Лоуренс Голборн, министр горнодобывающей промышленности, впал в отчаяние, не зная, что еще предпринять, а со всех сторон на него сыпались самые идиотские советы. Ни одна из скважин не достигла цели, и буровые головки ломались, не доходя до уровня, на котором находились попавшие в ловушку шахтеры. Было пробурено более дюжины скважин, но все безрезультатно. Девятнадцатого августа, то есть спустя ровно две недели после катастрофы, один из буров прошел отметку в 500 метров, направляясь к одной из двух открытых галерей, и Голборн, и Андре Сугаррет с надеждой смотрели на него, рассчитывая на успех. Семьям сообщили, что бур приблизился к искомой точке, и в лагере «Эсперанса» началось исполненное надежды круглосуточное бдение – но бур все так же равнодушно вгрызался в скальную породу, так и не встретив на своем пути галереи. Он опустился на семьсот метров и никуда не вышел. «Оператор был настолько потрясен, что отказывался верить в неудачу и продолжал бурение, хотя мы знали, что и так опустились уже слишком глубоко», – заявил чиновник.

Собравшимся корреспондентам Голборн заявил, что пока не понимает, в чем дело, хотя и предполагает, что чертежи рудника, предоставленные его владельцами, не отличаются точностью. Сугаррет, ведущий эксперт-спасатель, сказал о том же в интервью газете «Ла-Терсера»: «Не располагая точными сведениями, трудно принимать решения». Анонимный источник в правительстве сообщил корреспонденту «Ла-Терсеры», что не исключен вариант полного обрушения рудника, и это крайне пессимистическое предположение в конце концов стало известно и семьям пропавших горняков. «В ту ночь члены шахтерских семей готовы были поднять восстание», – признался Голборн. Они заявили, что правительство само не знает, что делает. «Коделко» понятия не имеет о том, что нужно делать. А мы знаем! Выслушайте нас! Группа низкорослых шахтеров, perquineros, заявили о том, что сами пойдут в шахту, пусть даже им придется «ползти туда на брюхе», de guatitas, если только правительство согласится пропустить их через охраняемые входы.

В конце концов, вняв мольбам отчаявшихся родственников, министр горнодобывающей промышленности дал согласие на встречу с несколькими «колдунами», которые, по мнению членов семей шахтеров, могут помочь в розыске. Одна из них представилась экстрасенсом, и Голборн встретился с нею исключительно холодной ночью: «Я вижу семнадцать тел, – заявила женщина. – Я вижу одного человека. Ноги у него раздроблены. Он громко кричит от боли». Голборн решил, что лучше не сообщать о ее «видениях» членам семей, которые настояли на том, чтобы он пообщался заодно и с «кладоискателем». Якобы тот мог бы применить свою «технологию волшебной лозы» и исследовать поверхность горы, в недрах которой пропали без вести шахтеры.

– И что же это за технология? – скептически осведомился Голборн.

– Мне трудно объяснить ее непосвященному, – заявил в ответ охотник за сокровищами.

– Я – инженер, так что все-таки попытайтесь. Что лежит в ее основе – звуковые волны, тепло, разность потенциалов?

Но кладоискатель лишь повторил, что технология его очень сложна, и отказался обсуждать ее. Тем не менее Голборн предоставил ему доступ к горе, чтобы сделать приятное членам семей пропавших горняков. Охотник за сокровищами разложил по склонам длинные коврики и принялся производить измерения с помощью устройства, ничего подобного которому Голборну видеть не приходилось. Закончив, он свысока заявил министру, что его буровые бригады ищут пропавших шахтеров не в том месте. Охотник за сокровищами обозвал Голборна, Сугаррета и остальных бурильщиков невежами, из-за глупости которых тридцать три шахтера непременно умрут, если они не послушают то, что скажет им он и его инструменты: вы никогда не найдете их, если не начнете бурить совершенно в другом месте.

Но Голборн проигнорировал совет и спустился вниз, в лагерь, чтобы поговорить по душам с женщиной, которая продавала печенье и пирожные на пляже. Она заслужила доверие семей шахтеров, и теперь министру горнодобывающей промышленности Чили предстояло добиться того же самого. Он должен был заставить ее поверить, что делает все, что только в силах человеческих, что и он, и правительство используют все ресурсы, имеющиеся в их распоряжении, чтобы найти пропавших. Да, он разговаривал с Марией Сеговией, сестрой Дарио и «мэром» палаточного лагеря. Мария уже знала, что бур безрезультатно миновал отметки в 530, 550 и 600 метров, и каждая неудача становилась для них очередным болезненным ударом. «У нас остается мало времени», – сказала она ему, несколько раз повторив эту фразу. Se nos està acabando el tiempo. Он же постарался успокоить ее, возразив, что работают еще несколько буровых бригад, хотя на лице его красноречиво написаны были усталость и тревога: мы не собираемся отступать и сдаваться.

Позже Мария Сеговия вспоминала, что после разговора с министром едва не пала духом. «Ты понимаешь, что должен сражаться дальше, но при этом не можешь отделаться от тоски, тревоги и ощущения полнейшего бессилия», – признавалась она впоследствии. Она куталась в одеяло, чтобы не замерзнуть, и слушала министра, одетого в красную куртку правительственного чиновника. На спине у него красовалась надпись заглавными белыми буквами: GOBIERNO DE CHILE. После того раза министр стал частенько наведываться к ней в палатку, где вместе с другими членами семьи пил мате и беседовал. Ему удалось завоевать ее доверие. Но в ее присутствии он ощущал непривычное смирение, даже когда сообщил ей, что еще один бур, по их расчетам, через день или около того должен достигнуть цели. Мария, в свою очередь, стремилась преодолеть врожденный скептицизм по отношению к сильным мира сего и всему, что они говорят, и потому пыталась поверить министру.

Для нормальной работы мозгу обычного человека требуется в среднем 120 г глюкозы ежедневно, а оказавшимся в ловушке шахтерам доставалось не более одной двадцатой этого количества. В течение первых суток вынужденного голода организм человека вырабатывает глюкозу из гликогена, запасы которого накоплены в печени. Спустя еще двое или трое суток человеческий организм начинает сжигать прослойки жира на груди и животе, вокруг почек и во множестве других мест. Однако этого недостаточно для нормального функционирования центральной нервной системы. И тогда в мозг начинают поступать кислоты или кетоновые тела, вырабатываемые печенью в процессе переработки жировой ткани. После того как запасы жира в организме истощаются, основным источником энергии для мозга становится белок, содержащийся главным образом в мышцах. Белок расщепляется на аминокислоты, которые преобразуются в глюкозу. Другими словами, чтобы выжить, человеческий мозг начинает поглощать мышечную ткань: именно тогда и начинается голодание. После двух недель, проведенных в подземном плену, самые низкорослые и худощавые из тридцати трех шахтеров потеряли достаточно мышечной массы, чтобы остальные это заметили.

