Глава 12
Он припер ее домой с улицы толком не помнил, что говорил, как уболтал ехать с ним как-то уболтал, — и теперь, доставив домой, шумно дыша, раздевал.
Красновато-каштановые кудри, округлое лицо, кофточка, под ней топик.
Стены особняка дрожали под напором страсти. Вот только страсть была фальшивой — чрезмерно пахнущей цветочными духами, мажущаяся красной помадой, чужая, будто не его собственная Баал силился не видеть этого.
Он должен был утихомирить похоть. Как-нибудь.
Топик трещал, бюстгальтер тоже на свет выглянули груди. Он уставился на них растерянно.
— Ну, чего же ты медлишь, красавчик?
Давай.
Женщина, чьего имени он не знал, старалась помочь ему извивалась, шумно дышала, стягивала с себя одежду, цеплялась за его штаны пальцами с длинными накрашенными ногтями.
— Не медли, возьми меня.
А он стоял. Через секунду пересилил себя, положил руки на чужие холмики, сжал их пальцами, взвесил, не то.
Не то, черт подери!
— Не смогу.
— Что?
Ему в лицо смотрели удивленные глаза.
Почему- то зеленоватые. Чьи они, кому принадлежат?
— Не смогу с тобой кончить.
— Да ты ведь еще не пытался?
Давай, я сейчас помогу Ротиком.
В его ширинку вцепились, попытались вытащить наружу увязший в трусах и джинсовой ткани член вцепились слишком сильно. А груди под руками казались не такими вялыми, хоть и большими, дрябловатыми; соски отливали вишневым.
— Нет.
— Что?
— Нет, говорю.
На этот раз «ЧТО?!» пропечаталось на лице незнакомки злое, осуждающее, с ноткой растерянности.
Она не подошла? Почему? Ведь сам увязался на улице, сам говорил «пойдем», сам смотрел так призывно, что она не удержалась, уступила, — а теперь «нет»?
— Ну ты и сволочь.
— Я.
Он не стал долго разговаривать ждать скандала, оскорблений, новых потоков злости, просто положил руку ей на лоб и отправил жесткий энергетический сигнал «спи».
Практически сразу же глаза незнакомки закатились, она вздрогнула, будто неслышно икнула и сползла по стене неуклюже, как мешок, до самого пола он едва успел подхватить ее на руки. Уложил головой на плинтус, долго смотрел, дышал, думал, как избавиться от тела так, чтобы не обидно. Одеть, высадить на лавочке в парке? Узнать адрес, отвезти домой, оставить у порога?
Так ничего и не решив, опустился на корточки и принялся прилаживать друг к другу поверх обнаженной груди лоскуты порванной одежды.
* * *
(Boral Kibil You Me)
Если он переспит с ней к чему в итоге придут их отношения? А не переспать уже не сможет.
Ловушка. Ловушка, черт подери, в которую он сам себя постепенно загнал. Ведь видел, что шагает к краю, но шагал к нему, предпочитал слепоту предпочитал опасную игру. В первую очередь с собственным сердцем.
Незнакомку он отвез по указанному в ее правах адресу, оставил у двери слышал, внутри кто-то есть, и, значит, найдут. Вернулся домой, пытался забыться, злился, что не может выпить снова за руль, — несколько минут посидел у камина, потом почувствовал, что нечем дышать.
Душе нечем дышать.
Пошел в парк.
Баал не любил парки, в них всегда царило людское умиротворение, благодать, покой ложные для него благодать и покой, но хотелось тишины не домашней, внешней. И теперь, совершенно не вписывающийся в обстановку, одетый во все черное, слишком грузный внутри и снаружи, он сидел среди деревьев на выкрашенных в ярко-желтый досках.
«Цепной пес в песочнице».
Просто не ехать бы никуда, не возвращаться, да нельзя. Почему он не установил на крыше хибары винтовку?
Потому что хотел быть там. Защитить ее там. Хотел быть с Алькой.
Дурак. Он был идиотом раньше, а теперь стал им еще больше. Его отец когда-то сказал, что демона нельзя загнать в ловушку, но человеческая часть души сына однажды даст брешь и доведет того до беды так и случилось. Не хотелось признавать, но прародитель оказался прав. Неизвестно, что все это время Баал пытался надежнее удержать в узде свою черную часть или же белую? Ту самую белую, которой вдруг понравилось находиться на краю мира вместе с определенной девушкой, которой нравилась забота, светящаяся в карих глазах нежность, кроткость и необидчивость. Той самой части нравилось допускать сентиментальные мысли, нравилось смотреть, представлять, думать, мечтать.
