Часть 2. Встреча с дьяволом

Еще несколько минут после прорыва бура 10В шахтеры продолжали исступленно колотить в трубу. При этом они чередовались, лупя по ней не только позаимствованным у Ричарда Вильярроэля хромированным ключом, но и швыряли в него мелкие камешки, равно как и стучали молотком, не обращая никакого внимания на товарищей, предупреждавших их об опасности обрушения скальной породы, разрыхленной буром. «Мы были похожи на детей, лупящих палками по фигурке пиньяты», – вспоминал об этом эпизоде Омар Рейгадас. Como cabros chicos pegàndole a una piñata. Голые по пояс мальчишки в желтых, синих и красных касках резвились вовсю, пока кто-то из шахтеров не подъехал на погрузчике, захватом которого поднял Йонни и Карлоса Барриосов в корзине к потолку, чтобы стальной арматурой укрепить проделанное в потолке отверстие. Те, осознавая важность момента, раздавали команды направо и налево, развив сумасшедшую активность. Самое главное сейчас – устранить любые сомнения у тех, наверху, в том, что здесь, внизу, есть живые. Подать знак, оставить отметку, прикрепить записку. Кто-то предложил перестать стучать по буру, чтобы понять, отвечают ли им сверху, и Йонни прижался ухом к стальной трубе и подтвердил, что да, он слышит, как они стучат в ответ. Еще один шахтер швырнул Йонни пульверизатор с красной краской, чтобы тот оставил ею отметку, но по трубе потоком текла грязная вода, тут же смывая все следы краски. «Нам нужно было вытереть трубу насухо, но сделать это было нечем». В конце концов часть краски, кажется, все-таки закрепилась на стволе. Шахтеры принялись привязывать к буру заранее подготовленные письма и записки, числом более дюжины, заворачивая их в куски пластика, обматывая изолентой и резиновыми трубками, чтобы защитить от воды, по-прежнему потоком льющейся сверху. Многие сомневались, что клочок бумаги выдержит долгий путь наверх сквозь такую кашу. И по-прежнему неумолчно стучали по буру.

Нельсон Флорес, оператор буровой установки, ощутил вибрацию стальной трубы прежде, чем услышал ее. Поначалу он даже сказал себе, что, наверное, виной всему вес 114 стальных отрезков массой 20,5 тонн, ударяющихся и трущихся друг о друга в стволе скважины. Прижавшись ухом к верхней части последней трубы, он услыхал резкий и частый стук, который потом замедлился, «как если бы viejos там, внизу, подустали». Команда остановить бурение дошла до остальных бригад, работающих на склоне, и вскоре сразу несколько человек стали прислушиваться к звукам, идущим снизу по стальной трубе. Это они! Бригада буровиков быстро и слаженно присоединила еще одну секцию к стальной гусенице, чтобы определить, какой глубины каверна, для чего они собрались опускать ее до тех пор, пока она не упрется в преграду. Флорес следил за тем, как стальное сочленение ушло в землю еще на четыре метра и остановилось, что в точности соответствовало высоте галереи, в которую они целились. Вновь прислушавшись к звукам, долетающим снизу, они заметили, что те изменили ритм: теперь они стали похожи на азбуку Морзе или рваный музыкальный темп с долгими и короткими интервалами. «Вот тогда наши сомнения развеялись окончательно, – признался Эдуардо Уртадо, начальник буровой установки. – Там, внизу, явно был кто-то живой».

