Глава 9
Суд промелькнул перед глазами, как обрывок сна. Кажется, суд был нереальным.
«Вход на воспрещенную территорию. Умышленный взлом системы Комиссии. Попытка совершения Перехода без разрешения» А вот камера была реальной.
И время в ней тянулось очень даже реальное долгое, липкое, тягучее, какое-то бесконечное.
Не камера кладовка: два метра до противоположной от кровати стены, еще два от входной двери до «задника». Клоповник. Чистый, почти стерильный, совершенно без мебели, если не считать жесткую лежанку и единственный, стоящий в углу стул.
Одна фраза, произнесенная холодным равнодушным голосом, звучала в Алькиной голове особенно часто «приговаривается к покиданию Мира Уровней через дематериализацию».
Дема- те-ри-а. Какое сложное слово что это? Это значит, что Альку разберут на части? Перед смертью разложат на молекулы, атомы, распылят? Зачем? Не проще ли пристрелить.
Ее трясло. Она спала. Иногда, кажется, бредила не потому что спятила, потому что боялась. Смерти. Чтобы вытолкнуть обратно в Равнины, ее должны будут убить. Когда, скоро? Какой метод используют? Сколько ждать? Может, ее посадят в страшное кресло, привяжут к нему, а по проводам пустят электрический ток? Может, повесят? Как тут принято казнить преступников?
А ведь она не преступник, она сделала по тому коридору только несколько шагов, она вообще
Да есть ли теперь разница?
Проблема даже не смерти «теперь», а той, которая случится сразу после настоящей. Как долго она продержится на Равнинах без оружия? Сумеет ли выйти к границе? Навряд ли. И вот тогда мать потеряет дочь по-настоящему, уже навсегда.
Время все тянулось и тянулось; в какой-то момент погас свет ночь.
А ей было жаль себя. Не себя даже — той жизни, которую она так и не увидела: не успела толком привыкнуть, прижиться в этом мире, не успела вдохнуть, насладиться, «побыть». Так и не познакомилась ни с кем стоящим: не смеялась, не обнимаясь, не кружилась в танцах, не задыхалась от любви Она вообще, кажется, ее любовь потеряла. Всю способность. Сразу и целиком.
Ночь тянулась долго. Слишком долго.
В редкие моменты сна, когда она, нервная и измотанная, умудрялась в него соскользнуть, ей мерещился длинный белый коридор и собственные шаги все, это конец. Там, на выходе, случится ее последний шаг шаг прочь из жизни, прочь из тела, — и Алька, вздрагивая, просыпалась.
Снова в кромешной тьме сидела на кровати и смотрела прямо перед собой.
Ее морозило. Иногда кидало в жар.
Иногда приходили вялые мысли о Хлое, но тут же ускользали прочь. Теперь не до Хлои, теперь навряд ли увидятся.
А в какой-то момент дверь «клоповника» открылась.
* * *
Он не уставал поражаться.
«Уровень 2. Правонарушение: взлом системы, попытка несанкционированного Перехода».
Перехода куда на Третий? Они что, там все сбрендили? Уже со Второго ломятся, как крысы с тонущего корабля, а ведь только пришли, только попали в новый мир. Люди. Не люди людишки, не умеющие ценить того, что имеют, жадные до нового и «побольше» стяжатели.
Так им и надо. И ведь еще девка Баал бы проплевался ему казалось, что в рот попал деготь он ненавидел «малолетних» преступниц.
«Сейчас одной из них станет меньше».
Дверь в указанную камеру отворилась беззвучно; тот, кто сидел на кровати, съежился.
Когда он включил свет, пленница, было, подалась вперед, а на ее лице застыла мольба, которую он видел много раз «пожалуйста, только быстро, только без боли», а потом она рассмотрела его, и ее огромные затравленные до того глаза сделались в пол лица, рот приоткрылся.
В этот самый момент он узнал ее тоже.
Не запнулся, не изменился в лице, ничем узнавания не выказал. Но в груди что-то дрогнуло, а привкус дегтя во рту усилился.
— Ты?
Его встречали по-разному. Со скулением, со страхом, в панике, в желании забиться подальше, но никогда с удивлением. И еще почему-то с облегчением.
— Ты.
Он не верил собственным глазам она радовалась. Чему? Тому, что за ней пришла смерть? Или тому, что смерть пришла в виде огромного патлатого мужика? Нет, таких сумасшедших он еще не встречал. А потом скользнула странная мысль: «Может, она не забыла?»
Быть такого не может. Все забывают.
Жаль, что не забыл он.
Всегда знал, что не нужно никому помогать, что не нужно впрягаться, не нужно брать ответственность за чью-то судьбу. Взял? Сделался «провожатым» ее жизни? Вот теперь придется провожать к смерти, обратно на Танэо.
Регносцирос оглядел крохотную камеру, нашел единственный, стоящий в углу стул, выдвинул его, оседлал. Сложил руки на спинке, протяжно вздохнул, отвернулся, долго смотрел в сторону.
От девчонки почти не пахло страхом. От нее пахло любопытством, удивлением и надеждой. Зря. Зря она не прижилась здесь, ведь он дал шанс, поручился за нее; зря так быстро переступила закон, зря не приняла новые правила, чем сократила себе многие годы жизни. Почти бесконечные годы там, где не стареют, где так просто не умирают. Ему почему-то было грустно. Без проблем он сделает, что должен, уведет и ее просто, получается, зря радовался, что сделал кому-то добро, что помог тогда, подарил вторую жизнь. Зря не оставил ее в Равнинах.
