Глава 6

— Дрейк, а почему ты не решил сделать Уровни другими — более технократичными? Чтобы на стеклах автобусов можно было вызывать менюшки с погодой, читать новости, висеть в чатах? Чтобы фото-картины на стенах с голографией, чтобы по воздуху летали вагончики, и везде мерцали трехмерные экраны с рекламой?

Он смеялся надо мной, тараторящей без устали, все еще находящейся под впечатлением после просмотра «Прозрачного моста». А я, соскучившаяся по нему до одури, готова была болтать о чем угодно, лишь бы он улыбался, лишь бы «вместе», лишь бы общаться еще, еще и еще.

— Видишь ли, многие миры независимо друг от друга сейчас находятся на примерно равном этапе развития в плане технологий, и для людей было бы тяжелее адаптироваться к этому месту, отличайся оно в плане инфраструктуры и внешнего вида.

— Но ведь люди все равно не помнят тех миров, из которых они пришли? А менюшки — это здорово, это удобно. И для тебя просто.

— Просто. И кто сказал, что на некоторых Уровнях такого не существует? Ведь ты еще не видела их все.

Что да — то да, не видела.

— Видишь ли, если бы мне не запрещали прыгать…

— Ди, наберись терпения, — плечи Дрейка ходили ходуном, — однажды ты везде побываешь. Пока же для тебя открыты миллионы других мест, вечный ты путешественник. Тебе ли жаловаться?

Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга.

— Но вагончики по воздуху — это здорово.

— Здорово, согласен. Однако у людей даже при отсутствии прямой памяти всегда остается память интуитивная, и адаптироваться к сильно отличающемуся от прежнего места им было бы в разы тяжелее — такой процесс должен происходить постепенно. Сначала одно нововведение, потом другое. К тому же, в любом технократическом мире есть недостаток — почти полное отсутствие природы. Небоскребы, множества стекла и асфальта — людям, да и мне, будет в них не так уютно, как сейчас.

— А если природу оставить? Вырастить большие грибы, обвешать их лианами, наплодить гигантские красивые цветки и траву ростом в дом между ними?

— Угу, и между всем этим пустить летающие вагончики? Представляешь этот моветон?

Ну да, вышло бы… кхм,… эклектично, зато здорово. Может быть, в качестве эксперимента где-нибудь…

— Ну, так что, перейдем к занятию?

— Перейдем.

Да, пора было начинать. По занятиям я, как ни странно, соскучилась тоже, и теперь, поделившись ворохом впечатлений с любимым, немного успокоилась, настроилась на серьезный лад.

— Как тебе книги Виилмы? Читаешь?

— Постоянно.

— Что думаешь?

Я вздохнула. Передо мной лежал блокнот с записями и «Душевный Свет» с кучей начирканных карандашом на полях пометок.

— И просто, и сложно. И иногда все еще не верится, хотя логика у нее железная. Еще удивляет тот факт, что вы действительно говорите об одном и том же — сходитесь в том, как именно течет по телу энергия, схемах расположения болевых сигналов и их трактовке.

— Ну, тут как раз ничего удивительного нет. Любая наука о теле, если к ней идут люди, способные смотреть внутренним зрением, напишут в итоге одно и то же.

— Может быть.

— Но у тебя ведь есть более конкретные вопросы?

— Есть, — как ни странно об одном из них я думала этим утром. — По поводу обвинений. Скажи, неужели не бывает так, что тебя обвиняют совершенно беспочвенно? И неужели Виилма права, когда пишет о том, что и сами мы обвиняем других, только исходя из собственного чувства вины? Порой, кажется, что это не так.

— Так. Увы, Дина, так.

— Хорошо, я специально припомнила два случая из жизни, которые не смогла подогнать под эту схему. Сможешь их объяснить?

— Рассказывай.

Я защелкала шариковой ручкой.

— Первый случился когда-то на моих глазах в магазине: передо мной стоял покупатель. Кассирша уже отбила ему все товары, и тут он протягивает скидочную карту магазина и просит оформить скидку. Ему грубо отвечают, что карту надо было давать раньше, и теперь, мол, скидку уже сделать нельзя. Он тут же вскидывается: «А почему вы не спросили, есть ли у меня карта? Не напомнили? Я бы вам ее дал». Кассирша вскидывается в ответ: «А я не должна напоминать каждому — язык сотрется. Сами должны помнить». Они обвинили друг друга, видишь? Вот только не могу понять, кто из них тогда на самом деле был виноват.

Дрейк смотрел на меня чуть снисходительно, откинувшись на спинку кресла.

— А сама как думаешь?

— Ну, я бы на месте покупателя обиделась тоже, потому что думаю, что это забота кассирши — спрашивать про скидочную карту. Ведь это вежливо, это нормально.

— А на самом деле ситуация не произошла бы вообще, не будь у них обоих внутри чувства вины. Только у каждого своего. Пояснить?

— Конечно.

— Смотри, я — покупатель. Мне сказали, что скидку не дадут и что карту я протянул поздно. К тому же я уже обиделся на то, что меня о ней не спросили. Не спросили почему? Потому что плохо выполняют свои обязанности? Потому что безалаберно относятся к покупателям? Я что — плохой покупатель? Мордой не вышел? Меня не уважают? Следишь за мыслью?

— Да. Это страх «если не уважают, значит, меня не любят».

— Именно. У первого был именно такой страх — страх «меня не любят», базировавшийся на чувстве вины «я чем-то не вышел, раз со мной так общаются». Видишь?

— Да.

