сам видел его самого впервые, пусть и на картинке живой.
Упырь солнца боится, но не гибнет от его лучей. Лучше всего избавиться от упыря – прочитать Молитву Честного Креста, святой водой упыря окропить. А начнет его корежить, так серебряным крестиком осенить или осиновый кол в грудь вбить. Тут ему и конец придет. А с Ярины морок спадет, что упырь на нее напустил. До той поры говорить что-нибудь бесполезно, все отрицать будет, полностью подчинена воле чужой. Да и одна ли Ярина в возлюбленных упыря? В каждой из окрестных деревень такая девица у нечисти быть может. Жизненные силы он из них забирает вместе с кровью. Понятно, памороки девицам забивает словами ласковыми, проникновенными. Затмевает разум, под свое влияние уводит, безвольными и послушными делает.
Первуша и огорчен, и обрадован. Огорчен тем, что девицы сами упырями-кровососами стать могут. А рад, что причину установил и средство для избавления от упыря имеется. Молитву сию он знает, кол осиновый сделать недолго, а за святой водой в церковь сходить можно, что в соседнем селе. Знать бы еще, как парня-упыря звать? Путь к нему он видел, по памяти найдет. Только один ли он такой в доме? Или вся семья из упырей? Тогда одному тяжко справиться. А еще Ярину святой водой окропить надо после расправы над возлюбленным.
Первуша выбрал небольшой туесок. Уж коли мед держит, не протекает, то воду подавно удержит. Зато не разобьется, как глиняный горшок. Отправился в село. По дороге в туесок воды из ручья набрал, проверить – не течет ли? Ни капельки! Воду выплеснул. К церкви подходить стал, а из нее селяне выходят, служба закончилась. Первуша дождался, когда люди выйдут, осенил себя крестным знамением, колпак с головы снял. В церкви тихо, свечки и лампадки потрескивают перед иконами. Пахнет ладаном и воском. Перед алтарем священник в рясе. Первуша кашлянул, привлекая внимание. Священник обернулся, улыбнулся приветливо. Первуша поклонился:
– День добрый!
– Спаси тебя Господи!
Священник осенил Первушу крестным знамением.
– Что-то не видел я тебя в церкви раньше.
– Раньше я не здесь жил. А теперь на хуторе, где бортницей Купава.
– А что же без нее пришел?
– Нужда привела, помощи прошу. Святая вода нужна.
– Эка хватился! Чай, не Крещение Господне. А Иордана поблизости нет.
– Сильно надо.
– Ты крещен ли?
Первуша молча вытащил из-за пазухи крестик нательный на веревочке.
– Ну, раз сильно надо, найду немного. Еще той, Крещенской, осталось. Есть во что?
Первуша туесок берестяной протянул. Священник удивился!
– Вытечет же?
– Мед же не вытекает.
Священник скрылся в алтаре, вскоре вышел, туесок протянул.
– Надо же, в самом деле не течет.
– Названая сестра – большая мастерица туески плести.
– Погоди-ка, не ты ли знахарь, что людей болящих пользует?
– Я и есть.
– Говорили мне люди. Отзывы добрые.
– Травами да кореньями целебными лечу.
– Правильно, богоугодное дело. А еще молитвами надобно.
– Непременно.
– Ты на службы ходи и сестру приводи.
– Обязательно. За воду благодарствую премного.
Первуша поклонился, бочком из храма да и вышел. В борьбе с нечистой силой священник союзник его, надо отношения поддерживать. Пожалуй, в округе он один, на кого тень подозрения в чернокнижии или в колдовстве не падет. На хутор шел в приподнятом настроении. Первый шаг сделан. Туесок с водой в амбаре на самую верхнюю полку поставил. Сам в лес отправился с топором. Осину нашел, срубил толстую ветку, от более мелких веток очистил, конец заострил. Невелик кол получился и не длинен, в руку длиной. Да это роли не играет. Завтра после обеда можно в Ермилки отправляться. Как раз полнолуние, упырь на свидание к Ярине прийти должен. Но лучше его за околицей подождать, лишь бы с ликом не ошибиться, по ошибке непричастного не обидеть.
