Глава 4
«Любовь. Какое разное значение мы все вкладываем в это слово. Один говорит: «Я люблю тебя. Я всегда рядом, я всегда сделаю для тебя все, что смогу, я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Люблю тебя таким, какой ты есть. Просто так».
Другой говорит: «Я тебя люблю. А ты меня? Почему ты говоришь мне так мало хороших слов? Почему так редко подтверждаешь свою любовь действиями? Ведь я тебя люблю и, значит, жертвую ради тебя, но не вижу жертв с твоей стороны — где они. Неужели это все пустые слова? Докажи! Ведь ты же любишь!»
И если первый человек действительно любит — наслаждается этим чувством сам, дарит его другим, делится душевным светом и позволяет в нем греться другому, — то второй маскирует словом «любовь» страх, что его не любят. Недостаточно ценят, уважают, заботятся, слушают, уделяют недостаточно внимания. «Докажи» — это всегда страх. И ни одно слово или дело никогда не станет достаточным для того, кто в глубине души не верит, что его — таким, какой он есть, — можно за что-то любить. Такой человек не умеет любить себя сам и не позволяет делать этого другим»
Этот город пах водой, туристами, музеями, пришвартованными к берегу яхтами, озерной рябью, чайками и сладкими пончиками.
Стокгольм в обед.
Кажется, здесь начинали готовиться к рождеству еще в сентябре — на площади в старом городе уже стояли палатки — в них продавали все, начиная от копченостей и заканчивая подсвечниками и керамической посудой. Распахнутые двери церкви впускали и выпускали бесконечные потоки посетителей с картами в руках, украшенные витыми и коваными вывесками рестораны зазывали выпить чашечку крепкого кофе и съесть шарик с ликером «Арак», лениво качали головками розовые, выставленные в горшках под пестрое осеннее небо цветы на столах.
«Гамла стан» я покинула с пакетом, в котором лежали десять плоских жестяных банок с надписью «Denna tobaksvara kan skada din hälsa och är beroendeframkallande» — проще говоря: «Употребление табачных изделий вредит вашему здоровью» — подарком для хакера — и маленьким пирожным-пылесосом в руках.
«Пылесосы» (*dammsugare — примечание автора) я покупала всякий раз, возвращаясь сюда, — не могла удержаться — баловала себя любимую.
И теперь, сидя на лавочке перед озером, я поедала обернутую марципаном шоколадную сладость, слушала незнакомую, но приятную слуху речь и думала о том, что одноименные пирожные из «Икеи» в Ленинске не шли ни в какое сравнение с оригиналами. Мда, вот что значит настоящее «made in Sweden».
Этим утром я проснулась в великолепном настроении. Еще не открыв глаза, уже знала — сегодня прекрасный день — важный, интересный, а для кого-то, возможно, (хехе, доброе утро, Сиблинг) и переломный в судьбе.
Так как с Дрейком мы договорились, что следующее занятие мы проведем лишь после того, как я более-менее подробно ознакомлюсь с книгами Виилмы, поход в Реактор мне не грозил, и посему сразу после завтрака я вновь принялась за чтение. И опять рисовала, делала сноски, пояснения, дополняла таблицу, впитывала все, что могла впитать.
И вновь беззлобно корила себя за то, что не взялась за эти книги раньше — слишком много важного и интересного в них было сокрыто.
До самого обеда я сортировала новую информацию в голове, училась вытягивать позвоночник, думала о том, а не попросить ли Клэр начать толочь для меня проваренную яичную скорлупу — Виилма настойчиво советовала ее употреблять, — но, в конце концов, решила сначала посоветоваться с Дрейком. Сделала на полях блокнота множество пометок о вопросах, которые собиралась задать, с чистой совестью захлопнула книгу с одуванчиком и отправилась сюда — в Швецию.
А теперь, слившись с толпой местных жителей и праздных туристов, сидела на лавочке, глазела на чаек, размышляла о Тайре — хорошо ли ей отдыхается? — и еще о том, что это все-таки прекрасно — не тратить деньги и время на авиаперелеты. Хотя, признаться, и в них заключалась некая прелесть — ожидание в аэропорту, пластиковые стульчики в пиццерии «Sbarro», минеральная вода в автоматах, где каждая бутылка стоит столько, будто целиком отлита из золота, толстый сосед в узком кресле у прохода, причмокивающий и ковыряющийся в зубах после «аэрофлотского» ужина… Прелесть есть во всем — нужно только уметь ее увидеть.
На белокаменных домах с бордовыми крышами по другую сторону озера развевались флаги; дул теплый ветерок. Дожевав «пылесос», я выбросила обертку в урну, развернулась и притянула к себе пакет. Мимо, совсем близко, прошагала пара: парень молодой, одет модно, но лицо виноватое — в глазах раздражение и мольба. Она в пальто, на высоких каблуках, светловолосая — с гордо задранным подбородком, упрямо поджатыми губами и стеклянным выражением голубых глаз — «не прощу».
Он бежал за ней, как ребенок, — о чем-то просил, увещевал, пытался объяснить. Она лишь качала головой и ускоряла шаг.
Глядя на них — этих незнакомых мне людей, — я вдруг подумала о том, что Виилма права — мы общаемся друг с другом вовсе не на русском, шведском, английском или каком-либо другом языке. Мы общаемся не выражениями лиц или глаз, не языком тела и даже не словами. Мы общаемся друг с другом исключительно накопленными внутри нас стрессами. Говорим друг другу: «Отстань. Ты меня не любишь. Не прощу. Не хочу с тобой общаться…». Обижаем друг друга, отталкиваем, обвиняем, критикуем, пытаемся учить жить, объясняем, что правы мы и только мы, вот только не мы все это говорим.
То общаются на понятном без слов языке наши сомнения и страхи — та чернота, что за годы жизни мы успели накопить внутри. Негативный опыт, воспоминания, неверные выводы, боязнь обжечься, страх оказаться плохим, обвиненным, недолюбленным.