— Отлично. Теперь я — кассирша. Я устала, заработалась, я ненавижу свою работу, которая приносит мне мало денег, но отнимает много сил, к тому же у меня куча обязанностей: правильно пробить товар, следить за кассой, за отсутствием в ней недостач, за правильным отсчитыванием сдачи — за всем подряд. И еще я должна постоянно улыбаться, быть вежливой, напоминать о скидочных картах — кассирша ЗНАЕТ, что она должна напоминать о скидочных картах и что это ее работа. Чувствуешь, где собака зарыта?

— Чувство долга?

— Да. А чувство долга — это чувство вины. «Я должна была улыбнуться, я должна была напомнить, я не должна была огрызаться, но сил моих нет. Я устала, я сижу тут целый день, я одна, а их так много. Неужели они думают, что я каждому могу напомнить про скидку?» В ней уже сработало чувство вины, потому как она не исполнила своих обязанностей. И как факт: вина перешла в страх «я плохо делаю свою работу», «но они могли бы сами напоминать мне и помогать, а они только требует», и, соответственно, в злость — в ответное обвинение «почему вы не дали карту раньше?».

Я молчала, переваривая. После слов Дрейка картинка-пазл сложилась в логичный узор. Действительно, чувство вины герои моей истории, оказывается, испытывали оба. Только скрытое, невидимое другим, и потому нам, другим, казалось, что они беспочвенно обвиняют друг друга.

Блин, вечно эта «вина» — вот ведь коварный стресс!

— Хорошо, вот вторая ситуация — она когда-то случилась со мной. Однажды я купила абонемент в дорогой фитнесс-клуб, и мне приставили «личного» тренера. Признаюсь, я его — ее — не просила, и рада ей не была. На тот момент я была толстой и вообще не желала, чтобы ко мне кто-либо приближался. Но не важно. В общем, не сходила я в этот клуб и двух раз, как по состоянию здоровья мне пришлось прекратить посещение тренировок — я попросту перестала в него ходить — мое право, верно? Так эта «личная» тренерша начала мне названивать, мол, «где вы есть, почему не ходите?» и так далее… Несколько раз я не отвечала на ее звонки, а потом ответила и очень сильно ей нагрубила. И думаю, что была права — зачем она лезла в мою личную жизнь? Зачем просила объяснить ей причину «непосещений»? Она что — моя мама? Я ей чем-то обязана? Задолжала? Тренировки были оплачены, она свою зарплату получила — зачем звонить и доставать вопросами клиентов?

Мой возлюбленный улыбался вновь.

— То есть ты думаешь, что здесь ты обвиняла ее, не имея внутри чувства вины?

— Ну, по крайней мере, я его не нашла.

— Плохо искала. Но давай начнем с нее: тренерша твоя просто желала «быть хорошей» и отлично исполнить свои обязанности. Грубо говоря, «выслужиться», чтобы ее потом любили, а так же не смели упрекнуть, а это страх, что ее не полюбят, если она будет халатно и «незаботливо» относиться к посетителям. Здесь понятно?

— Здесь-то понятно. Мне бы про меня…

— Про тебя. А ты, родная моя, попросту знала где-то внутри, что, как только ты получила травму и приняла решение более клуб не посещать, следовало бы позвонить и предупредить об этом работников клуба.

— С чего бы мне это следовало?

— С того, что ты сама считаешь это хорошим тоном. Это не мое убеждение — твое. Посмотри внутрь, и ты его найдешь. Основываясь на этом убеждении, мол, «если бы я была администратором клуба, то ценила бы клиентов, способных предупредить о болезнях и тем самым помочь избежать недоразумений и составить нам верный график», ты где-то внутри считала, что ДОЛЖНА была позвонить. Но ты, ссылаясь на «я ведь никому ничего не должна», этого не сделала.

Нахохлившись, я мысленно проигрывала в памяти ситуацию из прошлого — да, наверное, Дрейк прав. Если бы я была администраторшей, то действительно ценила бы таких людей, которые предупреждают о своем неприбытии заранее. И поэтому… чувствовала за собой вину? Я действительно ее чувствовала? Не хотела звонить, не хотела отчитываться о том, что мало того, что я — жирная корова, так теперь еще и калека? Без «вины» действительно не обошлось — очень и очень вероятно.

— Таким образом, когда тебе, пытаясь выслужить «любовь» клиента, а так же своего начальника, позвонила личная тренерша, ты тут же ее обвинила в том, что она не имеет права вмешиваться в твою личную жизнь. Теперь все ясно?

Ясно. Хоть и противно. Противно осознавать, что наличие внутри вот такой вот капельки вины постоянно выливается в конфликтные ситуации, связанные с обвинением.

— Лууле пишет: «Научитесь никогда и никого не обвинять. Ни в чем». Но это сложно! Иногда посмотришь на человека, и хочется фыркнуть от презрения.

— Вот именно. В этом-то и кроется коварство «обвинения» — в том, что оно перетекает в мстительную злобу «я лучше тебя», и, значит, в презрение.

Которое в конечном итоге вызывает рак — этот момент я запомнила наизусть.

— Но как не презирать, например, ту же кондукторшу из автобуса? Которая всем грубит, плохо накрашена, которая в пятьдесят лет не нашла лучшей работы? Где тут мое собственное чувство вины?

— Где? — Дрейка наш разговор забавлял. Есть котенок — есть миска с молоком, куда его можно ткнуть носом. В миску, как ни странно, раз за разом попадал не чей-то, а мой собственный нос. — Знаешь, почему ты ее презираешь? Потому что не хочешь быть такой, как она. Не хочешь в пятьдесят жирно подводить глаза, грубить людям и с утра до ночи отрывать билеты — ты стыдишься этого. А что есть стыд, Ди?

— Чувство вины, — буркнула я, почему-то опять вспоминая анекдот про студента с экзаменационным билетом про блох.