Из-под кожи у Алекса Веги выпирали ключицы: «Эй, ты, Ходячий Скелет, ты только взгляни на себя!» – в шутку бросил Омар Рейгадас Алексу, тому самому мужчине, который пришел на шахту, чтобы пристроить еще несколько комнат к своему дому. Но затем Омар решил, что Ходячий Скелет – чересчур большое и громоздкое прозвище, которое решительно не подходит для описания вконец исхудавшего Алекса с чахлой и впалой грудью. Скорее, тот напоминал charqui, что на чилийском диалекте обозначало «вяленое мясо». Charqui – это сушеное или вяленое мясо животных. Он называл Алекса Charqui de mariposa. Засушенная бабочка. Можно себе представить, что это такое и как это выглядит. Невесомая пыль.

Но Алекс отнесся к его словам со снисходительным юмором, чего, собственно, и ожидал его обидчик. Омар и сам выглядел не лучшим образом, как и все остальные, откровенно говоря. Процессы обмена веществ у них замедлились, и даже самые бойкие и энергичные спали теперь намного дольше обыкновенного. Им стало трудно мыслить связно, и разум их подернулся пеленой безразличия. Кое-кому уже довелось испытать на себе необычный побочный эффект длительного голодания, который в один голос отмечают люди, сидящие на строгой диете на протяжении недели или более: им начали сниться необычайно долгие сны и кошмары. Они очень походили на реальную жизнь. Многие постящиеся приписывают это очищению тела и духа во время голодания. Лишенный нормального питания мозг давал волю подсознанию, отправляя шахтеров в путешествие по желанным и памятным для них местам, разыгрывая мысленные драмы на основе пережитого жизненного опыта, когда актерский состав подбирается из родных и близких.

Карлос Мамани, свежеиспеченный чемпион бесконечных турниров в Убежище, вдруг обнаружил, что его подсознание увлекает его в неведомые дали. «Я старался спать как можно дольше, чтобы во сне не чувствовать голода, – рассказывал он впоследствии. – И тогда я начинал мечтать, и в своих мечтах навещал родственников. Потом я просыпался и засыпал вновь, уже дольше, и тогда виделся еще с кем-нибудь из моих братьев». Его восемь братьев и сестер разъехались по всей Боливии: покинув родную деревню Чойла в провинции Гуаберто Вильярроэль, они перебрались в большие города, Ла-Пас и Кочамбу. Члены семьи Мамани были сиротами и сами воспитывали друг друга. «Единственной, кого я не видел, была моя старшая сестра, та самая, что заставляла меня учиться после смерти наших родителей. Ну, вот я и бывал во сне у них дома. У одного за другим. А еще я навещал своих дядьев и теток», – говорил позже шахтер. В снах он гулял по Альтиплано, бродил по немощеным дорогам, мимо корралей для лам и коз, заходил в маленькие гостиные, заставленные мебелью, в больших городах или возвращался обратно в свою деревню, где вдалеке виднелся сверкающий льдом пик Иллимани, Золотого орла. Он вырос на равнине, где крестьяне выращивают картофель и овес, а также семена канауа и квиноа. «Я вырос на campo, в провинции, – рассказывал он. – В деревнях бытует поверье: если кому-либо суждено скоро умереть, он начинает бродить по ночам. А я в своих снах как раз и ходил». И, просыпаясь, Карлос ощущал тоску: он не готов был умереть в столь юном возрасте. Он вспоминал годы учебы в Чойле, когда старшая сестра заставляла его, круглого сироту, посещать занятия. Ему предстоял долгий обратный путь по Альтиплано, и домой он возвращался и в восемь, а то и в девять часов вечера. Иногда, во время этих одиноких прогулок, он краем глаза замечал чей-то силуэт, но потом тот мгновенно пропадал. Это духи тех, кому предстоит умереть, думал он, и вот теперь он сам стал одним из таких призраков. В череде снов он повидался со всеми родственниками, за исключением старшей сестры, той самой, которая стала воспитывать Карлоса после смерти матери, умершей, когда Мамани было всего четыре года. Он помнил день похорон матери, которые представлялись ему очень долгой пирушкой, на которой было много еды и повсюду носилась детвора, но воспоминания о том периоде, когда сестра собирала его в школу, были намного сильнее. Он еще не видел и не хотел увидеть свою сестру во сне: «Я сказал себе, что, если увижу старшую сестру, это действительно будет означать, что я вскоре должен умереть». Вместо этого Карлосу приснился новый сон, полный надежды. Он стоит в огромной металлической корзине – вроде той, с которой работал на руднике, – и его поднимают наверх, а он словно бы едет на элеваторе к небу, солнцу и безопасности.

Эдуардо Уртадо и его бригада из компании «Террасервис», едва успев оправиться от прошлой неудачи, приступила к бурению скважины, теперь уже под номером 10В. Во вторник, 17 августа, перед самым рассветом они предприняли третью попытку добраться до оказавшихся в плену людей. Через каждые сто метров они останавливали работу и геолог Сандра Хара опускала в скважину гироскоп и измеряла пройденное расстояние. Хара, Уртадо и операторы буровой установки совещались друг с другом и по мере того, как ствол шахты удлинялся. Они обменивались знаниями в области топографии и бурения, чтобы принять критически важное решение: они станут бурить очень медленно, пожертвовав скоростью ради точности, всего на 6 оборотах в минуту вместо стандартных 12 или 15. Нельсон Флорес, один из двух операторов буровой машины, управляющий ею в течение двенадцатичасовой смены, скрепя сердце вынужден был согласиться с этим, хотя его душа восставала против такого подхода. «Вам становится скучно, вы хотите добиться успеха поскорее и сделать эту работу», – говорил он. Когда его смена заканчивалась и он присоединялся к другим спасателям, выходившим через ворота, семьи, ожидающие известий, встречали их громом аплодисментов.

