Глава 13
Он думал, что знает, как выглядит счастливая женщина, оказывается, не знал.
Алька светилась. От счастья, от физически ощутимого разлившегося вокруг нее умиротворения, будто от какого-то недоступного ему знания, которое вдруг сделало ее мир особенным. А Баал ходил напряженный не знал, как себя вести, и потому помалкивал. Молчал и за завтраком, только спросил, придумала ли она себе имя, ему с улыбкой покачали головой и ушел строить сарай.
Он старался забыться в работе: орудовал инструментами до седьмого пота, таскал бревна иногда, кажется, таскал их бесцельно и знал, всему придет конец. Он обещал ей быть честным, но не мог решиться на разговор не осмеливался стереть с ее лица блаженное выражение, щадил.
Себя или ее?
В обед на кухню его приманил запах мясных лепешек. Теперь она напевала, когда накладывала еду, когда заварила чай, когда зачем-то взялась месить тесто.
— Хочу сделать сладкие пирожки. Любишь?
— Не знаю.
Он действительно не помнил, когда в последний раз ел сладкие пирожки.
— А я люблю. Мама их сама не пекла, но пекла Клавдия.
— Кто это?
— Экономка.
У них, оказывается, была экономка. Интересно, Алеста скучала по своему миру?
Лепешки он уминал быстро, хотел поскорее уйти с кухни дергался оттого, что никак не мог выработать собственную линию поведения. Осчастливленная, как и у Али, часть его души, просилась показаться наружу и тоже желала запеть он не давал ей хода. Неизвестно, долго ли идиллия продлиться.
«Может, уже сегодня я не стану ей нужен».
Хмурился, хлебал морс, смотрел в сторону; напевы от плиты не прекращались.
— А твоя мама что-нибудь пекла?
— Не помню.
— А ее саму ты помнишь?
Регносцирос нехотя кивнул.
— Она хорошая была? Твое детство было хорошим?
— Не хочу об этом говорить.
— А ты давно ее видел?
— Давно.
— Она живая?
— Надеюсь.
— Надеешься?
Он помрачнел еще сильнее; брови на лице Альки взлетели вопрос повис в воздухе.
— Сказал же, не хочу об этом говорить.
— Ну и не надо.
Ему улыбнулись. На него смотрели с любовью.
Ближе к вечеру, когда жара начала спадать, она принесла ему на стройку стакан с морсом поставила его, запотевший от холода, на сложенные бревна.
Спросила:
— А ты сегодня не уедешь?
— Куда?
— На работу.
— Сегодня нет.
— А завтра. Ты ведь завтра тоже работаешь?
— Если не вызовут, не уеду.
— Это хорошо.
Баал почти докрыл крышу, думал о том, что брус нужно пропитать, а антисептика нет. Купить бы еще лак да покрыть пол — ладно, купит в следующий раз, когда будет в магазине.
Ветер развевал ее длинные волосы мягкие, чистые, блестящие. За то время, что она гостила в этом доме, Аля никогда не убирала их ни в валик, ни заплетала в косу ему нравилось. Напекало солнце; день стоял чуть ветреный, погожий.
— А тебя всегда вызывают, чтобы кого-то наказать?
— Я не наказываю.
— А что ты делаешь?
— Привожу приговор в исполнение.
— А приговоры всегда плохие?
Ему не хотелось об этом говорить, но он кивнул.
— Всегда.
Карие глаза смотрели на него без осуждения, с любопытством.
— Это трудно? Твоя профессия трудная?
— Непростая.
— Я так и подумала, она какое-то время сидела на пеньке, затем поднялась, отряхнула юбку и взглянула прямо ему в лицо.
Приходи, как закончишь, на озеро. Я буду тебя ждать.
И, может от страсти, что тлела в ее взгляде, а, может, от того, что страсть эта перемешалась с теплой ласковостью, Баалу сделалось жарко.
Он пришел туда час спустя старательно сдерживался, чтобы не броситься к уходящей за дом тропинке сразу же. Кое-как выиграл у себя самого этот поединок.
— Искупайся, — приказали ему ласково.
Та, что позвала его на озеро, сидела на песке с влажными волосами, нагая. Рядом лежало полотенце; Баал подчинился. Поплавал, чуть остыл не внутри, но хоть снаружи, — а когда вышел на берег, ему почти сразу же преградили путь.
Когда Алеста опустилась перед ним ошарашенным, — на колени, он даже не успел отреагировать ни вымолвить полслова, ни удержать ее от этого, ни даже скрыть удивления.
— Научи меня.
— Чему? прохрипел смущенно и едва не закашлялся, когда его пениса коснулись теплые пальцы.
— Я не умею ртом. Но хочу знать, как. Научи.
Он не научил.
Стоило его плоти вздыбиться, он кончил почти сразу же. Летние сумерки пахли травой, корнями и влагой; с озера тянуло тиной. Лениво тлел над горизонтом закат, небо над головой уже потемнело; над водой стоял туман.
Они лежали на одеяле, которое Аля предусмотрительно принесла с собой лежали рядом, смотрели, как меркнет высь, слушали размеренные трели цикад.
Баалу больше не хотелось разговоров никаких, никогда, — ему хотелось остановить мгновенье. Чтобы вот так вечно: над ухом теплое дыхание, под рукой покрытое пупырышками мягкое плечо, над головой счастливая, уходящая вдаль бесконечность. И покой. Алька о чем-то тихонько рассказывала. Временами он прислушивался, временами нет мог бы повторить ее рассказ слово в слово, но предпочитал не вникать в смысл тек вместе со временем, жил этим мгновеньем, растворялся вместе с сумерками.
— Тридцать минут в день. И это, если мужчина заслужит высокое положение в обществе станет мужем. Всего тридцать минут, представляешь?
Она говорила о любви. Наверное, все женщины любят о ней говорить; а ему было плевать, о чем просто нравился ее голос.
— Я до сих пор не знаю, как у моей матери получалось переключаться в этот режим и быть ласковой с отцом в те самые отведенные полчаса. Как вообще можно переключаться? Ведь либо ты любишь, либо нет, разве не так? Знаешь, я много думала об этом. С самого детства нас учили, что посылать Любовь мужчинам опасно.
Что мужчины становятся с нее агрессивными, излишне самоуверенными, но я всегда в этом сомневалась. Не поверишь, не могла понять, как доброта может вызвать злобу, как хорошее может перетечь в плохое? И знаешь, к какому выводу пришла?
Ему не хотелось разлеплять губы; сами собой смыкались веки не от сна, от странного ленивого умиротворения. Как же хорошо, оказывается, жить без гнева
— Какому?
— Что это женщины боялись. И боялись себя, а не мужчин. Интересный вывод.
— Почему боялись себя?
Алеста приподнялась на локте; в вечернем свете ее глаза казались еще темнее и глубже в них не было дна.
— А потому. Они боялись, что начнут любить, как любили раньше, еще давно необузданно, страстно, всей душой. И залипнут. А если так, то вновь начнут страдать они боялись боли, того, что их любовь отринут. Вот и вышло, что, ограничивая мужчин, они в первую очередь ограничили в чувствах себя. Чтобы не бояться, чтобы не болеть, не тосковать, понимаешь? И, чтобы ни у кого из девочек не возникло сомнений, приписали нашей женской энергии отрицательные свойства, солгали нам всем.
— Думаешь?
Он ухмыльнулся. Незло, подшучивая над ее кропотливым мыслительным процессом.
— Уверена.
— Значит, ты не хочешь обратно в то общество?
— Нет, — она даже не задумалась, сразу же замотала головой, — зачем мне? Мне здесь хорошо здесь.
Ему показалось, хотела добавить «с тобой», но не добавила. — Разве ты не чувствуешь, как это прекрасно любить без ограничений? Не по тридцать минут в день, а каждую минуту, постоянно?
Баал не ответил, но внутри кольнуло сердце, будто в него всадили маленькую иголочку; над озером высыпали первые звезды.
* * *
Следующие три дня он жил, будто во сне, не узнавал сам себя, — сделался покорным, зависимым от нее. В те редкие моменты, когда пробуждалась темная сторона, корил себя, осыпал проклятьями, призывал очнуться, но не мог в нем побеждал человек та светлая его часть, которая впервые в жизни вырвалась на волю, потянулась к чужому свету. И как не тянуться, когда с утра его встречали улыбкой, кормили, поили, заботились; когда ждали, если уезжал; когда встречали жадными руками, теплыми губами, объятьями? Не мог оттолкнуть, не мог преодолеть себя, хуже не хотел. И с каждой минутой все глубже тонул в ставшей реальностью о счастливой жизни иллюзии.
По пути на работу бормотал ругательства, изнывал от собственной мягкости и бездействия, а назад летел, как на крыльях, терзал машину, выжимал из нее максимальную скорость и просил у неба еще хотя бы день еще один такой же день жизни, в которой он кому-то нужен.
Проклинал все на свете: себя, ситуацию, отца-демона, человеческую сущность, — готов был плакать от редких и непродолжительных вспышек злости не на нее, на себя. И почему этот вечно запертый во тьме мальчишка недолюбленный и недоласканный взял верх именно теперь, когда нельзя? Когда опасаться бы любого сближения, когда прислушиваться бы к тревожным колокольчикам, когда нарастает в груди тревога, ведь чем сильнее прикипит, тем больнее будет отдирать. Себя от нее ее от себя.
И чем решительнее становился все, сегодня они обязательно поговорят, он признается ей во всем, — тем быстрее слабел, стоило увидеть знакомые карие глаза. Сам себе дивился.
А Алеста оказалась ненасытной: окружила его любовью не только душевной, но и физической, да еще в таком количестве, какое он навряд ли мог ожидать получить от недавней еще девственницы. Изнывала в его руках по вечерам, горела по ночам, плавилась по утрам, и он, подобно ей, все пил, пил и пил из источника и все никак не мог утолить жажду становился все голоднее.