Известие об этом было немедленно отправлено разным чилийским чиновникам. Впрочем, Сугаррет, инженер, отвечающий за техническую сторону спасательной операции, был настроен весьма скептически. Он отдал распоряжение, которое было проигнорировано буровиками: «Я распорядился, чтобы они ничего и никому не говорили, потому что помнил, что случилось в прошлый раз, когда мы пробились в какой-то коридор. И новый кризис с семьями шахтеров был мне решительно не нужен», – вспоминал он. Министр Голборн тоже был склонен проявить осторожность, и, поскольку не было и 6 утра и президент Пиньера, скорее всего, еще спал в своем дворце в Сантьяго, Голборн отправил своему главнокомандующему краткое текстовое сообщение: «Rompimos». Мы прорвались. Не планировалось никаких уведомлений либо пресс-конференций для членов семей или кого-либо еще, но после стольких неудач бурильщики сами не смогли удержать язык за зубами, и новость начала постепенно распространяться среди спасателей и вспомогательных служб, находящихся на территории шахты. Узнав об этом, Пабло Рамирес, друг Флоренсио Авалоса, тот самый, кто первым вошел в шахту в поисках попавших в западню людей, немедленно отправился на буровую 10В. К этому времени многие спасатели уже знали Рамиреса в лицо, поскольку то и дело обращались к нему за консультацией по поводу шахты, как знали и то, что у него много друзей осталось там, внизу, и потому, когда он прибыл на буровую, ему тоже дали послушать. Звук, идущий снизу, явно стал громче: совершенно очевидно, его производил человек, в чем не осталось никаких сомнений, даже учитывая тот факт, что до поверхности ему пришлось преодолеть путь длиной более 600 метров. Угодившие в подземную ловушку шахтеры находились настолько далеко, что даже если бы они кричали в трубу снизу, то звук до поверхности шел бы больше двух секунд. Но по металлу он распространяется в двадцать раз быстрее, поэтому уже через четверть секунды Рамирес слышал каждого из своих друзей, когда они ударяли по трубе чем-то тяжелым.

К этому времени благодаря усилиям чилийского правительства на шахте уже появилась сотовая связь, и Рамирес позвонил тому, кто первым, по его мнению, должен был узнать о случившемся, – сыну Флоренсио Авалоса, Але. Субботнее утро уже вступило в свои права, и в кои-то веки Але не нужно было торопиться в школу и обратно на шахту.

– Але, твой отец жив, – сказал мальчику Рамирес. – Не волнуйся. Они все живы. Слушай. – И Рамирес прижал трубку телефона к стальной стенке трубы.

И у себя дома, в Копьяпо, Але услышал шум, доносящийся из того места, где его отец был похоронен заживо. «Это было похоже на колокол, – вспоминал Але. – Колокол, который звенит в школе».

Але позвонил в лагерь «Эсперанса». Его мать все еще была у себя в палатке, поскольку смогла заснуть всего какой-то час назад.

– Мама, дядя Пабло говорит, что они все живы.

Моника вознесла хвалу Господу, «и только Господу», и в том, как она повторила эти слова, прозвучал некий вызов, ведь только сейчас она поняла, как одиноко ей было с той самой ночи 5 августа: «Мне показалось, будто мое сердце раскрылось заново». Флоренсио жив, и ее жизнь начнется сначала. После семнадцати дней, когда она питалась кое-как, всухомятку, временами забывала о детях, страдала от бессонницы, голода и сомнамбулизма, Моника вновь начала регулярно готовить и есть. Выйдя из своего убежища в лагерь, она заметила родственников у соседней палатки. Ей захотелось сразу же сообщить им радостные новости, но не успела она открыть рот, как тут же поняла, что им уже известно обо всем. Пока она спала, в лагерь с криками «мы нашли их!» прибежали несколько спасателей с буровой. Слова эти достигли слуха ее родственников, которые, правда, и не подумали разбудить ее. С того момента, как их сын Флоренсио угодил в подземную ловушку, они отстранились от невестки, наблюдая, как между ними вырастает стена отчуждения, и не смогли или не захотели помочь ей. Судя по всему, они были злы и обижены на нее, очевидно полагая, что их сын, несомненно личность яркая, погиб в шахте, где работал, дабы содержать семью, которую он со своей возлюбленной создал, когда обоим было всего по пятнадцать лет. Моника же испытывала растерянность и обиду. К ее радости примешивалась боль от только что нанесенной новой раны.

Между Моникой и родственниками возникла неловкая пауза, и они молча смотрели друг на друга.

– No importa, – произнесла она наконец. Это не имеет значения.