Все зря.
Он перевел взгляд обратно на девчонку и вновь удивился ее взгляду та смотрела на него с теплотой так смотрит на долгожданного, приехавшего из города внука деревенская бабушка. «Тебе еще пирожков? Ты съешь, внучек, съешь, родненький»
В памяти всплыл какой-то другой далекий и совсем забытый мир.
И взгляд этот ощупывал его жадно и почему-то ласково; Баалу сделалось не по себе так смотрят на найденный перед смертью клад, на осуществившуюся мечту, на внезапно исполнившееся заветное желание.
Бред. Он не мог быть ничьим заветным желанием.
Она просто сумасшедшая, а ему надо приступать к процедуре. Вот сейчас, да, сейчас — он только посидит минутку, соберется с мыслями и начнет.
* * *
(Marina And The Diamonds Valley of the Dolls)
Она действительно радовалась.
А перед глазами вертела задом-хвостом непростая судьба нет, это же надо было столько пройти для того, чтобы встретиться вновь. Думала, догонит на такси, отыщет, навестит, а оказалось, чтобы навестил он, стоило один раз переступить закон. Кто же знал?
Ей почему-то стало легче. Что пришел не один из этих равнодушных в серебристой куртке, не кто-то чужой, а он почти что «родной», почти что знакомый. И пусть она до сих пор не знает его имени, но он не убил ее однажды, и тем самым как будто искупил все свои будущие грехи. Ну, почти все. И если убьет теперь значит… Алеста вздохнула.
Вот только лучше он, чем кто-то другой.
Наверное, она бредила. Но ей было тепло радовала маленькая удача в самом конце пути.
Она нашла, кого так долго искала вот так глупо, но нашла, и теперь, прежде чем покинуть этот мир, она успеет сказать ему «спасибо».
Сидящий на стуле мужчина молчал.
Кто он приводящий в исполнение приказ палач? Скорее всего. Ей впервые в жизни удалось как следует рассмотреть Бога Смерти: жесткое лицо, гладко выбритый подбородок, бездонные черные глаза, широкие брови. Тогда, на Равнинах, было не до того тогда звенела сталь, тогда сбивалось дыхание, тогда они были врагами (она была), а он отбивался. Не дал убить ее «панцирным», не зарезал сам, отнес к бабке в домик. Интересно, что он делал там, на Танэо? — А зачем ты приходил в Равнины?
Спросила тихо, и глаза гостя всего на мгновенье, на долю секунды, — расширились в изумлении. Да, он тоже не думал, что она помнит, а она помнила.
— Ты часто там бываешь?
Мужчина не ответил, и Аля устыдилась. Наверное, она ведет себя странно, спрашивает не о том, но ей хотелось поговорить. Сколько у нее времени в запасе? Минута, две, десять?
А какие у него густые волосы. Гуще, чем мои.
— Мне все равно умирать, знаю, ты просто поговори.
Она смущенно потерла лицо.
— Это ты будешь приводить приговор в исполнение, да? Тишина. Они оба почему-то молчали.
Каратель смотрел на нее странно, будто с упреком. Будто немо говорил: «Что же ты? Я тебя сюда переселил, помог когда-то, а ты» — Лучше ты, — попросила она тихо. И, глядя в сторону, добавила. Чем они.
Показалось или нет, гость неслышно вздохнул, опустил голову, стал смотреть на собственные ладони, изучать их.
Хорошие ладони, настоящие, мужские.
Повезло ему с внешностью. Жаль, не встретились при других обстоятельствах.
Вернулась печаль, вернулся страх, а вместе с ним и горечь — последние минуты ее жизни. В который уже раз Но ведь есть эти последние минуты, так почему бы не спросить о важном, пока еще есть шанс?
Алька не знала, как обратиться к нему к гостю, — какое-то время лишь открывала и закрывала рот не скажешь ведь «дядя»?
— Послушай — на нее вновь тяжело и невесело взглянули черные глаза, — а у тебя есть карта?
Какая карта? Вопрос прозвучал немо, без слов.
— Карта Холодных Равнин. Ведь после смерти здесь я окажусь там, да? Я не выживу без карты.
Из обрамления густых волос на нее смотрела застывшая маска.
— Там кошки. Может, есть оружие? Ты можешь мне дать с собой хотя бы нож? Я умру там. А мне не хочется умирать два раза. Не так быстро.
Она грустно улыбнулась.
Как это странно просить об одолжении собственного палача. — Так есть у тебя карта?
Тишина длилась и длилась, тишина давила. Казалось, гость размышлял о чем-то своем невеселом и по-вселенски тяжелом, тонул в думах о вечном. Наверное, ему уже пора приступать к исполнению, наверное, он полагает, что она тянет время; Алька встрепенулась. Если она не скажет ему «спасибо» теперь, то не скажет уже никогда не успеет.
— А знаешь, я ведь из-за тебя оказалась здесь.
Она улыбнулась снова на этот раз почти весело.
— Да, здесь, — кивнула, когда увидела в черных глазах секундное удивление, — в этой камере. Я бы ни за что не пошла на Третий, но вчера увидела тебя в Ринсдейле возле кафе. Не думала, что вообще увижу Я поймала такси, сказала, чтобы водитель следовал за тобой, а ты твоя машина в общем, она просто исчезла на том поле. И я пошла туда. Думала, перейду схожу сюда, отыщу тебя
— Зачем? То было первым словом, произнесенным вслух, и Алеста поежилась от хрипотцы и странной интонации, которую услышала в нем.
