2
По дороге к набережной Митхо я встретил несколько санитарных машин, направлявшихся из Шолона к площади Гарнье. Слухи разносятся быстро; об этом можно было догадаться по лицам прохожих: они с недоумением оборачивались на тех, кто, как я, ехал со стороны площади. Но когда я достиг Шолона, я уже обогнал слухи: жизнь там была оживленной, привычной, еще ничем не нарушенной, — люди пока не знали.
Я разыскал склад мистера Чжоу и поднялся к нему домой. Со времени моего последнего визита здесь ничего не изменилось. Кошка и собака перепрыгивали с пола на картонки, а оттуда на чемодан, как шахматные кони, которые никак не могут сразиться друг с другом. Младенец ползал по полу, а два старика все еще играли в маджонг. Недоставало только молодежи. Едва я появился в дверях, как одна из женщин принялась наливать мне чай. Старая дама сидела на кровати и разглядывала свои ноги.
— Мсье Хена, — попросил я. Покачав головой, я отказался от чая: у меня не было настроения снова затевать это долгое и горькое чаепитие.
— Il faut absolument que je vois M.Heng . — Я не мог объяснить им, как срочно мне нужно видеть мсье Хена, но, кажется, решительность, с которой я отказался от чая, вызвала в них какое-то беспокойство. А может, как и у Пайла, у меня была кровь на ботинках. Во всяком случае, одна из женщин повела меня вниз по лестнице, а потом вдоль двух людных, увешанных китайскими вывесками улиц, к дверям лавки, которую на родине у Пайла назвали бы «салоном похоронных процессий». Лавчонка была загромождена каменными урнами для праха китайских покойников.
— Где мсье Хен? — спросил я у старика китайца в дверях. — Мсье Хен.
То, что я здесь видел, достойно завершало этот день, который начался с осмотра эротической коллекции плантатора и продолжался среди мертвецов на площади. Кто-то подал голос из задней комнаты, китаец посторонился и пропустил меня внутрь.
Сам Хен любезно вышел навстречу и провел меня в маленькую комнатушку, уставленную по стенам резными черными стульями, которые стоят в каждой китайской приемной, — необжитые, неудобные. Но у меня было подозрение, что на этот раз на стульях сидели, так как на столе еще стояли чайные чашечки и две из них были недопиты.
— Я помешал какому-то собранию, — сказал я.
— Деловая встреча, — уклончиво отозвался мистер Хен. — Пустяки. Я всегда рад вас видеть, мистер Фаулер.
— Я пришел к вам с площади Гарнье.
— Так я и думал.
— Вы слышали…
— Мне позвонили по телефону. Говорят, что покуда мне лучше держаться подальше от мистера Чжоу. Полиция сегодня будет вести себя очень деятельно.
— Но вы же тут совсем ни при чем.
— Полиция обязана найти виновника.
— Это все тот же Пайл, — сказал я.
— Да.
— Он сделал страшную вещь.
— У генерала Тхе такой несдержанный характер.
— Пластмасса — опасная игрушка для мальчиков из Бостона. Кто начальник Пайла, Хен?
— Мне кажется, что мистер Пайл в значительной мере действует на свой страх и риск.
— А кто он такой? ОСС?
— Начальные буквы не играют большой роли.
— Что мне делать, Хен? Его надо унять.
— Напишите правду. Но, может быть, это трудно?
— Моя газета не интересуется генералом Тхе. Она интересуется только такими, как вы, Хен.
— Вы в самом деле хотите унять мистера Пайла?
— Вы бы только его видели, Хен! Он стоял и объяснял мне, что это досадная ошибка, что там должен был быть парад. Он сказал, что прежде чем идти к посланнику, ему надо почистить ботинки…
— Конечно, вы могли бы рассказать все это полиции.
— Она тоже не интересуется Тхе. Разве она посмеет тронуть американца? Он пользуется дипломатической неприкосновенностью. Окончил Гарвард. Посланник очень им дорожит. Хен, понимаете, там была женщина… Ее ребенок… Она-прикрыла его своей соломенной шляпой. Не могу забыть. И еще другой ребенок, в Фат-Дьеме…
— Успокойтесь, мистер Фаулер.
— Что еще взбредет ему в голову, Хен? Сколько бомб и сколько мертвых детей можно получить из одной бочки диолактона?
— Вы согласны помочь нам, мистер Фаулер?