В Копьяпо, лагере «Эсперанса» и в других местах драма, страстное томление и тоска, окружавшие судьбу тридцати трех шахтеров, неразрывно переплелись с неприятными осложнениями в жизни каждой семьи с той памятной даты, 5 августа. И это полное надежд утро 22 августа ничем не отличалось от прочих. Сюзана Валенсуэла поделилась новостями с Мартой, женой своего приятеля Йонни. Да и в других семьях двоюродные родственники, годами избегавшие друг друга, соединились вновь благодаря надежде на то, что человек, любовь которого они стремились завоевать и о жизни которого молились, еще жив. Нелегко быть женой шахтера, или его подругой, или сыном, или дочерью, и даже бывшей женой. До катастрофы взрослые дети Дарио Сеговии от первого брака не разговаривали с Джессикой, его нынешней возлюбленной и матерью новорожденной дочки. И только теперь, когда Дарио оказался заживо погребен под землей, Джессика впервые встретилась с двумя его старшими детьми и на целых семнадцать дней две половинки его до того разделенной семьи оказались притянуты друг к другу беспокойством и грозящей огромной и невосполнимой потерей. Но и старая неприязнь тоже никуда не исчезла. «Я ведь никогда не была замужем за их отцом, – так отзывалась Джессика о взрослых детях Дарио – И иногда мне казалось, что им было неприятно мое присутствие в лагере». Но ее любовь к Дарио была столь же реальна, как и дом, который они делили вместе, как и долгое прощальное объятие, когда он прижал ее к себе перед тем, как отправиться на работу. И пожалуй, взрослые дети Дарио разглядели эту любовь в том, как Джессика ждала известий о нем в лагере с их сводной сестрой. Хотя, не исключено, они полагали ее «…лишь очередной женщиной» в «списке побед» Дарио, как выражалась сама Джессика. На одно мгновение счастья это не имело никакого значения, но вот оно миновало. И все вновь стало значить очень много. Подтверждения тому, что все тридцать три мужчины живы, до сих пор получено не было, но многие в лагере «Эсперанса» в это уже поверили – и они сдадут свою бессменную вахту, на которую заступили семнадцать суток тому. И тогда все подводные камни в их жизни станут вновь такими же опасными, как и прежде.

Моника Авалос обошла лагерь. Повсюду обнимались родственники, жены, двоюродные братья и сестры и дети шахтеров. Со всех сторон долетали слова молитв, и этот благословенный день кто-то потом наречет «Иерусалимом». Однажды Моника как-то брела во сне по безжизненной и сухой поверхности горы. И глаза ее, хотя и наполненные слезами, в то утро вновь открылись, и впервые за семнадцать дней в них поселилось осознанное и напряженное внимание. Она смотрела на лагерь, смотрела, как разговаривают жены с подругами, а братья – с сыновьями, и видела, как пар от их дыхания повисает в утреннем воздухе, едва-едва подкрашенном рассветной зарей.

Головка бура с карбидом вольфрама пролежала на полу галереи четыре часа, прежде чем вновь начала втягиваться в шестидюймовую трубу, из которой и появилась. Тридцать три шахтера с безопасного расстояния наблюдали за тем, как она исчезла в дыре, унося с собой их послания: несколько личных писем, технические подробности того, в каком именно месте бур пробил им крышу, и одну очень важную записку, составленную Хосе Охедой. Шахтер сумел вместить самые важные сведения (сколько человек осталось в живых, их физическое состояние и местоположение) в семь слов, написанных большими красными буквами. Он обернул свою записку вокруг бурильного молотка, потому что кто-то из шахтеров сказал, что это самое безопасное место. Тридцать три горняка собрались вокруг, чтобы отпраздновать это событие, а Марио Сепульведа созвал последних блудных сынов на собрание у Убежища: «Флоренсио, Ильянес, идите сюда!» Они вновь затянули свою «Chi-chi-chi, le-le-le, mineros de Chile!». Хосе «Пастор» Энрикес включил камеру своего мобильного телефона, чтобы запечатлеть этот момент. Из-за жары более половины людей разделись до трусов и потому выглядели как банда бомжей, решивших поставить сценку из романа и фильма «Повелитель мух», о мальчиках, оказавшихся на необитаемом острове. Они смеялись и веселились, передавая друг другу по кругу пластиковую бутылку с грязной водой так, словно это было шампанское. Загнанное выражение узников концентрационного лагеря, читавшееся у них на лицах всего несколько часов тому, исчезло напрочь. Марио Сепульведа вскинул руки вверх агрессивным жестом футбольного болельщика. Алекс Вега обнял его за плечи, и вскоре все дружно запели национальный гимн Чили. Первые его строки, которые гласили, что Чили – «счастливая копия Эдема», они буквально прокричали, хотя к третьему повтору последней фразы о том, что их страна – «прибежище для всех угнетенных», голоса их охрипли, стали тише и песня сама собой сошла на нет.

