Глава 3
Новое утро началось со стука дождевых капель по подоконнику, серости и свежести на улице, а также с неожиданной встречи, произошедшей чуть позже в Реакторе.
Обычно я хожу по ним одна — по многочисленным коридорам главного здания Комиссии, — служащие в серебристых костюмах попадаются редко (или вообще не попадаются — портируются они по кабинетам, что ли?), но в этот раз мне повезло — навстречу двигался Сиблинг.
И не один.
За ним, словно выводок на веревочке (если выводком можно назвать восьмерых бугаев под два или выше двух метров ростом), двигался отряд специального назначения — Рен, Халк, Дэлл, Мак, Аарон, Логан, Баал и Дэйн — из-за непогоды на улице все в легких кожаных куртках, плечистые, здоровые, огромные — отряд Терминаторов-моделей, ей-богу. Завидев меня, они или сдержанно кивали, или вскидывали руку, или улыбались; меня до того густо обдало ароматной волной дорогих парфюмов, что закружилась голова, — я улыбалась в ответ. Проходящий в самом конце Эльконто подмигнул — я сдержала ухмылку.
Угу, он чего-то задумал и воплотить это собирался, по всей видимости, сегодня. Держись, Джон, держись…
Дверь лекционного кабинета, где мы с виртуальным учителем занимались в последние дни, я толкнула с широкой на лице улыбкой.
— Что задумала?
— Ничего.
— А почему глаза такие хитрые?
— Можно же им иногда быть хитрыми?
— Ди, признавайся. Чую, я о чем-то не знаю и даже не догадываюсь.
— Приятное ощущение, не правда ли? Особенно когда последние пару тысяч лет ты все и обо всем знал.
Сколь пристально разглядывал меня с экрана Дрейк, столь же невинным был и мой ответный взгляд — чего, мол? Ничего не делаю, закон не нарушаю, в частные владения не вторгаюсь (пока) и, вообще, веду себя тихо.
— Ты точно что-то задумала. Вот знаю я это выражение на лице.
— Ну, ты же сам посоветовал чем-нибудь разнообразить это «золотое» время? Вот я и размышляю над некоторыми идеями.
— И за многие из них мне потом придется шлепать тебя по пятой точке?
— Надеюсь, что нет, — я невинно похлопала ресницами — вид дурочки мне никогда не шел, но попытаться стоило. — А можно, ты отшлепаешь меня по пятой точке не за идеи, а из любви?
— Любви к процессу?
— Любви ко мне.
Ему — Великому и Ужасному — так и не сумевшему допытаться до причины хитрого блеска моих озорных глаз, пришлось согласиться.
И началось занятие. В серьезное и строгое превратилось лицо на экране, по иному — сухо, деловито и глубоко — зазвучал голос; запорхала над тетрадью шариковая ручка.
— Бог есть Любовь. Это упрощенное выражение, конечно же, так как Бог — гораздо большее, нежели просто Любовь, просто концентрат разнообразного вида энергий, больше чем все, что человеческий разум может вместить и представить, — так было и так будет. Но выражение «Бог создал человека по образу и подобию своему» имеет под собой глубокий смысл, о корнях которого мало кто подозревает. Напрашивается вывод: если Бог создал человека по образу и подобию своему, а Бог, как мы только что сказали, есть Любовь, то и душа человеческая в первооснове своей есть Любовь. Искра. Частица Бога. Его Любовь. Следишь за мыслью?
За мыслью я следила. Не сказать, однако, чтобы я могла предположить, во что она выльется, но слушала внимательно.
— Слежу.
— Хорошо. Итак, человеческая душа, будучи отделенной от Первоисточника и помещенной в физическое тело физического мира, всегда будет стремиться к одному — к обретению Любви. Какой любви? Любой, ибо Любовь и Счастье — это синонимы, как ты уже знаешь, чему я безмерно рад.
Я кивнула. Счастье действительно заключалось в Любви ко всему: себе, другим, миру, окружению, людям, — но неужели сегодня мы, наконец, говорим о позитивном, а не о стрессах, как в последние дни? Из следующего предложения выяснилось, что как раз о них же.
— Душа каждого человека стремилась и стремится к обретению Любви, но это, как выясняется, не так просто. Если есть физическое тело, значит, есть не просто чувства, но так же есть и Разум. А Разум, как нам известно, источник не только творения, но и разрушения, если он в должной степени не управляется. Давай перейдем к примерам и в качестве первого возьмем твой мир — родители, дети. На каком этапе, как ты думаешь, у ребенка впервые блокируется способность безусловно любить и появляется страх?
Я пару секунд размышляла.
— Сразу после рождения?
— Не совсем. Не сразу после рождения. Скорее, начиная с того момента, как только родители разделяют его единый мир понятиями «хорошо» и «плохо», опираясь на собственные о нем представления. Далее происходит следующее: если существует «хорошо» и «плохо», то «хорошо» делать правильно — за это любят и хвалят, «плохо» делать неправильно — за это ругают. И ребенком совершается самая первая в жизни ошибка, рожденная страхом «меня не будут любить, если я не буду хорошим», — начинается выслуживание любви. Более всего каждый ребенок на свете хочет одного — чтобы родители его любили. Но что происходят, если его поступки не соответствуют родительским ожиданиям? Отпрыском все больше завладевает чувство «меня не любят. Меня не любят. Меня не любят» — все, поток любви полностью блокирован. А родители что? Родители считают, что они в этом невиновны, ведь нельзя хвалить за плохое, нельзя любить за «неправильное» — нужно учить, воспитывать, направлять, ибо иначе в семье вырастет плохой человек, человек с неправильными понятиями. А далее в семье и вырастает плохой человек — может, не внешне, но внутренне, — потому что такой человек все время боится, потому что к тому моменту, когда он оперяется, в нем уже слишком много стрессов. Слишком много, чтобы не притягивать к себе страдания и через них же учиться.
Дрейк говорил, я записывала. Где-то чиркала, думала, запоминала. Отчего-то было грустно. Падал с неба дождь, а перед глазами стояли полные мольбы детские глаза и протянутые вперед руки — «мама, полюби меня. Просто так. Ведь я твой, твой родненький…»
— Знаешь, что еще хуже того, о чем я только что рассказал?
— Что?
— Что все это начинается для детей много раньше — еще с внутриутробного развития. Чувствуя, что мать напугана, в стрессе или беспокойстве, малыш не может ей помочь никоим образом, кроме как поделиться собственной энергией. Пытаясь сделать жизнь родного человека лучше, он отдает ей часть своей Любви, своей жизненной силы, и самому ему потом для полноценного формирования здорового тела ее уже не хватает. Отсюда пороки, болезни, всевозможные синдромы, отклонения, а так же летальные исходы в виде замерших беременностей, кровотечений, выкидышей и так далее.
Мне стало еще грустнее — внутри что-то сжалось. Нет, Дрейк не так просто поднял эту тему — он поднял ее для чего-то конкретного. Вот только хотелось ли об этом слушать? Да, как ни странно, хотелось. Хотя бы для того, чтобы уяснить для себя что-то важное, чтобы избежать, если это возможно, дальнейших ошибок, ведь однажды в будущем я хотела, чтобы внутри меня зародился, жил и развивался малыш. И, если сейчас не понять главного, долго ли он проживет?
— Значит, дети умирают из-за матерей? Из-за их страхов?
— Да, из-за своего желания помочь матери в ее проблемах.
— А матери потом винят врачей, ошибки, таблетки, Бога, природу или судьбу?