— Вот именно. Мы думаем: «Если бы я был такой, как она, я бы помер от стыда» — грубо говоря, умер бы от собственного чувства вины за то, что я такой глупый, неспособный добиться большего. Отпусти стыд — стыд ЗА ТАКУЮ СЕБЯ, если бы ты вдруг оказалась в схожем положении, — и ты моментально перестанешь обвинять кондукторшу, ты ее поймешь. Поймешь, что когда-то она просто не справилась со своими стрессами, не прошла уроки, не сумела стать сильнее, увереннее, смелее, и теперь ездит в автобусе и кричит на всех. Кричит от собственной злости: «Да, у меня не вышло лучше. У вас вышло, а у меня нет…» — разве можно человека за это обвинять? За его страх? За его боль? Отпусти свой страх перед ее злобой, и она никогда на тебя не накричит. Так нет же, мы вместо того, чтобы понимать, почему люди ведут себя так, а не иначе, мысленно ворчим: «Если бы я была такой жирной, как та баба, я бы умерла со стыда. Неужели она не может ничего с собой сделать? Пойти в спортзал? Я бы пошла, давно пошла, ведь я лучше, я сильнее» — опять презрение. Мы смотрим на нищего и думаем: «Ну, почему он не приложил усилий для лучшей жизни? Почему не нашел работу? Я бы на его месте уже давно нашел — да хоть тем же дворником…», но проблема в том, что ты и не оказался бы на его месте, ибо ты уже прошел эти уроки, а он нет. Мы презирали бы себя нищим, и потому презираем его — грязного и бездомного. Мы попросту не умеем прощать себя, а потому не можем простить других, вечно стараемся их переделать.

Давно он так не расходился — Творец в серебристой униформе с серо-голубыми глазами, — а я слушала его и думала о том, как я действительно всегда кого-то презирала: слишком богатых и надменных, слишком гордых, болтунов, тупиц, выскочек, нытиков, жалобщиков, ворчунов, людей с плохим стилем и вкусом, людей со слишком хорошим стилем и вкусом, а потому, наверняка, гомиков. Слишком женственных женщин, слишком мужественных женщин, неспособных обеспечить семью мужчин, алкоголиков, тунеядцев, льстецов, лжецов, подлиз, умников, ботанов. До тупости смелых, чрезмерно робких, много о себе мнящих — Боже, этот список бесконечен?

И сколько же, получается, в этом случае я презирала в самой себе? Скольких себя, будь я похожа на нытика, болтуна или выскочку, я мысленно задушила бы, чтобы они не имели права на жизнь? Чтобы не стыдились, чтобы не позорились, чтобы вообще не существовали.

Ужас…

А он, Дрейк, всегда умел показать так, что становилось видно все скрытые слои, все подводные камни, все запрятанные вглубь комплексы.

От одного лишь осознания того, сколько еще придется проделать мысленной работы, прежде чем что-то изменится, мое лицо сделалось кислым.

Ну и ладно. Зато, когда ее проделаешь, тело станет чище, а жизнь лучше — овчинка стоила выделки. И потому, одновременно с выглянувшим из-за тучки солнышком, чьи лучи осветили небольшую комнату с единственным столом и висящим на стене экраном, я улыбнулась. Одуванчик на «Душевном свете» тоже расцвел.

Будучи человеком дотошным, скрупулезным и внимательным к деталям, перед занятием Сиблинг всегда проводил инструктаж — оглашал ход работ, последовательность выполнения шагов, предупреждал о деталях.

— Итак, тест на зрительную память. В задании номер один, которое называется «Двойной счет», вам предстоит вести вслух обратный отсчет и одновременно записывать цифры, противоположные называемым — без заминок, без пауз, без дополнительного времени на обдумывание…

На него смотрели со скукой и тщательно скрываемой неприязнью — он привык. Канн равнодушно глазел в окно, Дэлл качал носком ботинка, Эльконто копался в телефоне.

— Дэйн, хочешь получить наряд вне очереди или лишиться телефона?

— Ни то, ни другое.

— Тогда быстро убери свою игрушку в карман.

— Уже убрал.

Мобильник скрылся в складках плаща; Джон продолжил.

— После первого теста будет еще один — на слуховую память, — в котором вам предстоит запоминать месторасположение воображаемого объекта, перемещающегося по полю из девяти, а после восемнадцати квадратов…

«Она из того же мира, что и Бернарда».

Этот голос преследовал его с самого утра — неистребимый, как вернувшийся для мщения из загробного мира дух. Будто и не его собственный даже голос — чужой, почти дьявольский, постоянно отвлекающий от дел и переключающий внимание на ерунду; за те два часа, которые Сиблинг провел в подготовке к работе, он успел его возненавидеть.

— …стоит отвлечься на секунду, и вы потеряете «объект», что будет расценено как провал теста. Это всем ясно?

«Если повезло Дрейку, может, повезет и тебе?»

Черт, как бы его выключить?

Неслышно скрипели зубы, ходили ходуном желваки. Глядя на выражение лица заместителя, члены отряда хмурились еще сильнее, подбирались, с каждой секундой все больше ожидали подвоха — например, еще одного занятия, назначенного на полночь. В другой раз Джон бы злорадно усмехнулся, но сейчас лишь злился — внутренний собеседник не умолкал.

«Она из другого города, но мир тот же».

«Ее вообще там нет. Это шутка».

«Кто тебе сказал? Ты так и не проверил».

Он и не собирался; в кабинете висела напряженная тишина, за окном раскачивались деревья. Взгляды в сторону, скрип ножек стульев, редкие нетерпеливые вздохи — мол, может, уже закончим?

О нет, они еще не закончили.