Министр Голборн, прибыв на рудник, прежде чем подняться к бурильщикам, заглянул в лагерь «Эсперанса». Он официально сообщил семьям новости, которые и без того уже знали: о том, что бур пробился в галерею и теперь снизу доносятся звуки. Отыскав Марию Сеговию и остальных, министр пообещал: как только спасатели подтвердят, что шахтеры действительно живы, они узнают об этом первыми. По всеобщему признанию, за прошедшее время Голборн приложил массу усилий, чтобы завоевать доверие членов семей; несколько дней назад они подарили ему шахтерскую каску с подписями всех родственников, которая вскоре стала для него самым дорогим сувениром, напоминавшим о тех знаменательных событиях. На каске было написано: Vamos, Ministro, déele con fuerza. Confi amos en Usted. Ступайте, министр, и сделайте все, что в ваших силах. Мы вам верим.

После этого Голборн поднялся к скважине 10В. Уртадо и его люди предложили ему стетоскоп, чтобы он и сам мог послушать и составить собственное мнение. То, что услышал министр, действительно напоминало удары, которые люди наносили по металлической трубе, но, звоня президенту, он проявил осторожность в выражениях: «Я ничего не могу утверждать наверняка. Это может быть всего лишь игрой воображения».

Из дворца в Сантьяго президент побеседовал по телефону и с Кристианом Баррой, своим послом по особым поручениям в Министерстве внутренних дел. «Следует ли мне приехать?» – спросил у него глава государства. Барра посоветовал президенту оставаться в Сантьяго, ведь нельзя исключать вероятность, что в живых остались лишь несколько человек, тогда правительству придется делать соответствующее заявление не самого радужного характера о числе погибших. Но, в сущности, вопрос был риторическим, потому что президент уже находился в автомобиле и направлялся в аэропорт, чтобы совершить четырехчасовой перелет в Копьяпо.

Президент летел на север, а спасатели принялись медленно поднимать буровую головку, извлекая из шахты по очереди каждую из ста пятнадцати ставосьмидесятикилограммовых стальных труб. Процесс этот должен был продлиться все утро и занять некоторую часть дня. Президент Пиньера все еще был в пути, когда рабочие «Террасервис» готовились вытащить последнюю секцию стальных труб и прикрепленную к ней буровую головку. Находиться на месте проведения работ было разрешено лишь некоторым спасателям и официальным лицам, хотя еще несколько десятков человек неотступно дежурили поблизости, за кордоном безопасности, установленным вокруг скважины по приказу Барры. Он же запретил кому-либо покидать территорию, чтобы новости не успели просочиться наружу до того, как правительство сделает официальное заявление сотням людей, собравшихся в лагере внизу. Яркий, солнечный и прохладный полдень южноамериканской зимы наступил, и Голборн, как и остальные чилийские чиновники, надел солнцезащитные очки и красный жакет, означающие принадлежность к правительству. Наконец из скважины появилась последняя труба, покрытая грязью. Бурильщики стали поливать ее водой, смывая мерзкую жижу, и всеобщему обозрению предстала четкая красная отметка на металле: шахтеры выкрасили несколько сантиметров стальной трубы, но дорогу наверх сквозь слой камня и земли пережило лишь небольшое алое пятнышко.

– Оно было здесь раньше? – поинтересовался министр.

– Нет! – восторженным ревом ответили ему спасатели.

Итак, они получили доказательства, что внизу остался в живых по крайней мере один человек, и многие из тех, кто собрался вокруг скважины 10В, обменивались крепкими рукопожатиями и объятиями. Вдруг Голборн заметил, что к концу стального стержня что-то примотано, и стал развязывать узел. Это было нечто вроде резинового шланга, и, когда тот упал на землю, под ним обнаружился клочок бумаги. Из более чем десятка посланий, которые шахтеры внизу привязали, уцелело всего три, и Голборн только что обнаружил первое. Бумагу от трубы он отдирал осторожно и бережно, поскольку она намокла и буквально расползалась у него в руках.

– Не разворачивайте ее, сеньор министр, – посоветовал ему кто-то. – Подождите, пока она не высохнет.

– Если мы не прочтем ее сейчас, то не сможем прочесть уже никогда, – подал голос другой спасатель.