Вот и на этот раз все пошло по кругу.
Обед, жара, а у дома мельтешат аппетитные нагие бедра Аля решила дополоть клумбу и, чтобы юбка не мешала и не маралась, повязала ту вокруг талии.
Зря повязала, потому что клумба окажется недополотой.
Он тащил ее в дом, как охотник тащит дичь в пещеру барахтающуюся на плече. Поставил у стены в коридоре, сдернул юбку прочь, а когда под руками оказались знакомые сочные, выпавшие из лифа дыньки, перестал помнить сам себя врубался между ног так сильно и глубоко, как никогда прежде не позволял, рычал, бесновался, все пытался забрать что-то ценное, что-то невидимое, принадлежащее ему одному.
Алеста стонала, царапалась, сочная и скользкая, охотно принимала его внутрь, и, в конце концов, Баал излился с таким яростным рыком, что испугал сам себя.
Затих, долго стоял в прохладном полутемном коридоре, опирался ладонями в шершавые стены его грудь прижата к ее, под губами влажный от пота висок.
Медленно и степенно успокаивался ритм сердца, и чем сильнее успокаивался, тем отчетливее наваливалось ощущение раздрая ему хорошо снаружи, но плохо внутри. Он вновь поддался искушению, снова вцепился в нее, словно клещ, он все сильнее нуждается в ней и все меньше способен удержаться вдали. Слабак.
Вместе с всколыхнувшимся раздражением выскользнул из теплого лона обмякший член; Аля вздрогнула, прижалась носом к его плечу.
— Извини, если я слишком резко.
— Мне понравилось, прошептала так тихо, что он едва расслышал.
Черт, она, наверное, даже не достигла разрядки, а ему было не до того не проследил; раздражение на себя усилилось. Кажется, в последнее время он занимался только коллекционированием ошибок совершал одну за другой, чтобы через пять минут выдать следующую. Что с ним происходит, черт возьми? Он должен, ДОЛЖЕН, наконец, разозлиться, должен все это закончить, должен провести финальную черту.
— Ты придумала себе новое имя? спросил невпопад и сразу же почувствовал, как мягкое и расслабленное до того женское тело напряглось, сделалось, как стальной канат. Аля вывернулась из его рук, посмотрела с укоризной, подняла с пола мятую юбку и, сверкая голыми ягодицами, вышла из комнаты.
Молча.
Баал чувствовал себя дураком.
* * *
А двумя часами позже он вновь перестал узнавать самого себя, только на этот раз не по причине излишней мягкости и податливости, а наоборот несвойственной ему доселе жестокости.
Уровень четыре. Город Тимбертон.
Он лежал на полу и рыдал немолодой уже толстый мужчина в мятой, заношенной рубахе: сальные волосы, запах перегара, шлепки поверх немытых босых ступней, а на ногах струпья расчесанные загноившиеся места следствие сбитого в организме обмена веществ.
— Я жить хоч-у-у.
— Уже пожил.
— Я так и не начал.
— Теперь поздно.
Сопливый мужчина вызывал у Баала не просто раздражение приступы мстительной и веселой злобы, желание издеваться.
— Не убивайте, дайте шанс, ведь я не плохой.
— Не плохой? Ты уже убил сам себя, теперь не мешай мне.
— Я живой. Живой Еще живой.
— Уже нет.
Уже да. Стал им, когда растерял все человеческое уважение к себе и другим, когда напитался презрением и гневом на все вокруг, когда обиделся на мир, когда тот не смог, не захотел ему помочь. А мир и не помогает никому и никогда, — помогает каждый себе сам.
— Кто жрал все это время, как не в себя?
Баалу хотелось подпнуть лежащую на полу тушу ногой, но он не стал.
Кто запустил себя так, что стал похож на мешок с отходами?
— Спина болит
— Спина? А голова у тебя не болит? От тупости?
— Болит. Болит-болит-болит
— У тебя все болит. И знаешь, почему? Потому что, имея все для того, чтобы решить свои проблемы, ты ничего не предпринимал. Не мог отказаться от лишнего куска? Не мог заняться спортом? Не захотел и пальцем о палец ударить? Взялся, как за спасение, за бутылку?
Он никогда не читал лекций. Раньше. Людям не нужны лекции от воплощенной в человека Смерти, но они нужны были ему самому Баалу. Нужна была эта злость, которую он теперь копил и копил с избытком, — нужна была в качестве топлива, в качестве решимости, чтобы изменить что-то свое, а жесткие слова звучали, будто в назидание не тому, кто лежал теперь на полу, а самому себе. Себе, идиоту.
— Никто за тебя ничего не сделал, так? И никогда не сделает. Если не сам, то жизнь потечет не в том направлении, куда тебе нужно, а очнешься ты уже слишком поздно. Когда уже больно, когда уже ничего не изменить, когда поймешь, что мог должен был что-то сделать раньше, но ничего не сделал. И вот тогда ты сдашься.
— Не хочу умирать.
Регносцирос больше не слушал раздающийся от стены голос он беседовал сам с собой наставлял, учил.
— Жизнь она не спрашивает, чего ты хочешь, — она просто предлагает. Ложку дерьма, например, — будешь? Если откроешь рот, оно в тебя вольется; сумеешь держать закрытым, останется снаружи. А будешь безвольным, она будет кормить тебя дерьмом с ложечки три раза в сутки, пока не отупеешь, пока не поймешь, что стал никем пустым местом, — что ничем больше не управляешь
— Не делайте мне больно.
— А если уж стал пустым местом, так будь добр, найди в себе силы хотя бы уйти с достоинством. Не как последний козел.
— Я не козел.
От стены икнули.
Нет, лежащий на полу, наверное, не был козлом просто слабаком. Как и Баал.
— Пожалуйста, не делайте мне больно.
Регносцирос долго сидел молча, слушал тишину чужой квартиры, варился в неудовольствии собой и усилившемся вдруг чувстве беспомощности, ощущал, что срочно должен что-то с этим делать. Но что? Затем поднялся со стула, вздохнул, подошел к мужчине и опустился перед ним на корточки. На короткий миг вдруг пропитался сочувствием.
— Не бойся, больно не будет.
И положил руку на покрытый редкими сальными волосами затылок.
А после задания его вдруг беспричинно вызвал к себе Дрейк. Долго держал в кабинете, ни о чем конкретном не спрашивал, водил беседу вокруг да около интересовался погодой, настроением, течением дел.
Баал отвечал односложно «хорошо, хорошо, все хорошо». Везде хорошо. Совсем. По-другому и быть не может; глаза Начальника смотрели ему сквозь лобовую кость, куда-то в череп. — Что-то изменилось в тебе, мой друг. Только не могу понять, что? Регносцирос молчал. Раньше бы ухватился за возможность поговорить, теперь же сверлил взглядом идеально белую стену. Считал секунды до момента, когда сможет уйти.
— С работой все ладится?
— Как обычно.
— Не устаешь?
— Нет.
— Здоровье как?
— Как у быка.
— А в личном?
— Что в «личном»?
— Все так же?
Серо- голубые глаза Дрейка напоминали глаза статуи оракула застывшие, неподвижные, смотрящие в неведомую глубину. Голос то ли шутливый, то ли серьезный не разобрать.
— Ничего нового.
— Уверен?
И в кабинете надолго повисла тишина. Регносцирос впервые понял, какого это быть пойманным с поличным, — и взгляд его стал беспокойным, как будто даже вороватым. Тьфу ты, напасть
«Не теперь, Дрейк, не теперь. Когда не разобрался сам».
— Не расскажешь мне, что происходит?
— Нет.
Секунда тишины. Две, три, четыре.
Его отпустили. Без допроса.
* * *
— Думаешь, денег у меня нет? Думаешь, живу за чужой счет да на чужих продуктах, потому что бедная? А вот и нет. Видела бы ты дом, который остался в городе, видела бы мои хоромы я все сама обставляла, сама дизайнера нанимала.
Ева говорила, как дышала. Аля приходила сюда в третий раз и сама ничего не рассказывала ее не спрашивали. Соседке нужно было выговориться, даже если со стенами, с глухим радио — хоть с кем-нибудь; Алеста ее не перебивала. Сидела молча, тянула чай, думала о своем.
«Ты выбрала себе новое имя?»
Он отдался ей телом, но не душой. Душу держал взаперти, как и свои мысли. Тело-то она распалила велика ли наука, если родилась женщиной? но как быть с остальным? А Баал теперь Аля знала это совершенно точно был нужен ей целиком. До последнего завитка на тяжелых локонах, до каждой реснички, до каждой сокровенной мысли и мимолетного переживания.
Переживать-то он переживал, вот только не открывался. И она стояла, словно в прихожей вошла в одну дверь и уперлась лбом в другую, в тяжелую, которую не могла сдвинуть с места. И потому изредка приходила сюда силилась отвлечься, забыться, подумать на фоне чужих речей авось придут в голову дельные мысли о своем?
— Мне его ревность жизнь испортила. Ну, подумаешь, один раз я приласкала другого, но ведь один раз! А Давид сразу же взвился. Да как потемнел лицом, начал вынашивать план мести и сразу ведь ничего не сказал, собака, не поверил, что люблю, вознамерился убить.
«Один раз приласкала?»
Никак не удавалось вникнуть, о чем речь. И зачем ласкать другого, когда любишь предыдущего? Неясно, чуждо. Откуда такая логика? Если бы Алеста «приласкала» другого, то ушла бы сама, не дожидаясь ни сцен, ни ревности. А тут еще и «люблю».
Но ей ли судить?
Она теперь и сама любила любила так, что готова была опуститься и до сцен, и до ревности и до ползанья на коленях. Только к чему? Если мила будут вместе, если нет.
И хорошо, что Ева ни о чем не спрашивала, потому что Алька вместо ответов только рыдала бы, пускала бы слюни и пузыри и бесконечно спрашивала: «что теперь делать-то?»
