Глава 8

Все шло согласно задуманному: Тайра купила воду, и мы привязали два бурдюка к поясам. Оставшиеся пустынные орехи, чтобы не тащить с собой объемные корзины, мы сложили в заплечную сумку, с которой прибыли на Архан; остатки торта и пирожков лежали там же — этого запаса, если распределять его экономно, на два дня должно было хватить.

Прежде чем покинуть дом Кима, мы убрались, вымели пол, убрали одеяла в чулан — в общем, сделали так, чтобы любой человек, решивший осмотреть покинутое жилище, подумал, что то пустовало с самого дня смерти хозяина. Ну, подумаешь, пыли нет — наметет.

Из Руура мы вышли не через центральные ворота, откуда начинался официальный караванный путь и на которых стояли два делавших заметки о «приходе-уходе» часовых, а через расположенное неподалеку от дома Кимайрана место, где стенная кладка развалилась достаточно сильно, чтобы через нее перебраться.

Несколько шагов вверх: катящиеся из-под подошв камешки, жаркий ветер в лицо, пыльный подол и не менее пыльные ладони, и вот мы уже на другой стороне — не в городе, а в пустыне.

Прежде чем зашагать дальше, мы целую минуту стояли, смотрели на расстелившийся перед глазами желто-рыжий монохромный пейзаж, прореженный только низкорослыми колючками, и молчали. Вот она — величественная хозяйка, что заняла собой большую часть этого мира — песчаная владыка, безводная и безлюдная гладь, в которой топнут подошвы, в которой у горизонта проступают миражи и в которой пропадают, исчезнув без следа, сбившиеся с дороги путники.

— Ив, ты уверен, что знаешь, куда идти? А то как-то… страшновато.

— Наю, — донеслось мне в ухо с левого плеча, на которое взгромоздился наш пушистый штурман.

— Ну, знаешь, так знаешь. Тогда, как говорится, с Богом.

Время здесь стелилось и тянулось, словно плавленая резина. Накинутые на лицо вуали защищали глаза от слепящего света, тонули в мягких барханах подошвы пригодившихся во второй раз кроссовок, пекло через платок макушки, молчал Ив. Уже через несколько минут моя тула вымокла от пота, и я хмуро думала о том, что через два дня я буду мечтать о душе так, как не мечтала о нем никогда в жизни. Если вообще смогу спать этой ночью.

Шаги сливались в цепочку из одинаковых и оттого усыпляющих разум однообразных движений, раскаленный воздух, входивший в легкие при вдохе, выходил из них чуть менее горячим, но каждый новый вдох заставлял чувствовать себя так, будто ты находишься внутри гигантской конвейерной печи, немилосердно сохли губы. Хотелось пить.

— Если закончится вода, я могу попробовать собрать ее из пространства. Будет сложно, ее здесь мало, но если приложить усилия… Влага — она всегда есть вокруг, только в виде энергии. Энергию тоже можно пить…

Мне казалось, что идущая впереди Тайра разговаривает с самой собой. Ей не требовались мои ответы, и я не отвечала; тихо плыл по пустыне наш собственный, состоящий из двух человек и фурии караван.

Наверное, то была одна из самых сумасшедших идей, которую мы по некому коллективному затмению умов решились претворить в жизнь. Дюна за дюной, бархан за барханом, колыхание складок одежды, горящая от солнца макушка. Здесь метр казался километром, здесь пейзаж пугал равнодушием к жизни, здесь сознание соскальзывало куда-то вбок и постоянно чудилось, что одна единственная неправильная мысль — и нагрянет вдруг страх, паника человека, обнаружившего себя в одиночестве среди бескрайних, выжженных солнцем песчаных равнин и холмов.

Привычная логика здесь моментально замещалась логикой обреченного человека: где брать воду? Чем питаться? Куда идти? А что, если заблудишься, заплутаешь, обнаружишь, что наступаешь на собственные, протоптанные час назад следы? Нет, за час их заметет, так что даже ходьбу по кругу не заметишь…

Чтобы не поддаваться волнам шедшего из недр позвоночника страха, приходилось напоминать себе, что я — Бернарда. Я умею перемещаться в пространстве, я умею за секунду оказываться не там, где есть сейчас, я умею, я умею, я все умею… Главное — не забыть, что я вообще что-то умею.