В одну из таких голодных ночей, когда далекий звук бура надрывал ему душу, Эдисон Пенья несколько минут жаловался на судьбу, пытаясь заснуть. «Я умираю, умираю», – твердил он снова и снова. Рядом с ним старался забыться сном и Марио Сепульведа, но у него лопнуло терпение и больше не хватало сил выслушивать стоны товарища по несчастью. «Довольно, Эдисон, хватит», – думал он. Наконец шутник в Перри взял верх. Он начал трясти головой, имитируя умирающего, широко открытым ртом издавая булькающие звуки, словно для него уже наступил последний час. А затем он произнес киношную речь, Марио любил фильмы, особенно с Мелом Гибсоном. «Это конец, Эдисон, – прохрипел он. – Я умираю. Я ухожу от вас. Передайте… моей… жене… что…»

Когда Марио, словно сыграв свою роль, закрыл глаза и умолк, Эдисон вскочил, потянулся к нему и принялся отчаянно трясти его.

– Нет, Перри, нет! – закричал он. – Нет! Не умирай!

А Марио открыл глаза, озорно улыбнулся и отпустил несколько непечатных чилийских идиоматических выражений насчет злых и порочных мужчин. Он-то был уверен, что эта сцена смерти понарошку – самая удачная шутка, которая ему когда-либо удавалась. Эдисон начал подыгрывать ему, делая вид, что был в курсе с самого начала, и немного погодя они с Марио разыграли сценку смерти еще раз, только теперь Эдисон вставил и свою реплику: «Перри, скажи, где ты спрятал деньги? Где твои сбережения?» Еще один шахтер, который стал свидетелем происшедшего, позже заметил: «Поначалу это казалось удачной шуткой, но потом стало сильно смахивать на реальность». Можно было бы предположить, что люди, находящиеся в двух шагах от смерти, не станут шутить на эту тему, но Марио и Эдисон считали иначе. Вот как это объяснил сам Эдисон: «Думаю, что иногда вас может заставить рассмеяться только тот факт, что вы смирились с неизбежным, признав: выхода нет». После их первой глупой выходки перспектива погибнуть от удушья в Убежище на некоторое время поблекла и сгладилась воспоминаниями о том, как ловко Марио подшутил над Эдисоном. Да и кто еще мог бы отважиться на подобную шалость? Кто еще рискнул посмеяться над предсмертными стонами товарища? Тот же человек, что призывал их на молитву и который мог заявить группе умирающих от голода мужчин, что готов съесть любого из них.

А на отметке 105, где спали механики, уравновешенный и добродушный Хуан Ильянес, обладатель глубокого баритона, свойственного дикторам на радио, развлекал остальных забавными историями и делился своими весьма обширными знаниями. В обычный день он мог бы показаться занудой, но для оказавшихся в западне людей слушать его болтовню стало приятным развлечением. Он знал, что несколько человек беспокоятся о своих близких, спрашивая себя, смогут ли жены и дети выжить без их доходов, если дело действительно дойдет до того, что к ним не пробьется ни один бур. Рауль Бустос, у которого двое ребятишек, и Ричард Вильярроэль, чья жена ждет первенца, пребывают в отчаянии, и потому Ильянес объяснял им положения закона о труде в Чили.

– Предположим, что мы действительно не выберемся отсюда, – гипотетически предположим, разумеется, – принялся рассказывать Ильянес. – Законы о труде в отношении социальной защиты и несчастных случаев очень строги. Например, есть план страхования. Я не совсем уверен в его размере. Но он составляет две тысячи УРДЕ. Или даже три тысячи.

– В самом деле?

– Так много?

И на мгновение мужчины забыли о собственных трудностях и принялись проделывать в уме математические вычисления. УРДЕ означает «условно-расчетную денежную единицу» Чили, коэффициент начисления, связанный с инфляцией, который используется правительством Чили в некоторых финансовых операциях. В тот момент УРДЕ составлял немногим больше 20 000 чилийских песо, или примерно 40 долларов США. Поэтому Ильянес объяснил шахтерам, что их семьи получат от 80 000 до 120 000 песо, то есть эквивалент почти десятилетнего заработка обычного чилийского рабочего.

– Но это еще не все, – продолжал Ильянес. – Ваша вдова, гипотетически говоря, разумеется, имеет право на получение вашей заработной платы, если вы погибнете в результате несчастного случая. Так гласит закон под номером 16744. – Ильянес уверял, что знает точный номер закона (который, кстати, оказался верен). Dieciséis mil setecientos cuarenta y cuatro. И это число, произнесенное вслух, как и подробности его рассказов о барбекю и экзотических южноамериканских грибах, придавали его рассказам ощущение реальности. – По этому закону полагающаяся вам сумма рассчитывается из вашего среднего заработка за последние три месяца. Ваша жена будет получать его до тех пор, пока ей не исполнится тридцать пять лет. Но если ваши дети еще учатся в школе или поступили в колледж, то эти выплаты причитаются ей до тех пор, пока ей не сравняется сорок пять. И давайте взглянем правде в глаза, – добавил он с лукавой улыбкой, – к тому времени она, скорее всего, найдет другого viejo, который позаботится о ней. – Но откуда Ильянес знал все это? – Если взять закон, то в нем сказано, что компания должна проинформировать вас о таких вещах, – сказал он шахтерам. – А мне пришлось работать на стольких рудниках и снова и снова читать одно и то же, что я и запомнил эти цифры.

Он был похож на адвоката, этот Ильянес, а вовсе не на механика, коим и был, и на некоторое время его краткий пересказ чилийского закона о труде заставил товарищей успокаиваться осознанием того, что они и дальше смогут содержать свои семьи, даже если больше не выйдут из рудника на поверхность.

Когда же Ильянес наконец умолкал и оставался наедине с собственными мыслями, то предпочитал занимать свой ум и воображение небольшими задачками. Он представлял, что находится на поверхности, собираясь возобновить нормальную жизнь, и что его ожидают рутинные хозяйственные хлопоты. Эти интеллектуальные игры, которые точно так же помогли французскому заключенному Папийону не сойти с ума в одиночной камере на острове Дьявола, мысленно уносили Ильянеса домой, где он оставил материалы для будущего стола. И вот сейчас он собирал этот стол и делал другие вещи. «Мне надо было устранить течь в крыше, а для этого требовалось починить водосточную трубу. Мне надо было купить три отрезка водосточной и два метра отводной трубы. Во что мне все обойдется?» Он вновь и вновь проделывал в уме расчеты, представляя себе каждый шуруп и стяжку, которые ему понадобились бы. Он взбирался по наружной лестнице своего дома с дрелью в руках, а потом спускался обратно и, закончив, проделывал все еще раз с самого начала. Когда подобные занятия перестали его удовлетворять, он сказал себе, что должен вспомнить слова тех церковных гимнов, которые пел в хоре, когда ему было четырнадцать. Ильянес до сих пор пел в своей церкви в Чильяне, но захотел освежить в памяти старый гимн, который не исполнял уже много лет. Он помнил только несколько первых слов. «Quiero cantarle una linda canciòn…» Как же там было дальше? И вот три ночи Ильянес рылся в памяти, пытаясь восстановить слова. Медленно и понемногу они возвращались к нему, и это тоже было похоже на строительство чего-либо. На четвертую ночь он вспомнил все слова гимна, всех четырех куплетов, включая последний. «Только в нем обрел я счастье». Sòlo enél encontré la felicidad. Закончив составлять песнь в уме, Ильянес ушел в один из боковых коридоров, которых много на руднике, в такое место, где никто не мог его услышать. И там он спел гимн в полный голос, словно подросток, которым был когда-то, и заплакал при этом, потому что понял, какое это счастье – быть молодым, и как светло и радостно становится на душе, когда тебя просят спеть.