— Если вернусь сейчас, сразу же найдет. Вот и сижу тут, выжидаю чего-то. Может, того, что забудет, может того, что что-нибудь изменится Сюда, один черт, не доберется.
Изменится.
Аля знала это совершенно точно. Жизнь всегда меняется.
(Lara Fabian Deux ils deux elles)
До вечера она ходила потерянная. Слонялась по двору, долго стояла перед почти достроенным сараем, трогала шероховатые стены.
Это его руки их строили.
Касалась ручки топора отполированного места, которое чаще всего сжимали пальцы Баала, — смотрела на беспокойное, затянутое тучами неба. Погода менялась, жизнь менялась вместе с ней. Перемены. Пришло их время; она знала это совершенно точно. Пришло время выбора их совместного выбора, а ей не хотелось выбирать. Ей хотелось просто жить с ним, любить его хотелось мирного покоя, тишины, устойчивости. Их страсти, будней, размеренного течения жизни вместе, все вместе.
Хотелось плакать из души изливалось что-то неведомое ласковое, нежное, печальное.
В чужой спальне Аля долго перебирала мужскую одежду расправляла на ней складки, как воровка, подносила к лицу, украдкой вдыхала знакомый запах.
Возвращайся. Просто приезжай, обними. У нас все получится. И ей без разницы, что там внутри, что так тщательно скрывал Баал какие секреты, тайны, обиды прошлого. Она излечит их все, ей хватит терпения, ей хватит любви, ей всего-всего хватит.
Только бы не скоро уходить, не выбирать имя, не разлучаться. Перед глазами все время стояло его лицо: небритый подбородок, темные волосы и глаза, густые брови, красивый нос
Аля кутала Баала внутри в золотое одеяло, как любимую куклу, как сломанную игрушку, как умирающего ребенка. Боялась, что не успеет чего-то важного.
Ей бы остаться, ей бы шанс, ей бы понять, как быть и что правильно.
А машина все не возвращалась.
Пустой двор, рваные порывы похолодавшего ветра, тишина. На белую, пропитанную потом футболку закапали слезы. Утерев лицо, Аля отправилась ее стирать.
* * *
— Просто не уходи. Я не знаю, что там внутри, но не уходи. Ей хотелось сказать так много «я вылечу», «я залатаю», «впереди счастливые времена», «я тебя люблю», наконец, — что из этого будет правильно?
Он приехал не обнимать ее, он приехал говорить она видела это по напряженной челюсти, по сделавшейся негибкой фигуре, по стеклянным глазам глазам готовым к боли.
Не надо боли, не надо, пожалуйста.
Алю трясло. Она сидела рядом с ним на крыльце и боялась раскрыть рот. Не успела спасти сломанную куклу, больного ребенка, не успела ошиблась где-то раньше. И трясло не то от холода, не то от голодных спазмов, усилившихся вместе с расшатавшимися, как гнилые зубы, нервами.
— Что? Не тяни не мучай.
Сидеть и не быть способной коснуться нет пытки хуже. Отдери любящего от объекта любви вот и медленная ядовитая смерть, вот и сердце без кожи.
— Говори. Говори уже, Что не так?
— Помолчи.
Ее оборвали не грубо — грустно, — и ей захотелось взвыть. Лучше злой Баал, лучше недовольный, чем печальный. Только не пустота в его глазах, не готовность к худшему.
— Не уйду, — вдруг прошептала Алька зло. Не уйду, даже если будешь гнать!
Повернулась к нему, посмотрела мегерой, человеком отчаявшимся, лишенным самого ценного.
— Дура.
Такое же печальное, как и предыдущее слово; Алька поняла — сейчас заревет. Пусть будет дурой, но только с ним, только не отдельно. Хотелось обвить его руку ужом, хотелось повиснуть на ней и разрыдаться.
— Не гони. Баал. Пожалуйста, не гони.
Никогда не думала, что будет так цепляться за мужчину, а цеплялась. Потому что любила и уже не могла остановиться, потому что ловушка или нет, — а залипла в это чувство полностью, впустила его в себя. Вместе с мужчиной, с его теплыми руками, с душой.
— Да в чем же дело? Скажи мне! Не мила я тебе? Не любима, не нравлюсь?
Пусть лучше прозвучит сразу, пусть хлестанет по голому сердцу, пусть наповал.
— Нравишься.
Сжимавшие сердце тиски медленно и с грохотом разъехались в стороны, разжались.
Нравится.
Нравится. Нравится.
Значит, не в ней проблема; Алеста вдруг воспарила фениксом если нравится, все остальное можно решить. Можно преодолеть, можно справиться.
— Баал.
— Аля.
Он никогда не звал ее коротко и ласково; горло сжал спазм.
— Баал Все будет хорошо.
— Не будет. Все, что произошло между мной и тобой, это
— Ошибка?
В этом слове прозвучал весь всколыхнувшийся внутри ужас. Нет, только не это, она Аля — не «ошибка». Быть такого не может.
— Исключение из правил. Которого не должно было случиться.
— Если случилось, значит, должно было, возмутилась с жаром.
— Нет.
— Почему?
Тишина.
— Почему? Почему? Почему?
Баал повернулся и посмотрел так тяжело, что ей показалось, что на плечи лег заполненный цементной крошкой мешок.
— Я демон.
Несколько секунд она переваривала эти слова выражение лица растерянное, в глазах пустота.
— Что это значит? спросила, наконец. Ты ешь людей живьем?
— Нет.
— Душишь младенцев?
— Нет. Ни одного еще не задушил.
— Ты постоянно что-то разрушаешь? Ломаешь? Портишь?
Баал вздохнул от ее предположений ему хотелось грустно улыбаться; Алеста явно сравнивала его с существами, которых видела на Равнинах. До того демонами она считала именно их.
— Скорее, строю.
Ему вспомнился сарай и забор. Хоть и покосившийся, но поставленный своими руками.
— Тогда что это значит «я демон»? Ты проводишь какие-то сектантские ритуалы?
— Нет.
— Портишь людям жизнь?
— Нет.
— Делаешь их хуже?
— Не хуже, чем они уже есть.
Аля жевала губы и напряженно размышляла собственным поведением она напоминала ему не то прокурора «как давно вы занимаетесь разбоями и криминалом?», — не то адвоката «мы сумеем вас защитить, если выясним, что вы невиновны». О да, сейчас она пыталась выяснить степень его виновности, пыталась переложить это на себя, на «них» — их совместную жизнь, мечты о которой он видел уже плескались в ее глазах.
И вместо злости или страха, его топила нежность. Она старалась выяснить и понять для себя его изъян не для того, чтобы оттолкнуть или обвинить, а для того, чтобы жить с этим.
Она пытливо смотрела на него, а он в пол.
Да, легкого разговора не выйдет эта женщина так просто не сдастся.
Баал не мог понять, рад он этому или нет.
Они переместились на кухню.
Полумрак, в углу жужжит холодильник, и больше ни звука, если не считать бьющуюся о стекло муху. Поверхность плиты источала запах вчерашнего жира с утра ее никто не включал.
— Объясни мне.
Ее голос впервые звучал требовательно, как будто Алеста уже имела на него права.
«Жена, да и только».
— Объяснить что?
— Ты демон. Что это значит?
— Что мой отец был демоном.
— А мать?
— Мать человеком.
— Значит, ты демон только наполовину?
— Да.
— И что? В чем заключаются твои обязанности как демона?
— Доставлять души людей в ад.
Аля умолкла. Подошла к холодильнику, достала оттуда морс, не спрашивая, хочет ли он пить, разлила в два стакана она всегда все делила на двоих ему это нравилось.
Села перед ним за стол, отпила вишневого напитка, утерла губы, спросила жестко, как протрезвевший полицейский-алкоголик:
— И что, много уже доставил?
— Пока ни одной.
И, глядя на ее вытянувшееся от удивления лицо, Регносцирос улыбнулся.
Он видел, что она готова запереть его в комнате, на чердаке или в подвале, чтобы он, наконец, заговорил. Чтобы не тянуть наружу по слову, а чтобы все сразу, чтобы информации хватило, чтобы ей удалось, наконец, сделать окончательный вывод «быть или не быть».
И он не стал противиться в конце концов, ждал этого разговора сам. А степень открытости? Да пусть знает все, без утайки. Он и так уже открылся настолько, что не спастись. Стоит ли пытаться?
— Алеста, — начал он со вздохом, — как я тебе уже сказал, я демон. Да, демон наполовину. Потому что родился в далеком от этого мире, от обычной человеческой женщины. Я должен был сказать тебе сразу, но не думал.
«Не думал, что все зайдет так далеко, что этот разговор вообще понадобится».
— Как это случилось?
— Что? Что я родился?
— Расскажи мне все с самого начала и по порядку.
— Все? Зачем тебе?
— Надо.
И угрюмое выражение лица, не растерявшее решимость.
— Все-все?
— Да. И без утайки. Я пойму.
Может, и не поймет. Но постарается; мысль утешала.
Он начал с самого начала с собственного детства. Рассказал о том, как и от кого родился, как рос, как жил и где, о матери. О том, что та не умела или не хотела его любить, о том, как наказывала, как наказывали другие за то, что другой, за то, что видел человеческие чувства, за неконтролируемые эмоции, за вспышки гнева, за неумелое желание исправиться, стать таким, «как все».
— А я не мог быть, как все, понимаешь? Не мог, потому что жила во мне чернота, жажда мести, заложенная изначально отцом внутри лютая ненависть против человечества.
— Но ты не ненавидишь людей.
— Я их и не люблю.
— Но ты отказался быть таким, как «он».
Она имела в виду отца.
— Да, отказался. Только что толку? Любить людей я больше не стал.
— Но ты не позволил взять злобе верх.