Как же страшно, оказывается, быть одному в пустыне. Это вам не тур на верблюдах по Сахаре, где к экскурсантам всегда приставлены погонщики-арабы, где рядом бежит смуглый мальчишка-продавец, сумка которого наполнена холодной пепси-колой, где постоянно вокруг звучит русская речь, а о том, чтобы оказаться в одиночестве и тихо-мирно насладиться закатом, остается только мечтать. Это не расслабленное поведение туриста, уверенного в том, что стоит лишь повернуть голову, и умиротворяющие взор плоские крыши одноэтажных аборигенских жилищ окажутся позади. Это вообще не тур, не экскурсия и не видео, которое хорошо просматривать, сидя на диване в теплой комнате, когда за окном все завалено снегом. Это жизнь.

Наверное, легко ему было — Беару Грилзу — выставлять себя этаким героем, умеющим укрываться от песчаных бурь, часами печься на солнце без головного убора и потрошить мертвого верблюда, чтобы выпить жидкость из его внутренних органов, когда позади всегда была съемочная группа. Попала пыль в глаза? Медики промоют. Обжег лоб и нос? Намажут кремом — телезрителю все равно не видно. Мертвый верблюд? Так зачем исполнять на практике то, о чем нужно знать лишь в теории. Ведь на экране все выглядит иначе, все выглядит правдоподобно, все не как в жизни.

Теперь я знала, что в жизни все намного сложнее, и самое трудное, когда попадаешь в экстремальные условия, не поддаться страхам из собственной головы — да, именно это сложнее всего. Психика — вещь хрупкая, и уберечь ее от трещин способен далеко не каждый.

Интересно, сильно ли поддал бы мне за подобное приключение Дрейк? Наверное, сильно. Но ведь отпустил — значит, знал, что все будет в порядке?

Теперь мне отчаянно хотелось надеяться, что знал. Потому что с каждый шагом, который отдалял нас от города и углублял все дальше в пустыню, во мне оставалось все меньше уверенности в том, что нам вообще стоило соглашаться на эту авантюру.

Наверное, я — паникер.

Когда мы остановились для того, чтобы сделать передышку и выпить воды, Ив уверенно сообщил: движемся правильно. Что ж, спасибо, и то хлеб. Кажется, наша фурия была единственным созданием, неподверженным воздействию вредоносных солнечных лучей и оттого чувствующим себя распрекрасно.

Я же пребывала в довольно скверном и непривычном для себя расположении духа — смеси тревоги и неуверенности. Кроссовки натирали ноги даже через предусмотрительно натянутые носки, ступни, несмотря на то, что солнце стояло в зените, уже гудели от усталости. Что же будет дальше? Все более манящими казались то и дело всплывающие в воображении знакомые улочки Нордейла.

— Как ты? — спросила меня Тайра, и я не сразу нашлась, что ответить. Кому охота признаваться в слабости? Но друг на то и друг, чтобы с ним делиться переживаниями.

— Не очень. Мне как-то боязно… неуютно. В голову постоянно лезут разные мысли, думаю всякий бред, накручиваю себя.

— Это нормально.

— Нормально?

— Да.

— Откуда тебе знать? Часто путешествуешь по пустыне?

Тайра на мое бурчание не обиделась.

— Я родилась в окружении пустыни и знаю ее коварные свойства. Многие в нее уходили, но немногие возвращались, а те, кто уходили, всегда говорили, что миражи рождаются в первую очередь в твоей собственной голове, и с ними сложно бороться.

Да? Значит, я не одна такая. Странно, но от слов подруги мне полегчало, настроение начало медленно, но верно выправляться.

— А что с этим можно делать? Есть лекарство?

— Есть. Нужно говорить, общаться. Не важно, на какую тему — лишь бы тек разговор, так и идти будет легче.

— Чего же ты сразу не сказала?

— Хотела послушать тишину, подумать, ощутить этот простор. Я ведь тоже никогда не была в песках в одиночку.

— И тебе не лезут в голову дурные мысли?

— Лезут. И поэтому, начиная с этого момента, я предлагаю нам с тобой говорить. Даже если это отнимет больше сил, нежели мы потратили бы, путешествуя молча.

— Согласна. Будем говорить.

Тайра улыбнулась, а Ив, прослушав наш диалог, ворчливо пробубнил одно-единственное слово «Юди».

Ну, да, конечно — люди.

Ему, пушистому, не понять.

С этой минуты шагать стало веселее.