Утром поел плотно, неизвестно, когда в следующий раз есть придется. На заедки употребил целую головку чеснока. Дух от него по избе пошел сногсшибательный. А только запах чесночный нечисть не переносит. Прихватил и кол, обернув тряпицей, чтобы прохожих не пугать, туесок со святой водой и посох. Не спеша отправился к Ермилкам. Посветлу добрался, деревню вокруг обошел, приглядел местечко удобное – в кустарнике почти напротив избы Ярины. Укрытие удобное, обзор хороший и выбраться быстро можно. Избы в Ермилках, как во многих деревнях, на одну сторону от дороги. С заходом солнца деревня ко сну отходить стала. Прекратилось движение, наступила тишина. Если и горели в избах лучины или свечи, погасли.
На небе звезды крупные, луна светится полная, довольно неплохо видно. В полночь на дороге человек показался. Приблизился, оказалось – молодой мужчина. Но далековато и все же не день, черты лица не разобрать. Остановился у забора хозяйства, где Ярина проживает. Первуша насторожился сразу. Не упырь ли явился? Девушка появилась неслышно. Не скрипнула дверь в избе или на калитке. Ну да, у хорошего хозяина смазана хорошо. Парочка обнялась, к околице направилась. Ужели мать Ярины не замечала, что дочь по ночам периодически исчезает? Или так крепок сон после трудового дня? И ведь не стучал в калитку мужчина, не свистел, не подавал сигналов. Стало быть – договоренность была. Первуша следовал за парочкой, прячась в кустах, как тать. К удивлению его, собаки в деревне молчали. А должны были учуять запах нечисти, звуки шагов, загавкать. Такое ощущение, что все живое в деревне впало в оцепенение или крепкий сон. Парочка за околицу вышла. Тут уж парень девушку обнял да целовать начал. А Ярина рада, сама прижимается, куда отрешенность, апатия делись?
По теплому времени Ярина без платка, простоволосая. Незамужним девицам можно, а замужние бабы голову покрывать должны. Первуша кол осиновый от тряпицы освободил, за пояс сунул, медленно приближаться стал. Да легкий ветерок подул, упырь чесночный запах учуял. Отпрянул от девицы, голову к Первуше повернул. А глаза красным светятся. Ярина стоит, покачивается, глаза прикрыла. Упырь шаг к Первуше сделал, ощерился, а во рту клыки тонкие, острые. Первуша немедля из туеска святой водой плеснул на упыря, стал молитву честь. Упыря дрожь взяла, руки-ноги ходуном ходят, лицо скривил, как уксуса глотнул. Пробрало, проняло его. Глаза тускнеть стали, из красных бордовыми сделались. Упырь нападать передумал, понял – не одолеть Первушу, высшие силы ему помогают. Развернулся – и убегать. Только ноги заплетаются, и раскачивается, оттого не бег получается, а неверный шаг. Первуша преследовать принялся, наготове кол держал. Но не бил, выжидал, когда упырь от деревни подальше отдалится. А сам не прекращает молитву читать. Упырь слабеет, вовсе шататься начал. Понял – не уйти. Остановился, к Первуше обернулся:
– Что ты хочешь от меня?
Голос низкий, с хрипотцой, жуть наводит.
– Смерти твоей, упырь! Почто девицу до подобия тени довел?
Упырь рот для ответа открыл, но Первуша не дал ему шанса. Зачем? Вонзил осиновый кол в грудь. Кол деревянный, не железный, а вошел в тело легко, как в пень трухлявый. Упырь упал, забился в конвульсиях, потом затих. Лицо его из гладкого и красивого стало меняться на глазах, превращаясь в оскалившуюся жуткую маску. Первушу передернуло от отвращения. Показать бы вот этот, настоящий, облик Ярине! Тоже целовалась бы? Кстати, где она? Первуша к деревне вернулся. Ярина так и стояла на месте, где упырь ее оставил. Первуша счел «Отче наш», подобрал туесок. Немного воды в нем еще оставалось, буквально пригоршня. Поднял над девушкой, вылил на голову. Дернулась Ярина, как от удара, глаза открыла, в себя пришла. А видит перед собой Первушу, а не возлюбленного своего. В глазах удивление, брови вскинула:
– А Любомир где же?