— Далее последует тест объема зрительный памяти, который будет состоять из количества запомненных вами в ограниченный промежуток времени фигур…

«Проверь».

«Иди к черту».

«Что ты теряешь?»

«Иди к черту».

«А если она тебя там ждет?»

«Никого она не ждет!»

«Значит, она существует?»

— …а после тест на скорость механического запоминания.

Он сходил с ума. Начал запинаться, забывать, что хотел сказать, то и дело сбивался с мысли.

— После прохождения всех тестов у вас будут свободные полчаса, в течение которых я оглашу результаты. Не справившиеся с заданиями будут проходить их снова и снова с интервалом в два дня…

«Проверь».

— … Всего попыток будет три. При неудачной третьей…

«Проверь».

«Отвали».

«Что ты теряешь?»

«Отвали, я сказал!»

«Слабак».

Сиблинг побагровел лицом — это он-то слабак? Он?! Человек, держащий на себе весь список обязанностей в отсутствие Дрейка?

— … после третьей неудачной попытки…

Что будет после третьей неудачной попытки? О чем он вообще? Сосредоточиться удалось с трудом:

— После третьей неудачной попытки, — теперь на него смотрели с удивлением, как на заевший граммофон, пыльная головка которого постоянно перескакивала на одну и ту же дорожку винилового диска, — вам придется вновь проходить курс обучения по теме за последние полгода.

— Ого!

— Ну и ну…

— А почему не за последний месяц?

От стены недовольно роптали.

— Всем молчать!

«Трус».

Что? Что этот невидимый хрен в голове только что сказал?

«Хрен, — голос, который удивительным образом походил на голос самого Джона, повторил с удовольствием. — Ты трус».

Заместитель покрылся бордовыми пятнами.

«А если не трус, так иди и проверь».

Он не хотел заканчивать инструктаж — хотел растянуть его на пятнадцать минут, в красках расписать, что именно последует в случае неудачной сдачи тестов, хотел мотивировать, но вместо этого процедил короткое:

— Все свободны.

Кабинет моментально опустел — нет, его точно ненавидели. Дождался, пока закроется дверь, опустился в кресло и принялся, комкая первую попавшуюся под руку бумагу, смотреть в окно.

— Ну, взрослые — понятно. Но почему болеют дети? Ведь их рассудительность только копится и, вроде как, рано наказывать их за отсутствие мудрости. Неужели они получают свои болезни как наказание за уроки, не пройденные в предыдущих воплощениях?

— Не совсем так.

Дрейк любил, когда ему задавали вопросы, и не просто вопросы, а умные вопросы — по существу. Судя по довольному выражению лица, в этот раз я попала в десятку.

— Ты права в том, что детей наказывать не за что, так как их рассудительность в процессе формирования. По сути, при благоприятных обстоятельствах ребенок до семи лет от роду не должен болеть вообще.

— Вообще?

— Да, вообще. Но дети болеют, причем начиная с первых дней жизни, — почему? Все просто: потому что друг с другом не ладят родители. Как я уже говорил раньше, ребенок — пусть даже грудной младенец или младенец в утробе — всегда будет стараться заклеить между самыми дорогими ему людьми трещины. И делать он это будет с помощью своей собственной любви, то есть с помощью обдавания других своей энергией. А что случается, когда отдаешь слишком много? Все верно — начинаешь болеть физически. Таким образом, если в семье царит разлад: будь то открытая ссора, тайная злоба друг на друга или попросту обиженное молчание — ребенок всегда будет легкой мишенью для хворей.

Я недоуменно кусала губы.

— Получается, что через ребенка наказывают родителей?

— Так и есть.

— Но многие даже не задумываются об этом. Более того, я уверена, что, вынеси ты подобную информацию в массы, сотни и тысячи пар вознегодуют — мол, что ты такое говоришь?! Мы такие хорошие и заботливые папа с мамой, мы любим малыша, мы бегаем в аптеку за таблетками, мы разоряемся на докторов, а нам тут говорят, что чадо болеет из-за нас?

— Мне, видишь ли, плевать на их негодование. А им плевать на собственное дитя, если единственной их реакцией станет именно оно — негодование. От того, что они не примут этот факт к рассмотрению и не задумаются, болезнь их отпрыска не уйдет, а усилится, и чем сильнее будет царить дисгармония, тем тяжелее будет ребенку. Поэтому вместо того, чтобы плеваться в сторону того, кто их, якобы, обвинил, лучше бы подумали о том, как вернуть любовь туда, где она пропала. Часто пары воспринимают недопонимание между собой как нормальное явление — мол, подумаешь, повздорили? Ну, помолчим, скажем друг другу пару обидных слов, поплачем, поманипулируем, и потихоньку все образуется — таким образом все это видят взрослые. А как это видит ребенок? Мама злится: не любит папу — надо ей помочь, дать своей любви. Папа кричит на маму: не любит ее — надо дать ему любви, чтобы хватало. Оба молчат: не любят друг друга, что-то мешает — надо поделиться. В итоге козлом отпущения, отдувающимся за всех подряд, становится сын или дочь, у которых постоянно высыпает сыпь, бесконечной чередой сменяют друг друга простуды, длятся и длятся бронхиты, пневмонии, аллергии и все, что угодно. В аптечке копится набор лекарств, а в душе обида на мир и на собственного партнера, который «мог бы» помогать лучше, заботиться правильнее, поступать вернее и так далее — прослеживаешь аналогию?

Я молчала.

Не поверят. Люди попросту не поверят — не захотят, отторгнут эту информацию, как очерняющую их скверну, а дети в итоге так и будут продолжать болеть. Хотя до семи лет не должны вообще… Все это сложно и неуклюже укладывалось в моей голове.