Она верила в него. Истово, до конца. А он сидел, смотрел на собственные руки и почему-то чувствовал себя старым и больным.
— Знаешь, что у меня в подвале? спросил после паузы устало.
— Нет. Ты приказал, и я туда не ходила.
— А я тебе скажу там Портал. На Танэо, в твой мир. Тот самый, через который я туда попадал. Знаешь, для чего он?
— Чтобы ты туда ходил.
— Железная логика. Только для чего я туда ходил, знаешь? Потому что впадал в гнев, в неконтролируемую ярость, жаждал кого-нибудь убить. А началось это еще с детства. Я, в отличие от всех других, видел смерть, видел, как она приходит, как забирает, как человек становится «пустым». А еще видел, куда именно уходит душа, мог воздействовать на ее путь какое-то время даже чувствовал себя всесильным, сделался невыносимым в характере, многое о себе возомнил. И потерял всех, с кем общался, тех малых друзей, которые меня окружали, себя, в конце концов. А Дрейк мой Начальник он меня спас. Предложил ту работу, которой я занимаюсь сейчас провожать души.
— Но не в ад?
— Нет. Туда так и не смог.
— Тогда куда ты их провожаешь?
— В их прежний мир. Туда, где после смерти на Уровнях, воплотится вновь физическое тело. Наблюдаю за тем, чтобы оно очнулось не пустым, а с душой, с накопленным опытом. Слежу за тем, чтобы ее не перехватили по пути.
— Значит, ты хороший!
Какой однозначный и легкий вывод — он усмехнулся. Как же люди любят вешать ярлыки «хороший», «плохой» — он просто такой, какой есть, и к красивым словам это не имеет никакого отношения.
— Я просто сделал выбор.
— Не быть, как отец.
— Да, не быть. Вот только я все равно ходил убивать. Туда, к вам, на Равнины.
Баал боялся, что повернется и увидит в ее глазах осуждение «убивать плохо, убивать нельзя». Повернулся, потому что должен был узнать ее истинные чувства, должен был понять их сейчас, чтобы продолжать тешиться несбыточным. А когда повернулся, опешил, потому что в глазах Алесты застыл злой и веселый огонек.
— И хорошо, что ходил, — произнесла та спокойно. Кто-то должен истреблять этих тварей.
— Я?
— Пусть ты.
— Значит, я «хороший»? он покачал головой.
— Самый лучший.
Она произнесла это настолько уверенно, что Регносцирос так и не понял, плакать ему или смеяться.
Они разговаривали до самого вечера, до густых синих сумерек.
— А меня ты тоже должен был проводить на Танэо?
— Твою душу. Да.
— Но не проводил.
— Как видишь.
Этим вечером, когда Баал вернулся домой, она думала, что все, что это конец ее мир рушился. А теперь они лежали на кровати в темноте, и она гладила его по лицу. Насколько сильно боялась час назад, настолько же сильное облегчение испытывала теперь нет, не конец, — начало. Она ему нравится, у них все получится. А то, что демон Почему-то она боялась услышать нечто пострашнее что ее не любят, что есть другие препятствия, — а их нет. Нет, не умаляла значимости раскрытого секрета, но и не переоценивала его — ничего, пусть ее мужчина — демон. Ведь только наполовину? А наполовину человек. Мало ли в мире одноруких инвалидов, умеющих плавать? Мало ли тех, кто передвигается на одной ноге, кто с половиной души умеет любить так, как иной не умеет с целой?
Он здесь, рядом. Она чувствует тепло его тела, касается небритых щек, подбородка, волос. Она с ним остальное не имеет значение. Жаль только, что не видит глаз.
— А почему ты оставил меня в живых на Равнинах?
Уже задавала этот вопрос когда-то, но так и не получила на него ответ. Не получила и сейчас. За окном темно, сквозь занавески пробивается синий сумрак, из звуков лишь стук его сердца.
— Почему? Тишина.
— А после не убил во второй раз? Потому что полюбил?
Она гнала коней и знала это, но не могла остановиться ей хотелось услышать это сладкое слово «люблю». Люблю тебя, Алька Всей душой, всем сердцем.
Не гнела даже тишина Аля улыбалась. Она была готова подарить ему целый мир, себя, сказать, что это ничего, что есть препятствия, что у них будет не так, как у других. Зато будет. Они выстроят новую жизнь, свою собственную, на своих условиях, со своими правилами, и в этой жизни будет море любви, океан в этой жизни вместе будут двое
— А я обратила на тебя внимание сразу, знаешь. Не могла не обратить. Не знала, зачем, но искала, все это время искала, потому что чувствовала
Что чувствовала? Как объяснить? Чувствовала, что он нечто правильное для нее, хоть и неизведанное и далекое. Не умела не искать, рвалась к нему против всякой логики.
— И нашла. Я тебя нашла, Баал. И теперь все будет хорошо Ей казалось, что его тело рядом с ней напряжено, что оно почему-то все не расслабляется, хотя должно бы. Ведь сейчас тот самый момент, когда все уже сказано, когда все позади теперь можно лежать, обниматься, смеяться, утыкаться друг другу носом в щеки, строить планы, признаваться в сокровенном.
— Баал я люблю тебя.
— Аля.
Рука на ее запястье сжалась; мускулы заиндевели.
— Что? Родной, люблю. Очень люблю. Никогда не любила, а тут насовсем, понимаешь?
Ей чудилось, что ему больно. Но почему?
— Ты не думай, я не предам, не оставлю.
— Аля!
— Что, Аля?
Она же обещает ему целую жизнь? Счастливую, радостную зачем грустить?
— Нельзя, — хриплый шепот, — не надо
— Почему? испуганно заколотилось в ее груди сердце.
Но ведь уже свершилось, и это.
Это «здорово» — она хотела сказать, но не успела, перебили.
— Я — слова давались ему тяжело. Вздох. Пауза. Ей хотелось начать хлестать его по щекам, чтобы очнулся, чтобы понял, наконец, что ей можно довериться, чтобы открылся, наконец, и принял сказанное. Не тот человек, которого можно любить.
— Как ты можешь такое говорить?
Альку вдруг неожиданно захлестнула обида, даже злость. Как можно решить за другого? Она уже сделала свой выбор. Как можно его оспаривать? Ты мой выбор. Мой. И даже не смей
— Ничего не выйдет, Алеста. Я не человек, созданный для семьи.
Не хочет? Он не хочет семью? Его нужно просто связать, посадить у стены, держать там на привязи и кормить, пока не одумается затуманенная расстройством, она не замечала, что мыслит, как ребенок.
— Ты человек, которого можно и нужно любить. Человек, которого я уже люблю, неужели не понимаешь?
— Нельзя.
Это одно- единственное слово прозвучало в темноте жестко, как пощечина.
— Нельзя?
Она и не заметила, когда по щекам покатились слезы.
А что еще нельзя? Что? зашипела кошкой.
— Желать тебя нельзя? Мечтать о тебе нельзя? А о детях мечтать можно?
— Что?
Секундная тишина резанула слух; гулко стукнуло в груди его большое сердце.
— О детях! Алеста приподнялась на кровати, уселась, утерла кулаком слезы.
Я бы хотела родить тебе дочку. Или сына Кого выберешь или кто получится.
Она не заметила, что человек рядом застыл до состояния льдины, что перестал дышать, что его широко распахнутые глаза теперь смотрели не на нее, но насквозь — в них застыл ужас.
— Мы могли бы уехать, — продолжала она с жаром, не замечая ничего, кроме собственной мечты, — ни ночи за окном, ни этих стен, ни чужого напряжения, — туда, где идет время, где женщины рожают. Построили бы собственный дом, и я родила бы тебе сынишку или дочку ведь здесь нет Богини, чтобы определять пол, и, значит, мог бы получиться такой же очаровательный бесенок, как ты.
Сказала. И заткнулась. Поняла, что выбрала неверное выражение, хоть и не имела в виду дурного. Осознала слишком поздно.
— Дура!
Еще никогда она не слышала в его голосе столько презрения и почему-то обиды.
— Дура — уже тише, — как ты можешь?…
Слова застревали у него в горле, будто их утыкали шипами они драли ему глотку, царапали ее, не шли наружу, будто и не слова он пытался вытолкнуть, а разбившуюся внутри вазу.
— Как ты вообще?…
Кем будет такой ребенок, еще одним демоном?
— Но ты же не демон! Наполовину. А ребенок будет лишь на четверть.
— Бессердечная.
— Я не бессердечная! Тебе хватило половины души, чтобы стать лучшим человеком в мире, почему нашему ребенку не хватит трех четвертей?
— Что ж ты делаешь Зачем?
Баал не договорил слишком больно. Резко оттолкнул ее руку в сторону, вскочил — почти взлетел — с кровати, ринулся к двери и с грохотом вывалился из спальни.
А ему смотрели вслед и размазывали по щекам соленую и горькую лаву.
* * *
За всю сознательную жизнь он испытывал ужас лишь единожды: в тот день, когда, в очередной раз увидев Смерть ее черный, мутный силуэт, — пошел за ней в непредназначенный для живых Коридор. И уже почти зашел в него, когда Смерть обернулась и посмотрела на него глаза в глаза. Вот тогда он испытал настоящий, ничем не прикрытый панический ужас.
Нечто схожее ощутил и теперь. Когда Алеста заговорила о детях.
Детях. С ним, с Баалом.
Он чувствовал себя внутри уродливой жабой, гнилой, покрытой слизью корягой, усыпанным язвами существом, которому только что предложили «отпочковаться». Стоял на коленях на сыром песке, смотрел на неподвижно застывшую у лица озерную воду и хотел одного завыть.
Девочка. Или мальчик. С таким же, как у него, изъяном отсутствием души. Проклятые изначально, изгои, новые демоны демонята. Еще никто, никто не смел с ним говорить о детях. А он не смел даже думать о них не просто табу, немыслимый эгоизм, кощунство.