Мечтать. Он, должно быть, в конец забылся! О каких мечтах может идти речь? Он демон, она обычная девчонка. Стоит ей пронюхать больше, как сантименты кончатся. Узнает, что у него крылья, пнет по самым яйцам; скажет про отсутствующую половину души — и покатится, отвергнутый, по всем овражкам. Не он ли уже пробовал эту дорожку, думал, что женщинам можно доверять, что им можно открываться, что можно хотя бы надеяться на понимание? Верил когда-то. Дурак.
Почему сам не видел, что допускает то, чего не должно было случиться? Завтраки ладно. Обеды, ужины, уборки, близкое соседство (а куда ее было селить?) ладно. Но зачем было подглядывать за ней на пруду? Зачем было идти туда следующим вечером? Почему не смог выгнать, когда позже вечером она вошла в комнату? Почему допустил то, что случилось после?
Ему хотелось стонать, рычать, хотелось вырвать на себе волосы он ослаб.
Давно не пинали в пах?
Не всаживали нож в спину?
Вспомнилась Ирэна бывшая пассия, на душе сделалось гадко.
— Ты сможешь полюбить меня такого?
— Я ведь с тобой.
— Полюбить сможешь, скажи?
— Почему ты допрашиваешь меня, милый?
— Просто скажи.
Она так и не сказала. Очевидного. Демона любить нельзя демона можно либо использовать, либо бояться другого не будет. В его голове всплывали обрывочные фразы и далекие голоса матери, учительниц, злых на язык соседок: «Нахал Не уверена, что человек Ты проклятье! Отродье! Лучше бы ты родился девочкой» Он не родился девочкой, не сумел. И всю жизнь вбивал себе в голову, что ни одна женщина, если уж мать не смогла, не сможет его полюбить. Почему начал надеяться вновь?
Не начал!
Начал.
Не начал!
А кому позволил вчера войти в комнату?
О ком думал последние несколько ночей? Чьим вниманием наслаждался за завтраками? К чьим шагам постоянно прислушивался? За чьим настроением, делая вид, что не следишь, пристально следил?
Крыть было нечем.
Следил, да. Она стала ему небезразлична девчонка с каштановыми волосами и необыкновенно красивыми глазами. Дерзкая и податливая одновременно.
Людская часть Людская часть Людская часть. Он на секунду позволил взять ей верх принялся представлять то, что могло бы получиться. Не могло, но на мгновенье он погрузился в иллюзию, вообразил, как он и Алеста лежат на кровати, как она подушечками пальцев нежно гладит его лицо
— Ты мой мужчина. Я тебя выбрала.
— Почему?
— Потому что люблю.
— Правда?
Он не стал бы спрашивать, правда ли это, он бы почувствовал. Все увидел бы по ее глазам и открылся. Допустил внутрь себя, рассказал все секреты, не стыдился бы плакать у нее на плече. Будучи мужчиной, он всегда оставался мальчишкой, и ему часто хотелось плакать не позволял себе в детстве. Много чего не позволял, но слезы точно были табу. Поэтому сейчас хотелось. Он никогда и никому не признавался в том, насколько уязвим не внешне, внутренне. Насколько всегда жаждал быть любимым, мечтал об этом, корил себя за это, обзывал последними словами, наказывал внутреннего мальчишку так же, как наказывала мать. Хуже. Хуже, потому что знал, что в любви ему отказано, в мимолетной ласке, в трахе, в притворной нежности нет, а в любви настоящей, глубокой, честной да.
А он хотел ее. Чтобы кто-то стал навеки его, желал стать для кого-то единственным и самым нужным. Мечтал стать для семьи опорой, для жены своей (именно своей) женщины надежным мужем, защитником, домом.
«Твоя человеческая часть подведет тебя».
Она его и подводила. Уже подвела он вновь позволил себе мечтать. Хоть на минуту, но допустил это, и, значит, придется страдать. Пока вновь не вытравятся кислотой плохие слова надежды, пока не захлебнутся в потоке рационального мышления мечты, пока он вновь не поверит, что демон.
Просто демон. И ничего более.
* * *
Она не позавтракала, не застелила постель, не отправилась облагораживать клумбу или мыть полы ничего не стала делать. Не могла. Сидела на краешке кровати в полутемной спальне и смотрела наружу, на недостроенный сарай, над которым на бескрайнем синем небе ветер гонял кудрявые облака.
Глаза сухие, на сердце тоска. И страшно.
Она что- то сделала не так, ошиблась, ступила на запретную территорию, и теперь он уехал. Впервые не позавтракал, даже не зашел на кухню, не поздоровался. Прошел мимо не посмотрел, — обдал холодом равнодушного выражения лица и укатил.
Не вернулся и к обеду.
Аля не просто печалилась страдала, — и не могла понять, чего боится больше? Собственного поведения (что нашло на нее вчера?) или же возвращения хозяина? И если первое было объяснимо: между женщиной и мужчиной всегда может случиться притяжение (оно и случилось), то второе возвращение Баала что принесет оно?