– Любомиром его звали, значит? Хочешь на красавца своего полюбоваться?
Жестоко было, но девку в чувство приводить надо, чтобы не якшалась с темными силами. Парней вокруг хватает. За руку девушку взял, повел по дороге. Ярина с нескольких аршинов одежду опознала, кинулась к телу. Увидев лицо жуткое, отшатнулась в испуге:
– Кто это? Зачем ты меня сюда привел?
– Возлюбленный твой, Любомир. Так он выглядит на самом деле. Упырь это, нечисть. Морок на тебя навел. Целовал сладко, а сам кровь твою пил, соки и силы отнимал.
– Не может быть! – вскрикнула девушка.
Верить увиденному и услышанному не хотелось.
Встряска для Ярины сильная. Выдержала бы, иная разумом тронуться может. Первуша взял девушку под локоток, повел к дому.
– Отдохни, отоспись. Пройдет время, полагаю – месяц, снова прежняя будешь, румяной, здоровой. А о том, что произошло, – молчок, иначе стороной обходить будут. Дальше-то все хорошо будет. Парня встретишь, замуж выйдешь, деток нарожаешь. А с упырем какие детки? Сама бы померла неизвестно отчего. Все ли поняла?
Девушка кивнула. От осознания случившегося ее стало трясти. Запоздало, но организм отвечал на шок. Как больную, Первуша довел ее до ворот.
– Дальше сама, потихоньку, чтобы не разбудила никого из домашних.
– Спасибо. До свидания.
– Нет уж, лучше прощай.
Ярина в калитку шмыгнула, как и не было ее. Первуша постоял немного. Глухая ночь, темнота. Луна за тучами скрылась. Направился на хутор. Только отойдя немного, понял – тела убитого упыря на дороге не видел. Странно. Мертвый-то убежать не мог. И звери дикие не разорвали, не сожрали. Лето, зверье сытое. Это зимой волки оголодавшие на проезжавшего путника напасть могут. Лошадь для них нажива крупная, вся стая сыта будет. Еще медведь-шатун, поднятый из берлоги, задрать может, но жрать не будет. А кому труп трухлявый нужен? Не братья ли по кровавому ремеслу, упыри проклятые, унесли? Но после святой воды, молитвы и осинового кола в грудь никакой темной волшбой нечисть не оживить. Но знак для Первуши нехороший: не один упырь в этих местах водится.
Шагалось легко, с чувством хорошо исполненного долга. Да и не мешало ничего – кол или туесок. А посох на плече нес как оружие. Не грозный он с вида, не меч, не секира. Но в бою им не уступит. До хутора меньше версты осталось, места знакомые до последней коряги, до изгиба ручейка. А только впереди, в предрассветных сумерках, – волк. Стоит поперек тропинки, глаза зеленым горят. Учитывая полнолуние, не простой волк быть может. Первуша посох с плеча снял, из руки в руку перекинул. Если волк один, справится, лишь бы не стая. Тогда все накинутся. Спасение одно – на дерево лезть. Волк – не медведь и не росомаха, карабкаться вверх не умеет. Да только волк в мужчину обратился.
– Харитон? – узнал волкодлака Первуша. – Ты как меня нашел?
– Не забыл все же? По следу шел.
Волкодлак в полнолуние человеческий облик принимать может. Но только помнил Первуша, что Харитон человеческой крови отпробовал, потому опасен.
– Нужда какая?
– Худо мне. Как Коляды не стало, Ведьмин лес начисто обжили всякие нетопыри, вурдалаки. Да ведьмы шабаши устраивают. Меня не трогают, на побегушках держат.
– Чем помочь могу?