Дети. Дети! Дети.
Баал не плакал с самого детства не имел права на слезы, — а теперь чувствовал, как они жгут веки.
Мужик. Он же взрослый, он не имеет права, а они текли по щекам. Регносцирос сложился пополам, опустил голову, уткнулся лбом в запястья и застыл, почти что умер в этот момент на берегу от боли. Не мог остановиться, дрожал, чувствовал себя не просто маленьким, но полностью беззащитным, оголенным, таким же уязвимым, как в детстве, хуже.
Дети.
С такими же, как у отца, приступами неконтролируемой злобы? Дети, которые будут спрашивать: «Пап, а кто наша бабушка? Почему мы никогда не видели деда?». Что он скажет им про деда? Что?! И что сделает, если этот дед придет и попытается переманить их на свою сторону объявит войну всем демонам? Испепелит ад, выжжет его к чертям собачьим?
Дети.
Он будет водить их с собой на Танэо, чтобы выпустили пар? Маленьких, одетых в броню, с мечом наперевес? Будет болеть, глядя в затуманенные гневом глаза, будет знать о том, как это тяжело быть демоном. Не демоном и не человеком. Уродом. Никем.
Она. Алеста этим вечером не просто задела его за живое — она выпотрошила его досуха, выскребла до самой кожи. С обычным «я тебя люблю» он мог бы справиться мог бы со временем принять его, поверить, даже ответить чем-то схожим, но дети.
Регносцирос плакал.
Мать не имела права давать жизнь такому, как он. А он не имеет права даже думать о том, чтобы наплодить себе подобных.
Не имеет.
Больно. Больно. Она не понимает, как больно.
У самого лба тихо плеснула озерная вода, черные волосы стелились по ней кудрявыми водорослями.
*** (Laleh 2012 Here I Go Again)
Алеста никак не могла понять, зачем ей пистолет. Застрелиться?
Утром Баал был немногословен:
— Я уезжаю. Через два дня я вернусь, чтобы отвезти тебя в город. Имя, — небритые челюсти сжались, — раз ты не выбрала, я выберу сам. Любое. Пистолет у тебя есть.
И, прошуршав полами черного плаща, скрылся за дверью. Взревел двигатель; через несколько секунд растаял газовый выхлоп. Пистолет. Зачем?
Ах да, для защиты, наверное.
Она сидела на крыльце, смотрела на двор. Пусто, тихо, неестественно тихо.
С отъезда прошло не больше пятнадцати минут, а казалось, что в этой хибаре уже десятки лет никто не жил вросли вдруг в землю стены, обветшала крыша, стал трухлявым пол. Еще через десятки лет сгниет и развалится недостроенный сарай, зарастет бурьяном двор, окончательно припадет к земле щербатый забор.
И будет еще тише, чем теперь.
Этот дом, который еще совсем недавно казался Алесте райским островом, вдруг стал точкой отсчета, перепутьем, откуда придется выбрать новую дорогу налево, направо, прямо?
Она бы пошла назад, но назад нельзя, назад не ходят.
А вперед не хочется.
Никуда больше не хочется, совсем никуда.
Какое- то время она сидела тихо, с сухими глазами держалась за окруживший спасительный пузырь не теплый и не холодный, но временно отгородивший от страшного внешнего мира.
Во что она никак не могла поверить, так это в то, что Баал уехал насовсем. И теперь не вернется, чтобы обнять, чтобы провести с ней день, чтобы просто побыть. Не войдет в дверь, не скажет, что ошибся, что любит всегда любил.
Пройдет двое суток, и он приедет мрачнее, чем прежде. Посадит ее в машину, доставит, как посылку, в город, скорее всего, даст денег и новые документы, скажет: «иди». Иди, куда хочешь.
Куда иди?
Зачем?
Зачем ей теперь вообще куда-то идти в этом мире, где она постоянно будет его искать? Ведь не забудет, не вытравит из сердца, не выбросит из памяти даже пытаться не будет, потому что так не обходятся с ценными воспоминаниями, не обходятся с любимыми и дорогими людьми.
Она желает помнить свою любовь, потому что любовью не разбрасываются.
И поэтому, когда придет время, она просто не сядет в машину; мысли плыли в никуда без внимания и интереса, недоласканные, никому не нужные.
Целый день голода, тишины и покоя. Не того покоя, который приносит силы и отдых, а того, который изматывает, вынимает душу. Целый день Аля бродила по дому, как старуха, держалась за стены старалась не видеть, не слышать, не думать. Не давала воли ни слезам, ни мыслям.
Сама не заметила, как пришел вечер. Другой вечер свободный. Свободное небо, не ограниченное этим местом, широкий мир, бесконечное количество дорог. И везде шуршат на деревьях листьях, везде хлюпает под ногами грязь — где-то светит солнце, где-то идет дождь. Разные лица, города, улицы, пути. Разные судьбы, бесконечный выбор, множество вариантов.
Тот факт, что вдруг стала свободной, она осознала внезапно — остро и болезненно.
Свободна.
Той самой свободой, которая не принесла счастья, но сделала ее бесконечно одинокой.
Кому она нужна такая свобода? Почему? Кто ее просил?
По щекам ручейками побежали слезы; продержавшийся почти целый день мыльный пузырь пошел трещинами.
* * *
Целый день в работе. Он помогал «жмурам» уйти рьяно, грубо, без капли жалости ничего не говорил им перед смертью, чем пугал еще больше, не источал сантиментов, не наставлял перед уходом. Он плохой, вот и должен вести себя, как плохой.
А вечером бутылка коньяка на голодный желудок.
А сверху ликер.
А сверху виски.
Еще никогда Баал так не напивался — в стелечный драбадан, — не слонялся по дому, не рычал, не бил вещи. Не радовался тому, что почти все, что бьется, залетные бабы разбили до того.
Усеянный осколками пол ему можно, он плохой. И не стоит об этом забывать.
Позвонил Аарон, сказал, что они сидят в баре не желает ли Баал присоединиться? Баал желал. Уже через полчаса, досмерти напугав водителя такси пустым взглядом, он ввалился в двери «Кленового листа» и шумно поприветствовал товарищей. Еще через минуту попытался вклиниться в текущий разговор и вклинился, как ему показалось, с умом и смекалкой, — но над столом почему-то повисла тишина, и заметались в поисках друг друга удивленные взгляды.
А он что? Просто позволил себе пошутить. На привычную тему. Вот только на какую, он почему-то уже забыл.
А еще через несколько минут, он вытащил из-за стола Аарона, отволок его в сторону и предложил:
— Давай уйдем отсюда, а? Убьем кого-нибудь.
— Эй, друг, ты чего?
— А чего?
Регносцирос шатался, тяжело опирался Канну на плечо и пах, как заброшенный пивзавод.
— Давай Дураков много, прирежем кого-нибудь мир станет лучше.
— Ты перебрал.
— Нет, я плохой. И просто забыл об этом. А ты помнишь?
— Ты.
— Я ведь должен убивать, да? Иди жрать людей. Душить младенцев.
— Про каких, мать твою, младенцев ты говоришь?
Коллега его не слышал смотрел в стену тяжело, быком.
— Или я хороший, скажи? Может, хороший? Тогда, может, я должен их плодить? И, знаешь, может, у одного из ста будет счастливая жизнь? Не такая дерьмовая, как у его отца, а хорошая, достойная. Как думаешь, может так выйти? Сколько их для этого надо наплодить?
— Стив! негромко позвал Аарон, и доктор повернулся в его сторону. Подойди.
— Сколько? продолжал допытываться пьяный демон.
Как думаешь
— Стив, этот товарищ перебрал.
— Я уже заметил.
— Надо бы его протрезвить, пока он кого-нибудь не зарезал.
— у них есть шанс? только сейчас осознав, что на фоне его беседы, ведется речь о нем же самом, Регносцирос недобро сверкнул мутным взглядом в сторону доктора.
— Не подходи, док. Если протрезвишь, я точно кого-нибудь зарежу, обещаю.
А когда демон обещал они знали, — всегда исполнял. Процедура протрезвления была тут же вычеркнута из планов.
— Тогда усыпи его.
Вопросительный взгляд дока.
«Выхода нет», — качнул головой серьезный Аарон. Последнее, что увидел Баал (но не успел среагировать), прежде чем впал в забвение, был Стивен не его лицо даже, а приблизившийся вдруг ежик отливающих золотом волос.
— Док! предупреждающий рык.
А потом его лба коснулась теплая рука.
— Что с ним такое?
Они положили спящую тушу на пол и теперь смотрели на него пьяного кабана сверху.
— Если б я знал. Психоз. Отвел меня в сторону, предложил пойти кого-нибудь убить.
— На полном серьезе? Лагерфельд удивился.
— Да если б я знал. Все бормотал что-то о младенцах я так и не смог понять, что В общем, надо бы его домой. Пусть проспится.
— Да уж, пусть.
Подходили товарищи, спрашивали, все ли в порядке стратег и доктор отмахивались мол, сами разберемся, просто перебрал наш демон.
— Поговорим с ним позже, — решил доктор, — когда проснется. А проснуться ему надо не раньше, чем поспит часов двадцать, а то и все сутки.
— Уверен, что не встанет раньше и придушит кого-нибудь? Шрам на виске Аарона в свете ламп выделялся кривой линией.
— Уверен. Сомневаешься в моих способностях?
— Никогда не сомневался.
— Вот и повезли его домой.
Им пришлось оставить и недопитые стаканы, и компанию.
* * *
Ночь она провела в слезах, не сомкнув глаз и прижимая к щеке ворот мужской рубашки. Перебирала в памяти самые ценные моменты: вспоминала каждое касание, каждый взгляд, каждое сказанное слово и все то, что не прозвучало, что сама услышала между ними.
Наверное, она услышала больше, чем там было.