— Точно. Все, что угодно, кроме самих себя. Масштабы человеческого бедствия под названием «накопление стрессов» очень велики. Посуди сама: ребенок растет, пытается быть для родителей «хорошим», ломает себя, боится, ломает еще больше, пытается заслужить и выслужить доброе слово, но ему, если сами родители полны страхов и ненависти к себе, это едва ли удается. Вырастая и выходя в свет, ребенок пытается выслужить эту самую «пресловутую» и такую нужную любовь хотя бы у кого-нибудь: у учителей, у одноклассников, у чужих взрослых людей, у собственной девушки/парня, в рабочем коллективе и так далее, и тому подобное. Если выслуживание не удается, человек становится злым и постоянно ищет виновных. Любовь так нужна каждому, что люди готовы становиться интеллигентными, богатыми, знаменитыми, известными, а так же лжецами, льстецами, подлизами, подхалимами и даже убийцами. Они готовы носить маски, врать самим себе, унижать других, добиваться справедливости кулаками, разжигать во имя мира войны и умирать за мнимую свободу, не догадываясь о том, что умирают рабами. Почему так происходит? Потому что вымаливание у кого-либо любви — это рабство. Любовь есть у каждого внутри, и ее такое количество, что извне никогда и никому просить не придется. Но почему ее не видят? Почему не замечают собственного внутреннего света? Почему обрекают себя на страдания, боль и жертвы? Что блокирует в каждом человеке саму суть божественной любви?
Я молчала недолго. Ответила, не поднимая глаз и глядя на расчерченный клеточками лист.
— Страхи.
— Именно. Страхи.
Человек на экране кивнул. Я не видела этого, просто знала.
А после мы какое-то время молчали.
Мне почему-то казалось, что эта тема — тема человеческих стрессов, — тяжела и для него, для Дрейка. Почему? Может, потому что на своем бесконечном веку он видел их слишком много? Потому что имел возможность анализировать количество ошибок, на совершение которых людей толкали всевозможные страхи? Потому что перед его глазами стояли миллионы искалеченных «вымаливанием любви» судеб, одни и те же промахи, одни и те же проступки и, как следствие, одни и те же болезни? Как долго можно наблюдать за одним и тем же зациклившимся по кругу процессом? Долго. Наверное, в случае Дрейка очень долго. Вот только ему, вероятно, с каждым годом все грустнее, но это глубоко, этого не видно.
И, если от постоянного совершения людьми ошибок так грустно ему, то насколько должно быть грустно смотреть на нас сверху самому Создателю?
Я вздохнула.
Ну и тема. Но ее не пропустишь в виде череды несовершенных проступков, пока не пропустишь через себя, и, значит, нужно понять как можно больше.
— Расскажи мне.
— Что?
— Расскажи мне еще. О стрессах.
— О стрессах?
— Да.
— Не надоело?
— Нет.
Я решительно покачала головой.
— Упорная ты Бернарда. Даже когда тебе неприятно.
— За то и любишь.
— Да просто так я тебя люблю. Просто так. Потому что ты встретилась. Потому что ты моя. Потому что ты есть в моей жизни.
Внутри стало тепло. Так тепло, как будто сердце завернули плед, а рядом поставили испеченную с добротой горячую булочку с корицей. Запахло счастьем.
— Я хочу это понять, Дрейк. Почему с людьми так происходит, как этого избежать, как научиться отпускать стрессы и лечить себя? Мне это нужно. И… я тоже тебя люблю.
Он смотрел с экрана так, как умеет смотреть только любимый мужчина — обнимая взглядом. И в эту секунду я в который раз осознала, что, если в жизни есть кто-то, способный так смотреть, значит, несмотря на сложность материала занятий, несмотря на трудности и препятствия в чем бы то ни было, все будет хорошо. Обязательно будет.
(Тем временем в одном из соседних кабинетов)
Несмотря на то, что Джон Сиблинг, которому никто и никогда не посмел бы прилепить прозвище или «погоняло», не отличался могучим телосложением — среднего роста, не широкий и не узкий в плечах, жилистый, но не особенно раскачанный, — ни один из сидящих за столом мужчин-гигантов никогда не решился поднять бы на него руку. Даже будучи бойцами, будучи профессиональными убийцами и теми, кто вообще редко перед кем-либо испытывал страх.
Только не на Джона.
И, увы, не только потому, что тот являлся представителем Комиссии и, значит, обладал огромными полномочиями, но так же потому, что именно этот представитель Комиссии имел наиболее сложный и бескомпромиссный в плане принятия мгновенных и жестких решений характер.
Гадкий характер.
Самый гадкий из всех, который Дэйн у кого-либо встречал.
Он, если бы мог, собственноручно удушил бы Сиблинга — подсыпал бы ему — нет, не яда, — но уж точно столько снотворного в стоящий на столе стаканчик с кофе, чтобы Джон следующие три века мирно проспал, не донимая, не наседая и не нервируя присутствующих в кабинете речами, которые никто не хотел слышать:
— Не думаю, что отсутствие на данный момент времени боевых заданий, должно снизить интенсивность вашей профессиональной подготовки. Верно? У вас, а точнее у нас, полторы недели для того, чтобы еще раз планово протестировать профильные навыки, выяснить, кто и в чем отстает, а так же по возможности наверстать упущенное.
«Планово».
Нифига не планово, ты, болван…
Дэйн старался даже думать тихо — заместитель Начальника каким-то непостижимым образом чуял дерьмо-мысли на расстоянии.
Планово должно быть только через четыре с половиной месяца.
Но снайпер промолчал.
— Вот ты, Мак, — обратился человек в серебристой форме к сидящему слева от Дэйна брюнету, — какой результат показал вчерашний тест по ментальному преследованию врагов?
— Девять из десяти.
Могучие руки Аллертона были сложены на груди, голова опущена, взгляд хмурый и исподлобья.
— Только девять. Из десяти, — серо-зеленые, отдающие льдом глаза Сиблинга сверлили охотника безо всякого смущения — скорее, с презрением. — Как получилось, что ты получил всего девять? Даже не девять с половиной?
— Семь из десяти обеспечивают допуск к работе.
— Семь из десяти! Что ж, давайте теперь допускать к работе новичков и дилетантов. Семь — это нижняя отметка, хочешь до нее скатиться? Неужели в тебе нет ни капли самолюбия?
Даже со своего места Эльконто слышал, как скрипнули зубы соседа, но тот, как и он сам, предпочел отмолчаться — восставать против Джона было опасно.
— Будешь проходить дополнительный тест в конце недели — у тебя три дня на переподготовку. И, если я не увижу хотя бы девять и семь, будешь проходить его вновь и вновь.
По кабинету прокатилась ощутимая волна неприязни. Сиблинг не обратил на нее ровным счетом никого внимания.
— А ты, Аарон? — равнодушные глаза обратились на стратега отряда — коренастого мужчину со светлыми волосами и шрамом на виске. — Что показал твой тест «тактического группового планирования операций»?
— Восемь.
— Восемь.
Прозвучало это слово так, будто раздражительная мамаша вскинула руки, посмотрела на малыша и отрезала: «Ну вот! Опять ты обосрался!»
— Почему восемь? Тебя от семи вообще отделяет только балл. Вы о чем думаете? Вы, все? Дрейк вас, похоже, совсем распустил.
Эльконто, который все это время незаметно тер под столом экран принесенного с собой планшета, принялся возюкать маленькой тряпкой по экрану в два раза интенсивнее.
Распустил? Это ты, мудак, превратил бы нас в стальных роботов без души и эмоций, а Дрейк при всем том дерьме, в котором мы ежедневно варимся, помогает остаться нам людьми. Людьми!