— Он сослепу вламывается в чужую жизнь, и люди умирают из-за его глупости. Жаль, что ваши не прикончили его на реке, когда он плыл из Нам-Диня. Судьба многих людей была бы совсем другой.
— Я с вами согласен, мистер Фаулер. Его необходимо унять. У меня есть предложение. — Кто-то осторожно кашлянул за дверью, а потом шумно сплюнул.
— Не могли бы вы пригласить его сегодня вечером поужинать во «Вье мулен»?. Между половиной девятого и половиной десятого…
— Зачем?..
— Мы с ним побеседуем по дороге, — сказал Хен.
— А если он будет занят?
— Пожалуй, лучше, если вы попросите его зайти к вам, скажем, в шесть тридцать. Он в это время свободен и несомненно придет. Если он согласится с вами поужинать, подойдите к окну с книжкой, словно вам темно.
— Почему именно во «Вье мулен»?
— «Вье мулен» стоит у моста в Дакоу; надеюсь, мы там найдем местечко, чтобы поговорить без помехи.
— Что вы с ним сделаете?
— Вы ведь не хотите этого знать, мистер Фаулер. Обещаю вам, мы поступим с ним так деликатно, как позволят обстоятельства. — Невидимые друзья Хена зашевелились за стеной, как мыши. — Вы поможете нам, мистер Фаулер?
— Не знаю, — сказал я. — Не знаю.
— Рано или поздно, — объяснил мне Хен, и я вспомнил слова капитана Труэна, сказанные им в курильне опиума, — рано или поздно человеку приходится встать на чью-нибудь сторону. Если он хочет остаться человеком.
Я оставил Пайлу записку в посольстве с просьбой прийти, а потом зашел в «Континенталь» выпить. Обломки были убраны; пожарная команда полила площадь из шлангов. Мне тогда и в голову не приходило, какую важную роль будут играть в моей жизни каждая минута, каждое мое движение. Я даже подумывал, не провести ли мне в баре весь вечер, отказавшись от назначенного свидания. Потом я решил припугнуть Пайла, что ему грозит опасность, — какова бы ни была эта опасность, — и заставить его отказаться от своей деятельности; поэтому, допив пиво, я пошел домой, а дома стал надеяться, что Пайл не придет. Я попытался читать, но на полке не было ничего, что могло бы меня увлечь. Мне, наверно, следовало покурить, но некому было приготовить трубку. Я невольно прислушивался к звуку шагов и наконец их услышал. В дверь постучали. Я открыл, но это был Домингес.
— Что вам нужно, Домингес?
Он посмотрел на меня с удивлением.
— Мне? — Домингес взглянул на часы. — Я всегда прихожу в это время. Телеграммы готовы?
— Простите… совсем забыл. Нет.
— А репортаж о бомбах? Неужели вы ничего не хотите сообщить?
— Составьте телеграмму сами. Я там был и не знаю, что со мной случилось, я словно контужен. Мне трудно думать об этом телеграфным языком. — Я щелкнул комара, зудевшего у меня над ухом, и заметил, что Домингес вздрогнул. — Не волнуйтесь, я его не убил. — Домингес болезненно усмехнулся. Ему трудно было объяснить свое отвращение к убийству, — в конце концов, он ведь был христианин, один из тех, кто научился у Нерона превращать живых людей в свечки.
— Вам ничего не нужно? — спросил он. Он не пил, не ел мяса, не убивал. Я завидовал кротости его духа.
— Нет, Домингес. Дайте мне сегодня побыть одному. — Я следил из окна за тем, как он пересекает улицу Катина. У тротуара, как раз под моим окном, остановился велорикша; Домингес хотел его нанять, но рикша покачал головой. Он, видно, поджидал седока, который зашел в одну из лавок: на этом углу не было стоянки. Взглянув на часы, я с удивлением увидел, что прошло всего каких-нибудь десять минут, но когда Пайл постучал, я понял, что не слышал его шагов.
— Войдите. — Но, как всегда, первой вошла собака.
— Я обрадовался, получив вашу записку, Томас. Утром мне показалось, что вы на меня рассердились.
— Верно. Зрелище было не из приятных.
— Вы и так все знаете, мне нечего от вас скрывать. Я видел Тхе.
— Вы его видели? Разве он в Сайгоне? Приехал посмотреть, как сработала его бомба?
— Это строго между нами, Томас. Я говорил с ним очень сурово.
