Глава 10
Разлеплять глаза не хотелось; с непривычки от долгого лежания на тонком матрасе поверх ржавых пружин ныла спина. Чем-то пахло. Чем-то особенным.
Баал никогда раньше не ночевал здесь приходил, когда нужно, и уходил сразу же после очередного похода садился в машину и был таков. Но за то время, что провел здесь, он привык к одной вещи этот дом никогда ничем не пах, кроме досок. В дождь он пах мокрыми досками, в жару сухими. И чуть-чуть пылью. Все.
А теперь по комнате плыл аромат чего-то жареного; на кухне шкворчало.
Он разлепил-таки глаза, перевернулся на бок и едва не грохнулся с узкой лежанки на пол черт! С нее всю ночь свешивалась то согнутая в локте рука, то ступня треклятая кровать. Не мог он прикупить чего-нибудь пошире?
Кто же знал, что пригодится. Накануне он почти до полуночи таскал из багажника накупленное барахло: ящики, коробки, коробочки, контейнеры, полиэтиленовые упаковки, мешки и пакеты, а после почти столько же потратил на то, чтобы разложить еду в холодильник, а остальное распихать по углам, дабы впотьмах не сбить ноги.
Не зря старался. Алеста, по-видимому, нашла все, что хотела, и теперь колдовала над плитой. Интересно, во сколько она встала, если сейчас всего лишь начало восьмого утра?
На кухне его ждал завтрак: сырники. Красовалась рядом с тарелкой граненая баночка с джемом, из горлышка торчала новая сияющая ложка. Для чего-то рядом стояло чистое блюдце-пиалка, слева стакан с соком.
Баал сел на скрипучий стул и взглянул на сковороду, на которой дожаривался завтрак. Одетая во все вчерашнее мятую блузку и грязную юбку, — по кухне порхала Алеста. Свежая, если не считать одежды.
«Надо было купить ей что-то на смену».
Он привез только белье. Не подумал.
— Булочки я пока испечь не смогла, еще не разобралась с духовкой, — послышалось от плиты; вилка в умелых руках ловко перевернула творожные оладушки золотистой стороной кверху. Пахло вкусно, но Баал проворчал:
— Я — мужик. Я на завтрак мясо ем.
— Мяса пока нет, — без раздражения отозвалась новоиспеченная хозяйка. Подошла к холодильнику, карандашом сделала какую-то запись. Он только сейчас заметил, что на дверце прикреплен листок «для пометок».
Она вписала туда мое пожелание?
— А мясо с чем? ему адресовали теплую улыбку; от прозвучавшей в голосе заботы Регносцирос даже растерялся.
— Мясо.
И ничего больше не добавил, почему-то почувствовал себя идиотом. Чтобы скрыть промелькнувшее на лице смущение, принялся за сырники. Один попробовал без джема, второй намазал ягодной массой вкусно.
Оказывается, он не привык ни к присутствию посторонних в доме, ни к лишних звукам, ни к запахам, теперь чувствовал себя находящимся не в знакомой хибаре, а гостем в придорожном мотеле. На кухне хозяйка, а он посетитель, зашедший спозаранку перекусить. Ну и ну.
Сок с сырниками сочетался плохо, хотелось чего-то горячего. — А кофе есть?
— Есть.
Она уже, оказывается, отыскала чайник и распаковала его. Нашла удлинитель, бросила по полу, воткнула туда вилку и теперь открывала предварительно водруженную на полку банку с растворимым кофе.
Когда все успела?
А гостья сегодня выглядела иначе спокойной, умиротворенной, по странной причине почти счастливой. На него смотрела с улыбкой и добро, взгляда не прятала и смущения, похоже, не испытывала. Быстро освоилась.
Он не мог понять раздражает его это или радует?
С одной стороны, забитый и запуганный человек в доме источник плохого настроения, с другой, он к таким привык и знал, как с ними себя вести. А как себя вести с девкой, которую он и знать не знает? Кто она такая вообще? Что ему известно о ней, помимо имени и названия родного мира? Ничего.
Баал хмурился.
— Не нравятся сырники? Я к обеду другое сделаю, все успею, ты не думай.
Он не думал. Точнее, думал, но о другом.
— Слышь, ты обратно на Танэо не хочешь?
Аля на мгновение вздрогнула и заиндевела, затем осторожно покачала головой волосы по ее плечам заскользили струями. Представила Равнины он увидел по глазам, — побледнела.
— Я здесь хочу, она вновь стала затравленной, сжатой, — если можно.
— Здесь это где? В этом мире?
Еще один кивок. Он так и подумал в этом мире. Не в этом же доме?
Что ж, он должен был спросить, уточнить, не мается ли она, сохранив память, не скучает ли по дому, а то продумал бы план, над которым размышлял накануне, обратился бы к ребятам, проводили бы.
Ее радость заметно угасла, лицо сделалось напряженным, губы поджались.
Неужто подумала, будто я передумал и убью ее?
Он даже пожалел, что спросил. Улыбающаяся, как ни странно, она нравилась ему больше.
— Садись, поешь. И перестань трястись, я просто спросил. Она положила себе сырников. Поставила перед ним чашку с кофе, придвинула открытую картонную пачку с сахаром, села. Пододвинула к себе завтрак, вздохнула.
— Я тебе здесь мешаю, да?
— С чего ты взяла?
— Ты про Танэо спросил.
— Я не из-за «мешаешь» спросил. А из-за того, что ничего не знаю об этом мире вдруг ты по нему скучаешь?
— Не скучаю.
— Почему?
— Потому что.
Дальше они ели молча. Пока Баал, допив кофе, не спросил: — Расскажи мне про него.
— Про мой мир?
Да.
— Что?
— Что хочешь. Я вообще ничего не знаю.
— А зачем ходишь туда?
Ей не ответили. И Аля вздохнула во второй раз.
— Там не только Равнины. Я вообще не знаю, большие ли они по площади. Думаю, этого никто не знает, — она ковыряла сырники вилкой; один развалился полностью и превратился в крошки, второй вскоре ждала та же участь.
Говорят, Равнин раньше не было так пишут в учебниках. Раньше на их месте был иной мир хороший и продвинутый, но очень техногенный. Наши предки ушли вперед куда дальше нас.
Он заметил странную штуку: пока он не донимал ее расспросами, Алеста выглядела умиротворенной, даже довольной, а стоило спросить о родной земле, как насупилась, сделалась блеклой. Не хотела говорить? Да он и не нажимал.
Кусочек сырника отправился в рот, пережевался; Аля снова завозюкала вилкой, заговорила без радости.
— Они много изобретали, больше нас. Всякие сложные штуки, связь через расстояния, умели на чем-то летать не знаю, на чем, — учебники скрывают.
— Хорошие у вас учебники.
Хотя, зачем он язвит? То ведь известный факт почти в любом из миров перекраивать историю по своему усмотрению. Может, поэтому здесь, в Мире Уровней, история, как предмет был исключен вовсе? Дрейк не желал недосказанности, а потому просто молчал. Глупый ход? Хитрый? Кому судить?
— Я рассказываю то, что знаю. А Храмов по всей земле было восемь, это в начале. И Богинь было столько же.
— Богинь? Не Богов?
— Может, и Богов. В истории скрыты имена известны только некоторые. Люди перестали молиться, перестали их почитать, и Небожители разозлились.
— На отсутствие молитв?
Его всегда удивляла мифология. И уж тем более, когда она являлась воплощением чьей-то реальной жизни.
— На то, что те люди предки разрушили почти все Храмы. На хаос, на бесконечные войны, на отсутствие почтения к кому бы то ни было. И наслали проклятье: развитая цивилизация сравнялась с землей, а на ее месте появились эти монстры. И Равнины.