— Ты хочешь что-то сказать, Дэйн?
Взгляд-сканер прожег дырку во лбу Эльконто.
— Никак нет.
— И что ты делаешь там под столом? Дружка поглаживаешь? Помогаешь себе проснуться?
В другой ситуации кто-нибудь засмеялся бы, но не в этой — против Сиблинга, а, значит, автоматически на стороне Дэйна были все. Все без исключения.
Снайпер прекратил тереть планшет, замер. Теперь он смотрел на заместителя, как до того Мак, — исподлобья.
— Ты в курсе, что через двое суток тебе предстоит тест «стрельба по подвижным целям из снайперской винтовки»?
— Я к нему готов.
— Готов? Тоже на семь баллов? Или на шесть и девять, что почти допускает к работе?
Нет, скрутил бы кто-нибудь ему шею! Наглый недо№%аный ублюдок! И это ему Бернарда предлагает найти вторую половину? Да ему собственная вторая половина подсыплет яду уже после первой брачной ночи. Если не «до».
— В общем, по моему мнению, дела у вас плохи. У всех. И поэтому я подготовил предварительное расписание занятий на полторы недели вперед — предлагаю с ним ознакомиться.
Взмах руки в серебристой форме, шорох куртки с белой полосой, и рядом с Сиблингом из ниоткуда в воздухе появился полупрозрачный экран с текстом.
Любитель дешевых эффектов.
Вот именно на них — на дешевых эффектах, а, точнее, на любви Джона к излишней показушности, — Дэйн и планировал сегодня сыграть. Но стоило бросить взгляд на голограмму, как мысли о мести и спасении своего дня рождения напрочь вылетели из его белобрысой головы.
— Что за…?
Что за «нахрен»? Кажется, кто-то произнес это за него вслух, а все потому, что перед глазами присутствующих мелким плотным шрифтом красовалась таблица со следующим содержанием:
Сентябрь четвертое:
11.00 — Силовая подготовка.
14.00 — «Маскировка и оборудование укрытий. Скрытое наблюдение».
17.00 — Подготовка к тесту по специализации.
Сентябрь пятое:
10.00 — «Минно-подрывное дело».
13.30 — Техника безопасности на стрельбище.
16.00 — Ведение боя без оружия.
Сентябрь шестое:
10.00 — Тест на зрительную память.
14.00 — «Средства связи и аудиотехника».
17.00 — Опасные броски/Противодействие броскам.
Сентябрь седьмое:
11:00 — Тактическая подготовка.
13.00 — «Действия в чрезвычайных условиях аварийной обстановки».
16.00 — Кросс на преодоление естественных и искусственных препятствий.
…
Список длился, длился и длился. При виде его лица членов отряда вытянулись, рты приоткрылись, а в глазах застыло теперь уже явно различимое негодование. Черт, да при таких условиях они не будут видеть ни дома, ни родных людей, ни даже банально иметь время на подготовку или отдых. Слово «сволочь» невидимыми, но крупными буквами всплыло над головами и зависло под потолком.
Джон ухмылялся.
— Да, здесь все расписано до четырнадцатого числа…
«Четырнадцатого у меня день рождения!»
Блин! От нервозности Дэйн вновь принялся тереть и без того уже давно чистый экран отключенного гаджета.
— Тест на сенсорику, «передвижение в особых условиях», акробатическая подготовка, психологическая подготовка, техника метания, ножевой бой, стрельба в движении в условиях плохой видимости, — шептали губы снайпера, пока глаза метались от строчки к строчке, — «выход из группы противников», «водолазное дело»…
Черт, на кой ляд им водолазное дело?! У зама вообще крыша поехала? Да тут же ни минуты покоя!
А Сиблинг, тем временем, выглядел крайне довольным собой.
— До возвращения Дрейка у вас как раз будет время, чтобы освежить в памяти основные дисциплины, — где-то наверстать, где-то поднажать, где-то вспомнить, как «оно должно быть» — все на пользу, уважаемые, все исключительно для вас, не для меня.
Нет, они определенно должны нанять для него киллера. Из соседнего отряда или соседнего мира — неважно.
«Или найти ему бабу».
— Как вы видите, я не упустил ничего — в расписание занятий будут включены все важные предметы, такие как физические нагрузки — различные виды и приемы ведения боя, — и ментальные дисциплины: ваши узкоспециализированные тесты, тесты на память, психологическая подготовка и так далее. Конец следующей недели, начиная с пятницы по воскресенье, завершит трехдневный кроссфит в полной боеготовности, где вам предстоит показать лучшее время и результаты на скорость, выносливость, ловкость и…
Далее Дэйн уже не слушал — трехдневный кроссфит в конце недели? Который закончится как раз в его день рождения?
Перед глазами тут же всплыла красочная картина: целый день, начиная с самого утра, Ани будет колдовать у плиты — готовить салаты, первое, второе, закуски, десерты. Будет напевать под включенный на подоконнике радиоприемник и пританцовывать в переднике, кухня наполнится изумительными ароматами, а в окно будет светить яркое ласковое солнышко. Да-да, в этот день обязательно будет светить солнышко — как же иначе? Будет выпрашивать у ее ног кусочек вкуснятины Барт, а как получит его, будет ежечасно проверять, не вернулся ли хозяин? Ходить к дверям, сидеть в коридоре, а после лежать, положив голову на лапы…
Барт будет ждать, а хозяин не придет — потому что у него, б№я, кроссфит. Потому что домой он вернется только под вечер — грязный, уставший, разбитый физически и морально, — придет и сразу завалится спать. Потому что ему — хозяину — будет не до гостей — таких же уставших, как и он сам, бойцов, — не до вкусных закусок, не до Ани и ее обиженного лица — ему вообще будет НИ ДО ЧЕГО. А все потому что Джон! Потому что гребаный Сиблинг решил, что трехдневный кроссфит в конце недели — идеальный для всех вариант, в рот его сапогом!
И ведь не поднимешься, не захнычешь: «Я не могу принять участие — у меня день рожде-е-ения-я-я…» — рассмеется так, что стены трещинами покроются. А потом в отместку уплотнит расписание настолько, что у них даже ночью свободной минуты не останется. А все для того, чтобы по возвращению Дрейка отчитаться с гордой улыбкой на лице — мол, «вот я какой молодец! Гонял их в твое отсутствие, как мог — все на пользу».
«Мудила. Кондом из низкопрофильной резины. Вонючий серебристый носок в горошек и с дыркой…»
Эльконто был готов плеваться пламенем. Но вместо того, чтобы выразить хоть толику раздражения, которое в эту секунду испытывал, он включил планшет, достал его из-под стола и обратился к стоящему у стола человеку заискивающим тоном:
— Джон, ты мог бы скинуть это расписание мне сюда файлом? Боюсь забыть время и что за чем идет…
— А ручки в наш век кончились? Или боишься руки перетрудить? Почему без блокнота?
Снайпер покрылся испариной — его отчитывали, как младшеклассника, — план грозил провалиться. Но тут голос подал Дэлл, который сам того не зная, неожиданно спас ситуацию.
— Да тут записывать это все полдня. Джон, скинь это Дэйну, мы потом у него перепишем.
— Ага…
— Так гораздо удобнее.
— А то сидеть нам тут, как секретаршам, до самого вечера.