И разве эта девушка, которая бежала от партнера с надменным и упрямым выражением лица, не имей она внутри подушки-фильтра из негатива, не остановилась бы, не взяла бы любимого за руку и не сказала бы ему: «Я люблю тебя. Спасибо, что ты рядом». Не подарила бы ему частичку тепла и света вместо того, чтобы обижаться? А он? Задержалось бы то самое виноватое выражение в его глазах хоть на секунду, осознай этот бедолага, что ни в чем он и ни перед кем не виноват? Нигде и никогда.
Не накопив достаточно рассудительности, они оба учатся через страдания и путают этот процесс с любовью.
Я почесала шею, в последний раз полюбовалась на озеро, затем перевела взгляд на пакет, едва собралась подумать о том, что мне пора выдвигаться домой, как заметила, что на моем браслете горит лампочка-вызов.
От Логана Эвертона.
Ух ты, кажется, события закручиваются и набирают оборот.
* * *
— Ты мне звонил?
— Угу. Трубку не берешь?
— Моталась за твоим снюсом.
На том конце явно расплылись в улыбке:
— Достала?
— Еще бы.
— А с тобой приятно иметь дело.
Я усмехнулась.
— Как там наш код?
— Готов.
— Готов?!
— Ага. Ночью не спалось, решил посидеть. Ну, так что, посвятить тебя в детали?
* * *
Объяснения звучали просто: «Подъедешь по адресу Титтон-авеню, 62, там увидишь маленькое белое здание-будку, зажатую между магазином «Ткани Ульер» и парикмахерской «Джинна», — дверь будет заперта. Наберешь мой номер — я разблокирую замок и одновременно активирую скрипт, который на полчаса выведет из строя сенсоры распознавания внешности, сетчатки глаза и голоса — активен останется лишь сканер отпечатка пальца. Ты ведь так просила? Данные в эти тридцать минут никому отправляться не будут, а по истечении получаса будут полностью удалены из базы данных — точнее, вообще в нее не попадут, но это уже детали. Таким образом, у тебя в наличии есть короткий промежуток времени для запроса и распечатки файла, если он потребуется».
— А разве будка может печатать фото по требованию?
— Это системная функция. Для тебя сможет — потом нет.
— Поняла. Скоро наберу. Жди.
И хоть на словах все выглядело легко, я волновалась. А вдруг Логан допустил ошибку? Что, если система не просто опознает меня, но и запомнит? Хуже того — вдруг отправит отчет прямиком Дрейку или Сиблингу? Будет не смешно, совсем не смешно.
Однако, глядя на свое отражение в примерочной одного из магазинов одежды, расположенном в центральной галерее, куда я отправилась сразу же после звонка, я давилась от смеха. А все потому, что из зеркала на меня смотрела не Бернарда — нет (точнее, не та привычная Бернарда в джинсах и блузке, которая вошла сюда три минуты назад), — а смесь рэпера, хипстера и кота-Базилио. Да-да! А как еще можно назвать человека, чьи волосы полностью скрыты серым капюшоном безразмерной спортивной кофты, на лице которого красуются круглые зеркальные очки, а на ногах кроссовки на три размера больше необходимого?
Конечно, если Сиблинг всерьез возьмется за дело, а Эвертон опростоволосится, мне не поможет никакая маскировка — три шкуры с меня сдерут с кофтой или без нее, — однако с рюкзаком за спиной и выглядящая, как обдолбанный наркоман-паркурщик, я почему-то чувствовала себя спокойнее.
Глупость, а приятно.
Примерочную я покинула с «девчачьей» одеждой, каблуками и сумочкой, запихнутыми в рюкзак, а так же со смесью волнения, ощущением, что теперь уже точно ступаю на запретную территорию, и булькающим, словно нервная болотная отрыжка, в крови адреналином.
Касинская Яна.
Вся эта затея с будкой с самого начала казалась мне шуткой.
Да-да, забавной шуткой, когда впервые пришла в голову идея, когда я обсуждала ее у бассейна с Дэйном, когда просила достать отпечаток. Когда звонила Логану, когда я прыгала в Стокгольм за его снюсом, и даже тогда, когда комично одетая, я доставала из кармана коробочку с напальчником и, подпрыгивая от нетерпения, прикладывала его к сенсору.
Но не теперь, когда с экрана на меня смотрело женское лицо.
Касинская… Яна.
Красивое женское лицо: пепельные, подстриженные под классическое каре волосы, прямая челка, тонкие брови, большие голубые глаза — яркие, как океанские каменья, — маленький, похожий на бантик, рот, аккуратный симпатичный нос.
Она походила на куклу — красивую, хрупкую, точеную.
Яна.
И она существовала — женщина для Сиблинга. Или Сиблинг существовал для нее.
И теперь я — хипстер-рэпер в зеркальных очках — смотрела на экран и не могла пошевелиться. За спиной гул машин, шаги, голоса — за спиной жил своей жизнью город, — а здесь внутри тесной и полутемной конуры вдруг остановилось время. И внезапно стало не до шуток.
Что же я делаю? Ведь эти двое еще не встретились и, возможно, никогда не встретятся, не узнают о существовании друг друга. Но если я подкину записку Джону, судьба двух людей — одного мне знакомого и второго мне совершенно незнакомого человека — изменится. Раз и навсегда. Я смещу линию их судеб — поставлю на ней точку, новую развилку, предложу им сделать очередной, возможно, критичный выбор.
Черт. И вновь Дрейк вдруг предстал в моем воображении в совершенно ином свете: как он вообще осмеливается на подобное — менять чьи-то судьбы? Спокойно ли спит, зная, что вмешивается, перекраивает, принимает решения не за себя, но за кого-то, оставляет следы, рисует на чужих полотнах иной, не предназначенный там быть рисунок?
Но разве мы все, сами того не осознавая, не вмешиваемся в жизни друг друга точно так же? Тогда в чем разница — в осознании?
Да. Сложно.
Неслышно исчезали секунды, навсегда растворялись в бесконечных волнах прошлого минуты, а ведь у меня их в этой будке совсем немного — всего тридцать.
Деревянным голосом я сделала запрос:
— Определить местоположение объекта. Вывести на экран.
И едва рядом с фотографией возник текст, поперхнулась во второй раз.
«56.833653, 60.617447. Екатеринбург. Мир: Земля. Улица…».
