Глава 2

— Скажи, как можно было посоветовать мне эту книгу — дать ее в виде задания, — и выделить на ознакомление всего один день? Да там не то, что недели не хватило бы, там не хватило бы века, чтобы во всем разобраться. Разве же это честно?

Дрейк выслушивал мою гневную тираду, длящуюся без остановки уже минуты четыре, с непроницаемым выражением лица — лишь загадочно поблескивали с экрана прищуренные глаза.

— Я целый день пыталась впихнуть все это в голову! Целый день — крест даю — вот даже не отрывалась! А к вечеру чуть не умерла от передозировки информации, из которой не поняла и процента. Да, конечно, помню, ты предупреждал, что не все сразу, но тут не просто «не сразу» — тут нужна встраиваемая в голову флэшка памяти, чтобы запомнить хотя бы три названия этих многочисленных точек на китайском… А они там ВСЕ на китайском! Все, представляешь?!

— Представляю. И помню их все до единой.

Нет, этим утром мне однозначно хотелось размазать о его физиономию торт — купить самый нежный кремовый и с размаху зашвырнуть его, если не в самого Дрейка, то уж точно в экран. Гений запоминания, блин! Ходячий шедевр на ножках. И откуда такие берутся? Уж точно не рождаются от простых смертных.

А он еще и улыбался — мой ненаглядный. Смотрел, как я жалко швыркаю носом (угу, этим утром я проснулась с жутким насморком, а сей факт, как известно, еще никому не добавлял хорошего настроения), и как будто даже сочувствовал. По крайней мере, взирал тепло, с пониманием.

У-у-у-у! Точно кого-нибудь удушила бы! Лучше бы я сегодня — больная — осталась в постели, лучше бы перележала этот день в тишине и одиночестве, чем сидеть здесь теперь и доказывать, что вчера я честно пыталась что-то делать, а в ответ слышать, что для других все, оказывается, очень даже «просто».

— Ди.

Я знала этот тон — мягкий, вкрадчивый.

— Что?

И еще раз шумно высморкалась. Жаль, что вместе с насморком не пришла температура и не заболело горло, — тогда была бы веская причина для «прогула». А так я — излишне ответственная — снова сидела в пустом кабинете за узкой партой и заворачивала в носовые платочки карандаши.

— Знаешь, чему я рад?

Тишина. Ответ ему и не требовался.

— Тому, что ты уловила суть. А еще тому, что у тебя потек нос.

— ЧТО?!

Да этим утром мне не просто торт нужно было нести — цистерну со сливками пригнать, чтобы извалять в ней местного «Билла Гейтса».

А Дрейк, судя по всему, действительно был рад. Чему? Моим соплям?!

— Да как ты…

— Как я смею радоваться чужой простуде? Это я объясню чуть позже, а пока, пожалуйста, соберись, и вернемся к теме книги. Ненадолго, обещаю.

Прежде чем ответить «хорошо», пришлось сделать не менее пяти глубоких вдохов.

Хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо. Лишь бы это занятие, наконец, закончилось, и я смогла уйти зализывать раны в одиночестве. Нет, ну разве так можно? У меня насморк, а он счастлив! Да где же это видано, чтобы люди себя так вели? Другой бы на его месте утешил, сказал ласковое слово, приказал кому-нибудь позаботиться — принести чая с малиной…

Но у меня нет «кого-то» — у меня Дрейк — Творец всего сущего в Мире Уровней, а потому про банальный чай с малиной придется забыть.

— Итак, книга. Уверен, что ты поняла главное: в теле человека находится множество невидимых каналов, по которым циркулирует энергия. Энергия эта подвижна и постоянно перетекает из одного состояния в другое — «огонь-вода-дерево-земля-металл», однако пребывает в равновесии — равномерно распределяется по меридианам, питает и насыщает физические структуры. Каждый из каналов проходит через определенный ряд органов, и потому носит название одного из них — например, «канал желчного пузыря» или канал «желудка».

Да, это я с грехом пополам уловила.

— Так же, я уверен, ты поняла, что на каждом канале находится «н-ное» количество невидимых активных точек, которые используются для того, чтобы регулировать работу канала вручную, если ситуация того требует, — на этом и базируется ваша рефлексотерапия.