Последним высказался Рен, и это сыграло решающую роль — склонный-таки, к декоративным эффектам Сиблинг, совершил короткое движение рукой, и висящая в воздухе таблица поплыла по направлению к планшету. Достигла полированной поверхности, впиталась в нее — погрузилась, как затонувший корабль в морскую пучину, — и на экране тут же высветилась надпись: «получен 1 новый файл».
Дэйн мысленно запрыгал на заднице. Теперь главное: нужно срочно найти изъян в расписании. Чтобы указать на него Сиблингу, чтобы передать планшет в руки, чтобы план удался…
Но где же он? Где недочет в расписании?
Снайпер редко волновался или чувствовал беспокойство, но сейчас однозначно ходил по краю пропасти — сердце стучало, как бешеное, лоб взмок, глаза метались по строкам, словно шальные, мозг булькал котлом со снадобьем.
«Среда… Четверг… Пятница… «Вождение автомобилей», «Уязвимые точки тела и болевые приемы», «Классификация мин» — черт, это вообще только для Дэлла… Ну где же это?»
И неожиданно громко он, как заправская ябеда, завопил на весь кабинет:
— А в субботу мы не успеваем!
— Что не успеваем? — Сиблинг поставил на край стола стаканчик с кофе и бросил на крикуна недовольный взгляд.
— Вот тут! — указывал на экран Дэйн. — Сказано, что в десять тридцать у нас «Техника ведения подводного боя холодным оружием», а через час мы уже должны быть на полигоне. Мы ведь не успеем!
— Покажи…
Пульс Эльконто, словно в фильме, замедлился, а после на несколько секунд и вовсе замер — Джон мог сказать: «Хорошо, я исправлю». Или: «Поручу проверить команде». Или даже: «Мне плевать — успевайте, как хотите», но он сказал: «Покажи».
Покажи. Покажи. Захотел увидеть ошибку сам.
И Дэйн, неестественно бледный, вспотевший и чувствующий себя так, будто трехдневный кросс он уже отмотал, протянул Сиблингу планшет.
Тот взял его в руки, быстро пробежался глазами по таблице и кивнул.
— Да. Полигон перенесем. Молодец, что заметил.
Молодец.
Эльконто не услышал чужой похвалы — он слышал собственный внутренний голос, твердящий: «Молодец! Молодец! Молодец!»
Да он не просто молодец! Он — умница! Самый большой умница из всех существующих на свете — он великолепен, он — золотце, он… — чтобы выразить восхищение самим собой, не хватало слов.
А все потому, что, когда в его громадные руки-лопаты вернулся планшет, сбоку экрана красовался четкий, несмазанный и прекрасно различимый отпечаток большого пальца.
Большого пальца Сиблинга.
(На лекции Дрейка)
— Итак, в каждом человеке находится всего три пласта основных стрессов, и чувство вины из них самых малоприметный — самый нижний и основной, — однако именно он порождает все остальные.
— Базовый пласт?
— Да.
— То есть изначально нужно работать с ним?
— Нет, начинают прощение всегда с того, что видно невооруженным глазом, — обиды, гнева, печали и так далее, а потом уже доходят и до него.
— Всегда?
— Всегда. Ты это еще увидишь. Далее идет пласт страха — самый обширный для каждого существующего человека в мире стресс. Страх «не успеть», «ничего интересного в жизни уже не будет», «я достаточно хорош?», «а меня примут?», «меня полюбят?» — его разновидности можно перечислять до бесконечности, но в итоге именно он — страх, — а так же чувство вины рождают все болезни. Какого стресса больше, такова и болезнь. Если стрессы проявляются снаружи, наружной будет и болезнь. Если хранятся внутри подальше от чужих глаз, болезнь тоже будет носить скрытый характер.
— А как же злоба? Она ничего не рождает?
— О, еще как!
Моя ручка носилась над листом, как сумасшедшая. Параллельно с записями я думала о том, что мне в экстренном порядке следует либо взять курсы стенографистки, либо купить диктофон. Но на диктофон Дрейк не согласится — у него по поводу легких путей запоминания и последующего осознания имелись свои убеждения. Придется побыть стенографисткой…
— Злоба рождает боль. Любую. Чем более явно выражена злоба, тем ярче проявляется в теле боль. Некоторые заболевания могу развиваться в теле годами — доставлять некий дискомфорт, как, например, зубной кариес, но с ним до определенного момента можно жить, — а вот как только появится злоба в нужной плоскости мышления, считай, твой зуб пропал — он моментально разболится и развалится.
— Почему?
— Потому что злоба — высшая степень проявления негативной энергии. Если изольешь ее вовне, болеть будет видимая часть тела — внешняя. Если оставишь внутри — боль будет внутренняя, скрытая от глаз. Пока все ясно?
— Ясно.
Я была жадна до знаний, как никогда — хотелось знать еще, еще и еще.
— А эффект от злобы проявляется моментально? То есть сразу после того, как ты разозлился?
— Не всегда. Все зависит от того, какой ее объем перешел из страха в эту форму и какой объем злобы был накоплен в теле до того. Если небольшой, то боль сразу не проявится, но болезнь усугубит стадию, если же большой, то болевой симптом разовьется практически моментально. И по его местоположению можно с огромной точностью судить, в каком месте мышления, а точнее рассудительности, зияет прореха.
— Понятно. А как быть с травмами? Ведь они тоже доставляют боль, но не появляются изнутри?
— Отличный вопрос. В точку.
Мой учитель улыбался. Я уже привыкла к Дрейку на экране — в разделяющей нас перегородке было нечто романтичное — то, что заставляло нас скучать друг по другу еще больше.
— А травмы, Бернарда, будь то ожоги, порезы, ушибы и прочие — тоже рождает злоба!
— Да ну!
— Не веришь? Я же говорю — ты задаешь прекрасные вопросы. Так как злоба делится на виды, в описание которых мы пока не будет вдаваться, то и эффект от нее проявляется по-разному. Таким образом, травмы — это результат мстительной злобы — одного из худшего вида агрессии — злобы, направленной на другого человека. Не на себя, не на ситуацию в целом, но на кого-то еще. Возьмем простой пример: допустим, некий мужчина спонтанно узнает о том, что его возлюбленная находится на другом конце города с любовником, — какова его реакция? Начнем с корней: «Я не достаточно хорош? (вина) Что теперь со мной будет? Моя жизнь кончена, как и наши отношения? (страх). Как она могла? (обида) Да что она вообще о себе думает? (обвинение) Как можно было со мной так поступить? Сволочь! (агрессивная обида, перетекающая в злобу). Ну, я ей покажу! Я ей отомщу! Отомщу им обоим (мстительная злоба, по-другому — месть). Следишь за мыслью?
— Конечно.
— Этот человек спешно собирается, хватает со стола ключи от машины и кидается в коридор, чтобы нестись на другой конец города. Как ты думаешь, каковы его шансы добраться до места?
— Не знаю, честно.
— Минимальные, и я объясню, почему. Помнишь, мы говорили о Божественной Формуле — глазе Бога, который видит изнутри?
— Да.
