Глава 6
Мироед
– Интересно. Ты не копай пока. Лучше подскажи, где изба Колывана?
– По левую руку. Сразу узнаешь – изба-пятистенка, с поверхом, наличники на окнах резные.
Избой-пятистенкой называли избу двойной от обычной длины, пятая стена разделяла обе половины. А поверхом именовался второй этаж. На первом устраивали теплый амбар, подсобные помещения, вроде поварни, комнаты для прислуги.
Село длинное, в одну улицу, дома по обе стороны. Когда Первуша шел, на него поглядывали с любопытством. Откель, мол, такой взялся? Избу Колывана по описанию узнал сразу. Постучал в ворота, калитку открыл холоп:
– Чего надо?
– Паломник я, издалека иду, водицы бы испить, – попросил Первуша.
– Жди.
Но вернулся не холоп, а сам купец, судя по одежде и красной лоснящейся физиономии.
– Угощайся.
Пить в самом деле хотелось. Первуша опростал кружку, вернул хозяину.
– А еще можно?
– Вода денег стоит.
– На Руси всегда вода бесплатной была.
– Плати деньги и бери хоть ведро.
– Нет денег, – Первуша развел руками.
– Тогда поди прочь, голытьба.
Глаза купца вмиг из приветливых колючими сделались. Калитку в сердцах с грохотом прикрыл.
В самом деле, мироед. Только вопрос возникает: почему у купца вода есть, а все село без воды? Вернулся к Чуриле.
– Есть у купца вода, прохладная, вкусная, колодезная.
– Ну вот, я же сказывал.
Первуша на лавочке уселся, размышлять стал. Но сколько ни думал, ничего путного в голову не приходило. И Коляда ни о чем похожем не говорил, наверное, не было случая. Чувствовал: есть закавыка, но не мог понять в чем. Не пропадаст одновременно вода в колодцах у всего села.
– Как село называется? – поинтересовался Первуша.
– Сухая Пядь.
– Название в самый раз. Пошел я.
– Погоди, а как же колодец, вода? – оторопел Чурила.
– Я не прощаюсь. Кстати, у вас есть ли где-нибудь река или озеро?
– Вон туда, версты три, – махнул рукой Чурила. – У кого лошадь в хозяйстве есть, на подводы бочки ставят, оттуда возят. Времени много уходит, на одну ездку полдня. Пока доедешь, ведром бочки наполнишь да обратно. А скотина почти все сразу выпивает.
– Тогда до встречи.
Первуша направился в указанную сторону. От села туда вела едва набитая дорога. Как пришлось в селе с водой туго, стали ездить. Колея едва заметная появилась, но все же не собьешься. А задумал Первуша с «водяным дедушкой» побеседовать. Он хозяин вод в округе. Если огневался на село, мог воду отвести. А если не его вина, подскажет, что делать. Впрочем – если смилостивится: всем известен своенравный характер его. То в безветрие волны на воде поднимутся, то в спокойной воде водоворот появится. Попадет в него случайно лодка или человек – быть беде, на дно утянет. И помощников у водяного не счесть: мавки, русалки за водной гладью приглядывают. До большого озера по колее дошел Первуша. Сразу руку в воду опустил. Холодная вода, знать – подземными родниками подпитывается озеро. Первуша не стал шуметь, «водяного дедушку» беспокоить. День – не его время.
Может, конечно, появится. Но тогда точно не в духе будет. А Первуше надо контакт с нечистью наладить. Уселся на берегу, от каравая, что Ратша испек, кусочки отщипывал, жевал не спеша. К такому хлебушку да сала хороший кусок, куда как вкуснее вышло. Да уж как есть, на том спасибо, что не голоден остался. Как смеркаться начало, поднялся он, к воде подошел. Ладонью плашмя по воде бить стал. Вода звуки хорошо проводит. Через время смазливое личико русалки недалеко появилось:
– Что тебе надобно, человече?
– С «водяным дедушкой» повидаться.
– Если по-мелкому делу беспокоить собрался, лучше одумайся.
– Зови.
Русалка без всплеска ушла в воду, только круги по воде пошли. Долго водяного не было. На небе уже звезды зажглись, пока плеснуло у берега что-то. Первуша на ноги вскочил, к берегу несколько шагов сделал. От воды сыростью, прохладой тянет.
– Доброй ночи, водяной царь! – почтительно поприветствовал Первуша.
Хоть человек, хоть зверушка, хоть нечисть доброго обращения требует.
– Хм, помощница моя поведала, поговорить со мною хочешь?
– Хочу.
– И не испугаешься? А вдруг в воду утяну, на дно, в плен вечный?
– Ты в воде хозяин, только я на земле стою, в твои владения не захожу.
– Говори, зачем позвал?
Водяной стоял в двух аршинах от берега, выйдя из воды по пояс. В каждом озере или реке свой водяной владыка. А похожи, как два новых пятака.
– В селе Сухая Пядь вода в колодцах ушла. Если бы у всех, а то у купца Колывана осталась. Не посоветуешь, в чем причина?
– Не ведаю.
А сам глаза в сторону отводит. Чувствует Первуша, что водяного это проделки. А как докажешь? Да и не доказывать он собирался, а людям воду в колодцы вернуть.
– Не гневайся, подскажи, сделай доброе дело, чем помочь?
«Водяной дедушка» засмеялся. Тело его водянистое, рыхлое затряслось. А смех больше на бульканье похож.
– Да ты никак умом тронулся? У водяного царя доброе дело истребуешь?
– Прошу смиренно, требовать не вправе.
– Это верно. А только зря пришел.
Водяной спиной к Первуше повернулся, сочтя разговор законченным.
– Остановись, не попрощались мы! – крикнул Первуша. – Я ведь с тобой по-доброму договориться хотел.
Водяной повернулся к берегу:
– Угрожать вздумал? Да что ты можешь?
– Не вернешь воду, озеро сожгу! – выпалил Первуша.
– Охо-хо! Ты не знаешь разве, что вода не горит? Не беспокой больше, осерчаю.
Водяной скрылся под водой. Первуша разговором недоволен. Чувствовал – знает водяной, в чем дело. Либо Колыван задобрил его чем-то? Ну, этого Первуша так не оставит. Вернулся в село. В избах света нет, оконца темные, лишь псы перебрехиваются. И Чурила с семьей спит, ворота заперты. Вздохнул Первуша, на лавку у забора улегся. Жестковато, но не впервой, все лучше, чем на голой земле. Как вторые петухи запели, во дворе Чурилы движение послышалось, Первуша проснулся. На улице в рассветное время зябко, не то что в избе. Вон и роса выпала.