— А если одного из родителей нет рядом? Если он умер, а ребенок все равно болеет?

— Значит, мать держит обиду на отца — не отпустила ее. И когда та всколыхивается, ребенок заболевает. Видишь ли, расстояние для энергии не важно — важно ее наличие в теле, в атмосфере, в доме — отсюда и результат.

«Мама, а если бы ты отпустила горечь? Отпустила бы печаль от того, что он ушел так рано, болела бы я так же сильно, как и тогда?»

Продравшись через интуицию, ответ уже всплыл на поверхность — нет. Но кто же знал? Тогда еще на наших полках не стояли книги Виилмы, тогда не было Нордейла, лекций, Дрейка…

Всему свое время.

Подведенный человеком на экране итог на какое-то время и вовсе лишил меня радужного настроения:

— Если родители не задумываются о том, что ребенок болеет из-за них, — продолжают совершать ошибки, копят негативные эмоции, обвиняют друг друга и людей вокруг, растят внутри злобу на мир, — болезни чада не прекратятся никогда. Ранней смертью внука судьба покажет им, насколько они были неправы. Если же цепь продолжится и после, то попросту прервется род — один или все из отпрысков не смогут родить — окажутся, несмотря на все лекарства, бездетными.

— Но ведь эти люди будут платить за ошибки своих родителей, а то и бабушек и дедушек. Нечестно, так?

— Честно, потому что эти люди знали, к кому в семьи шли за воплощением, а потому приняли на себя ответственность исправлять родовые ошибки, совершенные предками.

— А это вообще возможно?

Дрейк вздохнул.

— Возможно. Но очень сложно.

Сложно. Возможно. Нужное подчеркнуть.

— Значит, если внук сможет что-то исправить, род возобновится?

— Да.

Это ж сколько ему — внуку — придется за всех пыхтеть и отдуваться?

Но, главное, всегда все можно исправить — пусть непросто, пусть придется потрудиться, но ведь возможно? Оптимист во мне никогда не умирал.

Глядя на мое нахмуренное, но с проблесками воодушевления во взгляде лицо, Дрейк улыбнулся и покачал головой — он знал, о чем я думала.

И был со мной согласен.

Кто-то с замершим дыханием слушает симфонию, кто-то критику в свой адрес, кто-то похвалу, кто-то умные мысли, цитаты или, например, стихи. Сиблинг же с замершим дыханием слушал не что иное, как стук собственного сердца. Да-да, именно его — сердца, — которое теперь билось со скоростью сто двадцать ударов в минуту.

Невероятно. Такого пульса у него не случалось ни во времена забегов на короткие дистанции, ни во время волнения (ибо он давно отучился волноваться), ни от прилива чувств, которые, к слову, по большей части тоже отсутствовали.

Спокойствие, спокойствие и еще раз, как учил Дрейк…

«Сто двадцать два удара в минуту, — мысленно отмечал он. — Сто двадцать четыре — какое к черту спокойствие?» КАКОЕ? Когда на тебя с экрана смотрит женское голубоглазое красивое лицо, а сбоку виднеется текст: «Касинская Яна. Екатеринбург».

Его вторая половина.

ЕГО. Вторая. Половина.

Пульс сто двадцать восемь ударов…

Конечно же, первым делом, запершись в будке, он ввел системный запрос: «использовал ли кто-нибудь его отпечаток в течение прошедшего месяца», получил отрицательный ответ, фыркнул и долго смотрел на темный экран.

Черт. Он все-таки приехал сюда. Зачем-то.

Забросил дела, передал управление третьему отделу — Турику, Андани и Мелигано — справятся, — и отправился прямиков в сервис «Моя вторая половина», чтобы доказать самому себе, что он не трус и никогда им не был.

Не был и теперь. И, глядя в незнакомые голубые глаза, которые его гипнотизировали уже с экрана, он слушал бешеный стук собственного сердца и волновался. Совсем чуть-чуть.

Ладно, не чуть-чуть. Сильно, как подросток, пенис которого встал впервые в жизни, как инвалид, всю жизнь слышавший «сидеть вам в инвалидной коляске», а тут — надо же — взяли и зашевелились ступни…

Касинская Яна. Екатеринбург.

Не шутка, не шутка, не шутка…

Кто бы ни подкинул ему ту чертову записку, знал, о чем писал в ней.

Симпатичная девчонка, судя по всему, с характером. Большеглазая, чуть надменная, упрямая, с небольшим, но красивым, как у куколки, ротиком и острым подбородком.

Внешне спокойный Сиблинг сидел на стуле с ровной, будто бетонной, спиной, смотрел на фото равнодушно.

И потел.

Мир хорош тем, что все в нем изначально уравновешено: хорошие людьми плохими, кислое сладким, холодное горячим, Огонь Водой, свет тьмой, а неприятные новости всегда должны быть уравновешены приятными. Именно так я решила.

Раз уж настроение после занятия неожиданно поблекло и из сверкающего на солнце ручейка превратилось в застоявшуюся пыльную под серым небом лужу, следовало срочно помочь ему исправиться. А исправляться оно почему-то любило в кафе «Чалотти», куда я и направилась сразу после Реактора.

Шоколадно-фисташковый эклер — плюс один балл к настроению.

Шарик мангового мороженого, крошка из слоеного теста и свежие ягоды — плюс два балла.

Ванильный кофе с корицей — плюс три балла…

— Алло!

Начать баловать вкусовые рецепторы я не успела — зазвонил телефон. Бодрый голос Эльконто сначала поинтересовался тем, «где я есть», затем «можно ли присоединиться?», получил ответ «можно» и отбыл с короткими гудками.