У него был вид капитана школьной команды, который узнал, что один из мальчишек нарушил правила игры. И все же я спросил его с некоторой надеждой:
— Вы с ним порвали?
— Я сказал, что если он еще раз позволит себе неуместную диверсию, мы с ним порвем.
— Значит, вы с ним еще не порвали? — Я нетерпеливо оттолкнул его собаку, которая обнюхивала мои щиколотки.
— Я не мог. Если думать о будущем, он — наша единственная надежда. Когда, с нашей помощью, он придет к власти, мы сможем на него опереться…
— Сколько людей должно умереть, прежде чем вы что-нибудь поймете?.. — Но я видел, что спор наш совершенно бесплоден.
— Что мы должны понять, Томас?
— В политике не бывает такой вещи, как благодарность.
— Они хотя бы не будут нас ненавидеть так, как французов.
— Вы в этом уверены? Иногда мы питаем нечто вроде любви к нашим врагам и ненавидим наших друзей.
— Вы рассуждаете, как типичный европеец, Томас, Эти люди совсем не так сложны.
— Ах, вот чему вы научились за эти несколько месяцев! Подождите, скоро вы будете звать их детьми.
— Ну да… в некотором роде.
— Покажите мне хоть одного ребенка, Пайл, в котором все было бы просто. Когда мы молоды, в нас целый лес всяких сложностей. Старея, мы становимся проще. — Но что толку было с ним разговаривать. И в моих, и в его доводах было что-то беспочвенное. Я раньше времени превращался в ходячую передовую статью. Встав с места, я подошел к книжной полке.
— Что вы ищете, Томас?
— Стихи, которые я очень любил. Вы сегодня можете со мной поужинать?
— С большим удовольствием, Томас. Я так рад, что вы больше на меня не сердитесь. Даже если вы и не во всем согласны со мной, мы ведь можем остаться друзьями?
— Не знаю. Вряд ли.
— В конце концов, Фуонг куда важнее всего этого.
— Неужели вы в самом деле так думаете?
— Господи, да она важнее всего на свете! Для меня. Да и для вас тоже, Томас.
— Для меня уже нет.
— Сегодня мы были ужасно огорчены, Томас, но, поверьте, через неделю все будет забыто. К тому же, мы позаботимся о родственниках пострадавших.
— Кто это «мы»?
— Мы запросили по телеграфу Вашингтон. Нам разрешат использовать часть наших фондов.
Я прервал его:
— Как насчет «Вье мулен»? Между девятью и половиной десятого?
— Где вам будет угодно, Томас. — Я подошел к окну. Солнце зашло за крыши. Велорикша все еще поджидал своего седока. Я поглядел на него сверху, и он поднял лицо. — Вы кого-нибудь ждете, Томас?
— Нет. Вот как раз то место, которое я искал. — Для отвода глаз я стал читать, подставляя книгу под угасающие лучи солнца:
Зевак задевая, по городу мчу, На все и на вся наплевать я хочу.
Могу, например, задавив наглеца, Ущерб наглеца оплатить до конца.
Как славно, что деньги в карманах звенят, Чудесно, что деньги в карманах звенят.
— Какие дурацкие стишки, — сказал Пайл с неодобрением.
— Он был зрелым поэтом уже в девятнадцатом веке. Таких немного. — Я снова поглядел вниз, на улицу. Велорикша исчез.
— У вас нечего выпить? — спросил Пайл.
— Почему? Мне просто казалось, что вы…
— Видно, я немножко распустился, — сказал Пайл. — Под вашим влиянием, Томас. Ей-богу, ваше общество мне полезно!
Я сходил за бутылкой и стаканами, но захватил только один стакан, и мне пришлось пойти за вторым снова; потом я отправился за водой. Все, что я делал в тот вечер, отнимало много времени.
— Знаете, у меня замечательные родители, — сказал Пайл. — Но, может быть, чересчур строгие. У них один из самых старинных домов на Честнат-стрит. Мать коллекционирует стекло, а отец, когда не возится со своими камнями, собирает рукописи и первоиздания Дарвина. Понимаете, Томас, они целиком погружены в прошлое. Наверно, потому Йорк и произвел на меня такое впечатление. Он — как бы это сказать? — способен понять современные условия. Отец у меня — изоляционист.
— Мне, пожалуй, понравился бы ваш отец, — сказал я. — Я ведь сам изоляционист.