— Так вот, в момент проявления такого сильного всплеска злобы, он моментально срабатывает, начисляя либо плюсы, либо минусы — в данном случае минусы. Очень много минусов, потому что озлобленный человек собирается нанести вред не себе, но другому. И если тот, другой, этого заслуживает (а минусы у первого все равно останутся портить «судьбоносную историю»), то наказание в виде обвинения, а то и избиения он все-таки получит. А если нет? Тогда желающий отомстить мужчина попросту не достигнет места «преступления» — с его машиной что-то произойдет. Она сломается, врежется, загорится, попадет в яму, потеряет колесо, напорется на выпавшую из грузовика впереди железную балку — произойдет все, что угодно. Потому что в случае такого сильного негативного всплеска, когда злоба направлена вовне, Божественная Формула срабатывает сразу, без промедления. Хочешь убедиться? Спроси любого человека, который порезался, обжегся, ударился или получил по голове кирпичом, не лелеял ли он до этого в голове направленные на кого-то другого злобные мысли? Не желал ли кого-то проучить, научить, обидеть, наказать? Нет? «Плохой» человек сразу же признается тебе и скажет «да» — потому, что внешне «плохие» люди честны с собой и с остальными, хоть они и считают себя «плохими». «Хороший» же человек тут же ответит тебе «нет», ибо он даже самому себе не признается в том, что только что желал кому-то зла. Он ведь «хороший», интеллигентный — как можно? Он даже параллели между этими событиями не проведет, а если ты попробуешь его заставить это сделать, то окажешься виноватой.
— Мда, интересная цепочка. Получается, что всякий раз, когда я ударялась, срабатывало действие Божественной Формулы в качестве наказания за мои негативные мысли?
— Именно так.
— Чудесно.
Мы какое-то время молчали. Я пыталась переварить услышанное — даже записывать временно перестала, — а Дрейк просто смотрел на меня — позволял поразмыслить.
— Хочешь проверить на себе, прав ли я? — прервал он тишину после продолжительной паузы. Стук капель по стеклу, раскачивающиеся верхушки деревьев — снаружи хулиганил ветер.
— Не хочу. Потому что для этого мне придется кого-нибудь проклясть, а потом получить кирпичом по голове. Спасибо.
— Пожалуйста. На лету схватываешь, — мой возлюбленный — редкий момент — давился от смеха. А потом вдруг сделался серьезным, спросил: — Как твоя спина, кстати?
— Не знаю, пока не болит. Я сколько-то работала с чувством долга, но не знаю, все ли отпустила.
— Частично отпустила. Вижу это отсюда.
Он был, как Тайра. Черт, они все умели больше — просто взять и увидеть. Удобно. Хотя, мне ли жаловаться? Каждому свое. И чтобы не копить заново комплексы, которые только недавно отпускала на волю, я вновь переключилась на излюбленную нами в последние дни тему — тему человеческих болезней.
— Ты говорил, что тело поделено на зоны? Что каждая зона рассказывает тебе о прорехах в мышлении, так?
— Все так. Например, болезни головы всегда будут напрямую связаны с твоей собственной рассудительностью, а так же с твоим отношением к уму других людей и их духовности. Болезни горла — с общением, болезни сердца — с чувством вины, позвоночника — с принципами, желудка и кишечника — с принуждением себя к чему-либо, а также с принуждением и обвинением других. Болезни таза — это отношения в семье, а также родственников друг к другу по родовой линии. Сюда же включаются твои взгляды на материальный мир, проблемы, связанные с деньгами и экономическими отношениями.
— А ноги?
— Ноги — это тоже отношение к материальным и экономическим проблемам. Чем ниже, тем дальше они уходят корнями в прошлое. Так же ноги отражают способность человека правильно идти по жизни, и поэтому по ним многое можно сказать.
— Хм, — я задумалась, — а как быть с болезнями, которые распространяются сразу на все тело? Например, с ожирением?
— Сегодня один твой вопрос лучше другого, молодец. Ожирение — ты удивишься — рождают две вещи: первая — жадность, и вторая — страх перед будущим.
— Жадность — это в смысле, когда человек по ночам тянет в рот лишний кусок?
— А вот и нет. Не совсем, хотя и это тоже взаимосвязано. Просто «тянет в рот лишний кусок» — это следствие, а не причина. Следствие неправильного мышления, а именно стресса. Что я имею в виду, когда говорю про жадность? Жадность — это жажда к накоплению, а также неспособность легко отдавать. Знаешь, есть такие люди, для которых привычные вещи очень важны, они формируют их зону комфорта. Например: если в шкафу скоро закончится кофе, то нужно заранее пойти и купить еще банку — а то вдруг не завтра, а сегодня вечером? Нужно так же заранее позаботиться о том, чтобы в ванной хватало в тюбике пасты, а в бутыльке шампуня. Нужно накупить и поставить в стол крупы и макарон — вдруг придется голодать или переживать тяжелые времена? Заглянул в шкаф, а там ничего нет? Нужно нахомячить как можно больше запасов — до отказа забить морозилку, заполнить шкафы и всего по два, а то и по три — на тяжелые времена, ведь их сложно пережить. Знакомо?
Я не стала отвечать, потому что мне такое, увы, было знакомо.
— Так вот, как ты думаешь, если мышление человека работает в режиме «нахомячить», как будет работать его «тело»?
— Тоже «хомячить»?
— Именно. Оно будет копить, но не будет отдавать. Всякую крошку, всякую калорию оно будет откладывать в жир, как сам человек бы постоянно откладывал что-то на «черный» день или тяжелые времена. Такому человеку тяжело жить без запасов, потому что он постоянно чего-то боится. «А что будет, если завтра я потеряю работу? Что будет, если заработок снизиться или цены поднимутся? Что будет, если я не отложу сейчас, а случится что-то экстренное, и возникнут незапланированные траты?» «А что если, а что если, а что если…» — это страх перед будущим. Иногда он проявляется явно, иногда незаметно для других, но его обладатель всегда будет пытаться что-то отложить и чем-то запастись наперед. Понаблюдай.
Мне не хотелось думать на эту тему.
Я была толстой. И я жила в голодные времена. Точно так же копила, пыталась откладывать, боялась, что завтра не будет денег, что уволят с работы, а ведь нужно заботиться о маме, о семье, нужно покупать себе вещи, ведь никто другой не купит… Я всего боялась. И перестала паниковать лишь после того, как попала сюда, в этот мир, и стала получать гораздо больше.
Вот тогда и похудела. Впервые в жизни.
Существовала ли между этими событиями связь?
Увы, да, и теперь она была очевидной.
— Ясно.
И в который раз во время лекции у меня испортилось настроение — что-то из сказанного задело за живое, всколыхнуло в памяти старые времена, покачнуло давно уже стабильно плывущую по гладкой поверхности жизни лодку. Как мы, оказывается, всегда близко к болезням, ибо так близко находимся к стрессам. Закончись у меня сейчас хорошая зарплата, и что — я вновь начну «хомячить»? Вероятно. Начну бояться будущего, жадничать, снова стану толстой…
Дерьмово.
Но важно. Важно это знать, чтобы уметь избежать, чтобы уметь с этим работать.
— Я хочу их записать, Дрейк.
— Кого — их?
— Все болезни и их причины.
— Все-все-все?
— Да. Ведь я не знаю, какие могут понадобиться в будущем.
— Снова «хомячишь»?
Он поймал меня. Я вздохнула.
— Наверное. Но это с одной стороны. А с другой, мне интересно, понимаешь? Я хочу составить целый справочник, хочу детально записать все причины и следствия, хочу…
— Ты знаешь, сколько времени у тебя уйдет на то, чтобы все описать?
— Плевать. Я найду на это время, даже если это не один год. Я законспектирую все, что ты скажешь, сделаю из этого книжку…
— И что дальше? Поделишься ей с миром? Попытаешься помочь другим?
— Да. Наверное. Попробую…
— Одна уже попробовала.
Я открыла и безмолвно закрыла рот после этой фразы — внутри меня что-то похолодело.
Кто «одна»? Другая ученица? В прошлом? Она тоже изучала эту тему, а после хотела поделиться ей с миром, и Дрейк до сих пор хранил в голове грустную тайну? Он ее любил — эту другую «кого-то»?