Мы не выбирали тем: мой дом на земле, детство, мама, наша квартира, садик, школа, пудель Рон. Бабушка, ее двор, соседи, пончики, работа, мысли по мере взросления, случаи из жизни, описания городов и улиц, истории про друзей. Когда у меня пересыхало горло, эстафету подхватывала Тайра, и тогда, чувствуя под ногами пружинистый песок, я слушала про далекий одноэтажный пансион, его строгих настоятельниц, единственную подругу Сари, незнакомых мне девочек, лица которых всплывали в воображении; видела серые унылые стены, узкие неудобные скамьи, скрипучие парты.

Тайра умела рассказывать. Речь ее лилась легко и плавно и напоминала ручеек: иногда искрилась солнечными бликами — радостными деталями, иногда вихрилась от эмоций и делала повороты, иногда просвечивали сквозь толщу воды лежащие на дне камни — воспоминания непростые и тяжелые. Но слушать было интересно: про неразговорчивого отца, про немногочисленные игрушки, про распределение, которое случилось в восемнадцать лет, про начало работы у Раджа Кахума…

Ей бы книги писать, думала я, ощущая на плече тяжесть восседающего на плече Ива — у нее получилось бы. Или сказки сочинять — все дети зачитались бы. Умеет говорить, умеет передавать, умеет, самое главное, отвлечь.

Если бы ни наши разговоры про Землю, мир Уровней или Архан, этот бесконечный день, который, казалось, залип во времени на месте, показался бы мне одним из самых длинных дней в жизни, а так он, как ни странно, двигался. И через какое-то время, рассказывая Тайре про Мака Аллертона, который когда-то по приказу Дрейка приехал за мной на своей черной машине, и от которого мне удалось благополучно улизнуть, я стала замечать, что тени от редких высушенных кустов, мимо которых мы проходили, удлинились. Значит, время не стояло на месте, значит, солнце все же плыло по небосводу, и значит, мы-таки, пусть и не быстро, продвигались навстречу каравану.

Изредка в наш разговор вмешивался Ив, но не для того, чтобы рассказать о фурианской жизни, а чтобы скорректировать курс. Его отрывистые «лево» и «аво» (*влево, вправо) означали, что впереди нас поджидает нечто неприятное, как то: подземные черви, зыбучие пески или же огромная трехглазая барханная змея. Из его обрывистых, мутных и местами совершенно неразборчивых объяснений я поняла, что змеи поменьше, еще издалека почувствовав вибрацию наших шагов, расползались в стороны самостоятельно, но эта трехглазая тварь — самая большая песчаная рептилия данной местности — имела зоб достаточный для того, чтобы вместить в него человека. Конечно, после укуса и умерщвления.

Какая прелесть.

И как же хорошо, что плечо мне оттягивал не какой-нибудь бесполезный здесь попугай, а наш родненький, умненький и прозорливый смешарик.

— Слушай, Ив, а почему ты решился с нами идти? — вдруг спросила я его ни с того, ни с сего. — Мог бы остаться дома и кушать ягоды.

— Отел (*Хотел)

— А по какому признаку вы решили, что пойдешь именно ты?

— Юбой бы шел. Чайно вы. Ррали. (*Любой бы пошел. Случайно выбрали).

— О, у вас тоже есть система случайного выбора? Интересно, как она выглядит.

— Как анетка.

— «Каканетка»? Это что такое?

— Как монетка, — рассмеялась Тайра.

— Ладно, — прыснула я, — будем считать, что их система распределения называется «каканетка».

— У-у-у! — недовольно промычал мой наплечный сосед — будь у него кулак, он бы точно мне им погрозил.

Чтобы заставить его забыть о недовольстве, я быстро сменила тему:

— А как тебя зовут на самом деле? Мы тут с Тайрой гадали: Чив, Пиф, Миф, Виф, Гиф? Ведь «Ив» — это, наверное, не твое имя целиком, нет?

— Неть.

— Вот. Так как? Может, будет уважительнее называть тебя полным именем?

Я не видела, но знала, что Тайра улыбается — мы его дразнили — нашего мелкого.

В ответ на мой вопрос из фурии вылилилось такое количество протяжных, коротких, клокочущих и свистяще-гортанных звуков, что я аж забыла, как нужно шагать и остановилась; кроссовки тут же утонули в раскаленном песке:

— Это что было — имя?

— Дя.

— Ладно, — после секундной паузы рассудила я трезво. — Для нас ты будешь просто Ив, ибо то, что ты только что продемонстрировал, произнести нам будет не под силу даже в конце нашей наполненной практиками по произнесению фурианских имен жизни. Согласен?

