Мне нужно было вечером избавиться от Фуонг; я дал ей денег, и они с сестрой пошли в кино. Я поужинал с Домингесом и, вернувшись, стал ждать Виго; он пришел ровно в десять. Виго извинился, что не может ничего пить: он очень устал и, если выпьет, то сразу же захочет спать. День для него сегодня выдался очень утомительный.

— Убийства? Несчастные случаи?

— Нет. Мелкие кражи. И несколько самоубийств. Здешние люди азартны, а проиграв все, что у них есть, кончают самоубийством. Знай я, сколько времени мне придется торчать в моргах, ни за что бы не стал полицейским. Терпеть не могу запах нашатыря. Не выпить ли все-таки пива?

— Увы! У меня нет холодильника.

— Не то что в морге. Тогда капельку английского виски.

Я вспомнил ту ночь, когда мы спустились с ним в морг и нам выкатили из холодильника труп Пайла, как поднос с кубиками льда.

— Значит, вы не едете в Англию? — спросил он.

— А вы наводили справки?

— Да.

Я протянул ему стакан виски твердой рукой, чтобы он видел, как крепки мои нервы.

— Виго, объясните, почему вы подозреваете, что я замешан в убийстве Пайла? Разве у меня были мотивы? Вы думаете, я хотел вернуть Фуонг? Или мстил за то, что ее потерял?

— Нет. Я не так глуп. Люди не берут на память книг у своих врагов. Вон она у вас на полке. «Миссия Запада». Кто такой Йорк Гардинг?

— Это тот, кого вы ищете, Виго. Он убил Пайла: с дальнего прицела.

— Не понимаю.

— Он газетчик высшего ранга, — их называют дипломатическими обозревателями. Выдумав теорию, он насильно подгоняет под нее факты. Пайл приехал сюда, обуреваемый идеями Йорка Гардинга. Тот как-то раз забрел сюда на недельку, по пути из Бангкока в Токио. Пайл сделал ошибку, претворив его идею на практике. Гардинг писал о «третьей силе». Пайл нашел эту силу: мелкого, дрянного бандита с двумя тысячами солдат и парочкой ручных тигров. Он вмешался не в свое дело.

— А с вами этого никогда не случается?

— Стараюсь, чтобы не случалось.

— Но вам это не удается, Фаулер.

Почему-то я вспомнил капитана Труэна и ту ночь в хайфонской курильне опиума, — с тех пор, казалось, прошли целые годы, как он тогда сказал? «Стоит поддаться чувству, и все мы рано или поздно становимся на чью-нибудь сторону».

— Из вас, Виго, вышел бы хороший священник. В вас что-то есть: перед вами легко исповедоваться, если человеку надо в чем-то сознаться.

— Меня никогда не влекла роль исповедника.

— Но вы все-таки выслушивали признания?

— Время от времени.

— Потому, вероятно, что ваша профессия, как и профессия священника, приучала вас не ужасаться, а сочувствовать. «Господин Шпик, я должен рассказать вам откровенно, почему я вышиб мозги у этой старой дамы». «Конечно, Гюстав, не смущайся и выкладывай все начистоту».

— У вас иронический склад ума. Почему вы не пьете, Фаулер?

— Разве преступнику не опасно пить с полицейским чином?

— Я не говорю, что вы преступник.

— А вдруг алкоголь пробудит во мне желание покаяться? Ведь в вашей профессии не принято соблюдать тайну исповеди?

— Но человеку, который кается, тайна совсем ни к чему, даже когда он открывает душу священнику. У него другие побуждения.

— Очиститься?

— Не всегда. Иногда ему хочется посмотреть на себя со стороны. Иногда он просто устает от вранья. Вы не преступник, Фаулер, но я хотел бы знать, почему вы мне солгали. Вы ведь видели Пайла в ту ночь, когда он был убит.

— Почему вы так думаете?

— Я ни минуты не подозревал, что вы его убили. Вряд ли вы стали бы пользоваться для этой цели ржавым штыком.

— Ржавым?

— Такие подробности узнаешь при вскрытии. Но я вам уже говорил: причина смерти не штык, а тина Дакоу. — Он протянул мне стакан, чтобы я налил ему еще виски. — Давайте вспомним. Вы ведь пили с ним в баре «Континенталь». Было десять минут седьмого, если я не ошибаюсь?

— Да.

— А без четверти семь вы разговаривали с каким-то журналистом у входа в «Мажестик»?

— Да, с Уилкинсом. Я вам уже говорил. Тогда же ночью.

— Да. Я это проверил. Удивительно, как вы помните все до мельчайших подробностей.

— Я ведь репортер, Виго.