— Везде?
— Не знаю. Может, где-то за Равнинами есть и другие страны, но их никто не видел.
— И вы живете на обломках?
Она не была похожа на пещерного человека. Интеллигентная, обученная, тактичная. Даже заносчивая, он бы сказал. Пояснение этому факту последовало дальше.
— Нет, не на обломках. Тогда, в той катастрофе погибли почти все мужчины, но остались женщины их спасла Дея, чей Храм остался стоять. Дала жителям жительницам новый шанс встать на ноги. И они встали. Организовали новую большую страну Конфедерацию, окружили ее высокой Стеной, стали править без войн. Я родилась тогда, когда многие десятилетия на Танэо уже было спокойно. Моя семья жила в достатке, в покое хорошо жила. Регносцирос не заметил, что закурил прямо на кухне. Теперь дым, извиваясь над столом, улетал к приоткрытому окошку, лениво вытягивался наружу; Аля не морщилась, вообще, казалось, не замечала, что он курит. И почему-то молчала; ее глаза от воспоминаний сделались стеклянными, неживыми. Ему стало любопытно, что же случилось дальше.
— Так почему все разладилось?
— Что разладилось?
Она не поняла.
— Ну, если твоя семья жила хорошо и спокойно, как получилось, что ты оказалась на Равнинах? Пошла погулять? Надоела сытая жизнь?
— Нет, — Аля снова долго молчала. Отчего-то сделалась еще мрачнее лицом, нехотя пояснила: Я пошла, потому что в определенном возрасте всех девочек отправляют в Великий Поход поклониться Дее за милость. А ее Храм находится в трех днях пути за Стеной.
— А почему не в пределах Стены?
— Не знаю.
— А мальчиков туда не отправляют?
— Мальчиков в Общине мало.
— В Общине?
— Да, в Великой Женской Общине.
О- па! Баал от неожиданности едва не закашлялся в Великой Женской Общине? Так вот, оказывается, откуда его гостья.
— В смысле, у вас мальчиков вообще нет?
— Есть.
Ему казалось, она что-то недоговаривает. Умалчивает избирательно и правильно, как агент спецслужб со стажем. — Но они не кланяются Дее?
— Нет.
— Почему?
— Потому что Дея покровительница женщин и богиня, дарующая плодородие. Девочки ходят туда, чтобы зачать.
— От Богини?!
Сигарета обожгла пальцы.
— Да.
— А от мальчиков не зачинают?
— Зачинают. Те, кто выбирает.
— А ты, значит, не выбрала?
— Меня послала мать.
После этих слов Аля окончательно набычилась. И по ее лицу читалось: «Я не хотела идти. И я бы не пошла, вообще никогда бы не высунулась за проклятую Стену».
— А зачем тебя туда отправила мать? теперь его голос звучал вкрадчиво, почти мягко очень хотелось услышать ответ.
— Потому что почетные жительницы Общины всегда зачинают не от мужчин, а от Деи.
Вон оно что. Все любопытнее и любопытнее.
— Моя мать хотела, чтобы наша семья приобрела еще более весомый статус, а для этого ее дочь, как и она сама, должна была родить от Деи. Хельга отказалась.
— Хельга это сестра?
— Да.
— А ты, значит, лысая?
— Что?
Алька хлопнула глазами.
— В смысле, крайняя?
— Да.
Затушенный о край блюдца бычок отправился в урну. Новую сигарету Баал в помещении закурить не решился.
— Ну, хорошо, — протянул задумчиво, пытаясь сложить детали рассказа воедино, — пошла ты к Дее. А почему не дошла?
— Потому что на меня напали.
— Кто? Кошки?
— Нет, — было видно, что Алеста от пояснений устала. Ей хотелось чем-то занять руки перемыть посуду, окна, пол и подоконники, перемыть что угодно, лишь бы не сидеть и не разъяснять то, что разъяснять не хочется.
За Стеной живут мужчины. Только не те воспитанные, которых Община специально готовит и после впускает в предел Стены, а другие «дикие». Они напали на меня.
Теперь Баал точно не знал, смеяться ему в голос или же попытаться сохранить серьезное выражение лица, «Община специально готовит?» Интересно, готовит как? И что за мужчины получаются у женщин после подготовки? С промытыми мозгами? И он бы, ей-богу, вывалил весь этот ворох вопросов на сидящую перед собой собеседницу, вот только сдержался. Не из-за тактичности, а просто потому что не привык кого-либо с жаром допрашивать. Его, насколько он помнил, давно не интересовала какая-либо тема, а тут надо же, почти захлебнулся от любопытства. Ему вообще должно быть наплевать кто перед ним сидит и почему. Какая, в самом деле, разница? Нет уж, раз начал, теперь бы «допонять».
— И что эти Дикие хотели с тобой сделать? Убить? Съесть? — Нет. Тишина.
— Догнать. И — И?…
— Изнасиловать.
— Чтобы ты зачала от них, а не от Деи?
— Да.
— И что тогда было бы?
— Я родила бы мальчика.
— А ты не хотела рожать мальчика?
Ее глаза сделались пластиковыми, как у плюшевой игрушки, и почти пустыми; Баал скривился от внезапно накрывшей его смеси презрения и отвращения:
Или просто не хотела спать с мужчиной?
И, не дожидаясь ответа, поднялся со стула, вышел с кухни.
* * *
Ладно, раз уж он здесь, сделает что-нибудь полезное. Обыщет местность на предмет чужих следов, займется стайкой давно хотел ее построить для хранения инструментов. Даже доски привез месяц назад, да так и оставил лежать под навесом.
Планшет мигал сообщением: «0 вызовов».
Странно, работы пока нет? Редкий день. Баал даже проверил связь работает. Хмыкнул, какое-то время посидел на узкой кровати, затем поднялся и стал переодеваться. Нужно заглянуть к лохудре, спросить про чужаков не видала ли? Затем прогуляться, присмотреться, «понюхать» воздух. Если «залетные» где-то рядом, он их почувствует.
В кобуру на поясе отправился заряженный пистолет — не столько нужен, сколько по привычке. Убить он мог и издалека (это при необходимости), а без необходимости пугать никого не стоит. По-хорошему, поймать бы да отвезти к Начальнику пусть тот сам разбирается. Регносцирос может находиться на этой территории? Может. Значит, вопросов не последует, а про Алесту, авось, не спросит.
Подумал. И решил, что чужих «лучше убить». Или хотя бы нейтрализовать тихо, без вмешательства Дрейка: все-таки вопросы вещь неудобная. Лучше бы им пока не встречаться.
Местность выглядела спокойной, без присутствия чужаков колосились сорной травой луга, шумел ельник, пахло сыростью. Сезон дождей в этих краях длился недолго все больше жара, — но сейчас стоял именно он; по небу, словно наблюдатели, плавали тяжелые тучи, в низинах стоял туман.
Баал шагал по узкой тропке, смотрел по сторонам и думал. По большей части о том, кого именно, как оказалось, он привел в дом лесбиянку. Да-да, лесбиянку — женщину, взращенную Великой Общиной Фемид; женщину, предпочитающую родить от Богини, нежели от человека; женщину, не желающую иметь среди своих детей мальчика.
Тьфу.
Ему некстати вспомнилось лицо собственной матери: выражение отвращения на поджатых губах, презрительно сощуренные при взгляде на него глаза, едкие фразы: «И почему я не родила девчонку? Даже если бы она была таким же отребьем, как ты, я радовалась бы больше».