Что-о-о-о-о?! Девушка из моего мира? Девушка. Из. Моего. Мира?! Да как такое может быть? Почему… Екатеринбург? Как получилось, что именно в этом месте живет и сама не знает о том, что по всем параметрам подходит некоему Джону Сиблингу, некая Яна?
— Возраст.
«21 год. Летоисчисление местное».
— Распечатать фото.
Фото. Зачем мне фото, ведь это улика? А-а-а, разберусь потом — сейчас главное запомнить ее внешний вид.
Касинская Яна, Касинская Яна, Касинская Яна — что же мне со всем этим делать — с запретным знанием о ней?
В толстовке было жарко, душно — надо было купить что-то потоньше; веки под очками чесались, хотелось сбросить капюшон. Так, у меня в запасе еще минут десять, если не больше, но нужны ли они мне?
Вроде бы я узнала все, что хотела.
Получив на руки распечатку и аккуратно упаковав ее в рюкзак, я, не выходя из будки, набрала Логана.
— Через минуту выхожу на улицу. Удаляй все запросы, ладно?
— Понял, не дурак.
— Завезу тебе снюс.
— Жду.
И я отключила телефон. Ноги после сидения на жестком стуле почему-то не гнулись.
Я редко бывала в домах у программистов и еще никогда у Эвертона, но здесь — в пентхаусе на верхнем этаже одного из центральных небоскребов Нордейла (а парень, оказывается, любит размах) — оказалось чисто — ни окурков, ни пивных бутылок, ни переполненных пепельниц.
Да и сам Логан, одетый в белую украшенную стильной вышивкой рубашку и стальные зауженные брюки, выглядел, скорее как забежавшая с работы домой перекусить модель, а не как профессиональный кодер. Идеальная укладка, идеально выбритая кожа щек и подбородка, идеально белые на фоне паркетного пола носки — интересно, повезет его избраннице или нет? С таким-то подходом к внешности и чистоте помещения?
— Сделала, что хотела?
— Да.
Он не стал комментировать мой прикид — сдержал комментарий, когда наткнулся на мой колючий взгляд.
— Вот твой табак.
Шуршащий пакет перекочевал из рук в руки.
— Премного благодарю.
— Слушай, — я пристально взглянула в его лицо — в смешливые, но умные глаза, — не надо никому говорить, что я там была, ладно?
— Я похож на идиота?
— Ты похож на умного, но это не имеет значения. Говорить все равно не надо.
— Не обижай меня.
— И еще, — на это раз болт моего взгляда просверлил Эвертона до самого затылка. — И самому не надо смотреть, о ком был сделан последний запрос. Я могу на это рассчитывать?
— Можешь, — он не врал — я видела. Не говоря «обещаю», он обещал. — Я видел слишком много чужих тайн, и еще одна мне ни к чему. Тем более, твоя.
Да, где-то за моим плечом стоял невидимый, но оттого не менее грозный Дрейк, а с ним никому не хотелось иметь дело. Я же и все мое существо пропахло им насквозь — Начальником.
— Отлично. Тогда мне пора.
— Угу. Но, если тебе еще что-нибудь понадобится…
— Ага. Или тебе снюс…
Мы поняли друг друга без лишних слов.
А после расстались.
* * *
Нет, сегодня он не получил новых синяков, но счастливее от этого не стал. С тоскливым выражением глаз ковырял запеченную картошку, тер щеку, вздыхал, выуживал снизу сочное мясо, но даже не пробовал его — пропал аппетит.
Эльконто ненавидел занятия по теории, а сегодня он высидел их сразу три — три подряд! И это после долгих лет теоретической подготовки, которая давно уже перешла в гораздо более душевную, по его мнению, практику. Да сколько ж можно…
«Усни, Сиблинг. Усни вечным сном…Заколебал ты».
— Я сегодня заказала свежие фрукты аж из самой Сандены, представляешь? Их оттуда везут самые сочные, лучшие. Не дешево, но очень вкусно…
— На завтра?
Дэйн потерял нить беседы — его ногу изредка скреб когтистой лапой Барт — мол, не ешь, так отдавай все мне.
— Да не на завтра, дурашка, — на четырнадцатое! Ведь будет много гостей, я уже целый план расписала заранее.
Неужели придется все отменить? Сказать Ани — той самой Ани, которая ждала его дня рождения куда сильнее, чем, кажется, ждал его он сам, — что ничего не выйдет? Дрейка нет, свободного времени нет — ничего нет. Даже Лагерфельда. Остался, вон, его рыжий кот — сидит у порога кухни, стреляет глазами в сторону пса, воротит морду…
Пират и впрямь сидел у порога. К Барту он на самом деле давно уже привык, но рыжую морду воротить любил — просто так, для профилактики.
Совсем как Стиви…
Ани радовалась, как девчонка. Гремела в раковине посудой, щебетала — мелькала перед его лицом сочными ягодицами, обтянутыми штанишками цвета хаки — Эльконто такие любил. Но в этот раз смотрел не на них — мимо.
Интересно, вышло ли у Бернарды попасть в будку? Тревогу вроде бы никто не поднял, да и Сиблинг вел себя, как обычно — значит, нет?
После ужина, когда стемнело, снайпер поднялся в кабинет, заперся в нем и набрал номер коллеги-телепортера. Набрал один раз — прождал двадцать гудков, — затем второй раз, третий…
На его телефонный звонок никто не ответил.
* * *
Книгу с одуванчиком на обложке этим вечером я так и не открыла. Все смотрела на лежащую рядом с ней распечатку — теперь расчерченную на квадраты линиями сгиба — и прокручивала в голове бесконечное множество вопросов.
1. А что, если у Яны уже есть парень? Зачем ей тогда Сиблинг? Да и вообще, пусть система говорит, что они подходят друг другу на 94,6 %, но так ли это на самом деле? И если парень уже есть, будет катастрофа? Драма, разрыв, разбитые сердца, обидные слова, слезы?
2. Если парня нет, то нужен ли он ей? Тем более, такой, как Джон? Сложный…, если сказать мягко. Мда.