— Я, — она смутилась окончательно, — я просто хотела сказать тебе «спасибо». За все, что ты сделал для меня. Тогда. Давно. Челюсти мужчины сжались, он вновь перевел взгляд на собственные руки.
Она сказала что-то не так? Сделала что-то не так?
А может От пришедшей в голову мысли Альке вдруг сделалось не по себе может, он не помнит ее, забыл? А она рассказывает ему, что все, что случилось, случилось «из-за него», практически обвиняет в случившемся.
— Прости, ей стало холодно и неуютно. Я не знала что все окончится так. Здесь. Прости.
Повторила. И тоже отвернулась к стене.
Наверное, ему пора начинать?
* * *
«Спасибо».
Она только что сказала ему «спасибо».
Почему- то не забыла, все помнила сознание Баала разъезжалось в стороны.
Убить. Он просто должен ее убить, как и остальных, она задание. На сегодня, вероятно, будут и другие задания, он должен успеть вернуться, пройти через ось, «прошвырнуться» по другим Уровням работа не ждет.
«Спасибо».
Это недолго. Загасить ее разум, проводить душу обратно; он почему-то не двигался с места, сидел на стуле, как приклеенный. Она здесь из-за него? Совпадение.
«Если бы не ты, она не оказалась бы в камере».
И на этом Уровне. Вообще на Уровнях.
Хотелось скрежетать зубами. Что-то не сходилось, расплывалось, рушилось, собиралось в неверной последовательности все просто: он должен подсесть к ней на кровать, заглянуть в глаза, усыпить разум.
«Увидела тебя у кафе в Ринсдейле»
Черт, да, он был там вчера забирал какого-то хлюпика. И даже помнил, как какая-то полоумная все кричала: «такси-и-и!», да так громко, что у него закладывало уши, а потом в этом самом такси следовала за ним до самой «служебной» зоны.
А теперь она сидела в камере на кровати. Готовая умереть за свои грехи, попросившая напоследок карту. Или нож.
Ее сердце затихнет через несколько секунд, тело обмякнет. Его заберут чистильщики расформируют, дематериализуют, перебросят обратно он проводит душу.
Алеста Гаранева.
Теперь он знал, как ее зовут. С разумом будто в дымке, он поднялся со стула, тяжело поправил плащ за спиной зачем вообще сегодня его одел? пересел к ней на кровать.
Хрипло произнес: — Больно не будет.
Она сидела маленькая и сгорбленная, смотрела в сторону, какое-то время морально готовилась. Затем повернула к нему бледное лицо, кивнула. И взяла его за руку. — Я подержу, ладно? И ты меня подержи. Тогда не так страшно.
Ее холодные пальцы держались за его, как за спасительный плот.
«Подержи. Не так страшно».
Она цеплялась за собственного палача, странным образом доверяла ему.
Лучше ты. Чем они.
У Баала внутри что-то двоилось. Он все никак не мог сосредоточиться, смотрел «жертве» в глаза в распахнутые, покорные, ожидающие смерти глаза — и все никак не мог начать. Не мог понять ни себя, ни собственных чувств.
— Это работа.
— Она своя.
— Она не твоя лишь потому, что ты ее когда-то спас.
— Она та самая девчонка с Равнин.
«Вы дадите мне нож? Там кошки».
Да, там были кошки. Много кошек. Он оборвет ее жизнь здесь, они там. Сколько понадобится времени несколько минут? В лучшем случае часов.
Блестящие зрачки, радужки кофейного цвета, бледная кожа, тихое, почти неслышное дыхание.
— Она не преступница.
— Она задание.
— Она умрет на Танэо.
— Тебе нет до этого дела.
Но почему-то есть дело до руки, которая сжимает его пальцы. Еще никто никогда не сжимал его пальцы перед собственной смертью, вверяя себя целиком и полностью.
Ты можешь.
Тишина.
Ты должен.
Тишина.
Делай уже, мать твою!
И Баал вдруг чертыхнулся нет, он не мог! Резко поднялся с кровати, зашуршал длинным плащом, заходил по комнате и рявкнул: «Пошли отсюда!» так громко, что Алеста скукожилась на кровати.
— Пойдем, я сказал! Дважды повторять не буду.
И она, крайне напряженная, будто сделанная из пластика, негибкая, поднялась с кровати, выпрямилась, отрешенно посмотрела на него решила, что он решил сменить антураж перед «убийством», — пошла.
Баал рыком распахнул дверь камеры.
* * *
Он не демон, он дерьмо собачье.
Сопливый слабак с человеческой душой с ее ошметками. Убить не смог? Дожился. Пощадил тогда, пощадил сейчас что с ним станет дальше? Начнет ходить к злоумышленникам с платочком, вытирать им сопли, выслушивать про трудный жизненный путь? А после хлопать по плечу, говорить: «да, не повезло тебе, мужик/баба, крепись»? Может, еще пить начнет с ними вместе? Или колоться? Она не злоумышленница.
Да начхать. Она задание, которое он только что не выполнил, которое везет через дождь в собственной машине прочь от Реактора. «У тебя на каждого клиента двадцать четыре часа» — ага, время еще есть.
Он очехренел, лишился остатков разума.