– Прими к себе.
Вот это поворот! К Первуше болящие ходят, а тут волк. А вдруг не сдержится, загрызет кого-нибудь? Тогда совсем беда, уходить надо будет. И не одному Первуше – с Купавой. Не простят ей люди. Даже не уходить, убегать придется. А молва по пятам пойдет. К тому же на хуторе уже щенок есть. Уживутся ли? Пострел за лето подрос, по ночам погавкивал.
Молчание затягивалось. Харитон поторопился:
– Обременять не стану. Ни птицу домашнюю не трону, ни овцу. Зайчишку в лесу добуду, мне хватит.
Первуша об опасениях своих рассказал, не утаивая. Харитон не обиделся:
– Понимаю я. Только с тех пор не тронул никого, хотя некоторых наказать бы следовало.
Харитон не уточнил, с каких пор, но оба друг друга поняли.
– Если ручаешься, что сестру мою названую не обидишь и болящих не покусаешь, то живи. И еще… Пес у меня, три месяца ему, еще несмышленыш.
– Подружимся.
– Тогда идем.
По тропинке рядом шли. Идти первым, оставляя за спиной волкодлака, Первуша пока опасался. К хутору вышли. Пострел хозяина учуял, кинулся к нему. А рядом волк. Первуша не заметил, когда Харитон в волка обратился. Пострел завизжал, к будке своей кинулся. Грознее волка для собаки зверя нет. Вроде собаки близкие родственники волкам, да дружбы не было. Зимой, когда в лесу голодно, волки в деревни забирались. Расправлялись с собаками жестоко, овец резали.
Первуша к будке подошел, вытащил за лапы Пострела.
– Обнюхайте друг друга для знакомства. Теперь службу вместе нести будете.
Пострел от испуга хвостик поджал. Но хозяин рядом, в обиду не даст. Главное – сразу друг в друга не вцепились.
Первуша в дверь постучал. Через время испуганный голос Купавы:
– Кто там?
– Я, Первуша, отпирай.
Засов отодвинула девушка, на шею бросилась.
– Страшно одной без тебя!
– Все хорошо, я тебя в обиду не дам.
Уже в избе сразу раздеваться стал.
– Утомился я, вздремну.
– Завтрак подавать ли?
– В обед и позавтракаем.
Уснул Первуша сразу и без сновидений, только поспать не удалось. Показалось – только веки смежил, а со двора истошный крик. Первуша подскочил, как был в исподнем, выбежал из избы. Купава к крыльцу прижалась, слова вымолвить не может, бледная, глаза от испуга большие, руку к амбару протягивает:
– Там!
– Толком скажи.
– Волчище там!
– Фу, напугала. Прости, забыл сказать. Это прирученный волк, раньше с учителем моим жил. А теперь с нами будет. Тебе с ним спокойней будет, охранник сильный.
– Испугалась я, сердечко до сих пор колотится.
– Пойдем, познакомлю.
Купава к волку с опаской приближалась. Из будки выскочил Пострел, под ноги Купаве кинулся. Еще бы, она похлебку ему приносит, можно сказать – кормилица. А волк рядом с будкой стоит, большой, смотрит исподлобья настороженно. Купава себя пересилила, подошла, по загривку волка погладила. Харитон обнюхал ее, улегся.
– Ну вот, считай, познакомились, – улыбнулся Первуша.
Сон уже отогнали. Сразу есть захотелось.
– Купава, а не откушать ли нам?
– Ты же спать хотел.
– Кричать не надо было.
Поели сами, Пострелу миску налили. Купава направилась к бортям. Часть меда уже выкачала, Первуше на днях на торг собираться надо. Прилег он было, да, видно, появление Харитона воспоминания навеяли. О смерти Коляды, о пожаре, о том, как странствовал потом. На лавке вскочил. Как же он запамятовал? Обещал же купцу… Да, точно, Нифонту, к осени быть. Обещания исполнять надо. Без малого не забыл. Если пешком в село Мамоново, то долго выйдет. Пожалуй, с утра птицей обернется – опыт уже есть – да наведается. В селе том еще дед Шигона с внучкой Зоряной, проведать можно.