— Может быть, время и не совсем совпадает, но кто же вас станет винить, если вы и урвали четверть часика в одном месте или минут десять в другом? У вас не было оснований предполагать, что минуты будут играть такую роль. Наоборот, было бы подозрительно, если бы вы оказались уж очень точны.

— А разве я был неточен?

— Не совсем. Вы разговаривали с Уилкинсом без пяти семь.

— Десять минут разницы.

— Конечно. Я же говорю. И часы били ровно шесть, когда вы прибыли в «Континенталь».

— Мои часы всегда немножко спешат, — сказал я. — Который час на ваших?

— Восемь минут одиннадцатого.

— А на моих восемнадцать. Видите?

Он не дал себе труда поглядеть и сказал:

— В таком случае время, когда, по вашим словам, вы разговаривали с Уилкинсом, не сходится на двадцать пять минут. По вашим часам. А это уже серьезная ошибка, не правда ли?

— Может, я мысленно скорректировал время. Может, в тот день передвинул стрелки. Иногда я это делаю.

— Вот что интересно… — сказал Виго. — Подлейте мне немножко содовой; вы сделали смесь слишком крепкой… Интересно, что вы на меня совсем не сердитесь. А ведь не очень приятно, когда вас допрашивают.

— Меня это увлекает, как детективный роман. Да в конце концов вы же знаете, что я не убивал Пайла. Вы сами это сказали.

— Я знаю, вы не присутствовали при его убийстве.

— Не понимаю, для чего вам нужно доказать, будто я был на десять минут позже тут и на пять там?

— Это дает вам запас времени, — сказал Виго. — Свободный промежуток.

— Свободный для чего?

— Для того, чтобы Пайл мог к вам прийти.

— Почему вам надо во что бы то ни стало это доказать?

— Из-за собаки, — сказал Виго.

— А тина у нее на лапах?

— На лапах не было тины. Был цемент. Видите ли, в ту ночь, когда собака шла за Пайлом, она ступила где-то в жидкий цемент. Я вспомнил, что в нижнем этаже вашего дома работают каменщики, — они здесь и сейчас. Я прошел мимо них, когда поднимался к вам. Они допоздна работают в этом городе.

— Мало ли где в этом городе вы найдете каменщиков и жидкий цемент. Разве кто-нибудь из них заметил собаку?

— Конечно, я их об этом спросил. Но если бы они даже ее и заметили, они бы мне все равно не сказали: я ведь из полиции. — Он замолчал и откинулся на спинку стула, пристально разглядывая свой стакан. Казалось, он вдруг увидел какую-то тайную связь событий и мысленно был далеко отсюда. По тыльной стороне его руки ползла муха, но он ее не отгонял, — совсем как Домингес. Я ощущал в нем какую-то силу — подспудную и непоколебимую… Кто его знает: может быть, он даже молился.

Я встал и, раздвинув занавески, прошел в спальню. Мне ничего там не было нужно, — хотелось хоть на минуту уйти от этой молчаливой фигуры. Книжки с картинками снова лежали на полке. Фуонг воткнула между баночками с кремом телеграмму, — какое-нибудь сообщение из редакции в Лондоне. У меня не было настроения ее распечатывать. Все было так, как до появления Пайла. Комнаты не меняются, безделушки стоят там, где их оставили; только сердце дряхлеет.

Я вернулся в гостиную, и Виго поднес стакан к губам.

— Мне нечего вам сказать, — заявил я. — Абсолютно нечего.

— Тогда я пойду, — поднялся он. — Думаю, что мне не придется вас больше беспокоить.

У дверей он обернулся, словно ему не хотелось прощаться с надеждой, — со своей надеждой или с моей.

— Странный фильм вы смотрели в ту ночь. Вот не подумал бы, что вам нравятся исторические картины. Что это было? «Робин Гуд»?

— Кажется, «Скарамуш». Надо было убить время. И отвлечься.

— Отвлечься?

— У всех у нас, Виго, есть свои неприятности, — сдержанно пояснил я ему.

Когда Виго ушел, мне оставалось ждать еще час появления какого-нибудь живого существа: пока Фуонг не придет из кино. Поразительно, как меня взволновало посещение Виго. У меня было чувство, будто какой-то поэт принес мне свои стихи на суд, а я по небрежности их уничтожил. Сам я был человеком без призвания, — нельзя ведь считать газетную работу призванием,

— но я мог угадать призвание в другом. Теперь, когда Виго ушел, чтобы сдать в архив свое незаконченное следственное дело, я жалел, что у меня не хватило мужества вернуть его и сказать:

«Вы правы. Я видел Пайла в ту ночь, когда его убили».