На четырнадцатый и пятнадцатый дни подземного плена даже те мужчины, кто старался занять себя чем-либо и работал не покладая рук, начали испытывать усталость, опустошение и терять надежду. На протяжении двух недель Флоренсио Авалос, первый помощник Луиса Урсуа, ездил вверх и вниз по руднику, собирая воду, пытаясь найти выход наверх и послать о себе весточку на поверхность. Заглядывал он и в Убежище, чтобы приободрить своего младшего брата Ренана, который почти все время лежал там, не поднимаясь со своей импровизированной кровати. Вставай, Ренан, говорил он брату, сделай что-нибудь, выйди отсюда, здесь стоит ужасный запах, и иногда Флоренсио удавалось поднять Ренана на ноги и занять чем-нибудь. Говоря по правде, Флоренсио боялся, что его младший брат предпочтет пойти по традиционному пути шахтеров, отчаявшихся и потерявших надежду: прыгнет в Яму. Если встать на самом краю этой пропасти и посветить в нее шахтерским фонариком, то увидеть можно было лишь черноту. Совершить самоубийство в Яме – все равно что прыгнуть в черную дыру. Впрочем, можно умереть и после падения с трехметровой высоты, хотя в Яме запросто можно было пролететь и тридцать метров. Многие из шахтеров признавались в том, что подумывали об этой смерти, только чтобы не слышать больше бесконечного грохота камнепада, этой пытки, которой подвергла их гора.

В конце концов уже не Ренан, брат Авалоса, готов был сдаться, а сам Флоренсио. Бригадир, помощник начальника смены, или capataz, был одним из немногих шахтеров, которым неизменно восхищались все его начальники. «Наш capataz еще молод, но уже обладает необычайными способностями, – так отзывался о нем Марио Сепульведа, пока шахтеры оставались в подземном плену. – Это человек, который всегда преодолевает трудности (tirando para arriba) и уже приобрел огромный опыт». Но Флоренсио начал проигрывать борьбу с отчаянием в ночь, когда он заснул на своей кровати из резиновых шлангов, а проснулся оттого, что по ногам течет вода. Он встал и обнаружил, что оказался в вязкой жиже, которая накатывается на него мутными волнами. Ему пришлось брести по ней, а когда он попробовал переехать через мутный поток, колеса его пикапа заскользили, не имея сцепления с грунтом и не желая поднимать его. От этого понимание бесперспективности всякой борьбы за свою жизнь и жизнь других людей лишь усилилось и окрепло.

Флоренсио как раз поднимался вместе с бригадой рабочих, которые привозили воду на подъемнике с люлькой, когда его накрыло понимание тщетности усилий. И это показалось ему невыносимым. Он решил, что больше не сделает и шага, и отошел в сторону к припаркованному грузовичку так, что никто из людей впереди ничего не заметил. Он влез в кабину и, когда водовозы ушли, а свет ламп от их фонарей растаял вдали, остался в полной темноте, поскольку аккумулятор на его собственной каске разрядился. Hasta aquí llego, – подумал он. Он дошел до конца пути и, утомленный, откинулся на спинку сиденья. Аккумулятор из грузовичка вытащили, чтобы дать свет в Убежище, и Флоренсио знал об этом и хотел остаться в состоянии полной беспомощности. Он чувствовал в душе абсолютную опустошенность, какой еще никогда не испытывал ранее. «Пусть я умру от голода здесь, на мягком сиденье, с закрытыми окнами, вдали от грохота камнепада и грязи». Оставшись в полной темноте, он смирился с тем, что вот сейчас заснет и больше уже никогда не проснется. Он стал думать о своих детях, представляя, как они будут расти без него: Сезаре Алексисе по прозвищу Але, шестнадцатилетнем подростке, родившемся у них с Моникой, когда сами они были совсем еще детьми; и Байроне, которому исполнилось восемь. Какими они станут, когда вырастут, эти двое его сыновей? Как станет разворачиваться их жизнь в его отсутствие, какого роста будут оба и каких успехов добьются? Обзаведутся ли они собственными домами и семьями? Ему легче представить Але взрослым, потому что тот и так уже вырос ответственным и старательным человеком. Смерть Флоренсио в этой горе наверняка будет означать, что его сыновья в шахте не будут работать никогда.

Но тут другие шахтеры в отряде водовозов наконец заметили, что с ними нет Флоренсио, и стали искать его в боковых коридорах, в Убежище и в отхожем месте, но нигде не нашли.

А Флоренсио провалился в глубокий сон. Проснувшись, он уже не испытывал отчаяния. В конце концов он увидел свет и выпрямился на сиденье машины, а вскоре и лучи фонарей на касках поисковой партии осветили его лицо.

– Вот ты где, Флоренсио.

– Мы беспокоились о тебе.

– Мы уж думали, что ты прыгнул в Яму.

Наступил шестнадцатый день, он не принес с собой никаких новостей, и жены, подруги и дети тридцати трех мужчин, угодивших в подземную тюрьму, тоже уже представляли себе, какое будущее их ждет, если шахтеров не спасут. Эльвира Вальдивия, жена Марио Сепульведы, оставалась в гостинице в Копьяпо, каждый вечер молясь за него вместе с дочерью и сыном. После последней молитвы ее сын, Франсиско, спросил:

– Ты уверена, что мой отец жив? – мальчику всего двенадцать, но вопрос он задал как взрослый, как тот, кому нужен честный ответ.

– Да, – ответила его мать. Но, пожалуй, в голосе ее прозвучали и нотки сомнения, намек на то, что и она теряет надежду, и потому Франсиско задал ей еще один вопрос:

– А что, если это не так?

Задумавшись на мгновение, Эльвира заговорила:

– Сынок, ты должен быть готов ко всему, потому что если твоего отца уже нет в живых, то этого захотел Господь. Быть может, жизнь его закончилась здесь и сейчас, и мы должны научиться жить без него, имеет ли это какой-либо смысл или нет, но так тоже может случиться.