Кружили, как вороны, черные мысли.
Он выгонит тебя. Придет и скажет уходи.
А она не хотела уходить, не теперь. Боялась этого странного желания и того, что ей тоскливо без него и пусто. Его нет, а ей хочется плакать, ей хочется его назад лишь бы был рядом, лишь бы ходил, стучал молотком, лишь бы просто присутствовал.
Впервые в жизни Алеста изливала любовь в тоске думала, такое невозможно. Жалела себя, почти ненавидела, что пропустила странный момент момент осознания неизбежного. Она хотела быть рядом с кем-то. Сильно.
С ним, с Баалом.
Дурочка- дурочка-дурочка.
А он приедет и теперь, наверное, прогонит.
Обед не сварен; солнце перевалило через зенит.
Как быть дальше, что делать?
Еще два часа в бессмысленном кружении по дому, в тревогах и сомнениях а на сердце все тяжелее, все сложнее разобраться в собственных чувствах. Ведь раньше хотела уйти, ждала, пока пройдут две недели, почему не ждет теперь?
К горлу подкатывала истерика; дрожали ладони.
В какой- то момент Алька не выдержала сдернула с подушки наволочку, сложила ее вчетверо и вышла на улицу, в пустой двор. Постояла на крыльце, потерянная, затем шагнула на тропинку. Подошла к покосившемуся забору, перекинула через нее ткань, расправила ее, постояла так с минуту. Затем двинулась дальше. Еще никогда она не бывала у соседки не было ни необходимости, ни повода, а теперь пришла. Постучала в дверь, не зная, что сказать, лишь кивнула, когда открыли.
А ее не стали спрашивать лишнего бросили: «проходи». Усадили за стол, налили чай, сочувственно посмотрели.
— Вы чего поругались? Думаешь, я зря здесь живу? Тоже поругалась со своим когда-то. Эй, послушай, ну, бывает. Как поругались, так и помиритесь. Ну, не реви, не реви…
А Алька уже не могла рыдала. Закрыв лицо ладонями, сидела на чужом стуле и сотрясалась от плача, от накатившего ощущения горя, неизбежной беды, от того, что внутри прорвало.
— Не реви. Образуется.
И ее потрепала по плечу женская рука.
(Спустя несколько минут).
— Он не такой, он не страшный.
— Может быть.
— Ты его просто не знаешь!
— А ты? Знаешь его?
И гнетущая тишина. Распухшие красные веки, закапанный слезами чай.
— Хочу узнать.
— Дорожка это непростая, девочка. За любовью гонимся, настигаем, а удержать не знаем как. Ты, главное, головы не теряй, — тяжелый вздох, — так и себя потерять недолго. А уж с таким, как он Он же замкнутый очень, — ты не обижайся только, — дикий.
— Дикий, — кивнула Алька.
И почему- то улыбнулась.
* * *
Раньше бы он сделал иначе, попросту не вернулся бы. Теперь не мог что-то изменилось. Понимал простую вещь: если они сделают вид, что ничего не случилось, и будут игнорировать взаимное притяжение, то умаются оба. Она — от тревоги и непонимания, он от похоти, и потому этим вечером Баал принял странное для себя решение он позволит им сблизиться. Хотя бы физически. Просто не будет лгать, не будет лелеять ложных надежд, но и отталкивать не будет впервые в жизни осознанно позволит себе быть с кем-то. Пусть и временно.
Все объяснит, будет честен, а там либо пусть принимают таким, каков есть, либо отказываются от предложенного.
Зато без лжи.
Всю жизнь он избегал отношений, ненавидел разборки, терпеть не мог эмоциональные «скрепки», а тут переступил через себя. Вечер; Нордейл все дальше, хижина все ближе.
И будь, что будет.
Вернувшись в дом на окраине, Баал обшарил в поисках еды холодильник, что-то съел, затем налил себе оставшегося в бутылке кваса и опустился на скрипучий стул. Долго смотрел в окно, за которым пали на луга сумерки, даже на крыльцо не шел курить мучился.
В комнатах тихо, но Регносцирос присутствие гостьи ощущал кожей она сидела в собственной спальне, — тоже не выходила, чего-то боялась. Его? Нет, вроде бы, не его. Себя? Своей тяги к нему? В груди свербело от непонятных чувств.
А он, оказывается, соскучился по этому месту несколько часов отсутствовал, а уже затосковал. С Алестой здесь стало иначе: уютней, теплее он незаметно для себя отогрелся. И пахло здесь по-другому: травами с окна, жиром от плиты, выполосканной в порошке, сохнущей на краешке ведра тряпкой.
В какой- то момент в коридоре послышались шаги.