– Чурила!
– Кто здесь?
Хозяин открыл калитку, выглянул, а в руке дрын.
– А что же на лавочке мостишься?
– Вернулся поздно, беспокоить не стал.
– Я уж думал – ушел с концами.
– Подскажи, у кого земляное масло есть?
– О! Продукт редкий. Должон знать, его с полуденной стороны купцы возят. У Солохи-знахарки быть должно, она им болящих пользует, когда суставы болят. Но не ходи, не даст.
– Почему?
– А деньги у тебя есть?
Первуша на лавку плюхнулся. Куда ни кинь, все в деньги упирается.
– Чего пригорюнился, голову опустил? – подступился Чурила.
– Жителям помочь хотел, а без денег как?
– Могу копеечку дать, но у меня одна только.
– Давай, для вас стараюсь. И баклажку какую-нибудь.
– Это можно.
Чурила ушел, а вышел с деревянной долбленой баклажкой, широкое горло деревянной пробкой заткнуто, да веревка есть – на плечо повесить. И копейку, как величайшую ценность, передал.
– Если сладится, факел смоляной еще нужен будет и маслица льняного либо конопляного четверть.
– Будет.
Четверть – это четвертая часть ведра. Для селянина много, месяц для всей семьи кашу сдабривать можно. Однако и без воды не жизнь, без нее ту кашу не сваришь.
Первуша выспросил, где Солоха живет, к ней направился. Знахарка встретила приветливо. Не похоже было, чтобы народ болящий к ней ломился.
– Паломник я, Григорий именем. Путь мой долог, видать – ноги натрудил, суставы болят, просто страсть. Травы разные пробовал, не помогают, – самозабвенно врал Первуша.
– Самое лучшее снадобье дам. Толченых лягушек, настоянных на хлебном вине.
– Пробовал.
– Хм, а земляное масло?
– Не слыхал про такое.
– Как же! В дальних землях, где горы высокие, из-под земли сочится. На вид черное, как деготь, и воняет. Суставы им натирать два раза в день – отпустят боли.
– Попробовать можно.
– Две копейки баклажка.
– Помилуй Бог! Дорого.
Торговались долго. Похоже, торговаться Солоха умела лучше, чем лечить. Первуше удалось сбить цену до копейки. Да больше и не было, да и то деньги не его – Чурилы. Солоха баклажку наполнила. Первуша пробку вытащил, понюхал, палец обмакнул. Рассказывал Коляда о таком, даже показывал. Правда, было у него того масла на дне горшочка. Про суставы в самом деле говорил, а еще секрет поведал. Масло это входило в состав «греческого огня». Горело хорошо, даже на воде, и погасить его невозможно, пока само не выгорит. Вот о нем и вспомнил Первуша при беседе с «водяным дедушкой». Только баклажки мало. Лучше бы ведро или бочка. Но столько и у Солохи нет. Потому земляное масло решил разбавить льняным или конопляным.
Ко двору Чурилы Первуша довольный возвращался. А и Чурила время зря не терял. В деревянное ведерко масла налил. Первуша понюхал, палец опустил, облизал. Масло конопляное, хорошей выделки. Да и вылил из банки туда земляное, черное. Чурила охнул:
– Ты что же делаешь, изверг? Я тебе лучшего масла дал, что в хозяйстве было. А ты туда деготь! Знал бы – не дал.
– Не деготь это. Есть, конечно, нельзя, а для дела сгодится.
Первуша палочку подобрал, перемешал содержимое ведерка. Запахом непотребным из ведра потянуло.
– Факел приготовил?
– А как же! Да и не готовил я его. О прошлом годе бочки смолил, остался квач. Не хуже факела будет. Только на всю ночь его не хватит. От полуночи до первых петухов.
Первуша прикинул – ему хватит. Но выходить от двора Чурилы с горящим факелом надо уже перед сумерками, чтобы наверняка. А еще беспокоило – не пошел бы дождь. Тучи находят. Вдалеке погромыхивает, ненастье предвещая, ветерок низовой поднялся. Или переждать непогоду этой ночью в избе у Чурилы? Хатка у него невелика, да семья большая. Во дворе пятерых огольцов насчитал. Но все же вечером решил идти, хотя Чурила отговаривал:
– Непогода надвигается, промокнешь. А если завтра слякоть, где одежду сушить?
– Не осень, распогодится.
– Тогда вот что. Истоплю я тебе баньку. Воды нет, помыться не получится. А каменку протоплю. Сам согреешься, одежонку высушишь.
Чурила смотрел вопросительно. Не каждый ночью отважится в баню идти. Ночью там нечисть силу имеет – банник. Однако запарить не сможет, где водица?
– Протопи, хуже не будет, – кивнул Первуша. – Тогда и калитку не запирай. А то утром с дрекольем вышел, а ночью и вообще прибьешь.
– Обознался я, – смутился Чурила.
– Можно я в предбаннике узелок свой и посох пристрою? Боюсь – намокнет.
– Да за ради Бога!
Чурила сам Первушу в баню проводил. Юноша узелок на полочке пристроил, посох в угол поставил. Непривычно без него, да рук-то две только. В одной ведерко нести, в другой факел. Как смеркаться начало, Первуша попросил:
– Запали факел, иду я!
Факел пылал, роняя капли смолы. Пришлось руку левую старой тряпицей замотать, чтобы ожог не получить. К озеру шел быстро, благо дорогу знал. На берегу ведерко поставил, свободной рукой по воде похлопал. Шлепки звонкие вышли. Через время русалка над водой показалась, Первушу опознала:
– Опять ты! Ужо владыка наш осерчает!
– Зови его! Скажи – озеро поджечь собираюсь, а всех обитателей его поджарить!
От неожиданного известия русалка рот открыла, так и нырнула. На этот раз долго ждать не пришлось, водяной шумно вынырнул.
– Опять ты!
– Я. Не надумал колодцы водой наполнить?
Водяной даже разговаривать не стал, нырнул. Первуша раздосадован был – не получилось разговора. Тогда придется принуждать, действовать силой. Аккуратно, тонкой струйкой, из ведра вонючую жидкость вылил. Подождал немного, пока масло поверху тонкой пленкой растечется, факел поднес. Робкий огонек появился, побежал по поверхности масла. Черный дым пошел, да в ночи едва виден. Пламя уже на большой площади, берег освещает. Поодаль вода плеснула, голос раздался:
– Человек! Ты еще там?
– Жду, пока все озеро загорится.
– Поговорить надо.
Первуша по берегу прошелся. На чистой воде, куда масло еще не достигло, – водяной. По пояс из воды виден. На лице – ни тени благодушия и величия.