В этот вечер тихий Пайл был необыкновенно разговорчив. Я не слушал того, что он говорит, — мысли мои были далеко. Я старался уверить себя, что у мистера Хена есть и другие возможности, кроме самой простой и очевидной. Но я знал, что в такой войне долго раздумывать не приходится, — пускают в ход первое попавшееся оружие: французы — напалмовые бомбы, мистер Хен — нож или пулю. Было слишком поздно убеждать себя, что по природе своей я не судья. Я решил дать Пайлу выговориться, а потом предупредить его. Он мог бы у меня переночевать. Не станут же они вламываться ко мне домой! Кажется, в это время он рассказывал о своей старой няньке. «Я, по правде говоря, любил ее больше матери. Какие она пекла пироги с черникой!» Я его прервал.
— Вы теперь носите с собой револьвер?
— Нет, у нас в миссии запрещено…
— Но вы ведь на секретной службе?
— Какая разница? Если на меня захотят напасть, револьвер не поможет. Притом я слеп, как курица. В университете меня прозвали «Летучая мышь» за то, что я ровно ничего не вижу в темноте. Как-то раз мы дурачились… — Он снова пустился разглагольствовать. Я подошел к окну.
Против моего дома стоял велорикша. Мне показалось, что это уже другой, хотя все они похожи друг на друга. Может, тот и в самом деле ждал седока. Безопаснее всего Пайлу будет в миссии. После того как я дал условный сигнал, они, наверно, успели составить свой план на вечер, — он был связан с мостом в Дакоу. Не знаю, почему они выбрали этот мост. Не будет же Пайл так глуп, чтобы поехать через него после захода солнца? А с нашей стороны мост всегда охранялся вооруженной полицией.
— Обратите внимание, что сегодня разговариваю я один, — сказал Пайл. — Не знаю, почему…
— Ничего, — сказал я. — Говорите. Мне хочется помолчать. Не отменить ли нам ужин?
— Не надо, прошу вас. Мне показалось, что вы больше не хотите иметь со мной дело с тех пор… ну, в общем, понимаете…
— С тех пор, как вы спасли мне жизнь, — сказал я и не смог подавить боли, которую сам себе причинил.
— Нет, я не о том. А помните, как мы тогда по душам поговорили? Будто это была последняя ночь в нашей жизни. Я многое тогда о вас узнал, Томас. Мы смотрим на вещи по-разному, но, наверно, для вас это правильно — ни во что не вмешиваться. Вы стояли на своем до конца; даже когда вам размозжило ногу, вы и то оставались нейтральным.
— Рано или поздно наступает перелом, — сказал я. — И ты не можешь устоять перед напором чувств.
— Для вас он еще не наступил. И вряд ли когда-нибудь наступит. Я вот тоже никогда не переменюсь… Разве что после смерти, — добавил он весело.
— Даже после того, что было утром? Неужели и это не может изменить ваши взгляды?
— Война требует жертв. Они неизбежны. Жаль, конечно, но не всегда ведь попадаешь в цель. Так или иначе, они погибли за правое дело.
— А если бы речь шла о вашей старой няньке, которая пекла пироги с черникой? Что бы вы сказали тогда?
Он не ответил на мой выпад.
— Можно даже сказать, что они погибли за Демократию.
— Не знаю, как перевести это на язык вьетнамцев… — И вдруг я почувствовал страшную усталость. Мне захотелось, чтобы он поскорее ушел и поскорее умер. Тогда я смогу начать жизнь сызнова, — с той самой минуты, когда он в нее вошел.
— Вы, верно, никогда не будете относиться ко мне серьезно! — посетовал Паял с тем мальчишеским задором, который припас, как назло, для этого вечера. — Знаете что? Фуонг пошла в кино, давайте проведем весь вечер вместе. Мне как раз нечего делать. — Казалось, кто-то специально подбирает для него слова, чтобы отнять у меня всякую возможность к отступлению. — Почему нам не сходить в «Шале»? Я там не был с той самой ночи. И кормят никак не хуже, чем во «Вье мулен», и музыка играет.
— Мне вовсе не хочется вспоминать ту ночь.
— Простите, Томас. Я бываю глуп, как пробка. А что вы скажете насчет китайского ресторана в Шолоне?
— Если вы хотите там хорошо поесть, надо заказывать ужин заранее. Уж не боитесь ли вы «Вье мулен», Пайл? Там огорожено проволокой, а на мосту всегда полиция. Вы ведь не станете валять дурака и не поедете через Дакоу?