Утром предупредил Купаву, что вернется к вечеру, а то и завтра. Зашел в лес, прочитал заговор для обращения, крутанулся на левой ноге, обратясь в стрижа. Мала птичка, зато летает быстрее многих. Одно плохо: с собой взять ничего нельзя. Орел, так тот зайца легко несет, а в косом десять фунтов веса. Но стриж летит быстрее.
Солнце еще на три пяди над горизонтом подняться не успело, как Первуша знакомое село увидел. Сел за околицей, в человека обратился. Первым делом – к избе купца. Тот рядом с возком стоит, лошадь запряжена. Видно – ехать куда-то собирался. Увидел Первушу, руки для объятий раскинул в стороны:
– Ба! Не ждал, не гадал. Думал грешным делом, запамятовал ты.
– Я слово дал.
– Похвально. Я нашел все, что ты истребовал. Пойдем, покажу.
Все, что приобрел купец, в трапезной хранил. Все снадобья в небольших горшочках, горлышки промасленной бумагой затянуты. Бумага – редкость большая, потому как дорога. Простолюдины на восковых табличках писали, на бересте. Не поскупился купец. Да и кто на бумаге экономить будет, если за редкие снадобья чистым серебром плачено, и не мало.
Первуша каждый горшочек открыл, понюхал, мазнул пальцем, попробовал на вкус. Не обманули купца, товар доброкачественный привезли. Может, в торговом деле он дока, но в снадобьях точно не разбирается.
– Мне бы в поварню и чугунок небольшой, – попросил Первуша. – Снадобье сварить надо.
– И печь топится, и кухарка поможет, а уж чугунков – любой на выбор.
– Нет, один я варить снадобье буду. Вдруг кухарка сглазит?
Поварня большая, пахнет вкусно. На столе в углу расстегаи с рыбой остывают, белой тряпицей покрытые.
– Дуняша, дай человеку чугунок и ложку, полагаю – на длинной ручке. А сама ступай, отдохни, заслужила. И на поварню пока не заходи.
Первуша один остался. Чугунок на печь поставил, немного воды плеснул, только дно прикрыть. Вскипела вода, обернулся Первуша к иконе в углу, молитву прочитал. Хотя и говорят, что двум Богам не служат, начал наговор читать, что Коляда для таких случаев поведал. Медленно в кипящую воду живицу тонкой струйкой влил, помешивая. По поварне сразу запах сосновый поплыл, лесом запахло. Когда масса однородной стала, по крошке, по комочку мумие обламывать стал, в кипящее варево бросать. И помешивать, помешивать, пока весь глянцево-черного вида кусок не исчез. Варево черным сделалось, запах странный, даже сравнить не с чем. Последним очередь дошла до каменного масла. Понемногу добавлял, помешивая, когда горшочек опустел, ухватом чугунок снял, отставил в сторону – остудить. Когда счел, что пора, снова чугунок на печь вернул, довел до кипения. А от чугунка дух необычный, тяжелый. Первуша другой наговор счел. Вроде все сделал, хоть и в первый раз, по наущению Коляды.
Чугунок с печи снял да на стол. Пока хлопотал, за слюдяным оконцем темно сделалось, время пролетело незаметно. За дверью в поварню движение, потом деликатное покашливание:
– Прости, Первуша, коли отвлекаю. Ты жив ли, не угорел?
– Закончил уже, выйду.
Первуша котелок потрогал. Остыл. И варево в нем застыло, цвета черного. Первуша котелок в руки взял, перевернул. Не потекло, не расползлось по стенкам. Стало быть, сырье качественное и сварено правильно.
Первуша дверь распахнул. Сам Нифонт переминается, рядом кухарка. Женщина сразу в поварню ринулась.
– Ой, батюшки-светы! Печь-то почти погасла! Вся сдоба здесь осталась. Семья некормлена! Расстегаи остыли, а их Олежек просил. Похлебка перестояла, – запричитала она.