– Ты что же изгаляешься? Непотребство учинил!
– Я тебя, водяной царь, предупреждал. Просил поговорить ладком, разногласия разрешить. Так ты обозвал, говорить не стал.
– Погаси огонь!
– Эка хватил! Ты же говорил – не горит вода! А теперь любуйся. Сейчас еще ведро зелья плесну, все озеро полыхнет!
Первуша нагнетал: никакого второго ведра не было, как и зелья. Ведро пустое стояло, но зачем водяному царю знать?
– Погаси! Всеми чертями заклинаю!
– Над чертями не ты хозяин. Сейчас еще зелья плесну. Вода согреется, закипит. Вот тогда вы все сваритесь, как в котле. Рыб жалко, а тебя нисколько.
– Погоди, всегда договориться можно.
– Я вчера тебя просил – ты уперся. А ноне у меня желания нет.
Первуша поднялся, вернулся к ведру. Водяной громко запричитал:
– Да не было никогда, чтобы вода горела!
– Ты глазам своим не веришь? Подплыви, сунь руку в пламя!
– Давай говорить!
– Давно бы так. А то – ума лишился!
– Ты не колдун ли?
– Есть такое дело. Ты ведь раньше не видел и не слышал, чтобы вода горела. А у меня зелье есть. Захочу – воду зажгу, захочу – молния в озеро ударит. Тут твоему царству конец.
– Да за что такая немилость?
– Тогда отвечай по правде. Врать будешь, разговора не получится. Времени у меня до полуночи.
– Спрашивай.
Водяной, чтобы говорить сподручнее было, поближе к берегу подошел. Рядом русалка вынырнула.
– Ты воду из колодцев в селе осушил?
– Так просьба была.
– Кто?
– Имени не знаю, морда красная.
– И чем же он тебя соблазнил?
Водяной замешкался с ответом. Первуша за дужку ведра взялся.
– Не торопись, колдун! – поднял руки водяной.
Колдуном еще никто Первушу не называл, вот Коляду селяне обзывали. Только не колдун он. Знахарь, волхвует маленько. Но зла ни на кого не имеет, однако обиды прощать не намерен.
– Почему ты решил, что я колдун? – спросил Первуша.
– Разве обычный человек воду зажечь сможет? А ты смог, значит – колдун.
В логике водяному не откажешь.
– Ты о главном не говоришь, в сторону уходишь. Чем тебя красномордый купец соблазнил?
Водяной как-то застеснялся.
– Есть за мной грешок. Загадки люблю отгадывать. Как уж красномордый прознал про то? А только на интерес играли. Не смог я три загадки подряд отгадать. Купец на кон свое желание ставил. Оставить колодцы сухими. Я, конечно, удивился. Странное пожелание, никогда не слышал о таком, хотя давно живу.
– Придется воду в колодцы вернуть.
– Невозможно! Я же проиграл!
– Разве вы о сроках договаривались?
– Не упомню.
– Ты слово сдержал, вода в колодцах пропала. Но не навсегда же? Был срок оговорен?
– Нет.
– Воду вернешь – спасешь свое болото с русалками.
– Не болото у меня, и я не леший, – водяной принял обиженный вид.
– Так я не понял: тебе свое озеро важней, целое царство водяное с прислугой, или купец красномордый? Заметь – у меня рука уже устала ведро держать. Если опрокинется, зелье в озеро стечет. И тогда моего могущества уже не хватит. Сваришься живьем, как рак.
– Хорошо, хорошо, договорились. Ты уходишь со своим зельем, а к утру в колодцах вода будет.
– Навсегда? Я ведь и вернуться могу!
Водяной дедушка даже застонал:
– Насовсем, мое слово тверже гороха!
– Тогда бывай. И в азартные игры впредь не играй – чревато.
– Погодь! Тебя как звать-то?
Первуша помедлил. Говорил ему Коляда – не называть нечисти свое имя. Порчу могут наслать.
– Григорием.
– Ага, запомню.
– А чтобы не забыл, скажу. Остров есть на реке, где вороний царь Калим жил.
– Знаю такого.
– Сжег я остров дотла и Калима убил. Можешь проверить. Это я к тому, что, если ты слово нарушишь, кончишь так же печально.
– Страх-то какой!
Водяной погрузился в воду. Пламя, не получая подпитки в виде смеси масла конопляного и земляного, начало тухнуть. Лишь у камыша еще светились огоньки, но и они вскоре погасли. Первуша отправился в село. Время позднее, полночь, пора отдохнуть. Пока с водяным дедушкой разговаривал да назад шел, продрог. Вот где банька протопленная пригодилась. Дверь туда отворил, в лицо жар ударил. Подумал – помыться бы не помешало, да воды нет – ни горячей, ни холодной. Но если водяной обещание сдержит, вода к утру будет. Разделся, улегся на полку. От тепла тело потом покрылось, согрелся, уснул с чувством хорошо выполненного дела. А разбудил его вопль.
С лавки вскочил. Что случилось, кто кричит? Выскочил во двор как был – нагишом. А возле колодца Чурила приплясывает от радости. Ворот колодезный крутит, ведро за ведром полные вытаскивает.
– Ужо скотину напою до отвала!
– Не торопись, не уйдет впредь вода.
– Тебе-то откуда знать? – отмахнулся Чурила.
– С «водяным дедушкой» договорился.
Чурила аж ведро выронил.
– Не испужался? Да как же он согласился-то?
– А масло на что было?
– Водяного угостил? Нешто он его пьет?
Первуша засмеялся, не ответил. А уж от других дворов цепи гремят, ведра деревянные стучат, вода льется. Радуется народ – в колодцах вода появилась! Из всего села только Чурила знал, что Первуша воду в колодцы вернул, да и то сомневался. Как это? С водяным царем говорить и принудить? Врет, поди, шельмец! Первуша тень сомнения в глазах Чурилы уловил, да переубеждать не стал. Не для славы старался, а благодарности селян и вовсе не дождешься. Вот от куска хлеба, да с салом, а еще лучше – каши или щей не отказался бы. Но не предложил хозяин, а просить Первуша не стал. Не гордыня им водила, один из грехов смертных, а достоинство. От Коляды привычки перенял. Тот, бывало, болящего пролечит, на ноги поставит, но не просил ничего за труды свои. Дадут – не отказывался, считал – каждый труд вознагражден должен быть.