— Не в этом дело. Мне просто хотелось, чтобы сегодняшний вечер длился подольше.
Он сделал неловкое движение и опрокинул стакан, который упал на пол и разбился.
— Это к счастью, — сказал он машинально. — Извините меня, Томас. — Я стал подбирать осколки и класть их в пепельницу. — Ну так как же, Томас? — Разбитый стакан напомнил мне бутылки в «Павильоне», из которых лилось их содержимое. — Я предупредил Фуонг, что могу с вами куда-нибудь пойти.
Зря он выбрал слово «предупредил». Я поднял с полу последний осколок стекла.
— У меня деловое свидание в «Мажестик», — сказал я, — и я освобожусь не раньше девяти.
— Придется тогда зайти в контору. Но боюсь, как бы меня там не задержали.
Я, ничем не рискуя, мог предоставить ему этот последний шанс.
— А вы не торопитесь, — сказал я. — Если вас задержат, зайдите сюда попозже. Я вернусь в десять. Если вы не поспеете к ужину, я буду ждать вас дома.
— Я позвоню…
— Не стоит. Приходите прямо во «Вье мулен», а не то встретимся здесь. — Пусть решит исход дела тот, в кого я не верил: пусть вмешается, если хочет, подсунет ему телеграмму, поручение посланника… Да разве ты существуешь, если не можешь изменить будущее?
— А теперь ступайте, Пайл. Мне еще надо кое-что сделать.
Я почувствовал странную слабость, прислушиваясь, как удаляются его шаги и стучат по полу лапы его собаки.
Когда я вышел, до самой улицы д'Ормэ не было ни одного велорикши. Я дошел до отеля «Мажестик» пешком и постоял немного, наблюдая, как разгружают американские бомбардировщики. Солнце зашло, и люди работали при свете дуговых фонарей. Я не собирался обеспечивать себе алиби, но раз я сказал Пайлу, что иду в «Мажестик», мне почему-то не хотелось врать больше, чем необходимо.
— Добрый вечер, Фаулер. — Это был Уилкинс.
— Добрый вечер.
— Как нога?
— Больше не беспокоит.
— Послали хороший материал?
— Нет, поручил Домингесу.
— Вот как! А мне сказали, будто вы там были.
— Был. Но в газете с таким трудом дают нам место. Вряд ли они захотят печатать пространные описания.
— Пресная у нас стала жизнь, — сказал Уилкинс. — То ли дело во времена Рассела и старого «Таймса»! Депеши посылались на воздушном шаре. Было время расписать похудожественнее. Будьте уверены, Рассел дал бы целую колонку даже вот про это: роскошный отель, бомбардировщики, спустилась тьма… Тьма в наши дни не спускается, ведь за каждое слово на телеграфе берут отдельно. — Где-то высоко-высоко слышался тихий смех; кто-то разбил стакан, — так же, как Пайл. Звуки падали сверху, как льдинки. — «Лампы освещали прекрасных женщин и отважных мужчин», — желчно процитировал Уилкинс. — Вы сегодня свободны, Фаулер? А что если нам вместе перекусить?
— Да я как раз еду ужинать во «Вье мулен».
— Туда вам и дорога. Там будет Гренджер. Им следовало бы выпускать специальную рекламу: «Спешите! Сегодня у нас Гренджер!» Для тех, кто любит шум и гам.
Я пожелал ему спокойной ночи и зашел в соседнее кино. Эррол Флин, а может Тайрон Пауэр (никогда не мог различить их в трико), раскачивался на веревке, прыгал с балкона и скакал без седла прямо в розовый рассвет, снятый на цветной пленке. Он спас возлюбленную, убил врага и был неуязвим. Такие фильмы почему-то предназначаются для подростков, однако вид Эдипа, выходящего из своего дворца в Фивах с кровоточащими глазами, был бы куда лучшей подготовкой к жизни. Неуязвимых людей не бывает. Пайлу везло и в Фат-Дьеме, и когда он возвращался из Тайниня, но счастье изменчиво. У друзей мистера Хена было целых два часа, чтобы разрушить чары и сделать Пайла уязвимым. Рядом со мной, положив руку на колено девушке, сидел французский солдат, я позавидовал его неприхотливому счастью или его горести — словом, тому, что он сейчас испытывал. Я ушел до того, как фильм кончился, и нанял велорикшу во «Вье мулен».