Пока Регносцирос поносил самого себя на чем свет стоит, Алеста от шока и еще не случившейся смерти молчаливая смотрела в окно. Не то на стекающие по стеклу капли, не то на мокрый городской пейзаж.
Она не спросила ни «куда едем?», ни «большую ли я получила отсрочку?» — вообще ничего не спросила. Шла за ним через коридоры Реактора, через этажи, а он делал вид, что так и надо, что он ведет ее «по делу», кивал знакомым ребятам из Комиссии.
«Что скажет Дрейк?»
А Дрейк вообще может ничего не узнать, если он не скажет, если увезет ее из зоны слежения маяков.
Сдурел. Он точно окончательно сдурел. Мысленно ругался, вел машину, а сам думал о том, что она так и окажется там, на Равнинах, в этой одежде в этой бежевой длинной юбке, легкой белой блузке, в шлепках-сандалиях на босу ногу. А там снег.
Дай ей карту. Дай ей нож. Да на кой ей этот нож? Не спасет. Даже его бы не спас.
Щетки растирали по стеклу мокрые потоки, а сверху лилось так, что не видно дороги.
Ну и куда ее?
Ответ очевиден — только в загородную хижину, на окраину четырнадцатого, через несанкционированные порталы, через сигнальные зоны, через посты. Надо было уж тогда через Реактор Черт.
— Сейчас мы заедем в одно место, я вынесу тебе кое-что, выпьешь. Потом поедем дальше.
Пассажирка, не поворачиваясь, кивнула. Интересно, если он вынесет ей яду, она все равно выпьет? Не будет же он рассказывать ей о том, что собирается напоить лабораторной сывороткой, которая на время гасит «идентификатор» тела путает систему слежения Комиссии подменой химического состава крови? Действие сыворотки продлится несколько часов, за это время он успеет вывезти Алесту с Третьего.
Он рехнулся. Окончательно и бесповоротно.
Баал, не отрывая взгляда от дороги, устало потер подбородок. Может, пойти к Начальнику, рассказать ему эту историю, как есть, без прикрас, и выслушать мудрый совет? Дрейк, скорее всего, девку заберет; отправит назад или не отправит уже будет решать сам, но Баал тогда от всякой ответственности освободится. Причем выйдет из ситуации чистым, «справедливым» и не солгавшим.
Подумал. Посмаковал идею. И разворачивать машину почему-то не стал.
* * *
Она живая или уже мертвая?
Живая, если чувствует запах кожи салона, что с улицы пахнет дождем, если все еще способна слышать и видеть. Надолго ли? Алеста потерялась во времени и пространстве: за окнами плыли незнакомые улицы, из-под колес разлетались брызги, сквозь лобовое стекло заглядывало серое и вспененное, как рельеф застывшего океана, небо. Желудок терзал голод; попытка вспомнить, когда и что она ела в последний раз, результатов не принесла — наверное, еще там, на Втором, в другой жизни.
Их было уже много других жизней.
Ее день рождения, когда-то давно: подруги, подарки, сертификат на котенка другая жизнь. Чердак, найденные книги, шкатулка бабушки другая жизнь. «Загон» на работе у Хельги, голые мужики, занудные вопросы «кем хотите стать?» — другая жизнь. А еще в одной из таких других жизней Алька сидела у пруда на лавочке о чем она попросила тогда? Чтобы планы матери не сбылись? Что ж, они не сбылись, как и ее собственные. Нужно было просить другое. Но что?
Спросила себя, и не нашлась с ответом.
«Счастья» явилось запоздалое откровение. Нужно просто просить счастья, в чем бы оно ни заключалось.
Водитель на нее не смотрел, но она чувствовала его присутствие кожей. Завяжи ей глаза, заткни уши и ноздри, а она все равно с точностью смогла бы сказать, что он находится рядом. А все из-за странного поля, которое его окружало; Алька никогда еще не чувствовала чью-то ауру так отчетливо: мощь, силу, тяжесть, что-то темное, клубящееся, пугающее. Оно, наверное, пугало всех других, но почему-то не ее ее успокаивало. Может, потому что старая память: прошедшее между рукой и телом лезвие, зов расходиться, теплые руки, несущие сквозь снег, — а, может, просто потому что она устала бояться. Так или иначе, рядом с этим странным человеком она чувствовала себя куда лучше, чем с людьми в серебристой одежде или в одиночку в камере.
В нем не чувствовалось злости вот почему; она поняла это с запозданием.
Машина ехала долго; в какой-то момент Алеста начала клевать носом. Проснулась оттого, что салон качнулся и застыл.
— Сиди здесь.
Она и так никуда не собиралась, кое-как разлепила глаза, кивнула.
Ее хмурый, как погода за окном, сосед, откинул волосы за спину, вынул ключи и вышел из машины; жестко хлопнула дверца, с улицы влетел порыв влажного свежего воздуха.
Он вернулся через несколько минут все такой же хмурый, только сухой плащ стал мокрым, и на волосах блестели капли.
— Пей.
Протянул ей стеклянную колбу, заткнутую крышкой. Маленькую, почти ампулу.
Алька повозилась с резиновой пробкой, достала ее, понюхала содержимое то никак не пахло.
— Не яд, — рыкнул водитель.
Она и не собиралась спрашивать выпила бы, даже если яд. Потому что так гуманней дать человеку непонятное содержимое, добавить: «не яд», а после смотреть, как тот медленно засыпает. Хорошая смерть, не жестокая. В какой-то момент Алька даже пожалела, что это «не яд».