— Наша?

— Да, в этом мире она не развита — никому не хватает времени на постижение столь глубокой области знаний. А вот ваши китайцы — хвала им и уважение, — зная основы распределения и тока энергии через человеческое тело, издревле умело вмешивались в сложные процессы — воздействовали на точки массажем, прижиганием, либо иглой, что в итоге приводило к излечению больного органа. Здесь замечу, что, если действовать на точки неверным способом — не в то время, либо не тем методом, — человека можно покалечить или даже убить.

— Правда?

— Увы.

Ух ты! Всего за одну секунду некогда знакомое и вполне понятное значение слова «рефлексотерапия» неожиданно предстало для меня в совершенно ином свете — в зловещем. Ни в жизнь не пойду в кабинет иглоукалывателя — а вдруг он невнимательно читал трактат Гаваа Лувсана? Потратил ли он, как древние медики, на ознакомление с этой системой лет тридцать? Да пусть даже десять? Сомнительно…

Дрейк, между тем, продолжал.

— Итак, что мы имеем? — слушала бы его и слушала, как радиоприемник. Иногда мне совершенно не хотелось включать мозги, но ситуация не позволяла — приходилось внимательно следить за ходом чужой мысли, потому как (я уже знала) через минуту или две обязательно последует каверзный вопрос. — Органы человеческого тела как физическую структуру, а так же канальную систему как энергетическую структуру. Если бы каждый человек в мире знал то, о чем знали ваши китайцы, то легко и непринужденно мог бы излечить себя сам.

— Иглами?

— Да, иглами. Или же массажем, как я уже упоминал. Однако вчера, ознакомившись с данной наукой лишь поверхностно, ты поняла, что подобный по сложности пласт знаний всем и каждому не под силу.

— Да уж, — крякнула я, как настоящий «знаток хозяйства». — И ты заставил меня с этим пластом ознакомиться лишь для того, чтобы я поняла, что простым смертным он не под силу?

— Отчасти. Рекомендую тебе все же продолжить читать «Рефлексотерапию», только теперь размеренно и последовательно, не торопясь. Поверь, в итоге она очень многое даст.

Памятуя про вчерашний рвотный рефлекс, я была уверена, что у меня не скоро вновь возникнет желание открыть приобретенный в Новосибирске «раритет». Может быть, когда-нибудь…

— Ну что, подведем итог?

Я в очередной раз согласно высморкалась. Эх, придется из Реактора брести в аптеку, покупать спрей…

— Органы. Канальная система. Если энергия в ней в каком-либо месте блокируется, тело заболевает — начинает выдавать симптом сбоя на физическом уровне — это мы и зовем болезнью. Пока все ясно?

Я кивнула.

— Получается, что если уметь воздействовать на канальную систему — ПОНИМАТЬ, каким образом делать это правильно, — излечиться самостоятельно возможно.

Угу. После тридцати лет Гаваа Лувсана.

Дрейк, вероятно, заметил ехидное выражение моего лица, и потому вновь загадочно прищурился.

— Думаешь, существует всего лишь один метод воздействия?

— Других я не знаю.

В отличие от «непростых смертных».

— А напомни мне, пожалуйста, о чем ты упомянула на прошлом занятии? Какое из тел плотно вплетено в энергоструктуру каналов?

Сопли продолжали течь ручьем, платочки заканчивались.

— Тело эмоций.

— Верно. Тело эмоций. Что означает, эмоции, а точнее их перекос — то, что мы называем «стрессом», — напрямую воздействуют на работоспособность внутренних органов, так?

Ух ты, как вывернул — ловко и гладко!

— Так.

— А сегодня ты сопливишь!

— И что?

Я взглянула на ставшее вновь довольным лицо исподлобья.

— А то, что я добился своего — намеренно вызвал у тебя насморк с помощью воздействия на эмоции.

Прежде чем ответить, я несколько секунд растерянно хлопала ресницами — он вызвал? Он?! Вот этот вредный человек на экране — противный Дрейк? Намеренно? Да если это действительно он, я не то, что торт, я ему… У-у-у!!!