Ресторан был огорожен проволокой от гранат, и у въезда на мост стояли двое вооруженных полицейских. Хозяин ресторана, разжиревший на своей сытной бургундской стряпне, сам провел меня через проволочную загородку. Внутри пахло каплунами и растаявшим от тяжкой ночной жары маслом.
— Вы хотите присоединиться к компании мсье Гренджера? — спросил меня хозяин.
— Нет.
— Столик на одного? — И тогда я впервые подумал о будущем и о вопросах, на которые мне, может быть, придется отвечать.
— На одного, — ответил я, словно подтверждая вслух, что Пайл мертв.
В ресторане был только один зал, и компания Гренджера занимала большой стол в глубине; хозяин предложил мне маленький столик у самой проволоки. В окнах не было стекол — боялись осколков.
Я узнал кое-кого из гостей Гренджера и поклонился им, прежде чем сесть; сам Гренджер отвел глаза. За последние несколько месяцев я видел его только раз с той ночи, когда Пайл влюбился. Несмотря на пьяный угар, до него, видно, дошло какое-то обидное замечание, которое я отпустил по его адресу в тот вечер, — он сидел насупившись, хотя мадам Депре, жена чиновника информационного отдела, и капитан Дюпар из службы прессы кивали мне и подзывали меня к себе. С ними был высокий мужчина (кажется, хозяин гостиницы из Пномпеня), молодая француженка, которую я никогда прежде не видел, и еще два-три человека, — я встречал их в барах. На этот раз, к удивлению, компания была не очень шумная.
Я заказал стаканчик пастиса, — мне хотелось дать Пайлу время прийти: планы порой рушатся, и пока я не начал ужинать, можно было еще надеяться. А потом я подумал: на что мне надеяться? На удачу в делах ОСС — или как там зовется их банда? На успех бомб из пластмассы и процветание генерала Тхе? Или же такой, как я, должен надеяться на чудо — на то, что мистер Хен решит спор каким-нибудь более замысловатым способом, чем смерть? Все было бы куда проще, если бы нас обоих убили на тайниньской дороге. Я просидел двадцать минут над своим пастисом, а потом заказал ужин. Время приближалось к половине десятого; теперь он уже не придет.
Помимо своей воли, я все время прислушивался. Чего я ждал? Крика? Выстрела? Беготни полицейских за оградой? Я все равно ничего не услышу, потому что компания Гренджера была уже под градусом. Хозяин гостиницы, у которого был приятный, хотя и непоставленный голос, запел, а когда хлопнула еще одна пробка от шампанского, другие стали ему вторить. Молчал только Гренджер. Он сидел, тараща на меня воспаленные глаза. Уж не думает ли он затеять со мной драку, — для Гренджера я был слишком слабый противник.
Гости его пели чувствительную песню, и, ковыряя без всякого аппетита своего каплуна по-герцогски, я впервые с тех пор, как узнал, что она в безопасности, думал о Фуонг. Я вспомнил как, ожидая вьетминцев, Пайл сказал: «Она мне кажется свежей, как цветок», — а я ответил с деланной небрежностью: «Бедный цветок!» Теперь она уже больше не увидит Новой Англии и на познает секретов канасты. Может, ей никогда не суждено и жить обеспеченной жизнью. Разве я имею право дорожить ею меньше, чем мертвецами на площади?.. Страдание не становится более мучительным оттого, что страдальцев много; одно тело может выстрадать не меньше, чем все человечество. Я рассуждал, как журналист, заботясь только о численности, и тем самым предал свои собственные принципы; я так же, как Пайл, встал на одну из сторон в схватке, и отныне всякое решение мне будет даваться с трудом. Поглядев на часы, я увидел, что уже без четверти десять. Может быть, его все-таки задержали; может, тот, в кого он верил, о нем позаботился, и Пайл сидит теперь у себя в миссии и с нетерпением расшифровывает телеграмму, а потом, топая, взбирается по лестнице в мою комнату на улице Катина. «Если он придет, я ему все скажу», — подумал я.
Гренджер вдруг поднялся с места и пошел ко мне. Он не заметил, что на дороге у него стоит стул, споткнулся и оперся рукой о край моего столика.
— Фаулер, — сказал он. — А ну-ка выйдем.