Регносциросу хотелось сплюнуть прямо в высокую траву. Некоторым женщинам нельзя рожать попросту нельзя. Ни зачинать, ни вынашивать, ни воспитывать, ибо, если в голове слишком много тараканов, то ребенок категорически противопоказан. Он, например, был бы крайне признателен собственной матери, если бы та никогда не встретила бы его отца-демона, а после не сломала бы жизнь единственному сыну полным отсутствием умения любить.
Вот и Алеста.
Наверное, хорошо, что она изначально не хочет пацаненка правильно. Нечего еще одному чаду расти в неправильной семье, быть мелкой сошкой-зернышком в колесе диковинной Общины, жить с покалеченным умом, а после и сердцем.
Надо же какой странный мир этот Танэо. А он еще корил себя, что не узнал о нем больше и хорошо, что не узнал. Потому что, если бы прочухал раньше про Великое Общество Лесбиянок и про то, что «мальчиков» к вступлению в общество они специально готовят, ни за что бы не стал спасать незнакомку на Равнинах оставил бы ее лежать на камнях и еще порадовался бы одной станет меньше. А теперь поздно. Теперь она в его доме, теперь он обещал, что через пару недель поможет, теперь дал слово, и только выполнять. Лесбиянка.
Это слово кружило в мозгах, как зеленая надоедливая муха, и вызывало все новые приступы отвращения.
Баал был ярым сторонником натуральных союзов.
А ведь красивая, если подумать: фигуристая, с ладным лицом, большими глазами, да и хозяйка хорошая. Не лесбиянка бы, так и подумал, может, чтобы взглянуть на нее попристальнее.
А так.
Во рту стоял прогорклый привкус сырников; теперь понятно, почему заносчивая ведь он мужчина. Тем более, мужчина «дикий», неподготовленный, недостойный что за судьба ему встречать на пути женщин без любви и сердца? А ведь с утра вела себя ласково: смотрела по-доброму, спрашивала заботливо, пыталась угодить. Зачем это потому что спас?
Он злился. Встретил бы чужаков прямо сейчас убил бы. Просто, чтобы выплеснуть гнев.
«Забудь, — твердил себе Регносцирос, не переставая, — она того не стоит. Всего две недели, а там все».
Твердил, а сам грустил о том, что одна-единственная любящая женщина Бернарда — досталась не кому-то, а самому Начальнику. Другой такой уже не встретится.
Наверное, так и правильно. Так и должно быть.
С лугов он вернулся к обеду. Мрачный от собственных мыслей, злой от того, что никого так и не встретил даже следов чужаков не уловил. Вернулся и сразу же занялся стайкой: принялся таскать из гаража доски, стянул с плеч отсыревшую от плотного тумана майку, достал инструмент завизжала пила, посыпалась на землю стружка. Алеста подошла к нему, когда он обработал три доски и хотел взяться за четвертую сначала постояла молча, затем поняла, что внимания на нее обращать не собираются, обошла Баала спереди и с решительным выражением лица заговорила:
— Ты утром Меня неправильно понял. Я хорошо отношусь к мужчинам, я их уважаю.
Тьфу ты, — он недобро улыбнулся, она еще оправдывается. Не хочет, чтобы он считал ее виноватой.
— Да наплевать мне.
— Нет, дай я скажу. Те мужчины, что живут в лесу, они на самом деле «дикие», понимаешь? Они ловят нас и издеваются
— В смысле, трахают? Большинству нравится — держат на привязи, обходятся, как с рабынями.
— Как и вы с ними в пределах Стены, видимо.
— Не уважают, не лечат, если заболеваем, только бьют.
Ну, надо же, как страшно.
Он поглупее, и сам бы рад наколотить такую вот клушу. Да вот только совесть, и рука не поднимется.
Вслух же Баал сказал другое:
— Иди уже. Приготовь что-нибудь на обед. Должна же быть с тебя какая-то польза.
И Аля ушла. Все еще полная намерений отстоять свою девичью честь и разочарованная, оттого что не вышло.
Он ухмыльнулся, глядя ей вслед, и снова взялся за пилу.
А перед обедом заглянул к Лохудре:
— Никого не видела?
— Нет. Ночью спокойно было.
— Утром тоже?
— Я бы сказала.
Регносцирос переступил на крыльце, задумчиво пожевал губы. — А ты, я слышала, пилишь чего?
— Тебе какое дело?
— Никакого.
Он помолчал. Она заговорила вновь. -
А ты один живешь? Кажется, я женский голос сегодня слышала. Черные глаза недобро прищурились, зло сверкнули:
— Хочешь сплетни собирать, езжай обратно в город. «А иначе без жратвы останешься», — прочитала соседка по лицу и тут же примирительно залепетала:
— Да я так спросила, ты не это Никого не видела, никого не слышала. А увижу скажу.
Регносцирос на прощание фыркнул, как разъяренный бык.
— Значит, говоришь, в лесу мужики совсем-совсем «дикие»? Алеста молчала. Наварила мяса, потушила овощи, выложила все это ему в тарелку с высокими бортами и теперь сопела, не желая отвечать.
А его так и подмывало ее подразнить не унималась злость.
— Так, может, если бы вы их приласкали, они бы и «дикими» быть перестали? Не пробовали?
«Пробовали, — зло сверкнули карие глаза, не помогает».
— А то ведь, — скалился Баал, — от ласки любой мужик шелковым станет. Просто погладить надо правильно и там, где надо. Главное, понежнее.
Обед получился вкусным, наваристым ему по душе. Балык на кости сочным, бульон ароматным, овощи пряными, почти что ресторанными точно, хорошая хозяйка, прямо жаль, что «повернутая».
Далось ему это слово — лесбиянка. Видать что-то задело внутри, и потому непривычно желчная ирония так и лезла наружу.
— Женщина что она может дать другой женщине? Что предложить? Погладить друг друга в постельке, поцеловать нежненько? Но это ведь не то? Она ни взять, как следует, не умеет, ни навалиться, ни силу показать, ни до правильного экстаза довести. Да и зачинать вам приходится от Богини от мужиков разучились, стыдно, честное слово.
Щеки Алесты пошли красными пятнами. Такими же алыми от прилившей крови стали и кончики ушей, а после и шея. А стоило Регносциросу задать вопрос: «Ну и как они тебе в постели, бабы-то?», как гостья громко хлопнула дверцей шкафа, бросила полотенце, которым вытирала руки, и молча покинула кухню. «Гордые они, розовые-то», — хмыкнул Баал мысленно и принялся шумно хлебать бульон.
* * *
Дикий! Эгоистичный! Дурак! Вот почти такой же дурак, как и остальные мужчины, даром, что красивый и что на добрые поступки горазд все равно глупец. Как поддеть так туда же! Почему не дослушал, почему не попытался понять? Сделал идиотский вывод и тут же принялся цепляться, как пацан, который нашел пыльную колючку и теперь лепит ее на все, на что та прилепится.
Болван! Алеста шлепнула сырой тряпкой по доскам, пихнула таз с водой в сторону и переползла на новое место туда, где еще не мыла.
Она ведь пыталась ему объяснить, что сама не была довольна таким раскладом в Обществе, что восставала против установленных порядков, что боролась, как умела, против матери и системы, но разве он слушал? Сразу же решил, что она ненавидит да что там, презирает всех мужчин поголовно и готова смотреть исключительно на женщин.
Фу, гадость-то какая!
И сам же разочаровался по лицу видно, — что привел в дом такую гостью. «Может, даже жалеет, что спас».
От этой мысли делалось противно. Какое-то время Аля сидела на полу в спальне, рассматривала тусклые в свете единственного окна стены, боролась с по-детски прилипчивой, как та же колючка, обидой.
Ну и что, что жалеет? Не все ли равно? Две недели пройдут-пролетят, а потом их дороги и не пересекутся более. Спасибо она уже сказала, что еще нужно?