– Черт возьми, это было бы очень плохо, – отозвался он. Pucha, Mami, qué lata sería. – Но что же мы можем поделать?

А вот со своей восемнадцатилетней дочерью даже вероятность того, что Марио мертв, Эльвира наотрез отказывалась обсуждать, потому что девушка готова была и так сломаться в любой момент. Скарлетт принимала лекарства, чтобы заснуть, и забрасывала мать бесчисленными вопросами.

– У моего отца есть вода и свет?

При дочери Эльвира старалась не выражать ни малейшего сомнения в том, что Марио жив. Но Франсиско захотел знать правду, он готовил себя к будущему, в котором бы не было человека, коего он почитал героем. Франсиско согласен с этим, потому что отец воспитывал его «воином» и учил встречать горькую правду, как и подобает настоящему мужчине. Теперь Эльвира убедилась в том, что сын ее обладает не только силой и решительностью своего отца, но и спокойствием, которого самому Марио недоставало. Когда Франсиско родился, то весил всего 1,09 килограмма, что стало еще одним из ежедневных проявлений чудес и торжества человеческой расы: малыш, такой хрупкий и маленький, оказался способен вырасти в молодого человека, обладающего достаточной внутренней силой, чтобы не позволить матери паниковать и помочь ей подготовиться к будущему без мужчины, которого она любила.

Примерно в это же время, глубоко под землей, Марио Сепульведа по-прежнему распоряжался выдачей ежедневной порции еды – или того, что они считали таковой, потому что она перестала быть и ежедневной, и едой в полном понимании этого слова. Завтрак, обед и ужин теперь слились воедино и случались один раз в два дня. И состояли из печенья, которое можно было разделить пополам. По окончании одного из этих приемов пищи полагался десерт. Единственная долька персика размером с большой палец, случайно уцелевшая во время предыдущего распределения содержимого консервной банки среди шахтеров. Она становилась бесценной – и ее приходилось делить на тридцать три части. Требовалась хирургическая точность, и Марио производил эту операцию медленно, под напряженными взглядами нескольких пар мужских глаз.

– Прости меня, Марио, – вмешался вдруг один из шахтеров. – Но не кажется ли тебе, что вот этот кусочек больше остальных?

После того как Марио закончил, каждому из горняков досталось по кусочку размером с ноготь пальца. Подобно остальным, Марио старался подольше удержать на языке привкус мякоти и сиропа, словно это была церковная просфора, и этот фокус ему удавался – пока кто-нибудь не толкал его и он случайно не глотал драгоценную пищу, и тогда ему хотелось избить недотепу до крови, так он бывал зол.

Но, по большей части, им приходилось ограничиваться одним печеньем, в котором содержалось около 40 калорий и менее 2 г жира. Для поддержания жизни этого недостаточно, и Виктор Замора, тот самый, кто возглавил налет на продуктовый ящик пятнадцать суток тому назад, вполне отдавал себе в этом отчет. «Это было самым ужасным, – говорил он. – Этого я никогда не забуду – видеть, как твои compañeros умирают у тебя на глазах».

К этому времени ежедневные службы переросли в более длительные и покаянные встречи. Мне жаль, что я повысил голос, мог сказать кто-либо из шахтеров. Простите, что вчера я не ходил вместе со всеми за водой. В тот день наступила очередь круглолицего Виктора Заморы, лицо у которого уже не очень круглое, зато шевелюра увеличилась в объеме от грязи и копоти.

– Я хочу сказать вам кое-что, – начал он, шагнув вперед. – Я совершил ошибку. Я был одним из тех, кто взял еду из короба. Мне очень жаль. Я сожалею о том, что сделал. – Не все горняки знали о роли Виктора в исчезновении еды, и некоторые впервые услыхали об этом только сейчас. – Я думал, что мы застряли здесь всего на несколько дней, – продолжал он. – Я не понимал, какой вред приношу своим поступком. И теперь я очень сожалею о нем.

Виктор очень нервничал и явно раскаивался в том, что натворил, судя по неуверенному и срывающемуся голосу. Омар Рейгадас впоследствии скажет: «Мы все поняли, что он чувствует себя ужасно после того, что наделал».

После извинений наступало время приема пищи. Сегодня она у них еще имелась. Но тут вперед шагнул Алекс Вега.

– Можно я скажу? – спросил он. Эль Папи Рики превратился в Ходячий Скелет или Charqui de Mariposa и выглядел куда меньше и уязвимее любого из них, а в еде нуждался куда больше.

Марио Сепульведа повернулся к Омару Рейгадасу и прошептал:

– Этот парень попросит себе больше еды. Что будем делать?

– Я дам ему кусочек своего печенья, а ты дашь еще немного, – ответил Омар. – А потом мы спросим, не желает ли кто-нибудь еще поделиться и помочь ему…

Но Алекс не стал просить себе добавки.

– Я смотрю, это дело затягивается, – начал он. – Один бур только что прошел мимо, а завтра, не исключено, промахнется и второй. Продуктов осталось совсем немного, и сегодня, я думаю, мы не должны есть. Давайте не будем есть. Давайте оставим все на завтра, и тогда мы продержимся на один день дольше.

Кое-кто из шахтеров заворчал и отрицательно покачал головой: нет, они не хотят пропускать даже один прием пищи. Давайте поедим! Я хочу есть! Но в конце концов все согласились отказаться от еды. Три дня ничего, кроме воды. Несколько человек были глубоко тронуты благородным поступком Алекса Веги, его готовностью принести себя в жертву, его – самого худого из всех, который поставил их интересы и коллективное здоровье выше очевидной собственной нужды.