— Асен, — миролюбиво согласился некто, кого, оказывается, звали совсем не Ив, и мы с Тайрой, чувствуя невероятное облегчение от того, что только что избежали несчастливой судьбы, пытаясь выговорить уважительные, но неподвластные человеческому рту звуки, зашагали дальше.

(George Skaroulis — Fragile)

Пустыня — это звенящая шепотом твоих собственных мыслей тишина, это перекатывающиеся под стопами и порывами ветра песчинки, это сложенный в гармоничный узор абрис покатых холмов и линии бесконечных, образующихся под влиянием воздушных потоков, непрерывных дюнных волн. Пустыня — это пытающиеся выжить, выстоять и надеющиеся однажды расцвести колючки, это бесконечное — от края до края — небо над головой, цвета которого меняются в зависимости от положения солнца, это удлиняющиеся к вечеру синеватые тени. В пустыне нет ничего, но в ней одновременно есть все: наполненность, глубина и величие. Она не просит гостей, не желает их, но не отторгает путников. Хочешь — бреди и ищи единственный ведущий на волю из раскаленной ловушки правильный путь, хочешь — ложись и засыпай, ведь все находящееся внутри нее раньше или позже заметет песок, и вновь останется лишь оно одно — незыблемое и невидимое глазом время. Неизменная, наравне с песком и спадающей к вечеру жарой устойчивая единица.

Времени у нас было много.

А вот еды — нет.

На ночлег мы остановились тогда, когда холмы из ржаво-кирпичных сделались бордовыми, когда наши с Тайрой тени вытянулись почти до горизонта, когда стало понятно, что минуты отдыха сейчас будут куда ценнее пройденных шагов.

Мы устали.

Да и как не устать, то покоряя бесконечные холмы, то медленно, оставляя за собой борозду следов, сползая с них? Температура, стоило солнцу замерцать на прощание уходящими лучиками, вдруг упала настолько, что недавняя жара неожиданно вспомнилась нам с грустью: лучше бы она осталась — эта жара, — пусть не такая ярая, полуденная, но та самая вечерняя, когда уже не печет макушку сквозь ткань, но все еще тепло.

На ужин мы разделили между собой остатки пирогов, а Иву выдали вконец засохший торт с персиками.

Ни ковриков, чтобы на них спать, ни подушек под голову, ни палатки, ни костра. Лишь два утомленных сидящих на песке силуэта и один маленький пушистик, пытающийся разгрызть ссохшийся корж, который мы положили ему на сумку.

— Ну что, вот и прошли первый день? — от усталости даже есть не хотелось — хотелось завалиться на бок и спать, спать так долго и беспробудно, чтобы, проснувшись навсегда забыть о том, что мы когда-то решились на эту авантюру. Красивую, в общем-то, авантюру. Грех жаловаться, когда над головой такое небо — густое, сплошь покрытое красно-фиолетовыми всполохами, живописное, — а погасшие холмы напоминают снятую фотографом-профессионалом рекламную открытку. Нет, жаловаться не хотелось, но утомились мы изрядно. Гудела трансформаторной будкой голова, болели пятки, ныли вынужденные пружинить много часов напролет колени — непривычно, тяжело, но почему-то здорово.

— На ночь я поставлю вокруг нас щит, — вещала Тайра, инвентаризируя сумку с продуктами, — он будет удерживать тепло, иначе замерзнем.

— Хорошо, когда у тебя способный друг, — отозвалась я вяло, примостив подбородок на ладони и глядя на горизонт; на небе сквозь синеву начали мерцать далекие звезды. Вот, словно крохотный бриллиант, поймавший на одну из граней лучик света, мигнула одна, затем появилась вторая, третья.

— Это точно. Потому что, если бы не способный друг в твоем лице, мы бы вообще сюда не сунулись.

— Я как-то постоянно об этом забываю.

Смешарик тщательно грыз кусок торта — периодически слышалось чавканье. Пирожок в моих пальцах едва уловимо пах тестом, но больше чем-то неприятным — пылью?

— Наверное, они все-таки подпортились.

— Может быть чуть-чуть, но ты не переживай, я научу, как правильно есть еду, которая может причинить вред. Так бы вообще по уму есть всякую еду, а не только опасную, но знание — оно, как известно, иногда соскальзывает из мозгов и перестает применяться даже тем, кто является его носителем.

— Есть такое.

— Так что ты пока не откусывай.

Да я и не торопилась. Вот если бы у меня в руках был кусок горячей жареной курицы, а к нему был подан прохладный ананасовый сок, тогда моя трапеза началась бы гораздо раньше.