– Окстись, Дуняша! Хоть и не пост сейчас, а попоститься всегда полезно. Ан не испортились расстегаи. Собирай на стол, вкушать будем.
Кухарка еду на блюда, в трапезную носить стала. А Первуша котелок в руки, просит купца:
– К сыну веди!
Купец на чугунок глянул, подумал – жидкое варево.
– Не споткнись только. Разольешь, а нового снадобья не скоро привезут.
Сын Нифонта, Олег, явно отцом о прибытии Первуши извещен был. Не в постели встретил, как в первый раз, а на лавке сидя. При появлении Первуши в комнате встал, скособочившись. Поклон отбил, отдавая дань уважения младшего старшему.
– День добрый, Первуша-знахарь!
– Вечер уже за окном. Здравствуй, Олег. К лечению сегодня приступаем.
– Заждался уже.
– Снимай портки, на лавку ложись. И смотри, как делать буду. Потому как сам потом повторять обязан. Чугунок с лечебной мазью в прохладном месте держи. Солнце на него попадать не должно, иначе силу потеряет. И мазать будешь дважды – утром и вечером. Чугунка надолго хватит, мыслю – на два месяца.
– Так долго?! – У Олега лицо скривилось.
– Нешто кости растут быстро? Нифонт, у тебя бечевка найдется ли? – повернулся к купцу Первуша.
– Нашел о чем спросить! Тебе сколь?
– Да пол-аршина.
Когда купец принес, на конце тонкой бечевы Первуша узелок завязал, потом к покалеченной ноге Олега приложил. На уровне пятки еще узелок сделал, мальчонке отдал.
– Повесь на гвоздик или под подушку положи. Каждую седмицу меряй, как я только что, и узелки вяжи. А теперь мазать будем.
Первуша легкое разминание мышц сделал, кровь разогнал. Так мазь быстрее действовать будет. Мальчонке больно, дергается немного, но зубы стиснул и молчит. Это хорошо, сила воли есть, стремление выздороветь присутствует. Закончив, одеяльцем прикрыл ногу.
– Всегда так делай, теперь отдохнуть немного. И каждый день утром и вечером мажь.
– Забудет, так я напомню, – прогундел Нифонт. – А теперь к столу.
– Руки бы мне ополоснуть от мази, не то ложка из рук выскользнет, – пошутил Первуша.
– Сам солью.
Это признак особого уважения к гостю. Нифонт полил водой из кувшина, подал полотенце. Первуше приятен знак внимания и неудобно. Купец старше, богаче, семья у него. А кто Первуша? Начинающий знахарь, мало кому известный.
Ужин, совмещенный с обедом, да все по вине Первуши, затянулся. И щи подали, и кур запеченных, и расстегаи. Первуша наелся досыта, кухарку поблагодарил. Время позднее, пора и честь знать.
– Пойду я, Нифонт. Если можно, дай расстегай. К знакомым ночевать иду, угощение будет.
– Так ночуй у меня, место есть, не стеснишь.
– Пойду, проведать хочу, давно не был.
– Тогда задержись, я мигом.
Купец вернулся быстро, в чистой тряпице пара расстегаев. Честно говоря, шибко понравились они Первуше, да и то сказать, начинка-то не из карася костлявого или судака совсем постного, сухого, а из белорыбицы. Водилась такая в больших реках, но Первуша сам ее не видел. Баяли – копченая больно жирна и вкусна, да денег больших стоит. Когда прощались, Нифонт заявил:
– Ежели сыну поможешь, я в долгу не останусь, серебром отплачу.
– Рано пока об этом. Через два месяца появлюсь, сына осмотрю.
– Верю, полагаюсь на тебя.
Деревня по позднему времени уже спать ложилась. Пока Первуша по улице шел, свет в окнах гас. Вот и последний дом на улице. Первуша в калитку постучал. С крыльца спросили:
– Кого в ночь принесло?
– Дед Шигона, не узнал?
– Первуша?