В конце концов Голборну удалось развернуть обрывок.

– Что там написано?

Министр горнодобывающей промышленности начал громко читать вслух:

– «…бур пробился к нам на отметке 94 в трех метрах от переднего торца. С одной стороны кровли, ближе к правой стене. Из отверстия сочится вода. Мы находимся в Убежище. Остальные скважины прошли мимо…» Часть записки оборвана. Но заканчивается она словами: «…да просветлит Господь ваш разум. Передавайте saludo Кларе и моей семье. Марио Гомес».

Барра начал читать вторую записку:

– «…дорогая Лидия. Со мной все в порядке. Надеюсь скоро увидеться с тобой…»

– Это личное письмо, – заметил кто-то. – Пожалуй, не стоит его дальше читать.

Пока двое самых могущественных людей Чили пытались разобрать полученные послания, один из загорелых разнорабочих на буровой потихоньку подгреб к себе ногой кусок резиновой трубки, который Голборн отшвырнул в сторону, полагая его бесполезным. Пожалуй, бурильщик решил разжиться им как сувениром, но, присмотревшись внимательнее к тому, что уже вознамерился отнести домой, вдруг заметил, что внутри что-то спрятано.

– Здесь еще одна записка! – заорал вдруг кто-то у него над ухом, и вскоре уже сам министр развернул третье послание, написанное на сложенной вдвое миллиметровой бумаге.

Не успел Голборн открыть рот, чтобы прочесть ее, как те, кто заглядывал ему через плечо, уже вопили от радости. Vivos! Эти бездельники там, внизу, живы все до единого. Todos los huevones! Площадку охватило радостное безумие: рабочие кричали и обнимались, а один из бурильщиков даже упал на колени. Кое-кто вновь начал неистово обниматься, но многим на глаза навернулись слезы, и они зарыдали, неловко и неумело, как бывает, когда у мужчины умирает мать или рождается сын. Эти суровые, закаленные люди только что вгоняли в камень у них под ногами стальные стержни, и сейчас их окружают обломки этих самых камней и пыль от бурения. Это те самые люди, которые делали скважины в поисках золота и других металлов, и они только что пробили самый глубокий шурф в своей жизни в поисках тридцати трех обормотов, и они нашли их похороненными заживо в самой глубине этой величественной, непокоренной и неприступной скалы.

– Gracias, huevòn, gracias.

– Lo logramos! Мы сделали это!

В эту минуту безусловного и чистого торжества и триумфа как-то подзабылись и все «протоколы» Министерства внутренних дел. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы остановить нескольких бурильщиков, которые со всех ног бросились вниз по склону, прочь от «Шрамм Т685» к забору, что отделяет территорию рудника от лагеря «Эсперанса», к палаткам, часовенке и кухне, к спутниковым антеннам, к поленницам дров, к столбам дыма, поднимающимся от недавно затушенных костров, включая и тот, у которого семья Алекса Веги вместе с остальными засиделась почти до утра, распевая балладу, сочиненную в его честь. И нарушители протоколов закричали. Да так громко, что их было слышно на буровой площадке, потому что все машины были остановлены, и гора, взятая в плен шумом сложных механизмов, застыла в недоумении, вслушиваясь в крики людей, которые волнами расходились от нее. И голоса бурильщиков звучали громче всех.

– Все эти обормоты живы! Живы! Все до единого! Estòn todos los huevones vivos!

Вскоре неподалеку приземлился вертолет, доставивший президента на территорию рудника из Копьяпо. Семьи и репортеры собрались перед ним, чтобы еще раз – уже официально – услышать из его уст то, что было уже всем известно. Президенту выпала честь первым представить на публике записку Хосе Охеды, написанную крупными красными буквами, живое свидетельство того, что невозможное возможно. Появление этой записки на экранах повергло все Чили в радостную эйфорию. От Арики, городка на северной границе, где в детском приюте жил Виктор Замора, вечно голодный шахтер, до патагонских поселений на полпути к Антарктике, где новобранец Хуан Ильянес некогда встречал Рождество, повсюду звучали приветственные крики. Люди отрывались от телевизоров и выбегали на улицы и площади. В Копьяпо в честь обнаружения тридцати трех шахтеров над городом катился колокольный звон, пригоршнями рассыпая в воскресном зимнем воздухе звонкие лучики радости.