На этот раз из моих ушей повалил пар.

— Эмоциональный перекос ведет к болезни, Ди. Всегда. Ибо эмоциональный перекос — стресс — и есть блокировка нормальной работы какого-либо из каналов, что впоследствии проявляется на физическом уровне. И разве тебе не любопытно, какая именно из эмоций приводит к появлению насморка?

Любопытно?

Я сидела, набычившись. Руки крестом на груди, брови нахмурены, губы поджаты — а-ля вид «не знаю и знать не хочу!» насупленного ребенка.

Нет, оказывается, все это время Дрейк намеренно измывался надо мной? Заставлял читать «ужасы» китайской медицины, ставил эксперименты на моем — МОЕМ — физическом теле, а после ликовал, что у меня потек нос?

Да это не человек — это просто… просто монстр какой-то! А я все это время пыталась оправдать его поведение разыгравшимся величием — наивная.

— Обида.

— Что?

— Нос всегда течет исключительно от обиды.

— Нет у меня никакой обиды.

— Нету?

— Нету! — тявкнула я очень даже обиженно.

— Есть. Если быть точным, это «оскорбленная обида» — именно этот термин подходит сюда лучше всего. Разве ты вчера не обиделась на Тайру и отсутствие от нее звонка? Разве не подумала: «ну почему она хотя бы не предупредила?». Разве не расстроилась от того, что я порекомендовал такую сложную книгу и дал всего день на ее прочтение? Разве не вернулась со вчерашнего занятия домой с ощущением того, что тебя все оставили и на тридцатый уровень не пускают?

Он «зрил» в корень. Всегда в него «зрил». А мне теперь не хотелось говорить, хотелось только молчать. Не всегда приятно, когда тебя видят насквозь, и тем более неприятно, когда уличают в таком вот «перекосе эмоций».

— Ди…

Тишина.

— Ди…

Очередной шмыг носом. А проклятый насморк, оказывается, меня еще и сдал.

— Ди…

— Лучше бы просто меня обнял.

Я чувствовала себя ребенком, которого давно не гладили — не прижимали к груди, не грели, не ласкали добрым словом.

Следующая фраза прозвучала настолько мягко, насколько это вообще возможно в исполнении Начальника.

— Я еще не раз тебя обниму, глупая. Много раз обниму — у нас впереди жизнь. Но то, что ты сегодня поймешь, изменит все. Просто поверь мне.

Текли сопли, клокотало внутри расстройство; светился на стене экран.

— Так ты подумала вчера схожим образом, правда?

Подумала. И не только вчера. И именно так, как он описал. Вот только до сих пор не верилось, что обычные мысли, пусть и грустные, вызвали то, что я наблюдала уже не первый час, — протекший, словно водопроводный кран, нос.

— Я обиделась — и у меня начался насморк?

— Да.

— Так просто?

— Это не просто. Одна из эмоций зашкалила, вышла за пределы допустимого колебания, и ты увидела, как твое тело силится тебе помочь — выводит наружу избыток блокирующей энергии для того, чтобы восстановить работу канала. Проще говоря, болеет.

— То есть болезнь — это помощь тела при эмоциональном перекосе?

— Сложно поверить, увы, но это так. Тело не может иным способом вывести перехлестнувшую через край негативную энергию, и поэтому делает это собственными методами — выводит ее, как в данном случае, через слизистые.

Не верилось. Вот хоть убей — не верилось. Да, конечно, стрессы влияют на физическое состояние, но чтобы вот так прямо?

Дрейк же, видя, что я погрузилась в размышления, принялся пояснять.

— Обида — это эмоция, которая возникает от мыслей «да как вы могли?/как вы смели?», — и ее легко по этому признаку отыскать. Когда ты думаешь: «как смела Тайра так со мной поступить? Почему просто не могла предупредить?» или «как Дрейк мог мне отказать, когда знал, что мне хочется его увидеть?» — в общем, «Как вы смели так со мной обойтись, когда я к вам со всей душой…», — происходит одно и то же — начинается насморк. Всегда.