Ничего.
А обида два печальных глаза из темноты не уходила, готова была разразиться внутри горючими слезами.
Алька медленно втянула воздух, какое-то время терла пол под кроватью, затем в который раз отложила тряпку и задумалась. Обида это что такое? Это страх. Страх «меня не уважают/ не ценят/ не понимают». А если не понимают, значит, и не любят тут параллель сама проводится. Люди потому и обижаются, потому что хотят, чтобы их любили, она не исключение. Ведь и рассказывать все стала для того, чтобы «услышали», а ее не просто не услышали, а еще и неверно поняли. Но в каком случае понимают неверно? пришлось вспомнить учебник психологии, — когда страх находит на страх. Свой на чужой, как на заслонку, на фильтр, на грязный щит. Если хозяин дома так взбрыкнул при мысли о том, что она «розовая», если моментально ощетинился и обозлился, это может означать только одно: сама мысль об этом его обидела. А почему?
«Да потому что в его глазах я оскорбила всех мужчин».
Всех до единого. Унизила их тем, что жила в Общине, росла с ее законами и следовала им. Согласилась родить от Богини.
«Вот он и решил, что мне проще на смерть, чем попасть в лапы к мужику».
Алька хмыкнула верно, в общем-то, решил. Вот только не учел, что от одних она бежала, как от огня, а к другим (другому одному-единственному, если найдется) очень даже стремилась. «Получается, что первой неосознанно обидела его я. А в итоге обиделась на его же обиду, которая вылилась в злых словах — замкнутый круг».
Мрачная до того Алеста вдруг улыбнулась зря она так! Она объяснит, дорасскажет, и он услышит. А если нет, так просто наполнит его Любовью вчера наполняла, сегодня наполняла и завтра будет. И все потому, что «любить» его легко, потому что благодарности внутри через край, потому что, если бы не он, давно бы ей уже лежать растерзанной на Равнинах.
Комната вдруг показалась ей не такой мрачной, а настроение сделалось веселее.
«А ведь я так и не спросила, как его зовут».
На пол шмякнулась и завозила разбухшая от воды тряпка. «Надо это исправить».
Он уехал сразу после обеда: зашел к ней в комнату, оставил пистолет, сказал, что по делам и что стрелять надо по всему, что движется.
— А если это будешь ты?
— Меня ты не увидишь.
Она ему поверила. Высокий и крепкий, он умел передвигаться незаметно и тихо она несколько раз уже в этом убедилась, когда случайно обнаруживала его за спиной, но не слышала шагов.
— Я не умею.
«И не хочу».
Ее научили.
Тяжелое и прохладное оружие теперь все время лежало рядом. Нет, Аля не боялась гостей просто сказали, потому и держала. Если мыла полы, клала его рядом с тазом, если вытирала пыль, то на стол в пределах видимости, если готовила, то на стул у плиты.
До заката, который в этих местах выглядел не закатом, а более тусклым из-за тумана, нежели днем, серым светом, она успела все: приготовить ужин, прибрать комнаты, отдраить прихожую, постирать тряпки, три раза в ожидании вскипятить чайник и даже помаяться со скуки.
Вечером, когда морось из-за показавшегося вдалеке солнца на несколько минут озолотилась, Аля вышла на крыльцо с чашкой чая в руках, долго сидела на скрипучих досках, смотрела на покосившийся забор, на раскинувшийся за ним луг, чужой дом в отдалении. Интересно, там кто-нибудь живет?
Юбка совсем испачкалась, а переодеться не во что. Если эту выстирать, то ходить не в чем хоть в простынь заматывайся, — а просить новые вещи стыдно. Ничего, перетерпит, выдержит две недели, будет стирать одежду перед сном, а надевать утром сырой не беда.
Второй день. Ей не верилось.
Она здесь второй день; миры перекрестились, словно шпаги: прошлое одна линия, настоящее другая, будущее третья, еще не сформировавшаяся. Каким оно будет будущее? Что именно собирается придумать безымянный незнакомец, чтобы вернуть ее в мир Уровней на законных основаниях? И на законных ли? А если так, не попадет ли ему самому за проступок?
Почему- то все это время он был добр к ней насмешки не в счет. Не гнал прочь, терпел, несмотря на расхождение во взглядах, даже оружие оставил для защиты. Почему так?
Наверное, потому что внутри него много хорошего. Есть такие люди: снаружи злые, как черти, а внутри океан нерастраченной любви, которая попросту не нужна никому. Предлагать ее они не умеют и просить, чтобы их полюбили в ответ, тоже.
Вот и он Бог Смерти — рычит, с виду кусается, близко не подпускает, а прочь не гонит.
Вспомнилось его лицо красивое, словно гранитное, волевое: подбородок жесткий, нос лепной, будто скульптурный, глаза чернющие, разлет бровей вольный. А эти волосы Надо же, как могут красить сильного мужчину длинные вьющиеся волосы. И ведь не делают его похожим на женщину, наоборот.
Женщины.
Алька вдруг усмехнулась собственным мыслям — подумала о том, что даже представить не может себя с одной из них в постели. Лесбиянка как это? Это надо восхищаться чужой грудью? Тонкой талией? Стройными ногами? Да ей с высокой горки плевать, у кого какие ноги, даром ей не сдались. А чтобы еще и щупать Воображение в чужие женские трусы идти не хотело не желало рисковать моральным здоровьем. Ну не виделись ей собственные пальцы на чужих кружевных плавках, а тем более под ними. А при мысли о том, чтобы взять в рот чужой сосок вообще чуть не стошнило.
Какое- то время она хрюкала на крыльце в одиночестве тихонько давилась смехом, пила чай, развлекалась. Потом дала волю думам иного направления: а что, если среди женщин должна тоже встретиться одна-единственная? Что, если Бог Смерти прав вдруг она лесбиянка? Ведь не зря Ташка все это время удивлялась, почему подруга все еще девственница? Неужели не хочет попробовать? Нил ее тогда совсем не возбудил, голые мужики в «загоне» тоже особенной реакции не вызывали, и Алеста вопреки всякому здравому смыслу вдруг задумалась «а что, если?». Икнула от удивления и долго сидела с распахнутыми глазами, пока в кружке остывал чай.
Хозяин вернулся поздно, уже стемнело. Аля не спала, прислушивалась к звукам, стоя у двери гадала, сразу ляжет спать или же посидит на крыльце, выкурит сигарету? Если посидит, она присоединится может, получится поговорить?
Урчащий мотор стих, хлопнула дверца. Через несколько секунд под ботинками скрипнули доски, но входная дверь так и не открывалась значит, решил посидеть снаружи. Отгоняя прочь страх «а что, если прогонит?», Алеста выскользнула из спальни и двинулась вперед по темной прихожей.
— Как прошел твой день?
Тишина.
— Все ли, что хотел, успел закончить?
Тишина.
Над их головами плыл сигаретный дым; Аля ерзала от смущения. Сырели в тумане оставленные после дневной работы во дворе доски; от мужчины пахло городом: улицами, дождем, чуть-чуть бензином. Скоро и она вернется туда в город.
— А я на ужин котлеты сделала мясо. Как ты любишь. А еще полы везде помыла, окна протерла, пыль смела.
Она сама не знала, зачем рассказывала. Не хвалилась, просто не хотела молчать.
— Ты не голодный?
Ей не ответили. Лампочка над крыльцом не горела; луны не видно небо затянуто тучами, в воздухе морось.
— В подвал тоже не ходила.
Добавила и умолкла. Что еще сказать?
Сосед курил молча, о чем-то думал. Явного недовольства от него не исходило, но и доброжелательности не чувствовалось; ее хотя бы не гнали, и уже хорошо.