Выдохнула, заглотила содержимое колбы-ампулы, поморщилась на языке стало горько.
— А теперь спи.
«Я есть хочу», — хотелось мяукнуть ей, но слова застряли в горле. Наверное, узникам не положено просить. А, может, она и правда по-тихому заснет и уже никогда не проснется?
Когда машина выехала с парковки, ее голова уже покачивалась на подголовнике, а веки сомкнулись.
Ехали долго.
Закрытыми ли или же открытыми были ее глаза, неизменным оставалось одно дождь. Менялись улицы, пейзажи городские и загородные, — поднималась и опадала стрелка спидометра, переключались на приборной панели цифры часов снаружи все время лил дождь. Але начало казаться, будто он зарядил по всей планете.
Несколько раз они проезжали зоны, когда сквозь все ее тело грудную клетку, мозги, колени и даже ступни (в последних это ощущалось отчетливее всего) проходила невидимая тугая волна, и сразу же после этого пейзаж менялся. Еще час езды еще волна. Затем еще. Выезжали из каких-то «служебных» секторов? Водитель молчал, Аля молчала тоже.
Ей хотелось есть, пить и в туалет насчет последнего она решила-таки заикнуться, и моментально получила ответ: жди. Долго?
Нет ответа. И она ждала.
После бесконечно вьющейся сначала через горный массив, затем через ухоженные поля, а следом сквозь заросшие бурьяном степи дороги черный автомобиль, наконец, остановился. На ровном, покрытом короткой, будто ее недавно кто-то косил, травой участке, перед старым одноэтажным домом.
Еще не заглушив мотор, водитель бросил:
— Писай за домом.
Алька не стала спрашивать, есть ли там туалет или специально выделенное «для этого» место, распахнула дверцу, едва не упала, поскользнувшись на сырой траве босоножкой, и бросилась к строению.
Дом был старым, добротно сколоченным из потемневшего от времени бруса. Моментально намокла, собрав влагу с высоких стебельков, юбка, колючка оцарапала лодыжку, но Альке было наплевать она быстро примяла траву и уселась в ней, как наседка. Блаженно вздохнула.
Вокруг стоял туман. Такой плотный, что конец луга тонул в нем полностью приглядывайся или нет, не поймешь, что там — овраг, степь, лес? И пахнет так хорошо
Последний приют. Осознав, что это место может стать ее последним пристанищем, Алеста поежилась и растеряла крохи накатившего вдруг блаженства, нахмурилась. Поднялась, поправила одежду, взглянула на сырой подол и отправилась назад узнавать свою дальнейшую судьбу.
Он сидел на крыльце человек в плаще. Почему-то не вошел в дом, расположился прямо на ветхих ступенях и смотрел прямо перед собой, в туман. Его влажные волосы сделались тяжелыми и завивались крупными кольцами; она подошла и осторожно села рядом прямо юбкой на доски. Ну и что, что испачкается? Уже грязная.
Какое- то время молчали.
Затем плащ зашуршал. Водитель достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну, бросил пачку на крыльцо, щелкнул зажигалкой над его головой потянулся белый извивающийся дымок. Лицо непроницаемое, почти равнодушное, только стынет в черных глазах недовольство не то на себя, не то на нее не разберешь. Она долго не могла начать разговор, не знала, с чего, затем тихо спросила:
— Ты меня помнишь?
Человек слева от нее кивнул.
— И я тебя помню.
Он уже знал об этом, она говорила в камере.
— Я-то ладно, — раздался его голос, — а вот ты почему? — Не знаю, она посмотрела на собственные ладошки сморщенные и почему-то пыльные, вытерла их о юбку. Что-то не сработало. И я не забыла.
— Так не должно было быть. Кто-нибудь знает?
Алька покачала головой. Затем сообразила, что собеседник на нее не смотрит, и добавила вслух:
— Нет, никто.
Тишина. Ни сверчков, ни ветерка, ни шороха листвы.
Вокруг дома местность была ровная; справа стоял покосившийся забор доходил до середины двора и там заканчивался. Ни входа, ни калитки не пойми, зачем такое ограждение.
— И каково это жить, когда помнишь оба мира?
Каково? Она пожала плечами.
— Нормально. Если понимать.
Что «понимать», пояснять не стала была уверена: поймет.
— А мы — хотела спросить «зачем здесь?», но не рискнула, вдруг запнулась. Побоялась услышать ответ.
Человек в плаще посмотрел на нее в упор, понял вопрос. Смотрел долго, тяжело, потом еще тяжелее вздохнул. Когда начал говорить, в голосе его послышалась сталь.
— Я в последний раз это делаю, поняла? Помогаю тебе. Если еще хоть раз переступишь закон, если попадешь в суд, и мне прикажут тебя убить, я тебя убью, ясно?
— Ясно, Алька вздрогнула. Не то оттого, насколько пронзительным казался в тот момент его взгляд, не то от довершавшего общую картину мрачного неулыбчивого лица. Пристыжено отвернулась, затем спросила: А почему не убил сразу?
— Когда? Тогда, на Равнинах, или в камере?
Ей, конечно, хотелось узнать и про Равнины, но шанс на то, что ее сосед ответит на оба вопроса, был минимальным, и потому пришлось выбрать:
— В камере.
— А за что? Ты невиновна.
— Виновна. Я переступила закон пошла туда, куда нельзя было. Мужчина фыркнул; сигарета в его пальцах дотлела, он бросил ее под ноги. Поинтересовался глухо, безо всякого интереса:
— Убить сейчас?