Забрал свой узелок и посох Первуша, пошел по улице. Мимо хором купца-мироеда проходил. Красномордый сам у ворот стоит, вид злой, как у цепного голодного пса. Первуша засмеялся, колпак с головы скинул, поприветствовал. Не ответил купец, отвернулся: много чести всякую голытьбу привечать. А знал бы, чьи проделки с водой, побил бы. Вернее – попытался, поскольку Первуша себя в обиду давать не стал бы, окорот дал. После села огороды потянулись, чересполосица. Поля маленькие. Где рожь посеяна, а где лук уже взошел. Дальше луга заливные пошли. Травы зеленые, высокие – по пояс. Скоро первый сенокос подойдет. Крестьянину летом самая работа. Вовремя траву не покосишь, не высушишь, на сеновал, под крышу, не свезешь, зимой скотина голодать будет. Тогда ни молока, ни мяса не жди. В полях и на лугах трудились семьями. В селе ленивый не выживет, жизнь сама заставляла от зари до захода солнца потеть. А уж зимой отдохнуть можно, на Рождество погулять, потом Масленицу отметить.
Вот и сейчас на лугу увидел крестьян. Мужики косили траву, шли уступом друг за другом. Вжикали косы. Пройдут ряд, остановятся, косы молоточками отобьют для остроты. А за ними бабы да девки с деревянными граблями, траву в рядки собирают для просушки. Обычная, обыденная работа, много раз виденная Первушей. И сейчас бы мимо прошел. Да вдруг женщины завизжали, грабли бросили да наутек. Мужики в недоумении. Да и чего им бояться? Их много, почти десяток, и у каждого в руке коса. Чем не меч? Лезвие острое, длинное, только к рукояти под углом стоит. Негоже мужчине трусость являть, сбились в кучку. Надо сказать, что молодые, смелые, риску не боявшиеся, шли новиками в боярские да княжеские дружины. На всем готовом – сыт, обут, одет, оружен, в воинской избе ночует, за княжеским столом сиживает. Селянину такая близость к князю или боярам не снилась. Но за все в жизни платить надо. В усобных стычках или при отражении набегов басурман с Дикого поля гибли новики, мало кто из младшей дружины в старшую переходил. А в селянах оставались работяги, большой храбростью и воинственностью не отличавшиеся. Вот и теперь – один не выдержал, побежал, косу бросив. Дурной пример заразителен. За беглецом и другие рванули. Первуше интересно стало. От какой такой напасти селяне побежали? День, самое рабочее время, когда каждый час дорог.
А по тропинке из леса девочка идет в истлевших одеждах. Лицо одутловатое, бледно-зеленое. Мавка! Обычно они поджидают одиноких путников, к скоплению людей не выходят. Особенно привлекают их мужчины, на них морок наводят, заводят в болото, обрекая на смерть. Действовать надо быстро, тем более способ избавиться есть.
Первуша к женщинам подбежал, сбившимся в кучу. В глазах ужас, ладони к щекам прижали.
– Дайте кто-нибудь расческу.
Женщины от страха оцепенели, на слова не реагируют. Первуша сам гребешок с головы у одной сорвал, что волосы на затылке держал. Проверил – есть ли в баклажке вода. Еще Чурила из колодца свежей налил. И смело навстречу мавке направился. Когда мимо мужиков с косами проходил, они кричать стали, предупреждать:
– Эй, путник, не ходи, смерть свою найдешь!
Не ответил Первуша. Разве лучше в кучу сбиться, как баранам, и ожидать развязки? Судя по росту, мавка из малолетней девочки лет двенадцати. Жалобным голосом при приближении Первуши просить стала:
– Дяденька, дай гребешок волосы расчесать.
– Держи.
Первуша гребешок протянул. Мавка приняла подношение, волосы расчесывать принялась. Волосы длинные, спутавшиеся. Первуша деревянную пробку из баклажки вытащил, на ладонь, сложенную лодочкой, вылил. А потом плеснул на мавку, приговаривая:
– Крещу во имя Отца, Сына и Святого Духа.
Рукой из-за пазухи крестик вытащил, который при крещении получил. Момент важный, можно сказать – решающий. Мавка в ангела превратится, ежели с момента смерти не больше семи лет прошло.
Мавку после слов Первуши судорога взяла, гребешок обронила. Лицо исказилось, хрипит, глаза закатывает, а тело в конвульсиях бьется. Первуша, рядом стоявший, в первый раз такое видел. Самого страх обуял. Но смел не тот, кто страха не имеет, а тот, кто сильнее его, подавить, преодолеть может.
Лицо мавки постепенно преобразилось. Исчезли одутловатость и зеленца кожи, кожа бледная, но уже не пугающего вида. Конвульсии прекратились, глаза из белесых обычными сделались, осмысленными. Потом вся она начала как-то блекнуть, начали исчезать цвета и краски, сделалась полупрозрачной, а потом и вовсе испарилась облачком невесомым.
Первуша дух перевел. Непросто стоять рядом с нежитью. А место страха в душе радость заняла. Не пришлось руки марать или отбиваться. Получается, спас чью-то душу, из мавки в ангела обратилась.
Мужики и бабы стояли, разинув рты. Такое чудо на их глазах произошло, да как-то обыденно. Когда Первуша к дороге возвращался, сторонились его. С мавкой справился, похоже – сам колдун. А непонятного всегда опасались.
Уже по дороге хватился – баклажка с водой осталась там, где отшвырнул ее, на месте встречи с мавкой. Но возвращаться под пристальными взглядами селян не хотелось. Невелика потеря. Так и пошел, опираясь на посох, в руке – узелок. Селяне так и стояли недвижимо, провожая его взглядами. То-то вечером в селе будет разговоров.
Хотелось есть, да и вздремнуть в безопасном месте. Ночью-то делом занимался, и поесть утром не удалось. Если без еды еще можно потерпеть, то почти бессонная ночь сказывалась – голова тяжелая, во рту сушит.
Справа лес густой пошел, грунтовая дорога вдоль опушки вьется. Слева – поля, разделенные на части, у каждой свой хозяин, вспаханы и засеяны, борозды видно. Из леса на дорогу девочка вышла. Первуша остановился. Две мавки за день – это уже перебор. Тем более баклажка с водой так на лугу и осталась. А девочка явно его поджидает. Неудобно от девчонки малой бежать, двинулся по дороге. Поближе подошел – не мавка это, обыкновенная селянка. Личико бледное, худовата, а одежонка – тряпье ветхое. Рубашонка застирана, а понева хоть и чистая, да прорехи на ней.
– Дяденька, – жалобным голосом попросила девочка. – Кусочка хлеба не найдется для сиротки?
Сердце у Первуши захолонуло. Сам сирота, Коляда спас. Знает, какая это горькая доля.
– Прости, сам бы поел, да нет ничего.