А спустя десять минут уже прибыл в «Чалотти» и теперь — огромный, довольный и расслабленный — восседал напротив меня за столиком.

— Нет, как-то на него все это повлияло точно! Вчера он собрал нас всех в кабинете и долго и настойчиво интересовался, не лез ли кто к его машине. Ди, слушай, а что, ты…

Я замахала на него руками так рьяно, что едва не сбила в сторону эклер с блюдца.

— Может, не будем об этом вслух?

Дэйн лишь весело отмахнулся:

— Не дрейфь! Халк сказал, что наши с тобой разговоры теперь автоматически будут попадать в моей памяти под «купол», и их никак не засечь, а вот эта штучка, — он достал и подкинул на ладони нечто металлическое и квадратное, похожее на старую советскую батарейку, — защищает нас от любой внешней прослушки — подарок Логана!

Ух, с души моментально слетел камень; я расплылась в улыбке.

— Ну, тогда хорошо. Так что там Джон?

— Да он вчера чуть с катушек не срулил! Собрал нас всех вечером в своем кабинете, устроил проверку на ложь с вопросом «лез ли кто-нибудь к его машине», долго сверлил взглядом лбы, следил, не вспотеет ли кто-нибудь. Ну а мы-то — бравые ребята — подготовились! Халки сначала обезопасил меня и Логана, а потом как-то замаскировал инфу в собственной башке. И ты бы видела морду Сиблинга!..

В этот момент официант принес выложенный в глубокую прозрачную пиалу на ножке ананасовый крем (с кусочками лайма и клубники — хорошо, что Смешарики об этом месте до сих пор не пронюхали), и Дэйн тут же нырнул в него пальцем. Смачно облизнул подушечку, причмокнул губами и замычал от удовольствия.

Краем глаза я заметила, как сидевшие сбоку от нас за соседним столиком девушки (темненькая и светленькая — вполне себе ничего), едва не стекли от этого стона со стульев. Они, словно две тренированные кобры, наблюдали за снайпером ровно с того момента, как тот вошел в кафе, и теперь едва не сворачивали головы, стараясь разглядеть моего соседа получше.

«Пялятся на него, как на леденец. На огромный, раскачанный леденец в плаще, который можно развернуть и оседлать…»

Воображение тут же нарисовало мне постель размером с аэродром, Эльконто посередине, а сбоку, сверху и с другого бока от него излишне большое количество титек, пяток, женских изгибов и спутанных волос. Мда… Картинку, дабы не портить аппетит, пришлось отпихнуть в сторону.

— Слушай, если ты будешь продолжать сосать этот крем с пальца, парочка дам за соседним столиком от нас получит множественный оргазм еще до конца часа.

Дэйн вынул палец изо рта и выпучился на меня. Затем ухмыльнулся, повернул голову и подмигнул окончательно потерявшим интерес к собственному мороженому посетительницам — те моментально порозовели и сделали вид, что на снайпера они больше не смотрят. Сам же Дэйн тут же залез пальцем в пиалу вновь.

— Ну, вкусно, не поверишь как! Восхитительно!

Слово «восхитительно» едва ли вязалось с бугаем в два метра ростом, под полой плаща которого висела пушка размером с бейсбольную биту, — осветленный ежик, бычья шея, огромный разворот плеч и… «восхитительно». Нет, Дэйн есть Дэйн, и с этим ничего не поделаешь.

«А некоторые и не хотят с этим ничего делать. Или же хотят, но нечто определенное» — взгляды дам из-за соседнего стола снова сосредоточились на нас, как на мишенях; я решила не обращать на них внимания.

— Так что, в ходе проверки никто не провалился?

— Нет. Зато еще интереснее стало сегодня, когда Сиблинг во время инструктажа, который раньше тарабарил, как по бумажке, вдруг стал забывать слова. А потом, знаешь что? Сказал, что после занятия сам объявит результаты теста и… не появился. Не пришел!

— Хм, странно. И не похоже на него.

— И я о чем! Наш план работает, понимаешь? У него шарики за ролики заехали, и программа сбилась.

— Надолго ли?

— Ну, по крайней мере, до того момента, пока он не выяснит, подходит ему эта Яна или нет.

— Для этого он должен пойти в будку и выяснить, что она существует на самом деле.

— Думаю, он пошел.

— Почему?

Теперь Эльконто обсасывал свои пальцы по очереди, чем немало меня смешил, — издевался над соседками-зрительницами, мечтающими обсосать эти пальцы за него. Мычал, чавкал и стонал так, что мои собственные щеки по цвету давно уже могли посоперничать с маковыми лепестками.

— Прекрати это! — прошипела я на него.

— Я — красавчик, да?

— Да, красавчик. Только когда ты так делаешь, трудно думать.

— А ты не думай, ты любуйся!

— Путь тобой Ани любуется.

Нет, он никогда не упускал шанса повеселиться — шутник и балагур.

— Дело в том, что он не появился и к началу следующего занятия, которое по обыкновению, провозглашал сам. Вместо него в кабинет вошел какой-то незнакомый мужик, долго копался в бумажках, затем глубокомысленно изрек, что надобности в очередном тесте, собственно, нет. И спросил, желаем ли мы дать себе дополнительную нагрузку — как ты думаешь, что мы хором ответили?

— Что не желаете?

— Конечно, идиоты мы что ли? Мы желаем отдохнуть — так мы ему и сказали. Так что, хотя бы день передышки, я надеюсь, у нас появился. А это, поверь мне, уже того стоило. Взять хотя бы возможность посидеть тут с тобой и пожрать этот крем…

Ананасовый крем к тому моменту уже полностью закончился, стенки миски были выскоблены до блеска, а соседки окончательно растаяли и впали в транс — мороженое перед ними превратилось в две лужицы.