Позволяла себе реветь, с судорогами изрыгала из себя горе, прощалась со своей любовью короткой и уже ушедшей, но которая в ее жизни все-таки была, морально готовилась к следующему шагу. Она не многое знала о Баале, но в одном была точно уверена: решил уйти — уйдет. И не вернется, пока сам не изменит мнения, не помогут ни слезы, ни разговоры, ни угрозы, ни увещевания. А в том, что в ближайшее время он возвращаться не собирается не за ней, как за любимой женщиной точно, — она была уверена наверняка.
Что ж, он не вернется за ней, а она не поедет обратно в Город. Мир Уровней не ее мир. Он хороший, красивый, со своим укладом и течением, приятный во всех отношениях, но ей нечего там делать. Она уже нашла того, кого искала.
Нашла. В прошедшем времени.
И с самого начала знала не логикой, но сердцем, — что ей не нужна его помощь: не нужны ни деньги, ни документы, ни новое имя ей нужен Баал. Поэтому когда-то и нарушила закон. А пойдет следом, нарушит его еще раз. И еще, и еще, до бесконечности. Будет биться о невидимое стекло, пока не разобьется, пока не выдохнется окончательно и не свалится обессиленная.
А бороться она будет до конца на то она и Алька, — с таким уж характером родилась.
Вот только навязывать себя не будет.
Она уже предложила ему все: себя, свою любовь, будущих детей от всего отказались. Плакать? Плакала. Просить? Просила. А теперь не хотела дожидаться момента, когда ей привезут новые бумаги, скажут: «собирайся», посадят в машину и смотают кулем немногочисленные шмотки, чтобы забросить их на заднее сиденье. Она хотела запомнить все другим не таким, каким оно стало теперь. Прежним.
* * *
Короткий сон не принес ничего, кроме ощущения опустошенности и внутреннего дрязга.
Алеста встала, заставила себя умыться, прошла на кухню. Принялась доставать из холодильника все, что можно было сварить или поджарить перед уходом, она приготовит Баалу еду (приедет — поест) и тем самым отдаст последний долг. Прибираться не будет ни к чему. Когда-нибудь наведается Ева и все вычистит и выдраит. А Алька стала здесь чужой. И ей скоро уходить.
Куда? Варианта два.
Либо на Танэо, либо обратно в Город только в Город не с Баалом (не нужны ей ни его деньги, ни документы), а самостоятельно, пешком. Дорогу найдет, все начнет с нуля, сама, все сама, — но это вариант «Б». Вариант «А» ей хотелось притворить в жизнь больше, но для этого требовалось одно условие чтобы открылась дверь в подвал.
Откроется та или нет, Алька собиралась проверить сразу же после того, как зальет шипящее на сковороде мясо водой и оставит его тушиться, переключив плиту на малый огонь.
Дверь открылась.
Не сама, а с помощью кончика ножа, которым удалось отодвинуть язычок замка.
А впереди ждала неизвестность. Что, если Портал окажется невидимым? Или же настроенным только на одного человека — хозяина? Или для прохода через него нужен будет код, которого у нее нет? Или она вообще его не найдет, так как тот будет оформлен в виде шкафа, зеркала или другого предмета мебели?
В голову лезли дурацкие мысли.
Чтобы прогнать их прочь и не терзаться понапрасну, она просто толкнула дверь.
И почти сразу же почувствовала вибрацию не звук, который можно услышать ушами, а нечто невнятное, ощутимое кожей, сродни беспокойному в теле зуду.
Он стоял в самом центре полутемной комнатушки: с виду дверь, только внутри рамы-косяка не деревянная преграда, а светящееся марево; по стенам плавали отсветы — вход на Танэо. Почувствовав секундную дурноту напугавшись, что скоро придется делать туда шаг, — Алька попятилась задом и вывалилась из комнатушки. Шатаясь, взобралась по лестнице, отправилась проверять мясо.
Вернулась позже полная решимости, со сжатыми губами, вспотевшими ладонями и холодным от горя сердцем. Осмотрела сложенные у стен вещи: мечи, щиты, кольчуги, наплечи чего-то просто коснулась пальцами, что-то попыталась поднять; в опасной близости вибрировал Портал.
Большой меч она с собой не понесет даже от земли его оторвать не сможет, не говоря уже о «вскинуть над головой», — и потому возьмет самый маленький. Кольчугу не решится чужая, — щитом пользоваться все равно не умеет. Наплечи ей не нужны, шлем большеват.
Вот и все.
Завершив осмотр, она вновь поднялась наверх, в последний раз проверила мясо, вышла на улицу, уселась на теплые ступени крыльца.
Над двором висел туман. Как и тогда, в самый первый день, когда она только здесь появилась. Тогда, помнится, мир казался другим опасным, но интересным, а, главное, нужным ей.
Теперь все изменилось.
Ее трясло не то от страха, не то от неизвестности. Аля пыталась успокоить саму себя: она ведь может никуда не ходить. Может, сидя здесь, дождаться Баала, получить на руки документы о своей новой личности, запастись деньгами и свободой и отправиться заново покорять мир.
Мысли об этом казались ей безликими, чужими.
Не отправится знала. Не забудет его и возвращаться тоже не захочет.
А на Танэо идти страшно. Портал ведет на Равнины, а там кошки, там страшные плосконосые существа с зубами ее там порвут. Может быть. А, может, ее защитит Дея, — если помнит о ней, если заботится.
Если Дея вообще существует.
Здесь, на Уровнях, Альку ждала известная судьба: она всю жизнь будет искать его своего демона. Будет надеяться случайно встретить его снова, будет страдать, никого к себе не подпустит такая уж родилась. Однолюбка.
В родном же мире она никого не будет искать наоборот, заживет тихо, попробует выяснить, действительно ли таких девчонок, как она, предают стражницы, попытается отыскать правду и справедливость, дойти, если придется, до самого верха. Там у нее в запасе будет меньше времени, чем здесь, ну да ей хватит она свое-молодое уже отжила, отлюбила.
Вспомнилась бабушка ее счастливое с дедом фото.
А после всплыло в памяти знакомое лицо, а следом мысль о том, что все могло быть иначе.
И снова закапали на юбку обиженные горькие слезы. Выходить решила сразу после обеда побоялась, что в Равнинах стемнеет. До того зашла в чужую спальню, отыскала теплые штаны, натянула на себя. Подвязала поясом, болтающиеся штанины подвернула получились эдакие колокола с вставленными в них ножками-спичками.
Теплее, чем в любой юбке, и это главное. Отыскала и тонкую кофту, одела ее поверх блузки. После положила в небольшую заплечную сумку плотно завязанный в целлофан контейнер с едой, бутылку воды, заткнула за пояс пистолет главный козырь против равнинных мутантов. Долго пыталась вспомнить, сколько в обойме патронов (ей ведь говорили), но не вспомнила, а как выяснить, не знала придется проверять на месте.
Обулась в свои же поверх носок босоножки, долго стояла во дворе, прощаясь, смотрела на недостроенный сарай.
Полдень давно перевалил в ранний вечер; пора — двинулась обратно в хижину, заторопилась вниз по лестнице.
* * *
Зантия включала телевизор крайне редко — мнительно полагала, что шум-таки может привлечь в домик незваных гостей (мало ли, что там говорит Комиссия про щиты?), — но сегодня не удержалась в шестичасовом выпуске программа обещала показ «Танцев под куполом».
А акробатические номера Зантия любила. И пусть ее тело уже немолодо и негибко, но память цепко хранила воспоминания о том, как это когда-то было танцы, стройность, подвижность. Любовь, романтика, чувства, эх!
Смотрительница вздохнула.
— И пусть лучше эти их щиты сработают, — проворчала беленым стенам, — телевизор все равно не выключу.
Звук, который раздался из-за перегородки минутой позже, она вначале приняла за неудачный саундтрек к рекламе какофоничный, нескладный и потому сейчас модный. Выругалась, хотела временно переключить канал, но, когда с тихим скрипом отворилась дверь, за которой не находилось ничего, кроме входа в Мир Уровней, отвесила челюсть до пола и напрочь забыла про зажатый в руке пульт.
В комнату, крадучись, ступила девчонка.
Зантии она почему-то показалась знакомой это лицо, стянутые в хвост темные волосы, большие глаза Кажется, это ее тогда Баал принес раненную, а после выхаживали и забрали с собой представители Комиссии. Ее. Да, точно ее!
— Ты? спросила удивленно.
Что она здесь делает? Почему одна? И куда, спрашивается, собралась?
— Здравствуйте, — отозвалась гостья хрипло. На бабку едва посмотрела выискивала глазами дверь на противоположной стороне дома.
— Эй, ты куда! Нельзя тебе туда. Нельзя тебе, опасно там!
— Знаю.
— Ты что вообще «здесь делаешь?» — закончить вопрос Зантия не успела, ее перебили:
— У вас есть карта Танэо?
— Карта? близорукие глаза мигнули за стеклами очков. Нет карты. Зачем она?
— А в какую сторону до ближайшей границы?
— Эй, ты даже не думай, — смотрительница, кажется, начала понимать, что гостья задумала вот ведь проходной двор нашли, а она потом отвечай! Ведь уйдет сейчас прямо в глухую степь, скроется за горизонтом и ищи-свищи ее потом, разодранную на части.
А кто- нибудь знает, что ты здесь?
Хотела спросить «Баал», потом подумала, а вдруг та не знает имени своего спасителя? Имена нельзя, имена запрещено.
— Кто тебя пропустил? Как ты?…
— Значит, нет карты? уточнили разочарованно. Кофта явно велика, штаны и того пуще, глаза грустные и дикие. В руках огромный меч.
— Ты даже не думай Не ходи туда!
Но девка уже шла к двери.
«Уйдет ведь уйдет сейчас! Что делать?»
— Погодь! Да погодь ты! чувствуя, что не успевает упускает некий важный момент, Зантия зашаркала к столу. На!