3. И почему, если «будка-незабудка» — творение Комиссии, в нее не заглянул сам Сиблинг? Не мечтал о личной жизни? Не желал усложнять все отношениями с противоположным полом? Или же попросту боялся, что, войдя в нее и приложив палец к сенсору, обнаружит окончательный и бесповоротный приговор «По вашему запросу никто не найден»?
Такое любому было бы обидно прочитать.
И еще один важный момент: как они собираются друг друга касаться, если заместитель Великого и Ужасного тоже фонит? Да, пусть не так сильно, как Дрейк, но все же … Ведь будка должна была учесть и просчитать этот момент, верно? А если она просчитала, значит, Касинская Яна должна оказаться крайне необычной женщиной — женщиной с определенного вида способностями.
Хотя бы одной — выносить высокий и нестандартный энергетический фон.
Но как? Почему?
Вопросы, вопросы, вопросы, и ни одного ответа. А на тумбе, как назло, высвечивая фото белой косички с бусинами, продолжал надрываться телефон.
Я поглядывала на него с тоской и не протягивала руку — на данный момент ответить Дэйну мне было ровным счетом нечего.
В начале двенадцатого в гостиной стих телевизор. В коридоре послышались шаги Клэр; в ванной зашумела вода. Незаметно, если бы не приоткрывшаяся дверь, в спальню вкатились Смешарики — заползли в свою корзину, устроились в ней на оранжевом одеяле, приготовились к отдыху.
Мне же не спалось.
Свет ночника падал на фото незнакомой девушки с голубыми глазами — я, повернув голову, смотрела на него и продолжала изнывать от мыслеформ-вопросов. Что делать? Как? Делать ли вообще?
Прошло несколько минут. Запрыгнул на подушку Миша, свернулся у лица клубком, привычно сложил одну из лап мне на лицо, замурчал и принялся вылизываться.
А еще спустя минуту зашуршало на полу.
Что это?
Когда моих ног коснулось что-то мягкое, я вздрогнула, резко притянула к себе конечности и привстала — они были здесь все! Фурии на моей кровати. Сидели, расположившись на краю, и взирали на меня загадочными золотистыми глазами.
— Эй, вы чего? — зашептала я, удивленная. Смешарики крайне редко выкатывались из своей корзины после того, как укладывались в нее и того реже забирались на мою постель. — Чего не спите?
— О чем. Ду. Маишь?
О чем?
Ух ты! По-видимому, мой мыслительный процесс протекал так напряженно, что потревожил общую атмосферу в комнате.
Я качнула головой в сторону тумбочки с распечаткой.
— Об этой девушке.
— Кажи.
— Рассказать что?
— А. Ней.
В спальне повисло молчание — рассказать о Яне? Смешарикам? Зачем? Какое-то время я задумчиво смотрела на них — на странных пушистых существ, вдруг проявивших любопытство, а потом решила — а почему нет? Фурии не глупы — куда умнее многих людей — и беспричинно никогда и ничем не интересуются. Имеют доступ к скрытым ресурсам, обладают нестандартным мышлением и уж точно умеют хранить секреты.
За окном проехала машина; угомонился, закончив вылизываться Миша, — теперь он сонно и недовольно взирал на сидящих на простыне гостей — мое, мол, место.
— Хорошо, расскажу, — я качнула головой в сторону лежащей на тумбе распечатки. — Ее зовут Яна…
Я не стала ничего утаивать — какой смысл? Поведала им о ситуации в отряде, о своей идее, которая еще недавно у бассейна казалась лишь забавной шуткой, о сегодняшнем удачном воплощении ее в жизнь. А после поделилась и сомнениями:
— Я хотела бы ее увидеть, понимаете? Яну. Не для того, чтобы убедиться, подходит она Сиблингу или нет — такое не мне решать, — но просто понаблюдать. Присмотреться, принюхаться, почувствовать, что она за человек вообще. А вдруг у нее уже есть парень?
Смешарики слушали внимательно и молча. Когда наступила пауза, один из них (никогда не понимала, по какому принципу они распределяют первенство в задавании вопросов) спросил:
— А ф чем. Ролема?
В чем проблема?
— В том, что я не могу просто так прыгнуть к ней в Екатеринбург. Нет, я знаю адрес — выпытала у будки, — но не могу же я просто представить ее лицо и переместиться туда же, где Яна находится? А вдруг она будет дома — допустим, у себя в спальне? Или будет завтракать с родителями? Или голая кувыркаться с другом? (Инцидент с Баалом запомнился мне на всю оставшуюся жизнь). А тут я. Как я буду объяснять ей свое появление, которое она, будучи, например, в стенах квартиры, обязательно заметит? Я бы подождала ее на улице — приехала бы по указанному адресу, притаилась где-нибудь и просто проследовала за ней до работы, — но как узнать, во сколько она выйдет из дома? Одни вопросы, в общем, и ни одного ответа.
— Годи, — вдруг перебили меня пушистики и практически одновременно скатились с кровати — мягко и совершенно бесшумно. — Мы. Коро.
Скоро?
И они выкатились из спальни. Я удивленно посмотрела на Михайло — Михайло на меня. Ну, ушли, так ушли — кто их знает, когда и с чем вернутся? Не успела я пожать плечами и повалиться на подушку, как в дверной проем просунулась кудлатая голова Клэр.
— Эй, а что со Смешариками?
— Куда-то отправились.
— Знаешь куда? В подвал. Похоже, снова к своему шару-порталу. Ох, не случилась бы беда…
Мы обменялись долгим взглядом, одновременно думая об одном и том же — хорошо бы они не исчезли из нашего дома после этого похода в подвал на пару недель, а то и лет.
— Все будет хорошо.
— Думаешь?
— Уверена, — они ведь когда-то обещали. — Все будет хорошо. Спи.
— Ладно. Тогда пошла. Спокойной ночи тебе.
Я не ошиблась — «меховые яйца», как любил величать Фурий Дэйн, вкатились в комнату пару минут спустя. Вновь без спроса забрались на кровать, расселись, таинственно замерцали желтыми глазами — все, как один, довольные.
— Так чего я «годи»? Вы куда ходили?