— Что собираешься делать с наблюдательницами? — спросила я шепотом.

— А что с ними нужно делать? — хитро поинтересовался Эльконто. — Взвалить на плечо и вынести на улицу, чтобы охладились?

— Да они тогда от тебя не отлипнут.

— Хм, — снайпер задумался. Поскреб щеку, какое-то время косился на меня с прищуром, — Ди, а что нужно сделать, чтобы враз отвратить от себя девушек?

Вопрос застал меня врасплох.

— Э-э-э… Громко отрыгнуть? Или ответить в телефон: «Дорогая, я через пять минут буду. Раздевайся и укрась себя пробками от бутылок виски…»

— Ужас какой! — Дэйн выпучился на меня, как на извращенку.

— Ты нашел, кого спросить! Я еще ни разу не пыталась отвратить от себя девушку.

— Эх, нет в твоей жизни ценного опыта.

— И…

«И не надо», — хотела ответить я, но в этот момент Эльконто вдруг поднялся, перегнулся через стол, наклонился ко мне и высунул наружу язык так далеко, как если бы хотел облизать меня с расстояния в метр — хамелеон чертов! Принялся болтать им, совершая «возбуждательные» движения, вращать, чмокать, хлюпать…

— Фу! Фу-фу-фу! Гадость-то какая! — заорала я, пытаясь отодвинуться.

— Что, работает? — он загоготал. — Я тебя от себя отвратил?

— Да ни в жизнь за одним столом теперь с тобой обедать не сяду! Фу! Вообще на лицо твое смотреть больше не смогу — монстр языкастый!

В эту секунду к нашему столику приблизились знакомые уже дамы и по очереди положили возле пустой пиалы из-под крема свернутые вдвое записки — номер телефона один, номер телефона два.

Когда они, виляя бедрами, удалились, я посмотрела на Дэйна и с наигранным презрением сообщила:

— Не сработал твой бесценный опыт. Зато у меня теперь всякий аппетит пропал.

И, чтобы отомстить другу, я тоже хитро прищурилась, а после… наклонилась к нему с высунутым языком и принялась работать им в стиле «зомби» в поисках «свежего мозга».

— Ди, фу! Ди… прекрати! Я же либидо лет на десять потеряю… Фу-у-у!..

— Ахаха! Ну, как — оставить тебе и мой номерок, чтобы, если вдруг приспичит…

— Чур, меня, чур! Мне на сегодня уже хватило. Пойду-ка я к Ани, пока окончательно импотентом не стал.

— Вот и сразу бы так — Казанова, тоже мне.

И я с наслаждением и вернувшимся аппетитом откусила хрустящий эклер — настроение вновь покорило мой внутренний Эверест.

Для одного творчество — это собирать на нотном стане узор из нот, проигрывать их на клавиатуре, наслаждаться звучанием. Для другого — сочинять стихи, вкладывать в них эмоциональные порывы, зачитывать аудитории вслух и заставлять трепетать сердца. Для третьего творчество — это кулинария: всыпать муку во взбитые яйца, перемешивать и пробовать со шпатулы густой ванильный крем, выводить на поверхности торта диковинные завитушки — к этой категории принадлежала моя Клэр. И, как истинный художник, который не допускает чужого человека мазюкать на своем холсте детской кисточкой и неправильной краской, она редко допускала меня до процесса готовки.

Но иногда, как сегодня, когда ей непременно требовалось поговорить, это случалось. И темой (кто бы удивился?) стал Антонио.

Громоздились на столе присыпанные мукой, сахаром и пудрой мерные стаканы, отчего наша кухня отдаленно походила на фабрику героина; взвизгивал и умолкал кухонный комбайн, блестели пузатые бока стальных мисок. Пахло сладким печеным тестом.

— Знаешь, у меня, наверное, такой странный характер — не могу пока решиться с ним съехаться. Вот не знаю, почему. Казалось бы, встречаемся уже давно, любим друг друга, но я все еще боюсь потерять романтику — она очень важна для меня, знаешь? Когда мы созваниваемся по утрам, шлем друг другу смс-ки, приглашаем друг друга на прогулки — в этом есть что-то… особенное. А если съедемся, то будем засыпать и просыпаться вместе, ходить в одну и ту же ванную, запинаться о грязное белье…

Обмакивая в апельсиновый ликер крохотные печеньица, которым предстояло украсить очередной изысканный десерт, я усмехнулась.

— Ну, в том, чтобы засыпать и просыпаться вместе, тоже есть романтика. И в совместной чистке зубов, если на то пошло, — просто она другая. Более близкая, интимная.

Про грязное белье я не стала упоминать намеренно, но обтянутая белым передником Клэр тему не забыла.

— Ну, ты же о белье Дрейка не спотыкаешься?

— Как-то не случалось.

Я не обманывала ее. Грязного белья Дрейка в нашем доме никогда не водилось и не валялось, и я не знала, что явилось тому причиной — он стирал его сам? Куда-то носил? В силу нечеловеческой физиологии вообще не пачкал — как и во многих других случаях, отключил эту функцию? В общем, эта тема была для меня далека, и, может, поэтому (от этой мысли становилось смешно) в нашем доме романтика все никак не пропадала?

— Клэр, да все не так плохо. У всякой любви есть стадии: сначала поверхностная — с охами, мечтами и вздохами, — потом глубже, у кого-то переходящая в телесную, потом еще глубже — душевная, — когда понимаешь, что человек рядом с тобой тоже живой — с достоинствами и недостатками. А затем самая глубокая, когда учишься любить его именно таким, какой он есть. Ну и кто-то достигает нирваны — полного принятия своей второй половины.