И протянула незнакомке компас.
— Ближайшая граница будет, если идти туда, где цифра пятнадцать видишь, на нее стрелка указывает?
— Вижу, компас жадно сгребла холодная дрожащая ладонь. Спасибо.
И тут же открылась входная дверь впустила в теплый дом клуб мокрого стылого воздуха. Едва гостья скрылась за ней, как бабка на полном старушачьем ходу зашаркала к столу, к телефону. Кому звонить, ой, беда, — кому? Комиссии? Так ведь и ей настучат по шапке за то, что пропустила, скажут, вообще из ума выжила, никчемная? А если с работы уволят, где новую искать? Она ведь немолодая, не быстро учится, для многих работ уже не годится совсем не как те, что выкруживают номера под куполом.
И Зантия, то и дело сверяясь с приклеенным к стене кусочком прозрачной изоленты листком, принялась набирать номер единственного человека, способного помочь, Баала Регносцироса.
* * *
А здесь было холоднее, чем она думала. Плоские подошвы скользили на острых и мокрых камнях, носки почти сразу же промокли, изо рта шел пар.
Алеста цепко сжимала в руке компас и постоянно следила за стрелкой на цифру пятнадцать, на цифру пятнадцать. Если ей хватит времени и патронов, сегодня, завтра или через день она с Равнин выйдет.
Над пологим холмом висели тяжелые тучи; спасительный порог домика оставался все дальше за спиной. Кошек пока снаружи видно не было, но они скребли на душе.
* * *
— Ну, возьми же ты трубку Возьми! Из-за тебя ведь пропущу не только программу все пропущу. И где тебя носит, спрашивается? Восемнадцать гудков. Двадцать. И это четвертый или пятый набор кряду.
«Может, Регносцирос сменил телефон? Может, забыл оставить новый номер?»
Экран старенького телевизора показывал, как на арену выходит первая акробатическая пара; Зантия взглянула на нее и заругалась-заматерилась пуще прежнего:
— Трубку возьми, черт волосатый! Так все выступят, а я даже не увижу! Какая еще бабке радость? Бери же! Бери!
* * *
У него нещадно трещала голова. Свинцовые веки не разлеплялись, пить хотелось так, что он готов был нырнуть в цистерну, только бы промочить горло; в нагрудном кармане надрывался телефон. Хотелось разбить его, вытащить и швырнуть о стену, чтобы замолчал, чтобы не ездил трелями по ушам; Баал никак не мог взять в толк, почему лежит в собственной гостиной на диване одетый.
И обутый; он пошевелил затекшими ступнями.
И что было сегодня утром? Или уже вчера?
Память выдала ноль-подволь и новый приступ головной боли; Регносцирос зарычал и помассировал виски. Затем неуклюже, едва не выронив, достал неугомонный аппарат, взглянул на экран и уже хотел погасить телефон номер поначалу показался незнакомым, — затем подумал, что это может быть Дрейк. Ведь может? Кто его знает, с каких номеров он звонит?
— Алло.
Собственный голос хриплый и посаженный заставил поморщиться даже его самого. Если окажется, что кто-то ошибся номером, он отыщет его собаку приедет домой и заткнет сотовый тому в глотку. А еще лучше сломает пальцы, чтобы не тыкали куда попало; в груди взметнулась волна гнева.
Ого, давно не было он ему, как старому знакомому, даже обрадовался.
— Алло!
— Регносцирос?
Его редко звали по фамилии. Тем более, всякие бабки. Сознание мутилось, пить хотелось все сильнее, телефон раскрошить все нещаднее.
— Он самый.
— Это Зантия. Зантия, помнишь?
Никакой Зантии он не помнил.
— Смотрительница Портала!
Вращающееся вокруг непонятной орбиты сознание на секунду застыло Зантия? С чего бы ей звонить ему на мобильный? Раньше не звонила.
— Помню тебя — хотел добавить «карга», вовремя опомнился.
— Ты почему так долго не брал сто раз пришлось набирать!
Угу, он еще не оправдывался спросонья не дождется. Ни она, ни кто-то другой.
— Тут девка проходила, — вещала трубка быстро и сбивчиво, — девка. Нужна твоя помощь!
Какая еще девка? Ему было на всех плевать. Если с Равнин в домик забрела еще одна, ему нет до этого никакого дела. Что он спаситель для всех девок в мире?
— Выгони ее.
— Да она сама уже ушла!
— И прекрасно.
— Как прекрасно? Как прекрасно?! Спросила, где ближайшая граница земель, я дала ей компас
— А я причем?
— Вообще рехнулся? Ты для того ее спасал, чтобы она потом сбежала?
— Кого спасал?
Баал никак не мог взять в толк, о чем речь.
— Девку эту! орала трубка противным бабкиным голосом.
Ты же сам ее с Равнин притащил, окровавленную. А теперь она с той стороны пришла, с твоей, а на Равнины вышла.
У него на секунду вновь помутилось сознание на этот раз к общему недомоганию примешалась тошнота и накативший приступ слабости; Баал едва не свалился с дивана.
— Давно? — а кому мне звонить? Не в Комиссию, ведь она через твой Портал вышла Думала, тебе позвоню, спрошу, что скажешь. А так ведь выгонят с работы, что делать буду?
— ДАВНО?! заорал он в динамик не своим голосом.
— Что? Давно ли ушла? Да минут пять, как
— Еду.
И он дрожащим пальцем отключил сотовый.
А когда набирал следующий номер, никак не мог попасть в нужные клавиши. Трясся, матерился и не верил тому, что только что услышал,
Алеста ушла. Ушла через Портал, в Равнины. Только не это
— Алло?
— Бернарда?
— Да. Баал, в чем дело? — Прыгни ко мне. Только быстро, пожалуйста, быстро
— Уже в пути.
Она очутилась в его доме практически сразу же обутая и одетая, как будто только что из ресторана. Может, там и была? Нарядный вид, прическа, каблуки он не стал спрашивать.
— Ди, помоги, мне надо сейчас.
Глаза скользили по снимкам в фотоальбоме телефона где же он, где?
— Баал, у тебя все хорошо?
— Нет! — рыкнул он так громко, что вновь, несмотря на проглоченную таблетку обезболивающего, тяжело и монотонно запульсировали виски.
— Она где-то здесь, я сейчас найду.
Он искал фото. Единственное фото сарая, которое сделал несколько дней назад для того, чтобы в магазине подобрать металлические уголки не хотел ошибиться с размером. А теперь молился, чтобы оно сохранилось в галерее.
— Нашел! он протянул телефон Бернарде. Перенеси меня сюда, пожалуйста. Только быстро, очень быстро, потому что она уже ушла.
— Кто ушла? Так может, перенести тебя сразу к ней?
Он едва не взвыл от тоски, потому что уже думал об этом. Почему, ну почему он ни разу не сфотографировал Алесту? Почему не сделал ни единого портрета? Потому что боялся, что, глядя на него, будет тосковать вот и добоялся!
— Нет у меня ее фото. Только в базе Комиссии А если пойдем туда, попросим разрешение на доступ к файлам если Даже если к Логану, потеряем слишком много времени.
— Поняла.
Глаза Ди внимательно изучали вид его двора на телефоне.
— Сможешь?
Его ладони дрожали от недавнего перепоя, от нервов?
— Да. Возьми меня за руку.
* * *
К бабке он ввалился в полном обмундировании в кольчуге, перетянутый тяжелым поясом, с двумя мечами наперевес.
— Где она?
— Ушла, Зантия нехотя оторвалась от телевизора чувствовалось, ей хотелось вернуться к просмотру передачи, но ситуация не позволяла — чужак на Равнинах, несанкционированный переход, почти ЧП.
— Что ты ей сказала про компас? Научила пользоваться?
— Сказала, чтобы держала направление на цифру пятнадцать. — Давно? Сколько прошло с ее ухода? Сколько? Точно!
— Да не считала я! Минут двадцать где-то. Может, чуть больше. Быстро ты, однако.
— Никому больше не звонила?
Смотрительница опасливо качнула головой.
— И не звони.
Баал, звеня броней, на полном ходу пронесся к выходу.
Он бежал вперед и всматривался в сырые сумерки; на Равнинах быстро темнело.
Куда же она, на ночь глядя? Куда вообще?…
Принюхивался, не смотрел под ноги, поскальзывался, изрыгал проклятья, был готов изрубить любого, кто попадется ему на пути, лишь бы Алеста. Алька.
А если поздно, если не успел? Если уже лежит где-нибудь бездыханная, и ее глодают кошки? Как он будет тогда?… До конца жизни не сможет смотреть на себя в зеркало. Да что там зеркало вообще жить не захочет.
Он думал об этом без пафоса и без драмы глухо и серьезно. Здесь, на сыром склоне вдруг понял: ему давался шанс любить, быть счастливым, принять что-то от жизни. Он отказался. И от счастья, и от женщины, ему его предлагавшей. Только бы она не умерла…
Холодно, морось, полумрак. Пахнет плесенью и сыростью, пахнет мокрым камнем и бесплодной землей, пахнет чужим присутствием Регносцирос выискивал глазами в темноте белесое пятно человеческого тела. Взбирался на очередной холм, обходил завалы из булыжников и боялся, что за одним из них увидит ее неживую; по венам пульсировала сокрушительная злость.
Если так случится, он умрет, да. Но сначала умертвит всех жителей здешних мест, напоследок оправдает репутацию демона отправит их всех в ад.
— Аля! не удержался и закричал он, зная, что кричать бы не стоило. Но как еще ее найти, если след слабый, а сумерки уже пали? А-а-а-аля-я-я!
Тишина вокруг; ни шороха, ни ветра. Над головой мрачное тяжелое небо.