Девочка вздохнула, на пенек у дороги уселась.
– Обоз ждать буду.
– А подают ли?
– Когда как. Когда дадут хлебца, а иной раз попрошайкой обзовут да кнутом ударить норовят.
– А живешь где? Ужель в лесу?
– Избушка наша там. Батенька, пока жив был, бортничал. Мед продавал, тем и жили. Помер зимой от лихоманки.
– Да как же ты живешь одна? Родни нет?
– Может, и есть где, да не знаю.
– На подаяния долго не протянешь. Почитай – конец весны, тепло. А зимой как же?
– Я мед водой развожу, сыто делаю. Когда хлеб подают, да с сытом – вкусно получается.
Первуша вздохнул. Ребенок еще, а судьба горькая. Если повезет вырасти, не всякий замуж возьмет. Кому она нужна без приданого?
Удивительно, что в одиночку полгода продержалась. Могли проезжие лихие люди рабыней взять да басурманам продать. Те же новгородские купцы. Уж больно нахраписты, а коли видоков-свидетелей нет, так не хуже разбойников ограбить могут до нитки. А ведь говаривал Коляда – самая правильная власть в Великом Новгороде. Все народ на вече решает. Невиданное дело – женщины те же права имеют, как и мужчины. Могут свою лавку открыть или дело.
А на остальной Руси бабе любого возраста в одиночку не выжить. По Ярославовой «Правде» торговать не может товаром, сделки совершать, видоком или поручителем быть.
– Тебя как звать-то?
– Купавой родители нарекли.
– Крещена ли?
Вместо ответа Купава крестик из-под рубашки вытянула.
– Вот что, хлеба у нас с тобой нет и не предвидится. Веди к избе, может, придумаем что-нибудь.
Девочка по узкой тропинке повела Первушу в глубь леса. Тропинку, видимо, сама девчушка набила. Плохо это, лихой человек воспользоваться может.
– Не боишься одна?
– Боюсь, да больше зверей диких. А от непрошеных гостей пчелы защищают. Седмицы три назад забрел один, обличьем чисто разбойник. Так пчелы едва насмерть не зажалили, в ручье спасся. Деревенские про пасеку знают, не ходят.
Первуша плечами передернул при этих словах. А ну как и на него набросятся? Лес густой, местами глухой, деревья повалены. Шли версты три. Поляна открылась, бортями уставлена. Борти – это долбленые изнутри короткие бревна, на размах рук. Ставятся вертикально, вот и дом для пчел готов. Оттого пасечников еще бортниками величали. Мед – продукт полезный и здоровым, а особенно больным. Ценится на Руси, на каждом постоялом дворе есть, в каждой избе. Сладкий, а еще из него стоялые хмельные меда делают.
Бортей на поляне много, больше полусотни. От множества пчел воздух чудный. На удивление Первуши, их не тронули.
– За пчелами уход нужен, а еще мед качать потребно.
– Все сама делаю, как тятенька учил.
– Куда же ты мед потом деваешь?
– В туески, в амбаре стоят.
Хм, а девчонка-то дельная. За пчелами ухаживать – труда да знаний много приложить надо.
– А туески где берешь?
– Сами делали, еще с тятенькой. Да я и сама умею. Как дождь, пчелы не летают. Сижу в избе и плету.
За избой колодец, справа – амбар длинный. Что изба, что амбар добротные, видно, отец Купавы мастеровым был, руки из нужного места росли. Удивительно, что не согнали с пасеки людишки завидущие девчонку, добро чужое не присвоили.
– Далеко ли деревня?
– На закатную сторону идти, а по времени – как от вторых до третьих петухов.
Ну да, откуда ей про версты знать.
– Любопытный ты больно, дяденька! – заметила девчушка.
– Да какой я дяденька. Годика на четыре-пять постарше тебя. Вот тебе сколько?
– Тятя сказывал – весной двенадцать исполниться должно.
– Так весна, почитай, кончилась. Стало быть – исполнилось. А счету обучена ли?
– Тятя учил. До пяти десятков могу.
– А что же дровяника не вижу, где поленья для печки хранятся?
– Сбоку амбара. Только пусто там. За зиму все спалила. А сейчас печь топить незачем. Варить-то из чего?
М-да, как она выжила – непонятно, тут и мужику трудно бы пришлось. Надо помочь. Девочка не просила о помощи, видно – отчаялась уже. Но привела, явно имея в виду помощь.
– Показывай амбар.
Девочка открыла дверь. Первуша зашел и ахнул. Почти все полки у стены заставлены туесками. На всех знаки непонятные. Первуша сразу насторожился:
– Что за знаки начертаны?
– Еще тятенька так означал. Где липовый мед, где разнотравье, а это гречишный.
Первуша, испросив разрешения, взял туесок в руки, берестяную крышку открыл. Запах духовитый, но только мед засахарился, загустел – прошлогодний. Да и откуда свежему быть? Цветение еще шло, пчелы-труженицы сбор делали.
Мед этот срочно продать надо. Седмицы через две-три новый, свежий мед качать из сот бортники начнут, на старый мед цена упадет.
– Выносить на торг пробовала?
– Пробовала – гонят. Так и ушла ни с чем.
– И что же, тятенька твой в корзине или коробе туески носил?
– Зачем? Тачка есть, за амбаром стоит.
– Глянуть надо.
За амбаром тачка лежала, вполне исправная. Деревянные колеса спицованные, сверху деревянный ящик, две ручки. А за амбаром – банька.
– Давно мылась?
– Давно, врать не буду, да и то в ручье. Воды в баню наносить надо, согреть, а дров нет.
Баньке Первуша сам рад.
– Щелок есть ли?
– Есть.
Щелоком называли мыльный раствор. Прогоревшую золу сыпали в ведро, заливали водой. Настоявшись, она отлично смывала грязь и пот.
– Не будешь против, если похозяйствую?
Девочка кивнула. Первуша на крыльце избы узелок положил, посох.
– Где топор?
– В дровянике.
Первуша кипучую деятельность развил. Взяв топор, уложил в тачку. Отойдя подальше в лес, нарубил сухого валежника, а потом срубил березу. Дерево сухое, корни выворочены, скорее всего, сильный ветер прошел, да полностью дерево не свалил. Нарубил, сколько смог. Хватило на две тачки с верхом. Потом воды из колодца в баню натаскал. Занятие мужское. Сначала котел для горячей воды наполнить надо, потом для холодной, а уж затем каменку топить да за огнем следить, чтобы не погас, дрова подбрасывать. Через время вода в котле над печью согрелась, зашумела, пар от нее пошел.