Дед, как был в исподнем, трусцой направился к воротам, калитку отворил:
– Заходи, гость дорогой.
В избе лучина горит, да света от нее мало, круг в аршин едва освещает, а углы избы в потемках.
– Зоряна где же? Ужель спит?
– Да кто же в ее годы спит в это время? На гулянках, с парнями и девчатами. У реки собираются. Не слыхал разве – поют?
– Вроде нет.
– Что ты! За ней сейчас толпы парней ухлестывают! Первая красавица на деревне, проходу не дают.
– Вон как!
– Угостить бы тебя с дороги, да нечем, – вздохнул Шигона.
– О! Это я тебя угощу. Расстегай с белорыбицей.
– На постоялом дворе купил?
– Круче! Купец Нифонт угостил. Сына я его пользовал.
Первуша тряпицу развернул, на стол угощение уложил. Дед сыто навел.
– А второй Зоряне оставим.
– Непременно. С гулянок придет – проголодается.
Разговор прервался. Шигона уплетал за обе щеки расстегай, периодически вскрикивал:
– Ох, вкуснотище! Неуж каждый день такое едят?
Первуша сыт. На деда смотреть смешно и печально. Потому как человек досыта вкусной еды не ел. Первуша хорошо его понимал, сам иной раз голодал. Но деду благодарен был: он приютил его, поделился последним, что в избе было. Наевшись, Шигона на полати одеяло и подушку бросил.
– Повечеряли, спать пора.
А кто бы против? Ох, с каким наслаждением растянулся на чистой лежанке Первуша! Уже под утро скрипнула дверь, в избу тихонько девушка вошла. Быстро разделась, шмыгнула на печь, на лежанку теплую. Дед проснулся первым, по-стариковски не спалось.
– Зоряна, просыпайся, гость у нас.
– Ну, дедушка, дай немного еще поспать.
– Первуша у нас, мыслю – не надолго.
Шорох послышался. Первуша разговор слышал, сел на полатях, глаза продирал. В избе уже светло, солнце встало. Вдруг из-за печи к нему девица метнулась, в одной рубашонке. Обняла крепко, в губы жарко поцеловала, обдала запахом девичьего тела.
– Ты что же, бесстыдница, вытворяешь? – делано возмутился дед.
Зоряна отпрянула. Ба! Какая красавица! Лицо – только иконы писать, ни одного изъяна, тело налитое, крепкое. И знает же, что хороша собой, потому как парни роем вокруг вьются. Но знает, кому красотой обязана.
– Сейчас завтрак приготовлю, – улыбнулась она.
– Воду вскипяти, Первуша расстегай рыбный принес, тебе оставили.
Первуша с дедом вареных яиц поели со ржаным хлебом, сытом запивая. Зоряна быстро расстегай съела.
– Вкусно, каждый день бы так!
– Рассказывай, как жизнь молодая идет.
Первуша хотел услышать, что изменилось. Дед деликатно из избы во двор вышел.
– Лучше всех, только девки деревенские больно завидуют.
– Пусть утрутся, ноне в твоей избе праздник.
– И я такожды думаю. А хорошо быть красивой. Парни ухаживают, слова ласковые говорят.
– Ты только голову не теряй. Ну, пора мне. Через два месяца, по осени, буду у купца. К вам зайду обязательно.
– Ждать будем.
Первуша с Шигоной и внучкой сердечно простился, вышел со двора. Околица за плетнем хозяйства Шигоны, последний его дом в деревне. Пока шел, оглядывался. Шигона и Зоряна стояли, руками махали. Люди простые, добрые, приветливые.
Как скрылась деревня из вида, наговор прочитал, на ноге крутанулся, обращаясь в стрижа. С высоты птичьего полета так красиво! Зелень дубрав и лугов изумрудная, хлеба желтым колосятся, реки серебром отливают. И люди внизу маленькие. Упс! Вперед смотреть надо, едва со стервятником не столкнулся, но успел отвернуть. Всегда полагал – невозможно сие, в воздухе пространства много.