Куда идти? Куда указывает цифра пятнадцать? Почему же он не сделал ни единого ее фото? Вот догонит, вернет и нафотографирует Был бы у бабки второй компас, но второго компаса не нашлось. Баал вновь принюхался, тщетно пытаясь отыскать след единственного в Равнинах человека, и заорал вновь:
— А-а-а-аля-я-я-я-я!!!
Их привлек не то его крик, не то запах, не то шаги, но напали почти одновременно: сначала две кошки он прирезал их жестко и предельно быстро два секущих удара (по одному на животное), — затем трое «жрал» с ними Баал возился чуть дольше. Крутился, избегал цепких когтей и зубов, ориентировался исключительно по звуку.
Черт бы подрал эту тьму с каждой секундой все гуще.
Гнев был его топливом и вел вперед. Гнева хватало.
— Аля! Где ты! Отзовись!
Трупы врагов он оставлял за спиной они привлекут еще больше падали, плохо. Во мраке кошачья шерсть почти не различалась, но монстров выдавали едва заметно светящиеся глаза приходилось быть зорким.
И быстрым.
Справа бесшумно метнулась тень он отсек ей лапу на лету раздался неприятный нечеловеческий визг. Минус кошка.
Слева мельтешили еще две, но в отдалении, не достать.
— А-а-аля!
Теперь уже плевать, что громко враги и так рядом. Да где же она? Он до сих пор не увидел ее, не нашел, а шансов на то, чтобы остаться в живых с каждой секундой все меньше.
— А-а-аля-я-я-я-я!
В отдалении вдруг метнулось что-то белое показалось? Мелкое пятно, далекое. На мгновенье застыло неподвижно, затем сместилось влево. Приглушенно звякнула о камни сталь не его меча. Алька? Алька! Регносцирос до боли напряг глаза.
— Аля! Аля-я-я-я! заорал он диким голосом и чуть не надорвал связки, почти моментально осип.
А пятно далеко, вокруг него тени. Чтобы добраться, надо спуститься в лог, пересечь его, подняться на возвышение черт, далеко! И он, задыхаясь и хрипя, рванул по камням. Одновременно отстегнул с пояса щит, которым почти не пользовался тяжело; сбросил лишнее и сразу же ускорился.
Не сбить, не подвернуть бы ногу.
Надо было взять с собой кого-нибудь в подмогу.
Умные мысли они всегда после. А теперь сам, один, потому что дурак.
В этот момент с плато, к которому он бежал, раздался выстрел.
* * *
Она билась на последнем издохе замахивалась, ударяла, отбивалась и теряла последние силы. Алька плакала. Что затея ее провальная, она поняла уже давно — когда еще в самом начале пути расстреляла почти все патроны не думала, что кошки настигнут так быстро, не думала, что их будет так много. И что так быстро стемнеет.
А теперь, когда услышала знакомый голос, зовущий ее, закрутилась еще быстрее, и ручьем потекли слезы себя погубит и его погубит. Ладно, когда один, а когда в могилу тащишь родного человека
— Не ходи сюда, Баал. Не ходи. Их слишком много, — хрипела, отбиваясь, знала, что не услышит, но все равно шептала. Сзади плосконосый, сбоку еще два, вокруг даже смотреть не хочется там камни и тени, там кошки, там страшно. Да сколько же их всего? Меч двигался в сумерках серебристой змеей иногда что-то вспарывал, иногда скользил наугад один раз в цель, один раз мимо; нещадно болели мыщцы она давно не тренировалась. Свист, хрипы, звон стали и рыки страшные рыки, голодные, предвещающие близкую смерть.
— Аля-я-я-я! — раздалось уже ближе, и Алеста едва удержалась от того, чтобы повернуться на звук, чтобы не броситься навстречу не дадут. Догонят и разорвут; и потому билась.
К тому моменту, когда Баал приблизился настолько, что его фигура стала различимой, она убила двоих плосконосых одному попала по шее, второму по животу тот теперь ползал по камням и хрипел. У самой текло по спине, по бедру и плечу разодрали. Остался еще один из тех, что рядом; если сможет убить его, то рванет навстречу, а там они уже вдвоем, они справятся.
В тот момент, когда она собиралась развернуться к оставшемуся врагу и вскинуть меч, Алька вдруг увидела, что за Баалом бежит кошка не бежит, летит, догоняет, настигает, готовится к финальному прыжку и это со спины! Рука непроизвольно метнулась к кобуре, вытащила пистолет, подняла — глаза зло прищурились, мысли пропали.
Одновременно с грохнувшим выстрелом на нее со спины напал оставшийся в живых мутант.
* * *
Баал рубил его плосконосого так долго, что разрубил все тело: отсек голову от туловища, раздробил конечности, изуродовал лицо мстил. Орал, вскидывал и опускал руку сотни раз, слушал хруст ломаемых костей, никак не мог утешиться количеством нанесенных увечий.
Он напал на Альку. Напал на нее! Уронил головой на камни. И только после того, как убедился, что враг не просто никогда не встанет, а вовек не будет узнан никем из сородичей, оторвался от его тела, шатаясь, поднялся и склонился над Алькой. Поднял ее показавшееся ему чересчур легким и худым тело на руки, захрипел и побежал вперед.
Быстрее, быстрее, к доктору Нужно вернуть ее домой, вылечить! Она вовремя выстрелила в кошку, убила ее — спасла ему жизнь. Ему спасла, а свою не сохранила дурочка сбежала из хибары дурочка.
Он слышал свое хриплое дыхание доносившиеся, как у загнанного коня, из легких сипы, — но не чувствовал ее пульса. Живая? Нет? Не мог определить, не мог остановиться несся, как оголтелый, вперед. Потому что если остановится здесь, им обоим смерть.
Он донес ее до окружившего бабкин домик невидимого щита ощутил его кожей, — шагнул внутрь и тут же положил Алю на землю. Теперь знал точно пульса нет. Сердце не бьется, мозг не подает импульсов, душа уходит. Ее душу он как демон чувствовал точно, и она уже начала Переход. Спешно лег рядом на землю, обнял теплое еще тело рукой, закрыл глаза, растворился — начал энергетический процесс из человека, как делал сотни раз до того, превратился в Демона.
— Отдай.
И в третий раз в жизни он шагнул не просто в собственный страх в худший из ужасов посмотрел в глаза Смерти.
Он ненавидел это смотреть ей в глаза; один раз попробовал и с тех пор не мог забыть, видел кошмарные сны, — а теперь снова смотрел в них, в эти колодцы-провалы, мучился, трясся, боялся, как никогда в жизни, но заставлял себя терпеть.
— Отдай. Человек. Мой.
Здесь, в тонком Мире, говорить получалось плохо лишь мыслями-импульсами. Обрывками желаний, намерений.
Он ступил не просто на запретную территорию он перечил тому, кто имел право увести душу с собой, он рисковал всем. А Коридор для Алькиной души за темным силуэтом уже был открыт Баалу, а точнее тому, кем он стал в этом мире неприкрытым сгустком текучей энергии, — хотелось смотреть не на Смерть, на нее Альку. На слепящий и невероятно чистый свет ее души; он не отдаст ее. Никому, ни за что. Даже Ей.
— Имя.
Прошелестел голос, и Баал дернулся от ужаса этот голос не мог принадлежать никому, кроме худшего воплощенного кошмара, Владычице темного мира.
Имя.
Имя?
Она спрашивала об Истинном имени души. Знай он его, и она отступила бы сразу. Но, черт, Баал его не знал — откуда? Такие вещи узнаются после пронесенной через века связи, через абсолютное доверие, через протянувшуюся между душами Любовь.
— Нет. Имени.
— Не отдам, прошелестел голос. И Алька, будто привязанная к Смерти на веревочке, вздрогнула ее душа качнулась в направлении Коридора.
Баал вздрогнул.
— Моя. Женщина, зарычал зло.
Моя. — Пришло. Время.
— Пришло. Не сейчас. Придет.
Смерть молчала.
Раньше он формировал такие Коридоры сам, но вели они не в Вечное, а создавали ходы между мирами если Алька в такой шагнет, ее не вытащить, не удержать.
— ОТДАЙ!
Ему показалось, или же за его плечом кто-то встал? Защитник? Светлый Ангел? Может быть Он видел его раньше, однажды. Может быть, мерещится; Регносцирос не отрывал от Смерти взгляд знал, что та сразу же уйдет.
— Дай. Ей. Выбрать!
Действительно. Теперь Смерть смотрела на кого-то другого, стоящего позади него из-за спины лился яркий свет. Ответила нехотя, ему показалось, со скрытой ненавистью.
— Пусть. Выбирает!
И веревочка, держащая маленькую светлую душу, пропала.
— Демона. Не выберет, прошелестела Смерть мстительно. Нет.
— Посмотрим.
И он вздрогнул. Потому что Алька то, чем она теперь была, — повернулась и посмотрела на него. На него, состоящего из белого и черного, его, как переплетение светлого и мрачного, со всем внутри добром и злом настоящего Баала. Теперь она видела его без масок, без кожи, без тела таким, каким он на самом деле был, Баала-получеловека, Баала-демона. И больше всего он боялся, что, увидев его Баала-урода, — она ни за что не шагнет в его сторону.
Щит спасал от кошек, от «жрал», от любых тварей Равнин, но он не спасал от дождя, который теперь лил с неба в полную силу. Дождь мочил кольчугу, проникал сквозь звенья, заставлял мышцы судорожно сокращаться. Дождь стучал по крыше и залитому теплым желтым светом подоконнику; из-за стены бубнил телевизор:
— кто же победит в полуфинале акробатических состязаний, мы с вами узнаем уже в пятницу, в шесть часов на том же самом канале. А сразу после рекламы вас ждет очередная серия шоу «Битва за престол» — не переключайтесь.
Лязгали от холода зубы, тряслись ладони.
Баал прижимал к себе мокрую темноволосую голову гладил спутанные, залитые кровью пряди и утирал смешанные с дождем слезы.
Алька дышала у нее снова был пульс.