— То есть все, у кого насморк, — обиженные люди?

— Да.

Я невесело усмехнулась.

— А почему у меня не разболелось горло?

— Потому что в нем не застряло злое невысказанное вслух мнение.

— В смысле, я не подумала: «какие вы все сволочи?»

— Как вариант.

Да, такого я действительно не подумала.

— А если бы подумала и промолчала?

— Так многие молчат, не желая показаться плохими. А потом у них болит горло.

— А температура?

— Единственная возможность тела пережечь накопленную злобу.

Ах, вот, оказывается, почему у меня не поднялась температура, — я недостаточно сильно разозлилась.

Я покачала головой.

— Что же получается — за каждым заболеванием стоит эмоция?

— Назовем ее стрессом.

— Для каждого-каждого?

— Абсолютно. Хочешь проверить, что все так, как я говорю?

— А это возможно?

— Да, возможно. Вот теперь мы и перейдем к домашнему заданию — тебе ведь надоел насморк?

Я кивнула — удивленно и одновременно расстроено: а кому бы он не надоел?

— Тогда слушай меня внимательно.

* * *

Он дал очень странное задание.

Совсем странное — простить себя.

Объяснил, что для человека, не являющегося ни «энергосущностью», ни неким продвинутым в плане физического и ментального развития созданием, это единственный способ избавиться от энергетического блока — да, именно так: «простить» собственный стресс.

Звучало неправдоподобно — слишком просто и сложно одновременно.

Сказал: «Сделай это. Именно так, как я описал». И запретил покупать спрей.

— Купишь «после». Если понадобится.

И потому я шла не в аптеку, а домой. Удивленная, раздрызганная и подавленная — иногда Дрейк учил жестко, даже жестоко, но он учил исключительно на пользу, и я знала об этом. Доверяла ему, хоть иногда и обижалась. Совсем как теперь.

Взять и раскопать человека изнутри — разве это приятно? Препарировать все его комплексы на живую, разворошить и вывернуть на поверхность тайные и не всегда добрые мысли — кому такое в удовольствие? Что-что, а к категории мазохистов я никогда не принадлежала.

Но этот урок следовало пройти. Сложный. Один из многих.

Всю дорогу, пока брела по аллеям, пока входила в дом, пока поднималась в спальню, я думала об одном и том же — почему «прощение»? Почему именно оно? Не визуализация того, как из тебя уходит негативная энергия, не ментальное освобождение «закупорившейся» зоны, не привычного вида практика «смени убеждение», а именно прощение? Почему оно вообще должно сработать, если это всего лишь слово?

Или не слово, но непонятный мне процесс?

Мишу я в комнату не впустила, чтобы не мешал, — захлопнула дверь перед его обиженной мордой, приставила подушку к спинке, забралась на кровать с ногами, взглянула на часы — 14:12. Что ж, если очередной эксперимент не принесет результатов, пойду в аптеку.

«Купишь, если не поможет».

Итак, с чего он просил начать? В воображении гладким потоком полились прозвучавшие на занятии слова:

— Все происходит в три этапа, Ди, и выполнены они должны быть последовательно. Требуется освободить три узла. Первый: простить человека, всколыхнувшего в тебе стресс, ибо этот человек не нанес тебе обиды — ее себе нанесла ты сама. Второй: простить непосредственно себя за то, что не сумела отреагировать адекватно. Третий: попросить прощения у собственного тела за то, что поместила в него то, что нанесло системе дисбаланс. Пока все ясно?

— Ясно. То есть сначала я должна простить Тайру, на которую обиделась?

— Да. Потому что тебя обидела не Тайра, а отсутствие звонка, то есть чье-либо действие. Вот только люди ежесекундно совершают миллионы действий, и, если твоя реакция каждый раз будет неадекватной, тело очень быстро сдаст. Посему — причина насморка, увы, ты, а не Тайра. Прости подругу и попроси у нее прощения.

Что ж, первый этап ясен.