— За форма. Цией.
За информацией. Ясно.
— Я-на. Подет из до-ма. В сем… два… тсать…
Сложное предложение им никак не давалось, и потому над пушистыми головами попросту высветились цифры «7:22».
— Она выйдет из дома в семь двадцать две?
— Дя.
— Завтра?
— Дя.
— А как вы узнали?
Тишина. Действительно, не все же тайны выдавать?
В мою кровь вернулся азарт, а вместе с ним и волнение — соскользнули в прежнюю колею и беспокойные мысли «А стоит ли?».
— А парень у нее есть?
— Неть.
— Точно?
— То. Чна.
— Значит, в семь двадцать две выйдет из дома? Что же делать, что же делать…
— Мы ре-шили. Тваю лему.
— Да, мою проблему вы решили, — я задумчиво поскребла макушку, вздохнула, какое-то время смотрела не на Фурий, а в окно, за которым дремала улица. — Вот только…
— Вори.
(Говори)
— Не знаю… понимаете… Если я решусь на это, то изменю жизнь Джона и этой девушки. А есть ли у меня такое право? Что будет, если они не подойдут друг другу?
— Дайдут.
Я удивленно воззрилась на Смешариков, в устах которых слово «подойдут» звучало куда увереннее, нежели в моей собственной голове.
— Так вы предлагаете мне действовать? Думаете, я буду права, если решусь на такое?
— Рава.
На свете существовал один единственный человек, чьему мнению я доверяла безоговорочно, — Великий и Всемогучий Дрейк, — но теперь к собственному удивлению обнаружила, что к мнению Фурий я прислушиваюсь не менее внимательно. Ведь они, так же как и Творец Уровней, умели видеть наперед, просчитывать и предугадывать, расшифровывать несостоявшиеся еще линии судьбы. И если уж решали выбраться из корзины, забраться на мою кровать и вмешаться в ситуацию со словами «расскажи», значит, на то была причина.
Веская причина — они знали, что я могу отказаться от этой мысли, — вот почему. И не хотели, чтобы так произошло.
— Вы думаете, что они созданы друг для друга, да? И что без меня у них ничего не выйдет?
Вместо того чтобы ответить, пушистики — эти противные, маленькие и крайне загадочные комки шерсти с глазами — просто скатились с моей постели, забрались в корзину и демонстративно сомкнули веки. Синхронно.
Вот же мелкие противозины! Ну и ладно… По крайней мере, я знаю главное — во сколько Яна Касинская завтра покинет дом, — и, значит, у меня есть цель.
Когда моя голова коснулась подушки, Михайло вновь удовлетворенно замурчал.
* * *
Многое ли можно сказать о незнакомом городе в предрассветных сумерках?
Немногое. Лишь такой минимум, как: в нем по утрам тоже бывает туманно, в нем, как и во многих других российских городах, теснят друг друга разномастные дворы, парковки запружены машинами, а такси от главного вокзала до улицы Бетонщиков едет ровно тридцать одну минуту.
Мда, Википедия сообщила бы больше.
Солнце еще не поднялось. Над девятиэтажным домом висела серость; мусорные баки смердели — я отошла от них подальше и, кутаясь в легкую ветровку, в который раз всмотрелась в номер дома — я на месте. Нужное мне строение оказалось… общежитием: блеклые блоки, блеклые этажи, пыльные окна. Неприглядный двор, заплеванный вокруг единственной на всю округу лавочки асфальт, темный и зловонный проем неприветливо распахнутой двери.
Яна обитала в небогатом, если не сказать, дешевом районе.
Стоя у железной ограды, отделяющей периметр школы от проезжей части, я чувствовала себя странно — так, будто пыталась прожить чужую жизнь.
Что это за место? Кто я? Зачем я здесь? Что собираюсь делать, когда увижу ее — Яну Касинскую?
Следовать за ней, вот что. Узнаю столько, сколько смогу, а уже потом буду принимать окончательные решения.
Лишь бы не ошиблись со временем выхода «объекта» на улицу Смешарики.
В соседнем дворе завелся двигатель машины; послышался лай собаки, в окне на последнем этаже зажегся свет — Фурии никогда не ошибаются.
Мои предварительно переведенные на местное время часы показывали «7:16», а я, подобно Глебу Жиглову, пристально сверлила глазами потрескавшиеся ступени общажного крыльца.
Спешащая нервная тетка с коричневой сумкой в руке, двое молодых парней-гопников в спортивных штанах, молодой мужчина в очках и с портфелем, медлительный дед с собачкой на поводке-катушке — до нужного мне человека из подъезда вышли пятеро.
А потом, ровно в семь двадцать две, — точно, как и предсказывали Смешарики, — на крыльце показалась она — Яна. В короткой кожаной курточке, в серой водолазке, с сумочкой наперевес и на высоких, размером с Эйфелеву башню, каблуках — девушка с распечатки. Те же пепельные волосы, бледная кожа, заостренное книзу лицу — все то же самое. Вот только в реальной жизни стало видно куда больше, нежели на фото — например, идеальную горделивую осанку (и это при росте в сто семьдесят два. Семьдесят три?), плавные движения рук во время походки, необычайную стройность и точеность длинных ног.
Красивая. И, судя по всему — шагам, привычке откидывать назад со лба челку и не особенно приветливому выражению лица, — резкая.
Не слыша ничего, кроме стука чужих каблуков по асфальту и грохота собственного сердца в ушах, я подождала, пока «цель» окажется на приличном расстоянии впереди, и двинулась следом.
Дворы, газоны, дорожки, гаражи, ограды, мелодичные замки на подъездах — город просыпался.
Автобусная остановка «Поликлиника» — не сюда, мимо. Еще два поворота, и, наконец, мы вывернули к конечной станции трамвая. Сразу же разошлись, как приличные гражданки в стороны — «а-ля нам плевать друг на друга», — и принялись смотреть в противоположных направлениях. А через семь минут сели в красно-белый гусеницу-трамвай под номером тринадцать: Яна вошла в переднюю дверь, я в заднюю.