— Я не варила сегодня ничего, ты извини.
Голос робкий, тихий, глаза в пол.
— В холодильнике полно еды.
— Да, там со вчера осталось.
— Я все нашел.
Она потопталась на пороге, будто ожидая чего-то, потом ушла. Он вновь остался один. Наедине со своими мыслями, тягучей тоской и сомнениями. Может, он уже не нужен ей? Поняла вчера, что не по нраву, одумалась? Значит, все пойдет по-старому, как он изначально и хотел, просто доживут вместе две недели, «добудут», а после отправит ее прочь от себя в мир, навстречу вольной жизни.
Будет скучать, конечно, но, наверное, не по самой Алесте не по ее мягкому телу, которого никогда не коснется, и теплым глазам, — а по чему-то несбыточному, по мечтам, что изначально не имели шанса когда-либо воплотиться. По пальцам, гладящим его затылок, по доброй улыбке на губах, по напевам, что все эти дни слышались вокруг крыльца.
И он все еще хотел ее. Сильно. Давно уже не девчонку, но созревшую красивую женщину, не пахнущую ни одним мужчиной. Вероятно, еще долго будет хотеть, наблюдать издали за ее жизнью, злиться, если увидит с другим, мучиться, когда поймет, что нужно как-то отпустить, что изначально не имел на нее прав.
Он демон ни на кого не имел прав. И ни на что даже на мечты. Тем более, на них.
А Алеста в этот момент ступила на кухню снова. Сначала молчала, затем заговорила быстро и сбивчиво — он смотрел в окно, — что-то лепетала о том, что ни за что не ступила бы к нему в комнату, если бы не чувствовала притяжения, если бы не желала этого сама. Может, обидела? Так, она не хотела, просто не знала, как помочь. Она вообще хотела другого чтобы он знал.
Чтобы он что-то знал; Баал не слышал слов.
В какой- то момент он повернулся от окна, посмотрел ей в глаза и хрипло спросил:
— Я тебе нужен?
И речь оборвалась как обрубили. Аля моргнула карие глаза распахнулись, рот приоткрылся, а сердце заколотилось так быстро, что даже он услышал.
— Я тебе нужен? Хотя бы сегодня?
И она вдруг изменилась лицом, просветлела, а кухня моментально пропиталась ее радостной решимостью он удивился такой мгновенной перемене и незримо осел, выходит, боялся ответа.
— Нужен? несмелый шаг ему навстречу; кисти ее рук дрожали. А можно не только на сегодня? Можно на дольше? Потому что нужен. Очень нужен.
И обняла его. Сама.
Он не мог ей предложить ничего из того, что должно было присутствовать в первой ночи: ни широкой мягкой постели, ни золотого на столбиках балдахина, ни уютного освещения, — но мог предложить себя. Пусть лишь этим вечером, но зато всего целиком и полностью.
Он умел чувствовать людей, как никто другой умел знать их желания, позывы, стремления, ощущал мечты и теперь впервые в жизни радовался этому умению, ибо применял его для хорошего. Растекался, чувствуя под руками податливое тело, впитывал его жар, движения навстречу, мягкость губ. Вздрагивал сам, когда вздрагивала она, ловил каждый вздох, каждый отзвук дыхания, каждый мимолетный позыв. И ласкал так нежно, как думал, не умеет. Он гладил, лелеял, он дарил. А ему дарили в ответ нежность, доверие, волны любви.
Она оказалась еще мягче, чем он предполагал, но с жаром, со страстью, с неуемным желанием отдавать. Руки неумелые, но ему и не нужно, губы дрожат, но он умеет успокоить сам. Налитая грудь та самая, правильная, — тонкая талия, стройные ноги; ее сердце и тело пели под ним он чувствовал, слышал. Понимал, когда нужно нежнее и медленнее, ощущал всю готовность и неготовность, вошел тогда, когда стало можно И ночь потеряла очертания. Узкая неудобная кровать превратилась в бескрайний шелковый ковер, стены ветхого дома в самое теплое в мире пристанище, и весь мир вдруг сосредоточился в единственной точке пространства самой нужной и самой правильной.
Он не закончил сам не стал пугать ни диким темпом, ни бешеным напором.
Дождался, когда под его телом стихнут судороги, когда ее колени, губы и руки перестанут дрожать, когда отзвучит стон, и откатился, лег рядом. Притянул Алю к себе, уложил ее голову себе на плечо, прижал.
Тесно; его локоть упирался в стену. Вокруг стояла нетронутая звуками глубокая ночь.
А рядом лежала женщина.
Смотрела, как и он, в потолок, гладила его подушечками пальцев по груди, молчала и иногда вдруг вздрагивала вновь. И тогда он успокаивал ее поглаживанием.
Теперь она пахла мужчиной.
Она пахла им.