Тьфу, ты! Я как была дурой, так ей и осталась — мне еще ничего не сказали, а я уже все додумала. И, как всегда, не в свою пользу — иногда, честное слово, можно устать от самого себя.
А Дрейк все молчал. Сделался вдруг хмурым, тяжелым, смотрел не на меня — в сторону. Я же изнывала от волнения и беспокойства — что прозвучит следом? — но торопить не смела. И через какое-то время он заговорил:
— Она жила в твоем мире — эта женщина. Ей потребовалось много лет и пять раз побывать в коме, чтобы записать все то, о чем ты просишь, — только там ей открывались подобные знания. Многолетний труд, семь выпущенных книг — как думаешь, многие их теперь читают?
— Семь книг? В моем мире?
Я сидела за партой, напряженная, и сжимала ручку в пальцах так, что синяя спинка прогнулась. Была женщина? Которая все записала? Значит, все это можно прочитать?
— Да, в твоем. До нее были и другие — в разные времена, в разных странах, в разные века — те же ваши китайские мудрецы, — но они писали сложно, на уровне канальной системы и прямого воздействия на энергию, — она же расписала именно эмоциональные причины болезней.
— Всех?
— Почти. Охватила практически все, за исключением мелочей. Подарила миру систему — тоже хотела помочь, поделиться.
— У нее вышло?
Я волновалась все сильнее.
— Отчасти. Ее книги читают, но не многие, а все потому что это труд, Бернарда. Труд, огромная работа над собой и ошибками, тяжелый процесс осознания, а потому немногие на это решаются. Таблетки и доктора — это ведь куда проще и понятнее, так? Всегда все можно свалить на ошибку другого или вирус. Удобно.
Для многих да.
— Она… уже умерла?
— Да. Не так давно. Несколько лет назад.
Грустно. Тоскливо. Отчего-то возникло абстрактное ощущение, что я чего-то не успела — чего-то важного.
— Как ее звали? Где она жила? Как называются ее книги? Я найду их все.
В кабинете повисла тишина. С экрана на меня смотрели серо-голубые глаза — тот же тяжелый взгляд, что и минуту назад. Еще тяжелее.
— Скажи, Ди, ты осознаешь, что не можешь помочь другим? Практически ничем и никогда? Что это — решение каждого — делать или нет? Менять свою жизнь или нет? Болеть или выздороветь?
— Осознаю.
Осознавала ли я? Как ни странно, да.
— Хорошо, — он все еще медлил, будто что-то решал внутри. — Скажу, если просишь.
Дрейк вздохнул и вновь посмотрел куда-то за пределы экрана — ему была видна недостающая часть помещения, мне — нет.
Тишина. Тишина, слишком долгая тишина — я хочу слышать слова. И они, наконец, зазвучали.
— Она жила в Эстонии. И умерла в две тысячи втором году вашего летоисчисления…
Да, действительно недавно.
Имя. Мне настолько хотелось услышать имя, что ручка в моих пальцах окончательно прогнулась и треснула — я не обратила на это внимания.
— Ее звали…
Говори. Говори. Говори.
— …Лууле Виилма.
* * *
Обложка в желто-зеленых тонах — старая, пошарканная, треснувшая вдоль надписи «Прощаю себе» — размытый лес вдалеке, одуванчик на переднем плане, а сверху текст «Душевный свет». Выпущена Екатеринбургским издательством в две тысячи первом году.
Я вновь держала его в руках — давно знакомый предмет, — а перед глазами паровозными вагонами бежали воспоминания: сидящая в кресле мама, а на ее коленях зеленая книжка в мягком переплете — первая страница наполовину оборвана — результат неудачного ношения в сумочке, — когда-то сверху запихнули конверт, которым помяли, а после оборвали лист, — на корешке имя автора — Лууле Виилмы.
Та самая книга. Первая из серии.
Тогда, в далеких двухтысячных, у мамы резко обострилась язва желудка — пришлось срочно искать деньги на врачей, лекарства, травяные настои и таблетки. В те дни в нашем доме закончилась вкусная еда — мама не могла ни готовить, ни толком есть, — а вечерами, возвращаясь с работы и морщась от тошноты и боли, она с головой тонула в этой книжонке, словно в спасительной Библии — все читала ее, читала, читала…
А через неделю почти поправилась.
Мы с бабушкой восхваляли оперативность врачей, радовались, что вовремя смогли помочь с медикаментами, благодарили Бога, что все обошлось.
В две тысяче третьем явилась вторая беда — результат УЗИ выявил наличие камней в желчном, и мама читала снова. Запоем.
Выздоровела.
Когда? Как? Детали ускользали.
А потом, помнится, болела я сама, и тогда дрожащая мамина рука протягивала «Душевный свет» мне.
— Почитай, дочка.
— Не до того, мам.
Я злилась. У меня температура, у меня опухло горло, нос и мозги, и она пытается всучить мне очередную «эзотерическую ерунду», способную, по ее мнению, избавить меня, как по волшебству, от всех хворей? Какой, к черту, «Душевный свет»? Тогда бесило одно только название — некая дура-шарлатанка зарабатывала на чужих страданиях — обещала исцеление посредством силы сознания.
Я невесело хмыкнула и погладила старенькую обложку.
Тогда я не знала…
Я много чего не знала: например того, что Лууле, возможно, никогда не была дурой, и что она вовсе не стремилась нажиться на чужом горе, что она со своим «Душевным светом» спасла мне маму.
Я не знала.
А эти книги много лет стояли на нашей книжной полке в зале, никем, кроме мамы, нетронутые, никем нечитаные. Не все семь, только шесть — одной не хватало. Какой?
На корешках, выведенные ручкой, стояли цифры — один, два, три, четыре… Отсутствовала, судя по всему, пятая часть.
Ее еще предстояло найти.
* * *
Два магазина, расположенные неподалеку от центра города, шесть работающих в них сотрудников и стабильные продажи обеспечивали если не внушительный, способный вызвать чью-либо зависть доход, то доход вполне достаточный для того, чтобы их владелец, а, точнее, владелица могла проводить время, расхаживая по земле босыми пятками, с ведром сорняков в руке и грязной, перепачканной черными разводами майке.
Мама. И ее дача.
Здесь всегда пахло иначе — свободой, вольно цветущей под ногами травой, свежей стружкой, кострами, в которых дачники жгли мусор — ветки, листья, кусочки древесины.
Сюда осень еще не добралась: звенело над головой синее небо, наслаждалось безоблачным простором солнце, горделиво высились подросшие у забора кедры, еще пытались бодриться последними ягодами кусты малины. Ленились на грядках кабачки, торчали чем-то похожие на укроп хвостики сидящей в земле моркови, прогнулись под тяжестью плодов густо пахнущие теплицей помидорные кусты.
Одетая в старые, закатанные по колено штаны, заношенную майку и симпатичную кепку, мама полола грядку.
— Привет!
Она подняла голову, прищурилась и расплылась в счастливой улыбке.
— Дочка! А ты давно?… Давно здесь?
— Нет, только что прибыла.
Голубое ведро с сорняками отправилось сиротливо стоять в меже, а меня обняли.
— А бабушка где?
— Отдыхает после обеда, немножко устала. Спит, наверное. Ты зайдешь? Чаю попьешь? Я с листами смородины сделаю, как ты любишь.
— Не надо чаю — не хочу будить бабушку. Я ненадолго, мне бы кое-что спросить.