— Хочешь, расскажу тебе еще про свой мир? спросила тихо и наперед вздрогнула, предчувствуя отказ, но его, как ни странно, не последовало все та же тишина. И она, сидя на темном крыльце рядом с незнакомцем почему-то расхрабрилась.
Мой город называется мягко и нежно Лиллен. А раньше носил другое название. Совсем.
И понеслось.
Перед глазами встали зеленые улицы, кованые калитки, разноцветные улицы, знакомые названия.
Имена булочницы, цветочницы, мороженщицы, мощенные булыжником аллеи, летящий с тополей пух, родной забор белый, с приделанным к двери лазурным почтовым ящиком.
— И я учила в школе историю, только бабушка говорила не верить ей. А еще психологию она мне сильно нравилась. Я все думала, поможет в жизни разобраться Может, он думал, что она зануда? Что заучка? Да и Бог с ним; Аля говорила без умолку. Про все: про систему, про правящих Женщин, про постоянную армию, про призывы по весне и осени, про то, как раньше не решалась даже подходить к Стене. И вместе со словами летели по воздуху картинки-открытки: накрытый скатертью стол во дворе, лицо матери, портрет отца, младшего братишки, а следом за ним флер из несказанного «я скучаю». Вспыхнуло в памяти лицо сестры, а следом и бабушки. Про последнюю Аля говорила много и с удовольствием не заметила, что сосед уже давно докурил, но не перебивает, слушает зачем-то рассказала ему про шкатулку, про найденные в ней письма и книги.
— Так чего же ты не хочешь вернуться? — то был первый вопрос, который он задал вслух хриплым голосом. Ведь все такое красивое зеленое, пышное, цветущее? Если так любишь семью.
— Люблю. Но нет мне там места.
— Почему? Я мог бы проводить тебя. Попытаться довести до границ Равнин, чтобы не разодрали Кошки.
Она вдруг испытала к нему такой прилив благодарности, что временно не нашлась с ответом сидела и ощупывала кончики собственных пальцев, будто впервые обнаружила, что они у нее есть.
— Я не хочу назад.
— Почему?
Он действительно не понимал она чувствовала по голосу.
— Не хочу жить по тем законам, не хочу становиться почетной гражданкой, не хочу идти к Храму. А бабушки уже давно нет Никого родного нет.
— Не хочешь рожать от Богини?
— Не хочу.
Молчание. И беззвучный вопрос в воздухе.
— Я хочу от мужчины. Только не от таких, как у нас. Понимаешь, мы испортили своих мужчин, убили их — убили в них их самих. Они теперь либо слишком рафинированные, наученные слушаются тебя, как рабы. Либо «дикие». Сильно дикие. А нормальных нет. — А какие это нормальные?
— Такие, про которых рассказывала бабушка. Я хочу хочу не такого, как в Лиллене.
— А в других городах?
— У нас все одинаковые.
Бог Смерти теперь смотрел на нее его взгляд она ощущала кожей. На этот раз в нем плескалось любопытство.
— Опиши.
— Идеального мужчину?
— Да.
— Ну, — Алька на секунду замялась, — хочу, чтобы он был сильным. Чтобы мог сам решить, что хорошо, что плохо, чтобы умел защитить семью, чтобы умел дерзить. Не слушался моих слов беспрекословно, не подчинялся, не ходил на задних лапах. Пусть лучше грубый, пусть лучше кулаком по столу, но со стержнем внутри Сбоку послышался сдавленный хохот:
— Прямо меня описала.
— Ну да.
Она сама удивилась тому, что и в самом деле похоже.
— А, знаешь, — добавила задумчиво, глядя в туман, — такого, как ты, я бы смогла полюбить. Насовсем.
Хохот прекратился. Над крыльцом вдруг повисла такая тишина, будто на сотни миль вокруг ни души ни скрипа, ни дыхания, — только биение собственного сердца.
— Я Я сказала что-то не то?
Алька резко встрепенулась.
Ты прости, я не имела в виду.
Послушай. Я — требовалось срочно переключить тему, — все хотела спросить, как я могу тебя отблагодарить за доброту? Ты столько для меня сделал
— Отблагодарить? оборвали неожиданно грубо.
Не лезь ко мне. Вообще, поняла?
И ее ставший вдруг мрачным сосед резко поднялся с крыльца, дернул на себя входную дверь — едва не сорвал ту с петель — и скрылся внутри.
Алька, выпучившись, смотрела на белеющий в тумане покосившийся забор.
* * *
Память хранит не только воспоминания. Она так же хранит весь пережитый опыт, который, словно бусины из шкатулки, можно по желанию доставать и перебирать память делает человека тем, кто он есть.
Баал много раз жалел, что не стер ее. Что не забыл тот дом на узкой улице с высокими деревьями, названий которых он не знал, что не забыл их убогую квартиру, в которой все дешевое, вышарканное и напоказ, что не забыл лица матери.
Лучше бы забыл. А вместе с ним все то, что пережил в детстве, ворох из разноцветных обид, сомнений, тревог и бесконечных дней без ласки.
«Я могла бы тебя полюбить».
Сколько раз он пытался сделать так, чтобы его полюбил самый дорогой на земле человек? Сколько раз приносил маме полевые цветы, которые она, не таясь, при нем же выбрасывала в урну, сколько их совместных портретов нарисовал карандашом, криво и как умел и все они отправились следом за цветами? Сколько раз принуждал себя сесть за уроки, оценки за которые так и не принесли желаемого счастья, — думал, станет умным, талантливым, умелым, и она полюбит его.
Не полюбила.
Нет ничего сложнее в жизни, чем выпрашивать чью-либо любовь. Нет ничего бесполезнее и глупее.
«Я могла бы»
Могла бы она. Ерунда! Люди, которые могут, не говорят, что они «могут», — они просто делают.
Регносцирос даже не злился, вместо этого чувствовал страшную всепоглощающую пустоту вечно это сослагательное наклонение с частицей «бы». И что ему нужно будет сделать, чтобы «могла бы» Алесты переросло в уверенное «люблю»? Остричь волосы, заново изучить манеры, стать рафинированным, как мальчики из ее родного общества?
Ну уж нет. Хватит ему этих «могла бы». Он тоже думал, что мать «могла бы» — сильно старался, — а она не смогла.
На улице жарко, а ему было холодно. Все в жизни хорошо, а ему грустно. Звонил Аллертон, звал в гости в следующую среду, Дрейк так ни о чем и не спросил, заказов было не много и не мало на жизнь хватало и не утомляло, будни двигались своим чередом. Но ее «я могла бы тебя полюбить» что-то задело внутри.
И глазам снова увиделся сидящий на подоконнике темноволосый мальчик, ждущий с работы мать и все еще верящий уже с долей грусти, но все же, — что чудеса случаются.
* * *
Алька ворочалась в другой комнате.
Странно, но именно в этот вечер она вдруг поняла, что должна достучаться до него. Продолжать колотить в запертую дверь столько, сколько нужно, чтобы та поддалась. А все потому, что за той дверью находилось что-то волшебное, что-то очень ей нужное, что-то жизненно необходимое.
Да, он брыкается, рычит и плюется, да он к себе не подпускает, но именно так и ведут себя раненые люди. Не хотят добра, лишь бы не было и зла, — боятся боли.
У нее получится.
Зачем? Станет видно. Но если бы раненой была она, благодарила бы Бога, если бы кто-то стучался в ее дверь, если бы кому-то было не все равно.