Как только расплатились, я тут же переместилась из хвоста в середину салона, а после рискнула подобраться еще ближе — уселась на сиденье прямо позади потенциальной спутницы Джона, уперлась взглядом в колыхающийся срез ее пепельных волос поверх поднятого воротника куртки и в очередной раз задумалась.
Что я ищу? Что хочу увидеть, услышать, что именно желаю понять? Зачем вообще сижу позади нее — незнакомой девчонки — и сверлю взглядом ее затылок? Я не Дрейк, я не умею читать мысли. И даже не Тайра, которая видит ауры, — так чего я жду? Может, некой зацепки «подходит-не подходит», телефонного звонка от несуществующего бойфренда или больной мамы, которой бесконечно требуется присутствие единственной дочери рядом? Мелочи, которая вдруг совершенно ясно скажет мне: «Дина, не надо». А если таковой не найдется?
Сонно взирала в окно, подперев щеку кулаком и крепко зажав в руке тканевый карман с деньгами, тетка-кондукторша. Яна тоже смотрела на проплывающий за стеклом пейзаж — мне был виден кончик ее носа и ресницы. Из динамиков звучали названия незнакомых остановок: «Сиреневый Бульвар», «Улица Новгородской», «Каменные Палатки», «Профессорская» — Господи, где я? Наверное, всем им — Яне, кондукторше и остальным пассажирам трамвая номер тринадцать — окрестности ощущались родными и знакомыми.
Но только не мне. Я чувствовала себя сидящей задом в чужом тазу — неудобно, не по размеру и безо всякого смысла.
Ладно, этот день я выделила исключительно под наблюдение и, значит, буду наблюдать.
Она не втыкала в уши наушники, не качала головой в такт льющейся из них музыке, не доставала и не смотрела, как многие, в телефон. Выудила его только тогда, когда из сумочки вдруг раздалась пронзительная трель — такая, наверное, звучала в графских особняках из первых настенных аппаратов, — нажала на кнопку, негромко ответила: «Алло».
Я подалась вперед — вот она — возможность что-то узнать.
— Нет, еще еду. На работу, куда ж еще?
Недовольный смешок. Хм, не воркование, как при разговоре с бойфрендом, не заботливый тон «для мамочки».
Секунда тишины. А сразу после взрыв:
— Какие деньги, Тань? Мне до получки еще полторы недели, а ты — займи. Что я тебе займу? Последнюю сотню из кармана?
Голос пассажирки спереди звучал резко, почти неприязненно.
Значит, «подруга».
Скорее, нахлебница, если просит последнюю сотню. А Яна, оказывается, далеко не богата.
— Нет, не пойду. На что пить-гулять? Говорю же, получка только через неделю. Что? Нет, я ему ничего не давала — на наркоту пустит. Не веришь? Да иди ты к черту, доказывать тебе что-то я обязана что ли?
И телефон полетел на дно сумочки; Яна резко поднялась с места и зашагала к дверям.
Следующая остановка: «Площадь 1905 года».
Я, ошарашенная и едва ли что-то понимающая, подорвалась следом.
Оказывается, она работала в пиццерии «American Hot Pizza» в торговом центре «Успенский».
Держась на расстоянии и силясь не выпустить из вида объект, я мало что успела заметить по дороге — лишь стену с граффити из деревьев, табличку с надписью «ул. Вайнера», несколько витрин с одеждой и вывеску от банкомата.
А после множество эскалаторов.
Теперь же, оккупировав самый дальний столик соседнего бистро, я наблюдала на облаченной в красный фирменный фартук пиццерии Яной из-за колонны. Изредка высовывала голову и тут же прятала ее назад — так и есть — «цель» работала здесь. Продавцом.
И что я собираюсь с этим делать?
Ничего.
Пойду и куплю где-нибудь кофе. Почитаю.
«Униженность есть обратная сторона гордыни и чувство, которое очень быстро оборачивается в месть. Униженный человек думает: «Как же так — меня не оценили. Почему? Ведь я был прав/ я хороший специалист /я достоин…», но этого никто не заметил. И тогда на обидчика выливается вся накопленная злоба, а злоба, изливаемая вовне (пусть даже мысленно), есть мстительная злоба — самый разрушительный из всех ее видов. Именно мстительная злоба — злоба, направленная на другого, — вызывает в теле худшую возможную болезнь — рак.
Чтобы избежать подобного исхода, умейте находить униженность в себе до того, как она перерастет во что-либо еще. Как? Достаточно просто: именно униженность и чувство недовольства вызывают любые воспаления в теле, будь то: воспаление горла, кожи или внутренних органов. Если воспаление протекает болезненно и с большим количеством гноя, значит, ваше тело пытается вывести из себя накопленную вами униженность, отягощенную гневом. И помните: кто унижен, всегда попытается унизить другого. Уравновешенный же человек унижать не будет.
Кто не испытывает недовольства — никогда не страдает воспалениями. Кто не удручен — тот не болеет гриппом…»
Книжка с одуванчиком была у меня с собой, и именно ее, ввиду отсутствия каких-либо других дел, я и читала. Поглядывала на занятую обслуживанием первых посетителей Яну, потягивала из пластикового стакана горьковатый кофе, жевала пончик.
Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…
Теперь эту фразу можно было переделать в иную: «Скажи мне, чем ты болеешь, и я скажу, о чем ты думаешь». Или наоборот.
Люди работали, люди отдыхали, пили чай, заказывали пиццу, разговаривали по телефону, молчали, обдумывали предстоящие дела, и все, как один, болели. Как-то. Чем-то. А все потому, что каждый что-то чувствовал, испытывал. Эмоции порождали в нас круговерть энергии, и правильные при этом рассуждения вели нас к уравновешенному состоянию сознания, неправильные — к телесным хворям.
Интересно, болела ли Яна? И если да, то чем?
И насколько бедной нужно быть, чтобы еще до получки жить с одной-единственной сотней в кармане? Много трат? Неверное распределение финансов? Или же банальная нищета?
«И кому, потратившему бы последнее на наркоту, она не дала денег?»
Мне хотелось подойти и потрогать ее за руку, чтобы понять, как она собирается выдерживать фон Джона Сиблинга? Что даст ей подобное преимущество? Хотелось заглянуть в эти яркие голубые глаза и спросить: «А ты готова к такому мужчине?»