— Соку бы. Ананасового, — пожаловалась я неизвестно кому.

— Нанасо. Вого, — подтвердил с полным ртом смешарик и тоже вздохнул — вспомнил, как оно бывает, когда вкусно.

— Ничего, — подбодрила нашу упавшую духом компанию Тайра, — завтра, Бог даст, встретим караван, а там и поедим как люди.

— Если только отыщем изображение Оаусуса.

— А не отыщем, так поедим в Нордейле, так? В любом случае, все будет хорошо.

Ну, если подходить к этому с оптимистичной точки зрения, то да.

Подруга, тем временем, села рядом со мной на песок, критически осмотрела пирожок, который держала в пальцах, и начала пояснять:

— Вот смотри. Любая еда — это энергия — один из ее типов, который в твоем теле преобразуется в другой тип энергии, нужный телу. Чтобы пища, даже если она уже несвежая, усвоилась хорошо и принялась организмом, не вызвав ни отравления, ни болей, с ней нужно поработать до того, как ты положишь ее в рот.

— Каким образом? — я критично смотрела на зачерствевшую выпечку.

— Все довольно просто. Представь, как энергия, которая льется из твоего сердечного центра, проникает в еду, заполняет ее собой, заставляет светиться и одновременно убивает все ненужные микробы и бактерии. В тот момент, когда ты запускаешь этот процесс, вложи и ясное четкое намерение: «Пусть та еда, что находится передо мной, начнет обладать лишь полезными для организма качествами — сохранит питательную ценность, витамины и элементы и избавится от вредного и ненужного». Параллельно с этим активируй фильтр, который находится в твоей ротовой полости — запусти его. Ну, положим, представь, что твой рот — тоже некий источник света, который помогает пище, которая через него проходит, обрести лишь полезные качества, а слюна является нейтрализатором ядов, равно как и наполнителем энергией благодарности. Таким образом, все, что ты жуешь, благословляется и очищается, но не автоматически, а от твоего намерения. Оно здесь очень важно, понимаешь? Подобный процесс нельзя поставить на автомат или же применить его к первому укушенному куску и думать, что все остальное само обезвредится.

— Поняла, — теперь я смотрела на пирожок задумчиво, но уже без отвращения. — А почему энергия должна литься из сердечного центра? Дрейк говорил, что существует еще «море» энергии, которое находится в теле каждого человека, а так же место, которое называется «океан» энергии.

— Правитель правильно говорил, но в данном случае подключить сердечный центр будет вернее всего, так как именно оттуда льется энергия Любви, а именно ей приписывают подобные чудеса. К тому же, так как энергия Любви проходит через сердечную чакру, она уже наделена определенными свойствами, и поэтому очень хорошо подходит для трансформации еды.

Возможно, я не до конца понимала все тонкости очистительного механизма, о которых говорила подруга, но интуитивно чувствовала, что она права, а посему не стала закидывать ее дополнительными вопросами — вместо этого принялась запускать в своей ротовой полости световой фильтр.

Чем раньше поедим, тем раньше завалимся спать. Вот спать-то на песке будет неудобно, пусть даже на теплом.

После обработки сердечной энергией пирожок показался не приторным на вкус, а обычным, разве чуть жестковатым. Удивительно, но пылью не пах. Может, показалось? В любом случае, тех двух, что были выданы мне на руки в качестве ужина, через минуту уже не бывало. На языке остались лишь крошки и далекий привкус нордейлского лука; булькнула в бурдюке вода.

— А знаешь, ведь еде можно придать любые свойства таким способом, который я тебе описала, — Тайра жевала задумчиво и тоже смотрела на ссохшуюся сдобную корочку.

— Какие, например?

Небо слева от нас посинело до чернильного оттенка; ветер к ночи стих, и вокруг воцарилась абсолютная, какая, наверное, бывает только в космосе, тишина.

— Можно напитать еду таким образом, чтобы никогда с нее не толстеть, чтобы ничего не откладывалось в жир, а можно наоборот — чтобы прибавлять в себе. Можно ей лечить усталые органы, можно программировать ее на то, чтобы при попадании в организм, она изгоняла болезни.

— Теперь я понимаю, почему знания из века в век так тщательно скрывали.

— Почему?

Я улеглась спиной на песок, распрямила уставшие колени и принялась созерцать небо; вспомнился «Алхимик» Коэльо.