— А я трусиха, да? Не могу перейти с первой на вторую?

— Все ты можешь, просто растягиваешь удовольствие.

Подруга взглянула на меня встревоженно и одновременно с облегчением — убедилась, что я говорю серьезно и незаметно успокоилась.

— К тому же ты уже перешла с первой на вторую и даже дальше — ты принимаешь Антонио с достоинствами и недостатками. А остальное придет.

— А вдруг ему надоест, что я такая нерешительная?

Печенье в ликере моментально промокало и начинало разваливаться — требовалась лишь доля секунды, чтобы обмакнуть его в сладковатый алкогольно-цитрусовый сироп и тут же вытащить обратно. И чтобы меня еще раз пригласили на кухню и доверили участие в процессе создания очередного кулинарного шедевра, я относилась к своим обязанностям со всей ответственностью — топила выпечку в напитке ровно положенное время, высунув от усердия язык.

— Не надоест. Тому, кто любит, в любимом ничего не надоедает, а иначе это уже попытка переделать человека под свой лад. Любовь — она всегда без условий, понимаешь? А если начинаются условия — это уже не любовь, и такой человек тебе не нужен. Просто требуется время, чтобы это понять. Тебе ведь не ставят условий?

— Нет, — темноволосая голова покачалась из стороны в сторону. Под ловкими пальцами Клэр, держащими пакет с заварным кремом, каждую секунду возникали удивительно ровные и красивые узорные завитушки. — Наоборот, он очень терпелив. А еще…

Заминка. Пауза. Мне показалось, сейчас я услышу нечто важное — то, из-за чего, собственно, меня пригласили на кухню.

— …Еще он пригласил меня в путешествие. Дин, ты не будешь против, если я ненадолго уеду?

Я поперхнулась и от неожиданности утопила очередное печенье в ликере окончательно — то превратилось в разбухшие крошки. Пришлось вылавливать его ложкой.

— А когда? Надолго?

— В следующем месяце, на неделю. Антонио хотел бы, чтобы мы прошлись по его любимым местам в Вирране, а я, как ты знаешь, никогда там не была.

Да, я не была тоже, но сейчас думала не об этом, а о том, что на мне останутся коты, Смешарики и их кормежка. А, как уже доподлинно известно, когда я остаюсь кормить Смешариков, чьи-нибудь кусты остаются без ягод чарины. И, если наш сосед справа уже лишился урожая, кто лишится его в следующий раз? То будут яблоки, ранетки, початки кукурузы с грядки или вкусные съедобные цветы? Ух, веселуха…

— Езжай, конечно, я справлюсь.

— Правда? Я тебе все напишу, расскажу, оставлю инструкции.

Как будто они мне помогут: я и Смешарики — это бомба замедленного действия, для которой Клэр является временным блокиратором таймера. Но не отказывать же подруге в возможности поехать?

— Без проблем.

Распахнулась духовка, выехала разложенная на листе ровными рядами новая порция печенья.

— У тебя еще ликер остался?

— Угу. И три штучки печенья.

— Сейчас пересыплю новые.

Интересно, сколько всего их требуется для десерта на двоих? Или к нам опять собрался пожаловать Эльконто? Вроде бы не предупреждал…

Когда она поставила возле меня чашку, я вдруг заметила на тонком запястье след от ожога — давнишний, уже зарубцевавшийся и стянутый.

— А откуда у тебя ожог?

— А-а-а, этот? — Клэр взглянула на собственное запястье. — Однажды обожглась оливковым маслом — оно загорелось на плите, я не соблюла температуру. Боялась, что след останется хуже, но он почти исчез.

— А давно это было?

В голове моментально вспыли слова: «Ожог — это мстительная злоба, направленная на другого. Травма в виде ожога появляется у человека для того, чтобы он не излил свою злобу на того, кто этого не заслуживает…»

— Года четыре назад. Давно.

Прежде чем задать следующий вопрос, я какое-то время мялась — Клэр уже слышала от меня про связь эмоций и болезней, но подобные вопросы, касательно чьей-то личной жизни, всегда могли вызвать негативную реакцию. И все же я решилась:

— Скажи, а ты перед тем, как это случилось, ни с кем не ругалась? Не злилась ни на кого?

К тому, что она ответит: «Да кто же теперь помнит, ведь столько времени прошло…», я была стопроцентно готова, но к собственному удивлению услышала другое:

— Ругалась, — ненакрашенные губы растянулись в улыбке. — С начальницей, которая уволила меня тем утром из ресторана. Видите ли, я, будучи младшим поваром, посмела изменить пропорции в рецепте. Ну да, изменила, но так ведь в лучшую сторону? Однако моя директорша не стала разбираться в мелочах — просто вышвырнула меня на улицу, как посмевшую не вовремя гавкнуть собачку. Знаешь, как я злилась тогда? Решила, что зайду в магазин, приготовлю на последние оставшиеся деньги что-нибудь вкусное, и это поможет мне успокоиться. Однако я так кипела от злости — все представляла, что бы сказала ей часом позже, — что в итоге ничего не приготовила, но обожгла руку. И потому запомнила.

«Мстительная злоба всегда обернется ожогом…»

Черные глаза Клэр мигнули.

— А почему ты спрашиваешь?

— Просто, — в подробности вдаваться не стоило. — Никогда его раньше не замечала.

— Ерунда. Прошел, и хорошо…

«Прошел. И хорошо». Главное, что человек не спалил себе больше — целую руку, лицо, волосы, часть тела. Как же мало мы знаем и как мало задумываемся о причинах и следствиях.

Я вернулась к миске с ликером; вновь бодро и весело зажужжал кухонный комбайн.