Глупый вопрос. На такой не ответила бы и я сама, расскажи мне кто-нибудь про Дрейка наперед.
И потому, вздохнув, я снова уткнулась в книгу.
«Страх требует сладкого вкуса, вина кислого, а злоба всегда требует мяса. Если же человек переедает, смешивает вкусы, беспорядочно чередует один с другим, значит, он находится в полном разброде эмоций, не уверен в себе, напуган и полностью выбит из колеи».
Я задумчиво взглянула на собственный пончик.
Боюсь ли я?
Боюсь. Боюсь совершить ошибку, сделать неверный шаг, воплотить в жизнь ненужный и неправильный поступок — свести вместе двоих, которых не требуется сводить.
Смешарики бы мне сейчас возразили.
Следующие десять минут я потратила на то, чтобы отпустить на волю страх и сидящее под ним чувство вины: «Если сделаю плохо, меня не будут любить, я буду плохая…», отодвинула пончик прочь и вновь принялась читать.
«Волосы — это голова. Голова — это рассудительность. Из-за страха «меня не любят» у мужчин часто выпадают волосы, кожа лысеет. Почему так происходит? Потому что мужчины часто сомневаются в своей мужественности — достаточно ли я хорош? Достаточно ли решителен и храбр? Достаточно ли зарабатываю? Способен ли удовлетворить женщину? Дабы увеличить запас уверенности, такой мужчина, вместо того чтобы отпустить на волю сомнения и страхи, идет либо в боевую секцию, либо в спортзал, где истязает себя до седьмого пота, — наращивает мускулатуру и любуется собственным отражением в зеркале — «Вот теперь я достаточно хорош, чтобы меня любили». И не подозревает о том, что скрытая внутри злоба, возросшая из страха, только и ждет повода показаться наружу. Скажи такому человеку «ты не мужик», и он тут же, вместо того, чтобы рассудительно покачать головой, ударит обидчика в лицо. Вот так работает злость. Комплексы никуда не исчезают, стань вы хоть трижды красивым и внешне привлекательным, ибо комплексы — это не отпущенные на свободу стрессы…»
Когда я в очередной раз подняла голову, прямо передо мной — через столик от моего — уселся парень — наверное, только что спустился из расположенного на шестом этаже спортзала. Поставил перед собой поднос с тарелками, пододвинул салфетки, запнул пузатую сумку ногой глубже под стул и принялся за еду.
Он был красивый, раскачанный, мощный, статный.
И совершенно лысый.
Я наблюдала за Яной столько, сколько могла, но под конец дня устала от «Успенского» так, как не уставала ни от одного аэропорта или вокзала — изредка покидала пост, чтобы отлучиться в туалет, размять ноги или прогуляться по местным магазинам. Около семи вечера позволила себе выйти наружу и подышать свежим воздухом.
Спешили по своим делам люди — в центр, из центра, по делам, друзьям, домам. Курили у бетонной стены, покрытой граффити, молодые, не старше шестнадцати, девчонки — плевались на асфальт, смеялись. Фыркали невдалеке по проезжей части грузовики, неслись машины, рокотали автобусы. Время от времени с лязгом проезжал трамвай.
Хотелось домой. За весь этот длинный, почти бесконечный день, я успела вдоволь налюбоваться на крашеные в алый цвет стены пиццерии, накататься на эскалаторах, насмотреться на свое отражение в зеркалах общественных туалетов и начитаться. А результаты…
Результатов кот наплакал.
Я в последний раз втянула пропитанный желтеющей травой и выхлопными газами воздух, вздохнула и направилась внутрь.
А когда поднялась на пятый этаж…, Яны за стойкой не было.
Потоптавшись на месте с минуту и убедившись, что она не торопится выныривать обратно ни из-за стены, ни из ведущей в подсобку двери, я двинулась к прилавку. Какое-то время, подобно обычному голодному посетителю, разглядывала съестной ассортимент, затем обратилась к долговязому парню за кассой.
— А где Яна? Я ее подруга.
На меня взглянули чуть раскосые равнодушные глаза — красный колпак кассира сидел на вихрастой голове, как просевшее в духовке пирожное.
— Ушла домой. Ее смена закончилась.
— Давно?
Я ее упустила. Черт, я ее упустила.
— Да минут пятнадцать назад.
Как раз тогда, когда я покинула свой пост и вышла наружу. Вот неудача…
Она не могла за это время добраться до дома — никак не могла. Ей пути на одном только трамвае тридцать минут, не меньше. Нырнув за колонну, я зажмурила веки и представила обтянутую кожаной курткой спину, срез пепельных волос, впечатавшийся в память этим утром затылок — у меня должно получиться.
Оказаться прямо позади нее.
Желательно где-нибудь на улице.
Мы снова двигались цепочкой — она впереди, я сзади. Цокали незнакомыми дворами каблуки; вокруг стелился незнакомый район.
Куда? Почему не домой?
Девятиэтажка, следом вторая — слева клумбы и детская площадка, справа оборотная сторона продуктового магазина. Мешки, мусор, заколоченные окна и двери. Знак «Во время разгрузки под стрелой не стоять».
Какой еще «стрелой»? С каких времен висит здесь этот знак?
Хорошо, что она не смотрела назад — не оборачивалась, не обращала внимания на прохожих, не останавливалась, чтобы поправить сапоги, — иначе я бы спалилась. Нет, сидящая за дальним столиком и колонной, я навряд ли хорошо ей запомнилась, однако Яна отчетливо разглядела меня на остановке трамвая этим утром.
А теперь, вечером, я снова двигалась за ней следом. Странноватое совпадение.
Не успела я прийти к конкретным выводам относительно того, какую лучше всего держать дистанцию, как моя «цель» неожиданно свернула к отдельно стоящей постройке с единственным, уходящим куда-то под землю входом и заторопилась по лестнице.
Черт. Еще одна загадка. А мне куда?
Куда-куда…
Если я хочу что-то узнать, то только в одном направлении — следом.