Поняв по звукам, что последний бур прошел мимо цели, еще несколько человек захотели оставить предсмертные записки, как Виктор Сеговия. Подобно ему, они писали в надежде, что когда-нибудь какой-нибудь спасатель обнаружит их прощальные письма. Они настолько ослабели, что, заснув, могли уже не проснуться, или же у них попросту недостало бы сил для письма. Кое-кому понадобилась помощь, чтобы подняться на ноги и пройти в отхожее место, и они поддерживали друг друга в путешествии вверх по Пандусу, к нагромождению камней, где зарывали свой козий помет, который вышел из их тел, или к издающей дурной запах импровизированной туалетной кабинке, и обратно. Кто-то предложил вновь подсоединить шланги к цистернам с водой, потому что через несколько дней они ослабеют окончательно и не смогут подняться на нужную отметку, чтобы наполнить водой бочки, которые они привозили в Убежище. Чувство обреченности оказалось заразительным. Карлос Мамани видел, что все больше его товарищей по несчастью поддались и начали писать прощальные письма, он слышал, как перекликались вокруг чилийцы: «Ты закончил?», «Одолжи свой карандаш», «Мне нужен листок бумаги». Некоторые из мужчин при этом плакали, и Мамани жалел их, потому что для шахтера лить слезы перед своими товарищами – последнее дело. Подобно многим молодым людям, находившимся в тот момент в Убежище и подле него, ему казалось, что шахтеры старшего поколения более подвержены и склонны к отчаянию. «Я слыхал потом, как кто-то говорил, будто горняки постарше были там, внизу, надеждой и опорой, но это – вранье», – вспоминал Мамани. У Хорхе Галлегильоса распухла нога. Марио Гомесу было нечем дышать – легкие отказывались служить ему. Единственным из стариков, кто всегда оставался в строю, был Омар Рейгадас. Он постоянно повторял: «Не волнуйтесь, за нами придут. Они обязательно придут за нами». Но большинство шахтеров постарше просто сходили с ума. Виктор Сеговия много дней писал о своей смерти, и теперь, когда большинство его товарищей заняты тем же самым, он наконец дал своим самым мрачным мыслям, которые он прежде поверял бумаге, выплеснуться наружу:

– Мы все умрем!

– Помолчи, старик! Concha de tu madre!

Карлос Мамани подавил искушение поддаться общему психозу и начать прощаться со своими родными и близкими. Старшая сестра ему так и не приснилась, и, пока этого не случится, он не поверит в то, что время его пришло: «Мне не хотелось писать письмо… Если бы я и начал его, то только тогда, когда понял бы, что мне приходит конец». Мамани был очень слаб, но он пока не собирался сдаваться, agonizando. Кроме того, даже захоти он написать, то сделать этого не смог бы, потому что у него не было с собой шахтерской лампы, которую он забыл наверху, в раздевалке.

У Марио Сеговии оставалось еще достаточно сил и внимания, чтобы понять, как быстро деградируют люди в Убежище. Он остановил свой выбор на хрупком и слабом Клаудио Янесе, который выглядел особенно жалко. Янес – невысокий человечек с угловатыми и резкими чертами лица. Щеки у него ввалились, лишь подчеркивая его отстраненный, затравленный взгляд. Остальных шахтеров Марио еще мог заставить выслушать себя и подняться, но Клаудио просто лежал и ни на что не реагировал.

– Эй, concha de tu madre, вставай! Ты должен встать, потому что если останешься валяться на полу, то умрешь и мы съедим тебя. Мы съедим тебя за то, что ты – лентяй. – Когда это произнес человек, голодающий трое суток, то слова «мы съедим тебя» вовсе не кажутся пустым бахвальством, как было бы в ином случае. – Так что тебе лучше встать, потому что, если ты не сделаешь этого, мы поднимем тебя пинками.

Ошеломленный и растерянный Клаудио попытался подняться, и, когда ему это удалось, все вдруг увидели, как он исхудал и ослаб. Он поднимался медленно, и ноги у него подгибались. «Это было похоже на то, как если бы новорожденный жеребенок сразу же пытался бы ходить», – вспоминал впоследствии Омар Рейгадас. Наконец «жеребенок» выпрямился и сделал шаг.

Молодые люди тоже, как и Клаудио, пребывали в плохом состоянии, и каждый из них потерял не меньше десяти килограммов. Когда Алекс Вега поднялся, чтобы пройти в отхожее место, перед глазами у него все поплыло и на несколько секунд он ослеп, что было первым побочным признаком действия голода, вызванного дефицитом витамина А. У многих постарше и покрепче еще оставались запасы жира: у них похудела, по большей части, верхняя часть тела, что придавало им мальчишеский вид, когда они полуголыми расхаживали по Убежищу. Теперь стало очевидно, что внушительный вид их груди объяснялся вовсе не мышцами, а слоем жира, образовавшимся вследствие переедания. Но более всего изменилось выражение их лиц и глаз. Глаза у Йонни Барриоса ввалились, а в некогда карих симпатичных глубинах поселилась смертельная усталость, свойственная солдатам после тяжелого боя. Когда шахтер-ветеран и некогда «подсадная утка» Хорхе Галлегильос открывал рот, чтобы сказать несколько слов, то со стороны казалось, будто он пережевывает их. Чтобы приподнять ослабевшего Хорхе над грязным полом, остальные шахтеры соорудили для него импровизированную кровать из деревянного поддона, и он лежал на ней, долгими часами глядя в потолок. Хорхе начал седеть, как, впрочем, и все они. Их руки и лица утратили коричневый загар, которым наградило их южноамериканское солнце. Теперь тела их обрели сероватый оттенок, как у грибов или разведенного в воде пепла.

Эти грибовидные люди избегали смотреть друг другу в глаза, словно им было стыдно за свой внешний вид, хотя понуждало их к этому вовсе не тщеславие. Дело было в том, кем они чувствовали себя в душе: маленькими, сломленными, словно побитая собачонка или мальчуган, которого дразнили так часто, что он уверился, что заслуживает лишь унижений и издевательств.

На семнадцатую ночь под землей шахтеры услышали, как к ним приближается еще один бур. Издаваемые им звуки – рат-та-та, ржух-ржух – стали громче, суля надежду на освобождение или очередное разочарование.

Виктор Сеговия не позволял себе поверить, что бур пробьется к ним. Вместо этого спросил Марио Сепульведу:

– Как по-твоему, на что похожа смерть?

Марио ответил, что она похожа на сон. Мирный и покойный. Ты закрываешь глаза и отдыхаешь. Ведь все твои заботы и тревоги остались позади.

На отметке 105 Рауль Бустос заснул под шум приближающегося бура, отчего ему приснился странный и полный надежды сон. Он думал о детях, о шестилетней дочурке, Марии Пас. Она очень умненькая и шустренькая девчушка, отчего выигрывает все забеги по легкой атлетике и старается получить максимально возможное количество баллов во время сдачи теста. И в его сне это она управляет буром, пытаясь добраться до него. «Она – сильная личность и всегда хочет быть первой», – говорил Рауль. Вот он и попросил ее: «Пожалуйста, Мария Пас, приходи и спаси меня. Ты можешь это сделать». Мария Пас не любит проигрывать, и во сне Рауль надеялся, что шестилетняя дочурка, женщина-оператор буровой машины, доберется до него и спасет.