— Потому что, знай другие то, о чем знаешь ты, за тобой бы постоянно носилась толпа жирных теток, желающих похудеть без усилий.

— Но здесь есть усилия!

— Да, но не такие, как спортзал три раза в неделю.

— А представляешь, как хорошо было бы добавить этот метод для тех, кто уже отягощает тело нагрузками…

— Вот я и говорю — порвали бы тебя на тряпочки. Привязали бы к стулу в подвале и пытали бы гамбургерами из Макдональдса.

— Это что такое?

— Это то, что лучше не пробовать.

— А-а-а… — выдала удивленная Тайра и притихла, сосредоточилась на остатках ужина.

Притих и смешарик, подъевший не только кусок торта, но так же все до единой крошки, и я вдруг подумала о том, что когда голоден сам — это нормально, но когда голоден твой друг — это обидно. Надо будет, когда представится такая возможность, накормить Ива до отвала, а то ведь он всю ночь опять будет тратиться на наблюдение за окрестностями и отпугивание от наших вкусных тел нечистых на душу жуков, пауков и скорпионов, желающих попировать при свете Ирсы.

А защищать и охранять Ив будет — обещал.

Когда с ужином было покончено, Тайра улеглась на песок рядом со мной — теперь смотрящих на звезды было двое.

— Какие большие, да?

— Угу. И сияют, как бриллианты. Говорят, только в пустыне можно увидеть такое мерцающее яркое небо.

— А у вас тоже есть пустыни?

— А то.

— Здорово, у вас многообразный мир.

— Может, и этот мир многообразный, ведь карт-то нет? А то выяснится, что у вас тоже тут пять-десять континентов, разделенных морями, и мы как раз находимся на самом жарком из них.

Тайра негромко хихикнула, воображая описанную мной картину.

— Я бы порадовалась, если так, и Архан стал бы в моем восприятии совсем другим. Более ласковым что ли… — подруга зевнула. — Сейчас полежим еще чуть-чуть, и я буду ставить щит, а то усну…

Какое- то время мы молча смотрели ввысь, откуда за нами, помаргивая, наблюдали незнакомые созвездия.

— Красиво, да? — на меня, несмотря на прохладу, медленно наваливалась сонливость.

— Красиво. Я уже и не жалею, что мы решились пойти в пустыню. Я только жалею, что в моей голове нет такой же Карты, какая была в Криале, — она была похожа на это звездное небо. Будь у нас такая теперь, мы бы точно знали, в каком направлении двигаться.

— Мы и так знаем — у нас есть Ив.

— Это да.

— Как думаешь, — вдруг спросила я, поддавшись секундному порыву меланхолии, — а у нас получится?

— Получится, — отозвалась Тайра. — Все всегда получается у тех, кто не боится пробовать. Да и какая разница — получится то, что мы задумали, или что-то другое? Мы не испугались проблем, мы решились действовать, а это главное. Мне жаль тех людей, которые хотят, но не могут найти внутри сил, чтобы идти своим путем, которые боятся даже первого шага.

От ее слов мне вдруг вспомнился стих — красивый, но грустный, и я тихонько, продолжая глядеть на алмазный небосвод, зачитала его.

Закатное солнце зовет за край окоема,

Прельщая росписью яркой на облачных грядах:

Послушай, парень, зачем тебе жить по-простому,

Когда в этом мире полно ненайденных кладов?

Когда в этом мире полно нехоженых тропок

И девушек длинноволосых, с лукавым взглядом?

Ты мог бы правителем стать и героем — мог бы,

Чего ж ты цепляешься за этот домик с садом?

Прочь робость и жалость, взят посох, набита сума,

Всем нам эта жажда дороги хоть раз да знакома.

Но солнце садится быстро; приходят холод и тьма.

И те, кто уйти не успел, остаются дома.

— Подходит к твоим словам, да?

— «Но солнце садиться быстро… и те, кто уйти не успел, остаются дома…» — эхом повторила за мной лежащая справа соседка. — Очень красиво. Очень. И да, точно так и есть, как ты говоришь, и как написано в этом стихе. Талантливые у вас поэты. Спасибо Небу, что такие рождаются — они через строчки передают чувства, а это дар.

Я мысленно с ней согласилась.

— Все верно, верно… Собой гордится не тот человек, который желает шагнуть за дверь, а тот, кто за нее шагнул. Как мы с тобой.

Тайра посмотрела на меня, а я повернулась и посмотрела на нее.

На пустыню окончательно опустилась плотная бархатная ночь.