Я попыталась вздохнуть, в очередной раз ощутила, как сильно заложен нос, достала из тумбочки платки и высморкалась. После этого вызвала в памяти образ подруги, какое-то время смотрела на него, затем мысленно заговорила:

— Привет, Тайра, — мой голос звучал робко и неуверенно даже в собственной голове, но знакомые зеленоватые глаза смотрели доброжелательно. Говорить с ней? С ее образом? Звучало глупо. Я чувствовала себя так, будто пыталась мастурбировать, теребя не за «то самое», а за большой палец левой руки, и еще почему-то ожидаю результатов. Но был ли выбор? Нет. — Я хотела перед тобой извиниться. Я зря обиделась, понимаешь? Ты не позвонила, не сказала, что уезжаешь, а я ждала, волновалась, где ты есть. Но это не ты, не твои действия — это я волновалась. Потому что испытывала неуверенность и страх, потому что твои действия показали, что они — неуверенность и страх — во мне есть. Поэтому я не виню тебя и хочу сказать, что я прощаю тебя за то, что ты всколыхнула во мне обиду, — в том нет твоей вины. И прости, что в силу стресса я отреагировала неадекватно, ладно? Пусть даже ты и не видела этого в реальности. Прости.

Тайра в моем воображении улыбнулась, кивнула и вдруг принялась таять, будто нечто невидимое, то, что все это время привязывало ее ко мне невидимой нитью, исчезло.

Закончился первый этап? Видимо, так.

Я сфокусировалась.

Что Дрейк говорил о втором?

— Когда ты прощаешь саму себя, Ди, делать это требуется искренне, со всей любовью, на которую ты способна. Потому что даже тогда, когда ты совершаешь ошибку, ты все равно остаешься самым лучшим и достойным человеком, понимаешь? Прощать нужно не для того, чтобы избавиться от болезни — подобным образом ничего не сработает, — но понимая, что попросту не хочешь носить в себе нечто черное, ибо помимо болезни оно ведет к вещам куда худшим — портит качество твоей жизни, не позволяет нормально общаться или видеть вещи в истинном свете. Негативная эмоция, помимо болезни, в которую она выливается, — это лишь верхушка айсберга, который впоследствии испортит всю твою судьбу.

Всю судьбу? Нет, такого не хотелось. Я на секунду открыла глаза, а после снова их закрыла — Дина? Моя любимая обиженная Дина, где ты?

И она была там — часть меня — сидела внутри грустная, понурившаяся и печальная. Молчала, смотрела на собственные руки, не желала поднимать головы. Я подошла, присела рядом и мягко обняла ее.

— Все плохо, да?

Воображаемая «я» кивнула.

— А что плохо, расскажи?

— Что? Разве ты не знаешь? Она меня просто бросила. Получила путевку и тут же сорвалась с места. Зачем ей было звонить? Не особенно-то я ей и нужна…

— Это неправда, и ты это знаешь.

Мой двойник сомневался.

— А что, сложно было? Я ведь ждала…

— Она могла не знать, что ты ждешь. Могла быть занята, могла погрязнуть в сборах. Поверь, Тайра никогда не желала тебе зла и не хотела обижать. Ты ведь знаешь это, я уверена, знаешь.

Динка-клон вдруг повернулась ко мне и обняла в ответ, прижалась и расплакалась горько, совсем как в детстве; выдавила обиженно и с горечью:

— Я ей просто не нужна…

— Это в тебе говорит обида.

— Я никому не нужна…

— Нужна.

— Кому?

— Да хотя бы самой себе. Скажи, ты нужна самой себе?

— Н-н-наверное. А им? Им нет?

— Это неправда. Этот страх учит тебя быть сильнее, он показывает: «Не бойся, я пришел учить тебя смелости. Пока я в тебе, пока ты боишься, все видится именно таким, как сейчас, но если ты меня отпустишь, перестанешь сомневаться, что люди желают тебе зла, все моментально изменится. Ведь дело не в людях, дело в том, что ты меня держишь».

— Страх?

— Конечно. Он заперт тобой же внутри и вызывает обиду и печаль. Он меняет твой взгляд на вещи, заставляет думать ошибочным образом.

— Думаешь, они меня любят? И Дрейк, и Тайра?

— Конечно. И никогда не переставали. Поэтому давай просто отпустим обиду и страх на свободу, ладно?