Спящему рядом Алексу Веге снилось, будто он поднимается к выходу из рудника. Он протиснулся мимо каменной гильотины, перекрывшей Пандус и провал Ямы, и теперь ползет дальше, перебираясь с камня на камень, поднимая глаза кверху, и вдруг замечает проем, в котором стоит старое здание подъемника. Выйдя на поверхность, он увидел вокруг целое море спасателей и бурильщиков, пытающихся пробиться к людям внизу. «Мы живы, мы здесь, внизу, – крикнул он. – Я покажу вам дорогу».

А бригада компании «Террасервис» все ближе подбиралась к цели. Утром 21 августа их бурильщики достигли глубины в 540 метров. Целью являлась галерея рядом с Убежищем либо же само Убежище на глубине 694 метров у них под ногами. Оператором дневной смены буровой установки был Нельсон Флорес, и обязанности требовали от него находиться на платформе в форме решетки, закрепленной на грузовике «Шрамм Т685», следя за показаниями двух приборов, которые измеряли скорость вращения бура и давление воздуха, подаваемого машиной на коронку бура и бурильный молоток. Диорит – хороший материал для бурения, думал Флорес, в нем нет трещин, он – гладкий и ровный, как желе. Через каждые шесть метров они останавливались, чтобы добавить очередную трубу к стальной конструкции, и вновь продолжали работу. Флорес положил руки на муфту и приподнял рычаг, увеличивая давление, пока не почувствовал, как внизу с удвоенной силой застучал буровой молоток. По мере того как бур опускался все ниже, пульсация молотка, передаваемая наверх по стальному валу, становилась все слабее, и вот уже Флоресу пришлось закрыть глаза и сосредоточиться, чтобы чувствовать, как тот работает. Он простоял за пультом до заката и направился домой, миновав выход из лагеря, где он и другие бурильщики, закончившие работу на сегодня, выслушивали очередные приветственные аплодисменты от членов семей шахтеров.

Мария Сеговия все еще жила в своей палатке, ближайшей к воротам, а поблизости разместилась ее семья и семья Веги. Всем им предстояла ночь, наполненная нервным ожиданием. Голборн и Сугаррет на ежедневном брифинге сообщили родственникам шахтеров, что один из буров подошел к цели и что есть шанс, что утром он пробьется в галерею. Обычно Джессика Вега ложилась спать вскоре после полуночи, но сегодня она намеревалась бодрствовать до утра. Но не одна, а с группой родственников, к которой присоединились младшая сестра Алекса Присцилла и приятель Присциллы, Роберто Рамирес. Им обоим едва за тридцать. Они оба – певцы, и у Роберто даже есть свой оркестр, играющий в стиле мариачи (мексиканская музыка популярна в Северном Чили). Он прихватил с собой гитару, чтобы разрядить атмосферу и, быть может, отпраздновать знаменательное событие, потому что сегодняшняя ночь должна была стать последней, которую они рассчитывали провести без известий об Алексе. Роберто уже чувствовал, что эта ночь должна была стать «особенной и волшебной». К тому же его настроение неожиданно улучшилось от того, что он увидел по пути на шахту. Несколькими днями ранее над пустыней пронеслась буря, и на самую засушливую землю в мире обрушился редкий в этих местах дождь. Обычный уровень осадков в Копьяпо составляет менее двенадцати миллиметров, но сейчас начался год El Niño, и ранний дождь (как правило, первые грозы в Атакаме случаются не раньше сентября) ненадолго увлажнил окрестные земли, вызвав к жизни то, что в Чили называют desierto florido, или «цветущую пустыню». Роберто вдруг заметил, как ржавый скалистый и песчаный пейзаж сменился буйным разноцветьем фуксии, белыми звездообразными цветочками и желтыми колокольчиками, весело раскачивающими головками на легком ветру. Этого оказалось достаточно, чтобы сердце и душа человека запели.

Когда на лагерь опустилась ночь и ветер пустыни принялся раздувать языки пламени костра, который развело семейство Вега, Роберто начал перебирать струны гитары. Семейство Сеговия в соседних палатках вело себя необычно тихо, но кланы Рамирес и Вега ощутили потребность устроить шумное сборище. Шел второй или третий час ночи, и пели они примерно с час, когда Роберто сообщил Джессике, что написал песню в честь Алекса. Из бумажника он извлек листок бумаги с текстом. Подобно многим латиноамериканским народным песням, в ее основе лежит реальная история; в данном случае – история событий, которые переживают семейство Вега и другие семьи шахтеров. Она открывалась грустным, медленным проигрышем, описывающим похоронное настроение Копьяпо и его окрестностей, где живут горняки.

Затем песня описывала обрушение горы и попытки Хосе Веги спуститься в рудник, чтобы спасти сына.

Дальше хор подхватил семейное прозвище Алекса – El Pato, Утка, каковое он заработал, когда был еще маленьким, – и перешел к быстрому ритму песни-протеста. Это нечто вроде ритмического припева, который поют тысячи людей, идущие по улицам какого-нибудь чилийского города.

Певцы приглашали Алекса вернуться в дом, который он строил со своей женой, на маленький клочок земли на идущей под уклон улице, где по выходным вместе с Джессикой он сооружал бетонную стену.

Семьи Веги и Роберто Рамирес пропели песню несколько раз, и она не смолкала глубоко за полночь. Наконец и они улеглись спать, потому что, по словам правительства, бурильщики пробьются на уровень, на котором находятся шахтеры, только поздним утром.

Пока семейство Веги распевало песни до раннего утра 22 августа, Марио Сепульведа, измученный несколькими сутками бессонницы и волнений, провалился в самый глубокий сон, какой только мог припомнить. Все напряжение ушло из тела и души. С сюрреалистической отчетливостью навеянного голодом дурмана он вдруг перенесся в то место, где родилась его любовь, тоска и боль. Он оказался в Паррале и вроде спал на полу, а когда поднял голову, то увидел бабушку Бристелу и дедушку Доминго, «таких разодетых и красивых». Они умерли много лет назад, и во сне Марио ощутил радость человека, ставшего свидетелем воскрешения. Они были его viejos, были людьми, которые заботились о нем, когда в раннем детстве он лишился сначала отца, а потом и матери. Бабушка принесла корзинку, полную еды. Porotitos con locro: бобы с тушеным мясом с маисом. «Поднимайся-ка оттуда, hombre», – обратился к нему дедушка сильным поставленным голосом деревенского старика. – Ты не умрешь. Vos no vas a morir aquí».