Выцветшая надпись из трех букв на размытом от дождей фоне, растущие вдоль бетонной стены «бункера» подорожники и дикие ромашки, сидящий на скамейке у соседнего дома апатичный алкоголик с тлеющей сигаретой в руке. Двор пересекали косые закатные лучи — скоро стемнеет.
«Тир».
Именно такая невзрачная вывеска без каких-либо дополнительных пояснений красовалась поверх распахнутых настежь железных створок-ворот. Ни тебе часов работы, ни имени «ЧП», «ИП», ни адреса.
Просто «тир».
Зачем она пошла внутрь? Встречаться с другом? Проведать кого-то?
Напряжение с каждой минутой возрастало — я должна выяснить как можно больше. Возможно, это мой последний день в компании Яны, возможно, второго шанса мне не представится.
Затянув волосы в хвост и накинув на голову капюшон ветровки, я захрустела подошвами кроссовок по усыпанным бетонной крошкой ступеням.
«Гулять, так гулять. Стрелять, так стрелять…»
Строение действительно оказалось тиром. Серым, убогим, но самым что ни на есть настоящим — со стеклянными стойками и разнообразными видами пистолетов под ними, с украшенными агрессивного вида плакатами стенами и развешенной над входом патронташной лентой.
О-ля-ля!
Если и существовало на земле место, куда я вряд ли сунулась бы по доброй воле и в одиночку, то это как раз такой вот российский «бункер» с бородатым дядькой, одетым в черную майку «Megadeath», за прилавком.
Бородач курил — над его головой коромыслом висел дым, — косил на меня карим глазом и пожевывал фильтр бычка; два мужика в углу тыкали друг в друга разодранными посередине бумажными мишенями:
— И это из дробовика! Ты видел?
— На мою посмотри — все в десятку!
— А отдача какая…
Из дверного проема слева от кассира раздавался такой грохот, что ломило виски и уши. Сладковато тянуло порохом; я неуверенно приблизилась к волосатому и брутальному в нехорошем смысле этого слова кассиру — владельцу?
— Заблудилась? Или пострелять пришла?
— Пострелять.
Где Яна? Неужели там, откуда раздается стрельба? Для чего ей это?
— Паспорт есть?
Паспорт, к счастью, оказался с собой — я всегда запихивала его в карман сразу же, как перемещалась в родной мир.
— Я здесь в первый раз, ничего не знаю, — черные дула под стеклом гипнотизировали и взгляд, и сознание. — Сориентируете по ценам? И мне бы… вводную экскурсию.
— Будет тебе экскурсия, — прокуренный смешок. — Хоть знаешь, какое оружие предпочитаешь? Или тебе все равно?
И бородач протянул руку за обернутым в кожаную обложку документом.
Об оружии я знала много — гораздо больше, чем большинство жителей этого города. Нет, не хвасталась — просто слишком часто бывала с парнями на полигоне, когда те тестировали новые модели, — прошла с коллегами не одно боевое задание, получила почти профессиональную подготовку в Реакторе.
— Зал у нас здесь, — теперь дядька-рокер кричал — в раскате выстрелов его голос почти полностью тонул. — Всего пять зон. Мишени управляются рычагами — если потянешь его на себя, она подъедет ближе, если отклонишь назад — отъедет дальше. Некоторые и с десяти метров не попадают. Оружие в первый раз я заряжу тебе сам…
Я не возражала.
Я смотрела на нее — на Касинскую Яну — и не могла оторвать взгляд. Она стояла прямая, напряженная, злая — ноги расставлены, на голове огромные, похожие на старые «Веговские», наушники, — и палила, не останавливаясь. Высаживала обойму в плакат у стены, перезаряжала пистолет (что это — девятимиллиметровая Беретта?) и вновь плавно, но агрессивно жала на курок.
Бах-бах-бах — три дыры в центре мишени.
Бах-бах-бах-бах — два отверстия в голове, два в сердце…
Такой она мне и запомнилась — дерзкой, будто чем-то обиженной, готовой убить целый мир — переполненной яростью пепельноволосой «Сарой Коннор».
Домой, неимоверно уставшая, голодная и окончательно сбитая с толку, я вернулась только после того, как быстро отстрелялась на «вводной экскурсии», покинула «бункер» первой, дождалась «объект» в кустах снаружи и проводила его до дома.
И вновь трамвай, давка из пассажиров пенсионного возраста, спина в кожаной куртке — на этот раз не вблизи — издалека.
Уж после тира она наверняка запомнила мое лицо.
Еще один странный разговор, не добавивший понимания в мою кашу из мыслей, состоялся у крыльца ее дома. С гопниками. Да-да, с самыми настоящими гопниками, каких, начиная с девяностых, еще нужно поискать.
— О-о-о, Каська! Сигареты есть?
— Есть.
Яна протянула неблагополучному на вид парню в спортивных штанах пачку — тот вытащил несколько штук.
— Эй, ты, не бурей!
— Че, те жалко что ли?
— Жалко будет, когда встану в три часа ночи, а курить нечего.
— Да ладно, ты у нас богатенькая, заработаешь еще…
Богатенькая? Нет, деньги на тир, конечно, есть, но вот на остальное?
— Давно сидишь? Саню не видел?
Какого еще Саню?
— Седня не было его.
— Понятно.
— Каська, да не торопись ты. Может, побалагуришь с нами?
— Упарилась я, Дрон. На ногах с утра, в другой раз.
— Ну, покедова…
— Ага.
И она, не прощаясь, зашагала к входу в общежитие.
Все. Баста. Моя миссия подошла к концу.
Вернувшись домой, я так и заявила Смешарикам:
— Это не она. Не может быть ей. Вы вообще представляете себе вместе нашего Джона и эту странную девчонку, которая работает в пиццерии, по вечерам стреляет в тире, а после делится сигаретами с гопниками? Что за странная комбинация? А я ведь коснулась ее там, в подвале, и ничего особенного. Ничего! Обычная рука, обычная кожа, никаких странных ощущений — наверное, будка ошиблась.
Фурии смотрели на меня донельзя бесстрастно. А, выслушав мою речь, зачем-то дружно втянули воздух и заявили:
— Это. Ана.
И укатились ужинать.