Я положил на стол деньги за ужин и последовал за Гренджером. У меня не было желания с ним драться, но в ту минуту я бы не возражал, чтобы он избил меня до полусмерти. В наши дни так трудно замаливать грехи.
Он облокотился на парила моста, и двое полицейских следили за ним издалека.
— Мне надо с вами поговорить, Фаулер.
Я подошел к нему на расстояние удара и стал ждать, что будет. Он не двигался. Гренджер был как бы аллегорическим изображением всего, что я ненавижу в Америке, — так же плохо изваянным и таким же бессмысленным, как статуя Свободы. Не шевельнувшись, он произнес:
— Вы думаете, я налакался?. Ошибаетесь.
— Что с вами, Гренджер?
— Мне хочется с вами поговорить, Фаулер. Не могу я сегодня сидеть с этими лягушатниками! Я и вас не люблю, но вы хоть говорите по-английски. Или вроде как по-английски. — Он горбился в полутьме — массивный, бесформенный, как неразведанный материк на карте.
— Чего вы хотите, Гренджер?
— Не перевариваю англичан, — сказал Гренджер. — Как только Пайл вас терпит! Наверно, оттого, что он сам из Бостона. А я — из Питтсбурга и этим горжусь.
— Ну и гордитесь на здоровье.
— «Гордитесь на здоровье»! — Он сделал слабую попытку высмеять мое произношение. — Снобы проклятые! Будто лучше вас и нет никого. К чертям собачьим! Будто вы одни знаете все на свете!
— Спокойной ночи. Меня ждут.
— Не уходите, Фаулер. Вы что, каменный?. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками!
— Вы пьяны.
— Выпил два бокала шампанского, вот и все. Да и вы были бы не лучше на моем месте. Мне надо ехать на Север.
— Ну и что из этого?
— Да разве я вам не говорил? Мне почему-то кажется, что об этом все знают. Утром я получил телеграмму от жены.
— Ну?
— У сына полиомиелит. Ему очень плохо.
— Как жаль…
— Вам чего жалеть? Ребенок-то не ваш.
— А вы не можете слетать домой?
— Не могу. С меня требуют, чтобы я написал о какой-то операции возле Ханоя; там подчищают остатки противника. А Конноли болен (Конноли был его помощником).
— Это очень обидно, Гренджер. Я охотно бы вам помог.
— Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени мальчику будет ровно восемь лет. Вот я и затеял эту выпивку, заказал шампанское, Но я тогда еще ничего не знал. Надо же мне кому-нибудь рассказать, Фаулер. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками…
— Теперь, кажется, научились лечить полиомиелит.
— Пусть даже будет калекой. Только бы выжил. От меня мало толку, если бы я был калекой, но он у меня — умница! Знаете, что я делал, пока этот ублюдок пел? Молился. Если богу уж так нужна чья-нибудь жизнь, пусть берет мою.
— Вы верите в бога?
— Рад бы верить… — Гренджер провел ладонью по лицу, словно у него болела голова, но на самом деле он хотел скрыть, что вытирает слезы.
— На вашем месте я бы напился, — сказал я.
— Мне нельзя напиваться! Не хочу потом вспоминать, что в ту ночь, когда умер мой мальчик, я был пьян, как свинья. Разве моя жена может напиться?
— А что если вы объясните вашей газете…
— Конноли, по правде говоря, совсем не болен. Он погнался за какой-то юбкой в Сингапур. Я не могу его выдать. Если об этом узнают, его выгонят.
— Гренджер кое-как подобрал свое расплывшееся тело. — Простите, что задержал вас, Фаулер. Мне надо было выговориться. А сейчас пойду к ним — поднимать тосты. Смешно, что мне попались именно вы, Фаулер. Вы ведь меня ненавидите.
— Я бы охотно написал за вас вашу корреспонденцию. Можно будет сказать, что это — Конноли.
— У вас не тот акцент…
— Да я не так уж плохо к вам отношусь, Гренджер. Раньше я многого не замечал…
— Э, мы с вами всегда будем жить, как кошка с собакой. Но спасибо, что посочувствовали.
Чем же я отличаюсь от Пайла? Разве сам я чувствую, как людям больно, пока не столкнусь с мерзостью жизни? Гренджер вернулся в ресторан, и оттуда послышался приветственный гул голосов. Я нанял велорикшу, и меня отвезли домой. Там никого не было, и я прождал до полуночи. Потом, уже ни на что не надеясь, я вышел на улицу и встретил Фуонг.