«Хороший ты мой»
Она мысленно гладила мужское лицо кончиками пальцев и представляла, как ее сосед, наверное, уже спящий в соседней комнате, успокаивается, расслабляется, становится умиротворенным, как жесткие складки вокруг губ расслабляются, как расходятся в стороны нахмуренные брови.
— Я тебя не оставлю. Все будет хорошо, — шептала в темноту, — верь мне.
Среда.
Утро.
Чего хотят удрученные предыдущим жизненным опытом люди? Чтобы от них отстали.
Да- да, гонят прочь, ругаются плохими словами и выглядят злыми и несчастными. И чем хуже опыт, тем злее слова и тем агрессивнее будут гнать.
Алька приготовилась морально точно. Пусть гонят. Она потерпит, она понимает, что обида не вариант, она найдет в себе запасы безграничного терпения, как уже нашла решимость использовать в этой «борьбе» все средства и варианты.
Не хочет, чтобы к нему «лезли»?
Она будет делать ровно обратное. Потому что тот, кому тяжело, должен знать, что есть человек, который не уйдет в трудную минуту только потому, что ему сказали «отвали».
И она не отвалит; настроение танцевало воздушное танго. Да, косметики, конечно, нет, юбка грязная (вечером так и не выстирала), волосы спутанные, но это не беда легко расчесать. И пусть в этих условиях ее внешность подхрамывает, зато все с лихвой компенсирует радостный блеск глаз.
Главное ведь не то, что снаружи, главное то, что внутри.
* * *
Кухня встретила его приготовленным завтраком: тарелкой с жареными полосками мяса, помидорами в соусе и хрустящим хлебом; над кружкой с горячим кофе вился пар. Красота.
Баал уселся за стол, не поздоровавшись, тут же принялся за еду с удовольствием вонзил зубы в хрустящие поджарки, откусил свежий мякиш.
Алеста, вероятно, уже позавтракала, так как сидела тихо, пила чай и задумчиво смотрела в окно. На ее лбу четко прорисовалась морщинка, брови нахмурены, взгляд сосредоточен и рассеян одновременно с таким видом решают сложнейшие математические задачи.
Какое- то время Регносцирос с любопытством наблюдал за гостьей, пытался разгадать, о чем та думает, затем не удержался, позабыл про собственную просьбу «не лезть» и спросил:
— Ворочаешь мозгами?
Ответом ему послужило задумчивое «угу».
— На тему?
Она будто ждала этого вопроса повернулась к нему, задумчиво потерла щеку и с готовностью ответила:
— Вот ты сказал, что я могу быть лесбиянкой, так?
Баал едва не поперхнулся. И об этом у нее мысли с утра? Ужас. Судорожно проглотил едва не вставший поперек горла кусок, запил все кофе и не нашелся, что ответить.
— Понимаешь, я думаю о том, что ты можешь быть прав. Но как мне об этом узнать?
Он взялся за хлеб, но откусить так и не смог.
Тьфу ты, нелегкая
— Откуда мне знать?
— А я знаю! Алеста заулыбалась. Все просто. Поцелуй меня! — Что?!
Если он думал, что ничто не может огорошить его больше, то ошибся.
— Просто поцелуй! Один раз. И тогда я сразу пойму, нравятся мне мужчины или нет.
Веселые глаза, порозовевшие щеки и крайне хитрое выражение на лице вот засранка! Он взревел:
— Я тебе что машинка для целования? Бычок для проверки женственности на вшивость?
— Ну, один раз
— Достаточно с меня!
С этими словами он отпихнул от себя тарелку, с грохотом отодвинул стул и не вышел почти выбежал из кухни, — не ведая о том, что за его спиной продолжают загадочно улыбаться.
Так, крепежные втулки выточил, фундамент залит, сегодня бы выложить пол и поставить опоры.
Мысли путались, настроение скакало, как крышка от чайника с выкипевшей водой, дело не ладилось.
Недоеденный завтрак она вынесла ему прямо во двор: разложила все на стульчике, приставила рядом свежий кофе и упорхнула, но Баал его так и не съел.
Вместо этого он злился. Кое-как смог сосредоточиться на работе перетаскал поперечные доски, скрепил их, выдолбил выемки, приготовился тягать вертикальные столбы три часа пролетели незаметно. Не успело настроение вернуться к отметке «приемлемое», как ему вынесли и обед поставили его на тот же стульчик, приволокли тазик с теплой водой и полотенце, чтобы обтереться. Добавили к этому чистые салфетки и встали рядом, готовые услужить.
Он едва не лопнул от раздражения:
— Сколько раз тебе говорить иди уже!
Девчонка не двинулась с места.
— Сначала скажи мне, как тебя зовут.
И ласково улыбнулась.
Да что б ей!
— Ты мое терпение проверяешь? Оно не железное.
— Не злись, я просто подумала, что могу посидеть рядом, рассказать что-нибудь, чтобы тебе веселее работалось, а ты мне расскажешь о себе.
— Алеста.
Он впервые назвал ее по имени, и прозвучало это так грозно, что окрестности содрогнулись. Взглянув в его лицо, она легко и совершенно не обиженно пожала плечами, развернулась и удалилась.
Регносцирос понял, что если сегодня поступят заказы на забор «жмуров», он точно придет в гости с чемоданом для пыток и открутит кому-нибудь яйца.
* * *
Он снова уехал. И снова рядом лежал забытый ею пистолет. Аля не знала, чем себя занять, и потому стояла у раскрытого окна, наслаждалась порывами свежего ветерка небо чуть растянуло — и смотрела на нагромождение досок, которым вскоре предстояло стать не то стайкой, не то сараем. И хоть хозяин укатил в неизвестном направлении ему позарез вдруг понадобился в городе не то новый шуруповерт, не то болты (в ворчании она не расслышала), ей продолжал видеться в отдалении образ высокого темноволосого мужчины в джинсах и с пилой в руках.
Зачем она рискует? Зачем дразнит его, провоцирует, нервирует своим присутствием? Ведь могла бы сидеть тихонько с утра до вечера в комнате, не мозолить глаза, пить чай, а по вечерам выходить на крыльцо и смотреть на звезды. И две недели пролетели бы незаметно, спокойно, а там новая жизнь.
Равнины или Мир Уровней она справилась бы (как-нибудь), ведь главное продержаться сейчас, не вести себя неадекватно и странно, не удивлять саму себя сумасшедшими порывами и идеями. Но она удивляла. Ей хотелось Нет, не так ей до отчаянной тоски не хотелось сидеть в комнате, вести себя тихо и быть тише воды, ниже травы.
Но почему?
Ответ долго не шел; качалась у крыльца трава, шелестели деревья; плыли в неизвестном направлении далекие тучи.
А потом вдруг стало ясно да потому что. Потому что, несмотря на то, что она находится Бог знает где, на окраине некого странного места, ее жизнь вдруг расцвела и наполнилась красками. В ней неожиданно появилось то, чего не было раньше запахи и звуки, нечто настоящее. Интерес?
Конечно, через две недели все изменится Алька вернется к цивильному существованию: будет вновь искать работу, учиться жить в новом мире, мечтать о спутнике жизни, а тот будет тенью ускользать. Будут надежды и планы, а того, кто будет колыхать сердце, снова не станет.
А пока он был.
Да, вот так странно.
Почему- то именно этот незнакомец дикарь, вредный упрямец, иногда просто осел взял и оживил ее изнутри, будто влил в сухой колодец воды. И пусть эта вода иногда казалась мутноватой и странновато пахла, но она все равно была свежей, была живой, она была тем, чего раньше не было. Колодец не должен быть без воды, а вода без колодца — неуклюжее сравнение, но другое на ум не шло.
И да, у нее два варианта развития дальнейших событий: тихо выждать две недели и удалиться прочь, гадая, что могло бы быть, будь она посмелее, или же быть посмелее.