Нельсон Флорес, оператор буровой установки, не пробыл дома и двух часов, как раздался телефонный звонок, призывающий его снова на работу. У бурильщика из ночной смены в семье случилась трагедия – умерла бабушка. Поэтому Нельсон вернулся на «Сан-Хосе» к скважине 10В. Он простоял на вахте всю ночь, и звук работающего бура заглушал пение семейства Вега в лагере, раскинувшегося у подножия горы. В начале шестого утра, когда зимнее солнце раскрасило горизонт в оттенки индиго, головка бура шла со скоростью 6–8 метров в час. Нельсон остановил установку, чтобы сменная бригада могла присоединить еще одну шестиметровую трубу к стальной цепи. Она соединялась еще со 113 трубами под нею, а глубина скважины 10В достигла 684 метров, то есть примерно в 10 метрах над той точкой, в которой они рассчитывали пробить горизонт. Когда рабочие сделали свое дело, Флорес, закрыв глаза, поднял рычаг, увеличивающий давление воздуха в сверлильной головке ударного действия. Все 114 соединенных вместе труб начали поворачиваться, приводя в движение головку бура с вкраплениями карбида вольфрама. Он тверже похожего на гранит диорита, и в борьбе посредством трения между ними карбид вольфрама побеждает, перемалывая диорит в сухую пыль, которая выбрасывается на поверхность давлением воздуха на высоту 600 метров, образуя облако пыли свинцового цвета, которое бурильщики называют «циклоном». С этим столбом, выстреливающим из дымовой трубы, установка «Шрамм Т685» напоминала паровоз, в топку котла которого кто-то подбрасывал камень, и босс Флореса, начальник буровой установки, сидя рядом в пикапе, наблюдал, как силуэт циклона отчетливо вырисовывается на фоне неба, подавая сигнал, что бур у них под ногами работает правильно и движется в нужном направлении.

Где-то в районе 5 часов утра Марио Сепульведа проснулся по команде своего давно умершего дедушки, и радостное, почти эйфорическое состояние, навеянное сном, оставалось с ним и в первые минуты пробуждения, когда он вновь услышал грохот и стук приближающего бура, который отчего-то стал неимоверно громким.

А Ричард Вильярроэль, будущий отец, безуспешно пытался заснуть. Он находился в 13 метрах над Марио по вертикали, на пассажирском сиденье пикапа, на отметке 105. Да, звук бура и впрямь стал очень громким, но, к сожалению, по нему никак нельзя было судить, так ли он близок к прорыву, как на то надеялся Ричард. Он вновь и вновь повторял «Отче наш» и «Аве Мария», примерно около сотни раз, присовокупив к ним еще и мольбы к Иисусу. Когда грохот примерно в 5 часов утра прекратился, он сказал: «Papito, помоги этому оператору сменить буровые штанги и направь его к нам, пожалуйста…» – но уснуть так и не смог и направился вниз, к Убежищу, где полуночники, страдающие бессонницей, вовсю сражались в домино, которое изготовил Луис Урсуа. Ричард вступил в игру с Хосе Охедой, невысоким и лысым ветераном рудника. Спустя некоторое время звук бурения стал еще громче.

– Кажется, он все-таки прорвется к нам, – безразлично заметил Хосе.

Около 6 часов утра несколько рабочих, дежуривших вокруг буровой установки Нельсона Флореса, уснули. Никто не ожидал, что прорыв случится раньше чем через несколько часов. И вдруг Флорес заметил нечто странное: последняя стальная секция, вращающая все 114 труб внизу, начала заикаться на поворотах. Очевидно, бур принялся размалывать другую породу. Облако пыли, поднимающееся из дымовой трубы «Шрамма», пропало, а стрелка датчика давления упала до нуля. Инстинктивно и моментально Флорес опустил рычаг, переводя установку в нейтральное положение и перекрывая подачу воздуха в колодец. После этого буровая машина замерла, и внезапно наступившую тишину почти мгновенно нарушили вопли и крики босса и остальных рабочих, бегущих к нему.

Далеко внизу, в 688 метрах под ногами Флореса, чуть выше от Убежища по коридору, раздался небольшой взрыв – бум! – за которым последовал грохот рушащихся камней. Скрежет металла о камень, назойливо лезший людям в уши, стих, и вместо него послышался свист уходящего воздуха. Ричард Вильярроэль и Хосе Охеда вскочили и побежали к источнику шума, причем Ричард успел подхватить на ходу и свой 48-миллиметровый гаечный ключ. На месте они оказались первыми. Из скалы в том месте, где соединялись стена и потолок, торчал обрезок трубы, и Ричард, словно завороженный, смотрел, как в нем поднималась и опускалась головка бура. А на поверхности Нельсон Флорес уже сообразил, что он снова вошел в пустое пространство, и принялся «очищать» вал изнутри. А затем головка бура выпала на пол и осталась лежать, а Ричард поудобнее перехватил ключ и принялся колотить им по стальному отрезку, торчащему из потолка галереи.

Вот уже много дней Ричард ждал возможности пустить в ход свой ключ длиной чуть менее полуметра. Это был самый большой хромованадиевый инструмент в его распоряжении, и сейчас он в отчаянии и радости колотил им по торчащей трубе, и этот ритмичный лязг должен был обозначить присутствие людей для оператора наверху: Мы здесь! Мы здесь! Он ударял по трубе, и всем его существом завладела мысль о том, что теперь он уже точно увидит своего первенца и что его молитвы услышаны бурильной головкой и теми людьми наверху, что отправили ее сюда. Ричард продолжал молотить по трубе до тех пор, пока сзади к нему не подошел его начальник, Хуан Карлос Агилар. Агилар посоветовал прекратить, потому что они должны думать, как шахтеры, и укрепить свод туннеля в том месте, где через него прорвался бур, чтобы их не придавило массивной плитой, которая могла рухнуть на них в любой момент.

Вскоре все тридцать три горняка собрались у трубы и бурильной головки, вторгшихся в их темный подземный мир, даря обещание поднять их на поверхность, к теплу и свету. Параллельные круги вкраплений карбида ванадия походили на зубы чудовища, а сама головка представлялась им какой-то ассирийской скульптурой или призраком чужого разума, и мужчины смотрели на нее в почтительном страхе и безумной радости, обнимаясь и плача. Карлосу Мамани, упавшему на колени перед головкой бура, казалось, «…что чья-то протянутая рука пробилась сквозь камень к нам, сюда».

Хосе Энрикес, гигант-оператор, который здесь, под землей, превратился в исхудавшего древнего старца, да еще и без рубашки, еще раз взглянул на бур и произнес то, о чем в тот момент думали все присутствовавшие в помещении:

– Dios existe, – сказал он. Господь все-таки существует.