— Не надо.
Она поежилась снова. По инерции — не потому что страшно. И в этот момент вдруг поняла, что этот человек — Каратель, — наверное, один из самых страшных людей на Уровнях, — не собирается ее убивать, дает шанс остаться в живых. Снова.
— Почему ты помогаешь мне?
Не удержалась, спросила, и выдавший волнение голос сел почти до шепота.
— В этом доме будешь жить две недели, — не опускаясь до объяснений, ответили ей. Через две недели данные о тебе сотрутся из всех баз Комиссии, тогда и
Что «тогда», вновь осталось висеть в воздухе, как спущенный с неба и обрезанный на середине канат.
— И еще. Есть два «запрещено». Номер один: выходить с территории этого двора, поняла? Когда я говорю «запрещено».
— Это значит «запрещено», закончила фразу Алеста, — я поняла.
От ее понятливости взгляд черных глаз мягче не сделался, кажется, даже наоборот.
— А второе: не спускаться в подвал. Никогда и ни за что.
Она даже не стала интересоваться, что там, в подвале нельзя и нельзя, пусть будет так.
— Не буду.
— Молодец.
И вновь никакого одобрения в голосе — равнодушие.
— А что случится, когда пройдут две недели? Что будет после? — Не знаю, сосед с длинными волосами смотрел прямо перед собой. Огромный, но уставший, как будто перешагнувший через самого себя. Там видно будет.
Не успела Алька втихую порадоваться ей не померещилось: они что-нибудь придумают, придумают! Она будет жить, — как ей вдруг выдали неожиданное задание.
— Пройдись по дому, осмотрись, составь мне список того, что тебе привезти. Чтобы для жизни. Я куплю.
Зашуршал плащ; ей в руки впечатался маленький блокнот и прилагающаяся к нему ручка.
— У тебя тридцать минут.
И он потянулся за второй сигаретой.
Дом. Две спальни в разных концах помещения, крохотная кухня, прихожая, гостиная. Этажность: один. В спальнях по кровати, в гостиной зачуханный и просевший от времени диван, перед ним стол, на кухне и вовсе монашеские условия. Тарелок нет, кружек нет, столовых приборов нет в шкафах пустота, только паутина под сушилкой. Старенькая трехкомфорочная плита обнаружилась в углу, но кастрюли отсутствовали. Не было ни чайника, ни жидкости для мытья посуды (хотя, какой посуды?), ни даже тряпок. А еще ни половичков, ни скатертей и ни занавесок на окнах. В углу гудел и изредка трясся холодильник. Тоже пустой.
Хорошо хоть электричество присутствовало, и лампочка по щелчку выключателя зажигалась исправно. Правда, в дневном свете казалось, что она и не светит вовсе, но на вечер, наверное, хватит. Аля обошла всю кухню, похлопала дверцами шкафчиков, сделала пометки. Прошла в спальню, оглядела кровати подушки, вроде бы, есть, одеяла тоже. Обогреватели тут не нужны лето, — затем вдруг спохватилась, едва не стукнула себя по лбу она ведь не новую квартиру обставляет! Не переезжает сюда насовсем, не остается жить, не нанялась работать дизайнером менять мебель и создавать уют. Ее сюда пустили лишь на две недели, и хорошо, что вообще пустили. Какая разница из чего есть и на чем спать? Лишь бы не голодать и лишь бы не сильно мерзнуть, а она?
Глаза пробежались по длинному списку, стреловидные брови нахмурились вычеркнуть ненужное? Но ведь здесь все нужное, все полезное и важное.
Заела жадность. Или въевшаяся под кожу еще с Лиллена прагматичность; Алька не стала вдаваться в анализ.
Вычеркивать из списка что-либо, впрочем, не стала тоже.
— Вот.
Через какое-то время она протянула блокнот обратно, честно приложила ручку.
Мужчина принялся читать:
— Ведро, тряпка, веник, таз. Таз? Совок, мыло, полотенце, белье.
Он запнулся.
— Это нижнее, что ли?
Алька покраснела. А в чем ей ходить, если выстирает то, что на ней?
— Да.
— А размер?
Она покраснела еще гуще. Не умея сказать наверняка, она обтянула юбку вокруг бедер руками и показала смотри, мол. Взгляд темных глаз переполз на ее бедра, затем на грудь и только после этого обратно на лицо, но уже с другим выражением. С таким, которое можно было истолковать, как «досталась же ты на мою голову».
Послышался вздох. Водитель взял блокнот, не читая больше, спросил: «Продукты написала?», дождался кивка и поднялся со ступеней. К машине зашагал, не оглядываясь.
Алька смотрела, как широкоплечая фигура в плаще исчезает в тумане, затем перевела взгляд на покосившийся забор и лишь спустя секунду поняла, что не спросила о главном она собирается жить здесь одна или?
Или.
* * *
Лохудра почему-то не открывала.
Он стучал, кажется, вот уже полчаса, и никогда еще хозяйку не приходилось ждать так долго. Спит она, что ли? Померла?
— Эй, соседка, я знаю, что ты дома. Отпирай уже!
Чтобы понять, что та жива, даже воздух нюхать не приходилось. Жива, еще как, только чем-то, по-видимому, напугана.
Дверь отворилась через минуту, когда Регносцирос собрался уходить. В щели, затянутой хлипкой цепочкой, показалось мятое лицо, и он спросил грубее, чем намеревался:
— Что, жрать больше не хочешь?