Алька выбирала последнее.
Нельзя бояться. Если в кои-то веки очнулось ото сна собственное сердце, было бы глупо логикой перекрывать ему дорогу ну и что, что незнакомец рычит? Зато реагирует.
Вспомнив мрачное и крайне удивленное лицо этим утром, Алеста рассмеялась надо же, как испугался, что придется ее поцеловать, шутку не распознал! Заартачился так, будто она уродливее всех на свете, едва ноги не сломал, как ломился из кухни. Ей бы обидеться, да вот только вместо обиды внутри плескалась нежность она вновь задела его за живое. И за что-то болезненное. А теперь думала о мужчине, кого сама прозвала «Богом Смерти», и невыносимо сильно хотелось его обнять приблизиться и осторожно погладить.
Да уж, погладишь. И как, интересно, его на самом деле зовут? Такому ни одно имя не подходит все кажутся либо чужими, либо чрезмерно мягкими. Вениамин? Джерад? Лиам? Нет, она совершенно не могла представить его Лиамом.
Текли минуты. На мгновенье выглянуло солнце; доски сделались почти золотыми и ярко зажелтели в зеленой траве. Мысли переключились в иное русло, и брови нахмурились одна вещь волновала Альку уже не первый день.
Любовь. Точнее, то количество именуемой этим словом энергии, которым она напитала мрачного соседа за последние трое суток. Сколько она влила в него, как вычислить литры, куболитры? «Три бассейна и одно море».
Губы вновь растянула улыбка. Нет, правда, если бы она сделала что-то подобное дома, мать выпорола бы ее ремнем, а после собственноручно выселила жить в Равнины, дабы дочь не позорила женский род идиотской и неуправляемой щедростью. Где это видано, чтобы какому-то мужчине и столько сразу?
А ей хотелось. Хотелось обнимать незнакомца, хотелось растопить его, утешить, позолотить изнутри. Хотелось хоть раз увидеть на его жестком лице улыбку и отблеска тепла в глазах, хотелось знать, что у нее получилось.
Получилось? Согласно учебникам в школе, единственное, что у нее могло из этого процесса получиться, это нагнести обстановку, потому как ничего, кроме приступов неконтролируемой ярости, агрессии и самолюбования, Любовь в мужчине вызвать не могла не в таких количествах.
Оно подтверждалось и на деле: чем больше Алька старалась, тем хуже пока выглядел результат.
Пока.
Вот только она продолжала верить не учебникам, а словам бабушки, которая утверждала, что настоящая Любовь это смесь ласковой нежности, гармонии, понимания и заботы, — а как подобный коктейль мог вызывать ярость? Никак.
Перед глазами вновь встал знакомый уже образ: хмурые брови, жесткие складки у губ, сильная шея, мускулистые руки. Один Создатель ведал, как сильно ей хотелось зарыть пальцы в черные густые локоны, а там хоть трава не расти, хоть в пропасть с разбега Алька вздохнула взялась она за задачку. Но теперь поздно — если отступит, никогда себе этого не простит.
Звук шагов непривычно тихих и легких раздался на крыльце, когда она стояла у ведущей в подвал двери и прислушивалась, пытаясь понять, что за ней.
Шаги?
Алька вздрогнула. Если хозяин, то надерет ей уши, но это не он не может быть он, его ботинки стучат иначе. Значит, гость.
Гость; глухо стукнуло сердце она оставила пистолет лежать на стуле рядом с подоконником дура. Стараясь не шуметь, Алеста бросилась наверх, успела к оружию первой, осторожно выглянула в окно и с облегчением выдохнула.
Они смотрели друг на друга с изумлением Алеста изнутри дома и гостья снаружи незнакомая женщина в белой застиранной майке, гетрах и с копной русых нечесаных волос. Его знакомая? Случайная прохожая? Кто такая и почему с ведром и шваброй в руках?
— Ух ты! незнакомка очнулась первой, удивленно улыбнулась и положила ключ, который достала из-под крыльца и которым собиралась отпереть входную дверь на стол.
Оставлю тогда. Алька несколько раз хлопнула ресницами.
— Вы кто?
— Я? Я этот дом убираю. Когда хозяина нет.
— А-а-а Не надо, я его уже вчера убрала.
Они какое-то время рассматривали друг друга с любопытством.
— Я Ева, качнулась русая голова.
— Аля.
Ведь ничего, если она выдаст свое имя? Фамилию говорить не будет, незачем.
Поскрипывал прикрепленный к балке пустой цветочный горшок; громче, будто тоже участвуя в диалоге, зашумела роща.
— Ты живешь здесь?
Что ответить? Мысли заметались.
— Временно.
— Ну тогда, пока ты тут, я не буду приходить убирать. Я убираю, а он мне еду привозит.
— Кто?
— Хозяин твой. Зверь этот лохматый.
Да, после такого описания не спутаешь, о ком речь; Алька не стала объяснять, что «зверь» — не ее хозяин — пусть думает, что хочет.
— Да, пока не нужно, я сама.
— Ладно тогда, пойду я.
Женщина с ведром развернулась, шагнула с крыльца, затем остановилась, посмотрела на Альку с еще большим любопытством и даже уважением.
— Слушай, а разве с таким можно жить? спросила без обиняков.
— С любым можно.
— Он же рычит все время?
— Это точно.
— Хм. Вот уж точно, на любителя. Ну ладно, я вон в том доме обитаю, — тощий палец указал за виднеющийся вдалеке соседний дом, — заходи, если что, поболтаем.
Алька замялась, переступила с ноги на ногу, незаметно положила пистолет на стул, чтобы не держать.
— Мне запрещено.
Блондинка почему-то даже не удивилась.
— Ничего. Просто вывесь на забор наволочку, если хочешь, чтобы я пришла. Увижу, приду.
И, гремя ведром и шваброй, зашагала по двору прочь.
— Хорошо, — кивнула Алька обтянутой свободной майкой спине и вороху русых волос, дождалась, пока гостья обогнет забор, после чего вышла на крыльцо и сунула лежащий на столе запасной ключ от двери в карман юбки. Решила, что так надежнее, успокоилась.
* * *
Он планировал просто: заедет в пару магазинов, купит необходимое и сразу же вернется на все хватит часа, от силы двух, — но вышло сложно. Дрейк позвонил, когда Баал въезжал в Нордейл, сообщил, что есть срочное дело, приказал прибыть, мол, «ЧП». При этом словосочетании Регносцирос покрылся испариной Начальник прознал про Алесту?
Оказалось, «ЧП» заключалось в другом: на Уровней «Война» в который раз взбунтовались солдаты — захватили казармы, заминировали склад с оружием, потребовали свободу, а не то В чем заключалось это самое «не то», они с коллегами по оружию так и не узнали, так как первые часы после прибытия на секретный уровень планомерно зачищали периметр, а после того, как бунтарей повязали, таскали на собственном хребте ящики с оружием и гранатами. И все для того, чтобы, если рванет.
Дэлл Одриард местный сапер сработал чисто. Но долго. К тому моменту, когда он поднял голову от проводов, отложил в сторону инструменты и произнес «все», они успели перенести в отгороженное бетонной стеной помещение весь склад. А это сто сорок три ящика.
Нещадно болели плечи, ныла спина, Баал матерился. Хотел приехать засветло, а возвращается уже по темноте несется обратно на окраину, чтобы завтра вновь совершить это ненужное и бесполезное путешествие «Хибара-Нордейл».
Хотелось есть, хотелось спать, хотелось просто закрыть глаза и повесить голову на грудь. Черт, сейчас ему хватило бы не кровати, но любого самого неудобного кресла и тишины.