– Купава, бери полотенца и чистую одежду, если есть.
На Руси мылись целыми семьями сразу – женщины, мужчины, дети, старики. Баню протопить, воду согреть – дело хлопотное, не быстрое. Первуша сам разделся в предбаннике, за ним Купава. Первуша воду в шайке навел теплую, ковшиком ополоснулся. Щелоком на себя щедро плеснул, мочалкой из липового лыка натираться яростно стал. Потом обмылся.
Вода грязная с него текла. Впрочем, с Купавы не чище. У нее волосы длинные, за ними ухаживать надо, чтобы колтуном не сбились. А она только расчесывала да изредка холодной водой в ручье мыла.
Тело у девочки худенькое, ребрышки выпирают. Первуша помог волосы промыть – водой сверху поливал. Мылись долго – куда торопиться? До тех пор в бане блаженствовали, пока горячая вода в котле не кончилась.
А в предбаннике в горшочке сыто медовое стоит. Когда только навести сподобилась? По кружке выпили, завернувшись в полотенца. Тела красные, распаренные, кожа чистая, аж скрипит под пальцами, кажется – дышит. Купава Первуше отцовую исподнюю рубаху из сундука достала.
Оделся Первуша, взбодрился. Сейчас бы перекусить, аппетит зверский, да нечего. В избу прошли. Первуша в угол, за лавкой, узелок пристроил, посох поставил.
– Вот что, Купава. На завтра все заботы отставь. На заре собираем туески с медом, сколь в тачку войдет, и на торг.
Кивнула девочка, разморило ее после бани. Подушку Первуше дала, себе под голову подложила. Вздремнули оба. Первуша прошел много да топором намахался, зато удовольствие от бани получил. Казалось – только веки смежил, проснулся, а за оконцами сумрак, солнце садится. Спал бы еще, да шепоток по соседству разбудил. Голову повернул – на коленях в одной исподней рубахе перед образами Купава стоит. Прислушался Первуша, интересно услышать, о чем она Христа просит.
– Спасибо тебе, Боже, что молитвы мои услышал, человека прислал. Сделай так, чтобы остался он. Изнемогаю я. Есть все время хочется, и по хозяйству рук мужских не хватает. А еще страшно одной.
Первуша шевельнулся, сделал вид, что проснулся только что. Купава с колен вскочила, к лавке метнулась, поневу надела.
– Вот что, Купава, есть все равно нечего, лучины жечь – пустое. Давай спать, завтра у нас с тобой трудный день.
– Давай. Дядька, а как тебя звать?
– Не сказал я разве? Первуша именем.
– Спокойной ночи, Первуша.
На хуторе у бортника петуха нет, как и кур. Пропеть-прокукарекать некому, да уже выспались на славу оба к утренней заре. Только-только солнце над горизонтом показалось. Пока Купава сыто наводила, Первуша в тачку из амбара туески сносил. Вот ведь занятная вещь – туесок из бересты, не цельный, а мед не протекает нигде. Такое только хорошим мастерам доступно.
Оба по кружке сыта опростали. Хоть как-то подкрепились, все лучше, чем простую воду пить.
От хутора к деревне едва заметная тропинка ведет, уже травой поросла, видно, не хожена давно. Тачка тяжелая, за корни деревьев цепляется. Первуша осторожничал – не перевернуть бы. Большая часть пути по лесу шла. Уже потом на луг вышли, а избы вдали видны.
– Купава, ты же говорила – деревня. А это село. Маковку церкви видишь?
– Да какая разница?
– В селе церковь есть, а в деревне нет. И село больше, чем деревня.
К торгу сельскому селяне тянулись. Кому продать надобно было, кому обменять, кому купить. Самые лучшие места уже заняты, пристроились с краешку. Первуша ряды обошел, прицениться. Вернулся, а уже первый покупатель стоит:
– Почем туесок? Испробовать бы меду-то. Ковырну ножом?
– Ковырни, – кивнул Первуша.
Мужчина кончиком ножа мед поддел, в рот отправил.
– Хорош медок. Взял бы парочку, да денег нет. А натурой согласишься?
– Что предлагаешь?
– Масло льняное и конопляное.
– Тогда за один туесок два горшочка.
– Сладились. Сейчас обернусь.
Мужичок вернулся с четырьмя горшками, за ручки их нес. Довольный сделкой, подхватил два туеска. Когда покупатель ушел, Купава сказала:
– Не прогадал ты?
– Сама посуди. У тебя запасы большие, побыстрее распродать надо. Вскоре свежий мед накачают бортники, твой в цене упадет.
– Поняла.
Покупатели подходили, денег никто не давал, но обмен предлагали. До полудня все туески с медом обменяли на нужное – мешок муки, пусть и ржаной, не пшеничной. К нему пуд гречки и пуд гороха лущеного, а еще связку вяленой рыбки. Еще бы менять, а туески кончились. За мешок муки четыре туеска отдали. А тем, кто еще подходил, Первуша обещал завтра появиться. Как позже оказалось, опытные бортники, чтобы товар их в цене не падал, уже успели мед продать, запасов уже не было. Первуша и рад: конкурентов нет. Взгромоздил добычу на тачку – и в обратный путь. Мука да гречка с горохом тяжелые, на себе бы и не унес, тачка выручала. Все обменянное в амбаре сложили. Первуша распорядился:
– Твори тесто, каравай печь будем. Я пока за дровишками. Сумеешь?
– При тятеньке делала, смогу.
Первуша дров натаскал, а печь разгораться не хотела. При ежедневном использовании тяга есть, а сейчас все пылью покрылось. Со щепочек малых начинать пришлось, сухой мох подбрасывал. Но занялся огонь, затрещал. В избе сразу уютно сделалось. Как печь разгорелась, тепло от нее пошло. Купава ловко на деревянной лопате тесто в печь посадила. Потом гречи в чугунок насыпала, водой залила. Хлеб будет, а еще каша гречневая. По избе уже запах духовитый, хлебный пошел. У Купавы опыт чувствовался, хотя и мала. Тонкой заостренной палочкой в каравай ткнула.
– Самую малость еще, и готов будет.
Оба на лавке сидят, через открытую заслонку в окно топки смотрят. Каравай зарумянился уже сверху, по бокам трескаться стал.
– Хватит, пожалуй.
Купава ловко деревянной лопатой каравай из печи выхватила, на стол, на деревянный поднос поставила, сверху рушничком накрыла. Хлеб дойти должен. Железным ухватом чугунок в печь поставила, топку заслонкой прикрыла. А по избе запах хлебный такой, что слюнки сглатывать приходится.
– Я попробовать только. – Купава отломила кусочек – и в рот.