Взгляд мамы упал на мои руки, держащие шесть одинаковых книг с зелеными корешками. Секунда, две, три — момент узнавания, — и в глубине ее глаз что-то изменилось.
За время моего отсутствия дом-дача облагородил свой внешний вид: к входу добавилась узорчатая веранда, к ведущей на второй этаж лестнице перила, в оконных проемах белели новые пластиковые окна. Сбоку выросла пахнущая свежей древесиной стайка, перед ней, на расчищенном пятачке, лежали приготовленные для строительства беседки доски. Когда-нибудь на заднем дворе появится камин, к нему проляжет галечная дорожка, а в тенистых кустах притаятся садовые качели.
Позже, как говорила мама. Если хватит денег.
— А ты чего решила их взять? Я ведь много раз тебе советовала, а ты ни в какую.
— Я знаю.
Мы сидели на крыльце; книги лежали на моих коленях.
Как объяснить, что для каждого события в жизни должно наступить правильное время? Что если советовать что-то в момент, когда человек еще не дозрел, его руки не протянутся к ценным книгам, а уши не прислушаются ни к одному мудрому совету?
Тогда «то самое время» для меня еще не пришло — теперь да.
Много лет прошло. Много.
— Мам, а где ты вообще взяла эти книги? И почему?
Все еще не верилось, что они столько времени простояли у нас на полке, а я ни разу не обратила на них внимания.
— Да давно, Дин. Помнишь, я когда-то подрабатывала на книжной ярмарке?
— Помню.
Давно это было — голодные, тоскливые времена. Я училась в школе, сражалась с собственными комплексами и пыталась найти друзей, мама силилась заработать нам на еду — допоздна засиживалась в чужой лавке, сортировала товар, периодику.
— Тогда я заметила, что многие заказывают ее — Виилму. А я даже имени этого не знала — просто видела, что народ валом валит и все просят ее одну — «Закажите нам Лууле». И я заказывала одну партию за другой, день за днем, день за днем — просто бум какой-то. А потом подумала, что за черт? О чем таком уникальном она пишет, о чем я до сих пор не знаю, и заказала, хоть денег и не хватало, серию для себя. И ни разу об этом не пожалела.
Я почему-то в этом не сомневалась, хоть не успела прочитать ни строчки.
— Тогда мне в руки как раз попало самое первое издание — то, которое ты держишь. Потом ее издавали еще — я смотрела, — но не цельно, уже скомпоновав вырванную из контекста информацию — бред какой-то, — так что я успела вовремя. А почему ты вообще за нее взялась?
— Пришла пора, наверное.
На мамином лице играла улыбка. Чуть грустная, но довольная, гордая. Я знала, о чем ей хотелось сказать — «эх, взялась бы ты за нее раньше — я ведь советовала».
Ничего, всему свое время. Рядом со мной стояло ведерко с крыжовником — я с удовольствием запустила в него пятерню. Скуксилась, когда разжевала кислую кожуру, но с удовольствием заглотила всю горсть.
— Мам, а тут одной не хватает, да?
— Да. Танька брала почитать, да так и не вернула. Надо спросить, может, до сих пор у нее валяется? Или еще кому дала.
— А ты их все прочитала?
— Все. И даже не по разу. Только сложно они идут, дочь, — язык тяжелый. Лууле так умеет написать, что ты себя дураком чувствуешь, что столько лет потратил впустую. А потом умным. А потом снова дураком. И много чувства вины просыпается.
Дрейк об этом упоминал.
— Но ведь тебе ее знания помогли?
— Помогли. Думаю, если бы не она, я бы уже давно лишилась части желудка или еще пары органов. Или мучилась бы до сих пор от боли. Страшные тогда были времена, я помню. Так что, помогли, Дин.
Над высаженными перед домом цветами кружили пчелы. Неторопливо, словно стрелки часов, перемещались по земле тени, качала ароматными листьями смородина. Здесь было хорошо — здесь все еще царило лето.
И хорошо было не только от тепла и от того, что рядом сидела мама. Хорошо было от вкуса крыжовника, от запаха нового крыльца и витающего в стенах нового дачного домика любви, и еще хорошо было от знания, что совсем скоро я окунусь во что-то интересное, неизведанное и новое.
Приключения. Далекие дали, новые горизонты.
— Может, все-таки, попьешь чаю? А с собой я тебе помидоров дам, хочешь? И малину в бутылке, и вишню — соседка ведро приносила — я ее с сахаром перетолкла.
— Возьму, — я улыбнулась, — и малину, и вишню.
Что может быть лучше, чем сырники Клэр и мамина вишня к ним по утрам? Позади в комнате скрипнула половица — я обернулась. В дверях стояла бабушка.
— Дин, а ты когда приехала? Я и не слышала… На каком автобусе? На два тридцать?
Таисия Захаровна до сих пор не знала о том, что я давно уже не путешествую на автобусах, — ей этого и не нужно было знать. Мы с мамой синхронно переглянулись и улыбнулись.
— Да, баба, на два тридцать, — кивнула я и теснее прижала к груди книги — не забыть бы. — Захотелось попить с вами чаю. Соскучилась я по вам.
И почувствовала прилив той самой особенной нежности, когда лицо старенького и родного человека осветилось счастьем.
* * *
Из всех книг, прочитанных в детстве, больше всего я любила серию «Волшебник Изумрудного города». Что-то влекло меня к ней, словно ее страницы были пропитаны волшебством — приключениями, жаждой побед, честными сражениями, красотой неизведанных мест, мечтами, надеждами. Я читала их запоем — сначала «Волшебника», затем «Урфина Джуса», «Желтый туман», «Семь подземных королей» — и до сих пор помнила плывущую в темной пещере лодку, запах сырости и плеск невидимых волн. Слышала разговоры героев, будто своими ушами, — я была там с ними везде — в походах, в битвах, на отдыхе, в горе, радости и сомнении. И каждый раз, усаживаясь читать, знала — меня вновь ожидает чудо.
Удивительно, но за книги Виилмы я принялась с тем же чувством — предвкушением волшебства.
Да, на этот раз в моих руках далеко не детская книга — в ней нет ни походов в неизведанные места, ни побед, ни поражений — и все же они есть, только все над собой. Я знала, что, открывая первую страницу, я вновь, как когда-то в детстве, погружусь в длительное и полное трудностей и геройских свершений приключение, пройду длинную дорогу, вырасту и поднимусь над собой, стану лучше.
Аминь. Хватило бы сил.
Полюбовавшись на одуванчик, я распахнула «Душевный свет» и прочитала следующие строки — «Посвящается всем, кто хочет понять…»
Прошел всего час, но его с лихвой хватило для того, чтобы осознать одну удивительную вещь — они все говорили об одном и том же — Дрейк, китайцы и Виилма (и не важно, кто из них был первым, ведь Знание едино и, значит, первенство не важно) — о связи эмоций со здоровьем.
И если «Рефлексотерапия» учила прямому точечному воздействию на энергетические каналы с целью исцеления физического и эмоционального здоровья человека, то Лууле учила… Прощению.
Да-да, тому самому методу, о котором рассказывал все последние дни Дрейк. Только своими словами — честными, прямыми, хлесткими. Учила понимать, что только ты один и никто другой способен исправить сотворенное тобой же, обрести душевное равновесие и вернуть эмоциям верный баланс. Рассказывала, что Бог есть Свет, а, значит, Любовь, а Любовь дарит всему сущему жизнь — я носилась глазами по строчкам, как сайгак. Впитывала новое о законе Кармы, обучении, возрождении, полярности и заново, на этот раз вместе с Виилмой, училась прощать.