— Это ты? Соседка воровато оглядела окрестности.
— А ты кого ждешь? Божьего прихода? Или любовника к ужину? — Да иди ты.
Да, она тоже с ним не церемонилась, и ему это даже чем-то нравилось. Прямота хороша, пока не переходит в излишнюю грубость. У лохудры не переходила.
— Тебе продукты нужны или нет?
— Нужны.
— А сразу сказать было нельзя? Я часами должен колотить?
— Ты это, не кипятись. Просто зачастили тут ходить всякие, вот и не открываю. Вообще стараюсь не выходить.
— Что значит «всякие»?
Баал напрягся. Эта зона официально считалась «зоной вне Уровня» — по ней всякие не ходили. Во-первых, потому что это место не числилось на карте (Создатель знает, как здесь появилась лохудра, но к ней он давно привык), во-вторых, потому что добраться сюда было крайне проблематично приходилось на скорости преодолевать невидимую стену.
Но случалось, однако, раз или два на его памяти, когда на Окраину забредали-таки непонятным образом беглые преступники. Давно это было; тогда он помог им найтись.
Женщина в мятой белой майке пояснила:
— Пару дней назад появились. Рыскали у твоего дома, пытались вскрыть мой замок; я зашумела изнутри ушли.
Он недобро хмыкнул.
— Могли и не уйти, а пристрелить.
— Знаю. Но что мне, надо было тихо сидеть и ждать, пока вломятся?
Не вариант, не поспоришь.
— Опиши.
— Да два хмыря в потасканной черной одежде. Тощие, коротко стриженные, не пойму, с оружием или нет. А ты надолго уезжаешь? Может помог бы?
Регносцирос напряг челюсти помог бы? Да, по-видимому, придется. Вообще-то он хотел съездить за продуктами, привезти их сюда и с чистой совестью отчалить (по возможности надолго). Теперь же придется менять планы — не оставишь ведь Алесту в хибаре одну? А если придут зря спасал ее?
— Поможешь?
— Тьфу ты!
Он развернулся и сплюнул. Не на крыльцо — мимо. Зло процедил:
— Двери пока никому не отпирай. Вернусь, стукну пять раз.
— Ага.
Белобрысая голова закачалась вверх-вниз, как у болванчика. Он не собирался делать ничего из того, что делал. Ни забирать ее из Реактора раз. Ни привозить ее в хижину два. Ни теперь ходить по ярко-освещенным проходам гипермаркета и выбирать, мать его, совки для мусора три. И уж точно не планировал оставаться жить в доме с Порталом, чтобы следить за безопасностью района.
А придется.
Какие варианты? Он мог бы оставить Алесту в одиночестве и через пару дней найти ее хладный труп на веранде, так? Хороший вариант, спокойный, но его не устраивал. Мог бы изначально придушить ее в камере, экспресс-методом доставить душу на Танэо и с чистой совестью поставить галочку в программе на планшете. Мог бы? Мог. Не сделал. Мог, на худой конец, отвести ее к Дрейку, но опять же не отвел — что с ним случилось? Сам же накануне говорил Бернарде: «Не бери ответственность за чужую судьбу, ты становишься ее „отцом“ — тем, кто в какой-то мере ведет». Хорошие советы он, конечно, раздавать мастак, а вот следовать им Пластиковые совки отыскались сразу за швабрами яркие, красные, режущие глаз. С белым прямоугольником липучей этикетки на непыльной еще пока поверхности.
Баал какое-то время смотрел на них красные были квадратными, синие округлыми, наклонился, бросил в корзину синий. Прочел в блокноте слово «веник», покатил тележку дальше. Все планы наперекосяк.
На работу придется ездить издалека полтора-два часа в одну сторону, но это не самая большая из бед. Спать придется на жесткой кровати, жрать что попало, жить без камина, душа и телевизора, как-то объяснять друзьям, почему почти все время недоступен по телефону Хотя, он зачастую ведет себя, как отшельник, те не удивятся. А вот Начальник неудобные вопросы задавать начать может эту мысль Регносцирос откинул с пометкой «возможно, пронесет».
И так целых две недели?
Еще до веника он наткнулся на отдел женского белья. Какое-то время почти что неприязненно разглядывал сваленные в кучу с пометкой «распродажа» разноцветные труселя, затем шагнул вперед, стиснул зубы и принялся перебирать уцененку.
Совсем как заботливый папаша.
В куче ему ничего не приглянулось то форма не та, то какой-то школьный фасон, то зачем-то кораблики, то и вовсе как будто сшитые для лохудры; он переместился к стендам с зажимами, где висели готовые, к радости и облегчению, кружевные комплекты, и сгреб все, что висело в первых четырех рядах.
Сама разберется с размерами.
Что там еще в списке? Из шестисот пунктов осталось всего пятьсот? Таким макаром он проваландается в магазине до глубокой ночи, а тележка все полнится барахлом.
Сжав зубы, он двинулся дальше.
Баал никогда не курил дома негласное табу. Только в машине или на улице, в помещениях редко, если только в чужих. А теперь смолил, сидя в кресле перед камином, морщился, думал. Заехал, чтобы собрать кое-какую одежду и завис.