– И я тоже.
Первуша тоже кусок в рот отправил. Ржаной хлеб, черный, а вкусом – вроде ничего лучше нет. Пока каши дождались, по кусочку половину каравая съели. Молодые, тела растут, еды требуют, да голодные оба.
А потом каша о себе заявила, забулькала, запыхтела. Тут уж не медли, а то подгорит. Купава заслонку подняла, а Первуша ухватом за котелок – и на стол. Крупа-ядрица хороша была, не обманул хозяин. Зерно к зерну ровное. Купава в амбар метнулась, масла принесла, полила щедро, длинной деревянной ложкой перемешала. Первуша же рыбу чистить от чешуи взялся. Кашу по мискам Купава разложила – с горкой. Да каждому по рыбине. Ели молча, наслаждались едой. Первуша первым миску опростал, рыбьи кости в нее бросил.
– Царская еда! Завтра еще чего-нибудь наменяем – заживем!
Устали оба за день, волновались. Другие для барыша ходили товар продавать, а они – чтобы выжить.
Второй день еще удачнее оказался. И шматок сала соленого выменяли, и мешок муки пшеничной, крупитчатой, а еще пуд пшенки. Обратно на хутор Первуша едва не на крыльях летел. Пшенка да сало – кулеш сварить можно, о чем мечтал давно. Снова наелись. Кулеш быстро поспел, а каравай ржаной вчерашний доели.
Третьим днем ценность великую, для хозяйства всегда нужную выменяли у проезжего купца – соль. Без нее и пища в рот не лезет, пресная, и не засолишь ничего – ни капусту, ни огурцы, ни рыбку. Соль товар дорогой, за полпуда Первуша половину туесков из тачки отдал, но не жалел. Обмен равноценный вышел.
За седмицу все туески обменяли на продукты. Повеселели оба, голод на ближайшее время не грозил. По прикидкам Первуши – месяца на три-четыре хватить должно. И что удивительно – Купава на добротной пище румянцем налилась. Из гадкого утенка на глазах в симпатяшку превращаться стала.
Настала пора первого медогона, соты медом полны. Купава сказала:
– Я сама управлюсь, не то тебя пчелы покусают. Другим чем займись.
Первуша на торг отправился, хотел посмотреть у травниц лечебные травы. До села дошел, крики услышал, народ с единственной улицы к избам разбегается, к заборам жмется. По улице лошадь во весь упор летит. На телеге мужик на передке стоит, вожжи на себя тянет, кричит что есть мочи:
– Берегись!
Кто отскочить успел, крестится.
– Лошадь понесла!
На повороте телега опрокинулась, мужик вылетел. Лошадь, протащив перевернутую телегу еще немного, остановилась. Изо рта ее пена капает, боками тяжело поводит. Первуша к мужику кинулся:
– Жив?
– Ох, нога! И рука болит – сил нет!
Первуша руки-ноги ощупал. Так и есть – переломы. Мужики общими усилиями телегу на колеса поставили, один лошадь под уздцы взял, к мужику подвел. Осторожно пострадавшего в телегу уложили, на дно. Шумиха улеглась, все по делам направились. Мужик лошадь с телегой к воротам подвел, за ними изба в поверх видна. Изрядная изба, сразу видно – не бедствует. Из калитки баба выскочила, к пострадавшему подскочила:
– Ой, лихо!
– Молчи, Авдотья, ворота отопри. Чего на улице голосишь, как по убиенному? Аки вдова.
Женщина рот ладонью прикрыла, метнулась во двор, ворота открыла. Мужик, что лошадь вел, поводья бросил:
– Ну, дальше сама, своих дел невпроворот.
Первуша за телегой во двор вошел. Покалеченный голову повернул:
– Ты чьих будешь? Не признаю.
– Знахарь я. На моих глазах телега перевернулась. Помочь хочу.
– Тогда помогай.
Супружница покалеченного уже ворота закрыла. Первуша к ней обратился:
– Палки нужны небольшие и тряпицы.
– Сейчас холопов кликну, в избу хозяина перенесем.
– Сначала я помощь окажу, а потом в избу. Не то хуже ему будет.
Хозяин прикрикнул на жену:
– Делай, что знахарь велит!
Супружница за холопом сбегала, тот отвел Первушу в дровяник. Подобрали тонкие поленца. Первуша их топором расколол на тонкие плашки. Первым делом места переломов обездвижить потребно, как Коляда учил. Да и сам Первуша уже переломы не раз лечил. Только для этого у Коляды лубки были – большие куски сосновой коры. Но и плашки деревянные сгодятся. Первуша тряпицами плашки на места переломов с двух сторон наложил. Повязку поверх штанов сделал. С помощью холопа хозяина, поддерживая с двух сторон, практически внесли в избу, на лавку уложили.
– Может, баню ему истопить? – нерешительно сказала Авдотья.
– Ни в коем случае! Хуже будет. Лед в леднике есть ли?
– А как же!
– Несите сюда.
Хозяин к холопу:
– Чего застыл? Аки не слышал? Ведро льда сюда.
Ледник в каждом солидном дворе был, обычно в подвале под амбаром. Лед зимой с рек вырубался. Зимой он и так лежал, в теплое время года его укрывали опилками. На леднике сохраняли рыбу, мясные туши. Даже если в избе едоков много, за день свинью не съешь. А на льду мясо неделю не портилось, особенно если сверху накрыть листьями хрена да крупной солью слегка присыпать.
Первуша доставленный лед в тряпицы уложил – да к местам переломов. Холод не даст отекать, боль утихомирит. Через время хозяин постанывать перестал – получшело ему.
– Ты откуда взялся, знахарь?
– Пришел из Ельца. У бортника живу.
– Это не ты ли медом торговал?
– Как есть я, с дочкой бортника.
– Так помер он зимой.
– Пасека-то осталась.
– Так ты родственник ему?
– Дальний.
Приврал Первуша, но не выгоды ради, а для пользы.
– Пойду я, хозяин.
– Погоди. А мне-то как быть?
– Лежать надо. Кости сломались, им срастись надо. Иначе хромать всю жизнь будешь.
– Коли знахарь, пригляди. А я в долгу не останусь.
– Тогда дня через три-четыре жди.
– Меня Шемякой звать, купечествую.
– Да я по избе уже понял. Прощевай, Шемяка.
– Авдотья, дай пирога знахарю. Человек помог в трудную минуту, ценить надо. Остальные-то разбежались.
– И вправду! Что же это я!
Авдотья в поварню кинулась, вернулась с корзинкой, внутри – в тряпицу завернутый пирог.