А еще через час я носилась по комнате уже физически — искала блокнот. Вдруг поняла, что никоим образом не смогу обойтись без записей. Нашла, расчертила его на таблицу и принялась записывать:
«Страх «меня не любят» блокирует: голову, шею, загорбок, руки и спину до третьего грудного позвонка…»
Он был прав — Дрейк! Она все расписала!
«Смесь страха/любви/вины — вызывает болезни сердца, легких и груди…»
«Вина/экономические проблемы = болезни поясницы, половых органов…»
«Большие заботы в работе = таз/нижняя часть тела…»
Я никогда столько не строчила, начиная со школы. Никогда так быстро и жадно не чертила, не рисовала человечков, не пыталась впихнуть на страницу такое количество мелкого текста, будто у меня грозила иссякнуть бумага. Я выводила кружки чакр, присваивала им номера, делала сноски и пояснения — жадно тонула в новой информации.
Через час ко мне в комнату заглянула Клэр, предупредила, что скоро ужин, и удалилась.
Через полчаса она заглянула вновь, сообщила, что ужин на столе, — я все еще писала.
Через пятнадцать минут Клэр поднялась ко мне в комнату с упертыми в бока кулаками и грозным выражением лица.
— Дина!
— У-м-м…
— Там еда почти остыла!
— Я сейчас… еще чуть-чуть…
— Какие «чуть-чуть»? Ты уже три часа безвылазно сидишь в спальне и читаешь так, будто от очередной страницы зависит твоя жизнь.
— В какой-то мере так и есть.
— Так вот, если ты через минуту не спустишься, твоя жизнь начнет зависеть от меня.
И я в первый раз отняла взгляд своих усталых, осоловелых и одновременно счастливых глаз от страниц.
— А что у нас на ужин?
Подруга поджала губы:
— Я тебе об этом говорила сорок пять минут назад.
Черт, я все пропустила.
— Уже иду. Сейчас все попробую, все оценю, все захвалю — обещаю!
И я с неохотой отодвинула «Душевный Свет» в сторону — зеленая обложка с одуванчиком зеленела на фоне оранжевого покрывала кровати.
* * *
«Пытаясь избавиться от вины, злобы или страха, мы не пытаемся избавиться от этих чувств полностью, ибо они на самом деле нужны нам, чтобы обрести искомое равновесие и гармонию. Не избыточное (в нормальном количестве) чувство вины позволяет нам не совершать аморальных поступков, оставаться людьми достойными, с устойчивыми принципами и человечным сердцем. Страх уберегает от опасностей, помогает оценивать риски и не совершать опрометчивых глупых поступков, как например, шагать с крыши высотного дома в пропасть. Злоба же позволяет стоять за себя перед обидчиком — не уступать там, где уступать не требуется.
Но избыток всегда плох…»
Точно. Избыточная Вода погасит Огонь, Огонь уничтожит Металл, Металл разрушит Дерево — так писали китайские мудрецы. Избыток чего бы то ни было является крайностью, а крайность — противоположность равновесию…
Когда лежащий на тумбе телефон неожиданно зазвонил, я уставилась на него с раздражением — не для того я скормила половину блинчиков под столом Смешарикам, а второй спешно давилась сама, чтобы, сбежав из-за стола, через пять минут вновь быть отвлеченной звонком. Черт, мне бы тишины, мне бы подумать… Но стоило разглядеть на экране мобильного имя вызывающего абонента, как раздражение моментально испарилось.
Звонил Эльконто.
И я, кажется, знала, по какому поводу.
Мы прятались за стеной его дома, как решившие втихаря выкурить самокрутку школьники. На дворе темно; на стене длинные тени — одна высокая, с ежиком на голове, вторая пониже, с вьющимися, но взлохмаченными длинными волосами — обе суетливые. Сад дремлет, не дремлют лишь сверчки под корнями розовых кустов — равномерно поют, свистят, зазывают друг друга в гости.
— Ди, если ты используешь это где-то еще, помимо будки, а Джон узнает, он уроет нас, честное слово. Ты это понимаешь? Найдет и задницу на голову натянет.
— Понимаю. Только в «незабудке», обещаю.
Ярко, словно прожектор, светила луна. Свет от фонаря над крыльцом сюда не добирался — наши лица тонули в тени, но глаза блестели даже во мраке. От возбуждения, от опасности, от того, что мы совершали нечто запретное.
На квадратной ладони Дэйна матово отсвечивала прозрачной крышкой небольшая пластиковая коробочка с чем-то резиновым, похожим на напальчник внутри.
— Оденешь это себе на большой палец, приложишь к сенсору — он распознает в тебе Сиблинга. Черт, я бы ни за что не стал этого делать, но сегодня этот урод показал нам расписание на ближайшие полторы недели, и это все решило. Если бы не твоя идея, я бы точно задумался о том, чтобы самостоятельно подснять его снайперской винтовкой…
— Ага… И получить смертный приговор.
— Ну, хоть иглой со снотворным.
— И тот же смертный приговор. Ну уж, нет — моя идея лучше.
Эльконто, несмотря на высокий рост и ширь в плечах, все равно напоминал мне мальчишку — нервничал, то и дело тер шею, перешагивал на месте.
— Когда ты «выходишь»?
— Завтра.
— Все уже будет готово?
— Уверена, что будет.
— А с именем…
— Ничего не будем решать с именем, пока не узнаем, существует ли оно, хорошо? Потом обсудим.
— Понял.
— Блин, опасно, — он не знал, что еще добавить. Изредка поглядывал на ведущую через газон дорожку — не покажется ли Ани? Но та гремела чем-то на кухне; иногда поскуливал запертый в доме и оставшийся за дверью Барт. — Удачи тебе, что ли. И… поторопись с этим — Сиблинг просто озверел. Точно, я не шучу.
— Я не буду тянуть. Завтра созвонимся. И не упоминай о нем вслух. Вообще лучше не думай.
— Согласен. Не буду.
Я положила драгоценную коробочку в карман и, прежде чем исчезнуть, увидела, как Дэйн наклоняется за мусорным мешком, который использовал в качестве предлога — «дорогая, пойду вынесу мусор», — чтобы выйти во двор.
Я хихикнула.
Будь я Чеширским котом, после меня в воздухе осталась бы висеть улыбка.
Логан Эвертон ответил на телефонный звонок сразу же.
— Ты говорил, что тебе понадобится несколько часов, так?
— Верно. А снюс ты уже достала?
— Еще нет, но завтра он будет у тебя.
— Ну, если так, берусь за дело. Говоришь, тебе нужна наименее посещаемая будка?
— Угу. Ее точный адрес и время, когда функционал будет работать в «нашем» режиме.
— Без проблем, все сделаю. Слушай, а ты могла бы достать побольше снюса?
Вот хитрец! Знает, когда кого-то можно взять за «яйца», даже если эти самые яйца лишь воображаемые.
— Принесу в два раза больше! — беззлобно прошипела я. — Но будь уверен, что мое посещение никто и никогда не обнаружит. В том числе наш Великий и Ужасный.
— Не ссы.
От этой фразы я не сдержала веселого хрюканья.
Смешные они все-таки — парни из отряда. Могучие, прекрасные, умные, но иногда такие смешные!
В ту ночь я засыпала, отложив книжку с одуванчиком в сторону, все с той же хитрой улыбкой на лице. Чувствуя счастье хозяйки и не особенно заморачиваясь его причинами, громко и уютно тарахтел, пока не заснул вместе со мной, довольный Миша.