Существовал еще один вариант без двух недель. Можно было бы проводить Алесту на Танэо через Портал. Пройти через бабку, дать той на лапу, чтобы молчала, отыскать карту Равнин и отправиться в поход к границе ее земель. Вот только было одно «но». Еще в те далекие времена, когда Дрейк впервые заговорил о незнакомом, полном монстров мире, он упомянул, что огнестрел с собой туда брать нельзя. Были, мол, у них времена, когда пистолеты и автоматы наличествовали, но спустя десятилетия и пару катаклизмов их с целью сохранения мира уничтожили. И с тех пор только ножи, щиты, мечи сплошной, как говорится, антиквариат. Но без огнестрела справиться с кошками и жралами будет непросто. Он дерется хорошо ладно, а вот Алеста плохо и неумело. Его одного не хватит, если нападут кучей. Трех или четырех он, положим, убьет, а если больше? Что, если кошки умнее, чем ему до того казалось? Жаль, что так ничего не разузнал про «солдат» — теперь бы они пригодились. Вот только ни средства связи с ними, ни способа управлять или командовать до этого жили, обмениваясь жестами, на доброй воле и взаимной выгоде. Да, попросить бы, чтобы «проводили», вот только где найти, как просить?
А если не «солдаты», то могли бы помочь свои. Рен Декстер, например, или тот же Аллертон оба хороши с мечами, оба вылеплены для ближнего боя и отлично тренированы, — если взять с собой сразу двоих, то шанс дойти до границы есть. Большой или нет вопрос, и риск (куда бы ему деваться?) присутствовал. И как объяснять друзьям нужду в подобной миссии? «Я спас от наказания девку, давайте доставим домой? Нет, Дрейк не знает» Доставят, помогут, вот только Вот только не чувствовалось пока в этом плане правильности, да и острой необходимости, в общем, тоже. А, может, она вообще не хочет возвращаться, эта пресловутая Алеста?
Вот взял же грех на душу.
Спохватившись, что так и продолжает сидеть перед камином с истлевшим бычком в руке, в то время как гостья в далекой хибаре продолжает (на радость залетным) прозябать одна, Регносцирос чертыхнулся, бросил окурок в камин и поднялся с кресла.
* * *
Ей встречались разные люди, все по большей части доброжелательные и воспитанные. Говорили то, что другие хотели услышать, вели себя тактично, улыбались «впопад», поддерживали на словах, хлопали, если нужно, по плечу. Люди вообще любят называть себя «доброжелательными». Спросил «как ты себя чувствуешь?» — добрый. «Чем тебе помочь?» — заботливый. «Принести/унести/подсказать?» — внимательный, чуткий. «Дать тебе совет?» — понимающий.
Мать выстроила за дочь планы на дальнейшую жизнь желала добра. Хельга подначивала колкими замечаниями желала сестре поднабраться ума, то есть тоже желала добра. Отец не вмешивался и по большей части молчал — тоже хотел, как лучше, чтобы у дочери не возникало проблем по-своему желал хорошего.
И только один человек в этом мире никогда ей ничего не желал и не спрашивал темноволосый незнакомец. Не задавал «добрых» вопросов, не интересовался «тепло ли/холодно ли ей?», не выказывал показной заботы просто делал. Дважды не убил сам, дважды увел от тех, кто мог убить после.
Он не говорил — он делал.
Здесь, в этой темной комнате, на окраине чужого мира понятия «хорошо» и «плохо» в голове Алесты медленно смещались. Дождь прекратился. Сырое одеяло она откинула в сторону — в спальне и так душно; окно не открывалось — заело щеколду. За стеклами темень, тишина, в доме и того тише. Лежа на жесткой кровати, на застиранных до серого цвета простынях, Аля водила пальцами по шершавой стене и размышляла о жизни, о судьбе, о человеке с длинными волосами.
Как странно, что она встретила его уже дважды как будто стрелка компаса сводила их вместе. Да, при неблагоприятных обстоятельствах, да, неудачно, но ведь сводила. Может, не зря? И как получилось, что тот, кто, казалось бы, должен был оказаться злее всех других, на деле имел чуткое и щедрое на благие поступки сердце?
Да, рычал дикий, — норов у него такой. Да, грубил, часто отмалчивался нелюдимый. Но ведь не злой. С виду страшный, гневливый, необузданный, а внутри правильный и чуткий.
Это другим, наверное, кажется, что с таким лучше не связываться ведь внешность, ведь профессия, да и как зыркнет, мало не покажется, — а на деле с ним мирно и спокойно, как в собственной уютной будочке. Пусть некрашеной и неказистой, но надежной и крепкой, как скала.
Его, наверное, много обижали когда-то, — решила она для себя, слушая, как стекло снаружи царапает ветка клена, — и не любили никогда. Не могло быть так, чтобы он не открывался хотя бы когда-то, кому-то. Просто недодали тепла и света, просто не обнимали и не заботились, оттого и напускная грубость для защиты. Так многие себя вели раненые, — чтобы защититься, чтобы не дать боли проникнуть внутрь она читала о таком в учебниках по психологии. И, значит, нужно просто ему «додать».
Подумала и обняла мысленно. Укутала золотым светом, накрыла заботой, принялась напитывать любовью.
«Вот и сердце ожило, — подумала, засыпая, — и как хорошо, что здесь никто не ограничивает Любовь во времени»
В какой- то момент она проснулась хлопнула входная дверь, — какое-то время слушала стук тяжелых подошв по скрипучим половицам и беззлобное ворчание (хозяин что-то носил туда-сюда), затем мысленно попросила у желудка прощения за голод, пообещала, что с утра они обязательно позавтракают, и вновь провалилась в сон.