– Благодарствую, – кивнул Первуша.
На торг уже не пошел, расхотелось. Зато на хуторе подарок купеческий на стол выложил. Пирог свежий, рыбный да с приправами. Съели моментом. Уж потом Купава спросила:
– Где взял?
– Купчиха дала, Авдотья именем.
– Слышала про такую, но не видела никогда.
– Сам-то купец ногу и руку сломал, лошадь понесла, телега перевернулась.
– Лихо-то какое! А ты при чем?
– Так знахарствую помаленьку. Плохо только, трав нет.
– Полно вокруг, собирай.
– Э! Каждой траве, корешку – свой срок. Завтра по лесу пойду. Пособираю.
– А я меда три туеска накачала, – похвасталась Купава. – Жидкий еще, а пахнет!
– Будет что продать-обменять. На зиму себя пропитанием обеспечить сможешь.
– Себя? – голос Купавы упал. – А ты не останешься?
При последнем слове голос ее задрожал, на глазах слезы выступили.
– Хутор не мой, ты жить не приглашала. Кто я здесь? Непрошеный пришлый гость. Помог маленько, пора и честь знать.
Купава на колени встала:
– Не уходи, живи – сколь душе угодно!
– Поднимись! Негоже женщине в ноги мужчине падать. Чай, не князь я.
Купава зарделась, встала.
– Я при тебе хоть наелась досыта впервые со смерти тятеньки любимого.
Первуша девочку по голове погладил. Досталось сиротке! Одеть бы ее еще. В обносках ходит. Только где денег взять? У них даже полушки медной нет. А понева денег стоит, за мед ее не отдадут.
Каждые три-четыре дня он посещал купца. Нога и рука заживать стали, боли не беспокоили. Спустя две седмицы Шемяка по избе ходить стал, опираясь на два костылика, а еще через седмицу уже на одну палку прихрамывал. Но рад был, что передвигается. Лежать для человека деятельного – сущее мучение. Настал день, когда купец счел, что здоров.
– Благодарствую, Первуша-знахарь. Молод ты, я бы даже сказал – юн. А опыт не по годам имеешь. Если худо будет, к тебе обращусь. А теперь прими от меня подарок. Всякий труд, он оплаты требует.
По знаку купца супружница его Авдотья башмаки новые внесла.
– В поршнях ходишь, что на ладан дышат. Не пристало знахарю. Обуй, примерь подарок!
Первуша подарок в руки взял. Кожей башмаки пахнут, мягкие, да с каблуками невысокими. Дорого такие стоили, не все могли позволить себе купить. Первуша один обул, другой. Мягкая, хорошо выделанная кожа сразу форму стопы приняла. Нигде не жмет, не давит. Только на каблуке непривычно, вроде ростом выше стал. И башмаки, как поршни, на одну ногу: левая – правая, разницы нет.
– Пройдись!
Первуша прошелся. Необмявшаяся кожа поскрипывала, слух лаская.
– За подарок спасибо, Шемяка.
– А это от меня, – купец протянул монету.
– Побойся Бога, Шемяка! Ты уже отдарился. Все же не новую ногу я тебе приладил, а покалеченную подлечил.
– А, не скажи. На другом конце села дед Микула проживает. В молодости тоже с телеги упал, ногу сломал. До сих пор хромает и без палки ходить не может. А я скоро плясать смогу.
– Ну, раз так…
Принял Первуша денежку, рассудив – от купца не сильно убудет, а ему девочку одеть-обуть надо. На торг направился. Старые поршни в узелок сунул, на хуторе пригодятся еще. Долго по рядам бродил, пока рубаху нижнюю да поневу лазоревую выбрал. По росту подбирал, ширина с запасом, но женщины пояском по талии утягивали.
Денег хватило еще на сарафан зеленый. Что же ей, в одной поневе ходить, если лето уже началось. Обувку бы еще девочке прикупить, а денег уж нет. А лето красное пролетит быстро, оглянуться не успеешь. Дожди зарядят, холода нагрянут. Как без добротной обувки? Узел в размерах изрядно вырос, так своя ноша не тянет. Зато к хутору не шел – летел.
Купава уже успела обед сготовить – щи, кашу пшенную с тыквой, сыто из свежего меда, а каравай пшеничный, свежий. Ели не спеша, на Руси за столом говорить не было принято, если только на пиру да в гостях, когда обед с полудня до вечера длился. Но Первуша ни на пирах, ни в гостях не был никогда. Купава в сторону узла глазами постреливала. Любопытно ей было. Башмаки на Первуше приметила сразу. Видно было, что интересно, но сдерживалась. Захочет – сам скажет, он мужчина. Первуше поведение Купавы нравилось, по «Правде» отец ее воспитывал. А уж как поели, Первуша узелок развязал. Купава недалеко вилась, вдруг пропустит что-нибудь? Мала еще, а все повадки женские, любопытство снедало.
Первуша сначала сарафан достал, он сверху лежал.
– Это тебе.
– Мне? – не сразу поверила Купава.
За печь забежала, старую одежду сбросила, в обновку переоделась.
– Ну как?
И гоголем прошлась по избе.
– Красиво. А вот это примерь.
Купава, как рубашку белую да поневу лазоревую увидела, замерла. Потом к Первуше кинулась обнимать, по избе заметалась. За печь метнулась, сарафан аккуратно сняла. Рубашку надела, наверх – поневу. Вышла павою, походкой важной. Первуша сам обомлел. Пигалица, а как смотрится!
– Княжна! Вылитая княжна!
Купава от похвалы зарделась. Первуша на лавку уселся.
– Не, не княжна.
Увидел, как обидчиво вскинула подбородок Купава.
– Не княжна, выше бери – царевна!
Ну, тут уж вовсе писк. Купава заметалась по избе.
– Зеркальце тятино где-то было, не видал?
– Зачем оно мне?
Купава сундук открыла, нашла старое бронзовое зеркало, себя осмотрела. Довольна осталась. Для полноты башмачков не хватает, да мелочей вроде гребня в волосах, да украшений. Кокошник бы ей к лицу или кика, но их замужние носят. И хорошо бы бусы, пусть дешевенькие. А Купава уселась на лавку и разрыдалась.
– Ты чего? – удивился Первуша. – Ай, не угодил?
– Угодил. Видел бы мой тятя! Я отродясь таких вещей не носила.
– Чем ты хуже других?
– Видела я на торгу девочек и девушек. Завидки брали. У них есть, а у меня нет. Кто на меня посмотрит, замуж возьмет?
– Рано тебе об этом.
– Мне через три года пятнадцать весен, в самый раз.
Первуша об этом как-то не думал.