С «Войны» вернулись уже в шесть. После был магазин, покупки, продукты-тряпки-инструменты, а потом пришли заказы на «проводы» жмуров. И, если с утра ему казалось, что последних он собственноручно придушит с радостью, да еще и поизмывается напоследок (спасибо Алесте за настроение), то на деле, выходя из подъезда последнего клиента, Баал едва переставлял ноги. Еще два с половиной часа работы, еще три «перехода» — шутки ли для энергетического состояния?
В общем, он выдохся целиком и полностью. А впереди еще двадцать километров пыльной дороги; слипались веки.
(Betsie Larkin Rafael Frost Made Of Love (Made With Love rework)
Он не помнил, где поставил машину, не помнил, что ел, помнил, что нашел что-то съедобное в холодильнике и запихнул это в рот холодным, а после, сбросив с плеч майку, почему-то обосновался в темной и пустой гостиной наверное, слишком долго мечтал о скрипучем кресле, — к нему и пошел.
Когда спустя несколько минут скрипнула дверь и уединение размыло пролившимся из коридора светом, Баал как раз думал о том, что устал. Не так, как обычно, и даже не из-за сегодняшней физической работы, а в целом: от предсказуемости жизни, от ее медлительности и быстротечности, от ее заторможенности и ее же сюрпризов. Он уже не в первый раз хотел уйти уйти насовсем. Как и когда не продумывал — еще не переступил черту, но иногда подходил к ней так близко, что пугался сам. Нет, не боялся смерти, но часто гадал куда попадет при переходе его собственная душа? Кто проводит ее? И не окажется ли, что «там» хуже, чем здесь? А потому все еще цеплялся за привычные спокойные мелочи, за то, что радовало, хоть такового и было немного. Да-да, совсем немного. Алеста вошла в комнату, сделала несколько шагов вперед. «Дряная девчонка. Почему она не может просто оставить меня в покое?»
Ему бы разозлиться по-настоящему, подняться, состроить страшную мину, выпалить что-нибудь погрубее, выпереть ее из комнаты, но сил не хватало, и Регносцирос продолжал сидеть. Только бросил, не оборачиваясь:
— Вали отсюда.
— Я тихо.
— Я устал.
— Я знаю.
Она придвинулась еще ближе, он слышал ее дыхание. Шаг вперед, другой; ее руки мягко легли на его плечи, и Баал вздрогнул, как старый побитый пес, чьей шерсти впервые коснулись теплые пальцы.
— Не трогай меня
— Ты посиди, я тихо, правда. Я совсем не буду болтать, — и она, не спрашивая разрешения, принялась разминать ему мышцы поглаживать их, продавливать, массировать.
Беспредел. Выпороть бы ее, поставить бы хоть раз как следует на место Почему она пришла именно сегодня, когда он не мужик, а пустой мешок из-под картошки, и даже рук поднять не в состоянии? Оставалось обиженно рычать:
— Ты всегда болтаешь.
— В этот раз не буду.
— Будешь.
— Тс-с-с
Мягкие круговые движения, нажатия, скольжение подушечек пальцев и тепло чужого человеческого тела ему против воли стало хорошо. Не продолжающему сопротивляться уму, а телу. Тело млело, тело плавилось, тело превращалось в воск.
Нет, надо же, ему практически насильно делают массаж, а он сидит и молчит, даже не сопротивляется полный нонсенс. Наверное, он устал больше, чем понимал сам, выдохся.
Ну и пусть. Один раз. Всего один раз.
Женские пальцы аккуратно собрали тяжелые локоны, свернули их в жгут и переложили на грудь, затем вернулись к трапециям, продолжили их мять.
Баал млел. В кои-то веки позволил себе отпустить тяжкие думы, отвернулся от забот, выпустил беспокойство наружу и расслабился. Просто сидел, просто чувствовал, просто наслаждался. Где-то посильнее, где-то послабее она массировала именно так, как ему нравилось. Долго гладила шею, продавливала точки вдоль выйной линии, ласкала мочки ушей, потом прошлась подушечками пальцев по всей коже головы.
Сколько прошло времени? Пять минут? Десять?
Его продолжали гладить; мышцы постепенно расслабились, размякли, как размякло и что-то внутри Регносцирос неожиданно поймал себя на совершенно чуждой ему мысли: он счастлив. Да, счастлив здесь и сейчас, — оттого, что сидит, оттого, что тихо, оттого, что так хорошо. И пусть дальше неизвестность, а позади темнота, жизнь вдруг подарила ему этот момент теплый, уютный, почти домашний, и кто-то что-то сделал для него просто так.
Для него.
Он слышал, как бьется в ее груди сердце, как шелестит, когда Алеста переступает с ноги на ногу, юбка, как поскрипывают половицы, слышал ее спокойное дыхание и вдыхал ее запах. Не духи, не мыло, не изощренный парфюм, но запах ее кожи чистый, такой же спокойный, как биение сердца, такой же расслабляющий. А потом окончательно смежил веки и заснул.
Проснулся Баал в полной темноте такой плотной, что хоть выколи глаз, — встрепенулся и неосознанно дернулся. И в этот же момент почувствовал три вещи: первая с него скатилось одеяло. Его укрыли? Черт возьми, когда он успел заснуть, как?…
В чужом присутствии? Вообще размяк, болван, — погладили, и задремал.
Во- вторых, у него под головой лежала маленькая подушка та, которую он несколько раз видел во второй спальне (в которой теперь спала Алеста), принесла, чтобы ему удобнее отдыхалось? Эта мысль вызывала смешанные чувства, которым Регносцирос предпочитал обычное раздражение.
В третьих, ОН ЗАСНУЛ. Заснул, когда должен был сначала выставить ее из комнаты, убедиться, что она легла в постель, пройти в собственную спальню и тогда уже, зная, что запер дверь, отправляться на боковую.
Как получилось, что он расслабился настолько, что даже не заметил, как соскользнул в дрему?
Не почувствовал, что его укрывают, что ему под голову что-то подсовывают, не услышал, как закрывают дверь, не уловил шагов? Рычать бы, привычно злиться, метать, вот только не получалось — тело отдохнуло, шея не затекла, короткий сон помог восстановить силы. Наклонившись вперед, Баал поднял с пола одеяло и долго смотрел на него, пытаясь вспомнить, укрывал ли его кто-нибудь?
Не вспомнил. Аккуратно свернул, отложил в сторону и заставил себя вылезти из скрипучего кресла.
Он услышал ее еще до того, как вышел на крыльцо из коридора, через приоткрытое окно.
— Ну, чего ты там сидишь? Иди сюда.
Алеста сидела на ступеньках и нежно увещевала — кого-то звала.
— Слышишь? Иди сюда, я тебя поглажу.
Снаружи темно и тихо; на небесном покрывале высыпали звезды. Он старался двигаться как можно тише интересно, кого она там зовет? Зовет ласково, будто боится спугнуть. Кого еще черт принес? Баал не удержался, подкрался к окну, выглянул наружу и почти сразу же увидел ее — сидящую посреди двора черную облезлую кошку. Он уже видел ее раньше, у соседского домика, побирающуюся и пугливую.
— Заходи в домик, живи, будешь третьей.
(Она уже приглашает гостей?)
— Хозяин тут хороший, не злой, еда есть.
Кошка продолжала недоверчиво вертеть ушами, слушать шуршащую за спиной траву.
«Хозяин», которого только что назвали «не злым», расслабился, медленно втянул ночной воздух, выпустил его наружу и негромко произнес.
— Меня зовут Баал.
Девчонка на крыльце вздрогнула; он оттолкнулся от подоконника, развернулся и отправился к себе в комнату досыпать.