Она все еще вздрагивала под пальцами, а я мысленно гладила ее — саму себя — по спине со всей любовью, на которую была способна.

— Давай вместе это произнесем: «Я прощаю себя».

— Я прощаю себя, — тихо, не веря ни во что хорошее и с ноткой грусти повторила Динка-двойник.

— Прощаю себя за то, что позволила страху поселиться внутри, за то, что впитала его, за то, что вырастила из него горькую обиду. Прощаю себя.

— Прощаю себя… — донеслось эхом.

— И я прощаю себя за то, что не сумела вовремя адекватно отреагировать, — я учусь. Поэтому чувство вины я прощаю тоже.

— Прощаю.

— И я люблю себя.

— Люблю себя.

И ей стало легче — Динке-клону, — я ощутила это кожей. Она — мой воображаемый двойник, — как до того образ подруги, вдруг начала таять прямо в моих руках. А то черное облако, что сидело в ней, теперь уплывало вверх — исчезало и растворялось. Так от нас уходила обида, так уходила печаль; и мне вдруг тоже необъяснимо полегчало. И, чтобы не тормозить процесс, я сразу же перешла к третьему этапу практики:

— Тело мое любимое, мой самый лучший друг, ты прости меня, ладно? Прости за то, что я напихала внутрь тебя этой черной энергии обиды, за то, что сбила наш баланс, что вдруг непонятно с чего забоялась. Тебе ведь тяжело со страхом внутри, и я понимаю: насморком ты меня не наказывало, а пыталось помочь — выводило негатив наружу. Спасибо тебе, чудесное мое. Правда, спасибо. А я просто не всегда мудрая, понимаешь? Иногда я очень-очень глупая, и потому сегодня утром ты пострадало. А вместе с тобой и я. Прости меня, пожалуйста, — впредь я постараюсь быть умнее.

И тело отреагировало. Почти незаметно и неуловимо, но оно как будто сделалось легче весом и светлее по ощущениям. Как будто ушло из него то, что мешало нормальной работе, — может, не полностью, а лишь частично, но ушло. Действуя скорее интуитивно, нежели по Дрейковой указке, я обратилась к собственному носу и дыхательным путям:

— Носик, ты тоже прости, ладно? Вместо того чтобы наполнять себя, а заодно и тебя любовью, я поддалась стрессу, и теперь ты опух и течешь. Ты тоже стараешься мне помочь — очень стараешься, отводишь прочь негатив — спасибо тебе. Пожалуйста, помоги мне простить обиду, которая осела внутри моих дыхательных путей, ладно? Я поняла, что поместила ее туда напрасно. Прости за это.

И мысленно погладила нос, напитала его золотистым светом любви.

Тело услышало — я была уверена — услышало. И почему я, глупая, так мало говорила с ним раньше? Ведь Дрейк был прав: «Тело — это не твоя собственность. Это то, что Создатель дал тебе взаймы, это твой самый лучший и преданный друг, с которым вы работаете в команде».

Мое тело. Моя команда. Прости меня.

А после был черед обиды на Дрейка — ее я простила следом — сделала все по кругу. Простила Начальника, себя, попросила прощения у тела. А после страх. И еще раз по кругу печаль — ее я увидела темным грустным образом, сидящим внутри меня и не имеющим возможности уйти — прикованным ко мне той же нитью, как до того Тайра.

— Прости печаль… Отпускаю. И спасибо за твой урок — ты учишь меня не печалиться…

— Именно она — печаль — вызывает в теле отеки. Любые: тканей, суставов, органов. И потому твой нос не дышит.

Я выпустила ее на свободу. А после какое-то время лежала, ни о чем не думала, слушала тишину.

Вопросительно и жалобно мяукнул из-за двери Миша — почувствовал, что я освободилась, и вновь попросился внутрь; играли у телевизора Смешарики, что-то жарила на кухне Клэр.

После исполнения всех инструкций и после завершения всего процесса, мне стало легче. Сил осталось меньше, но на душе стало спокойнее — я вдруг осознала, что действительно больше ни на кого не обижаюсь. Нащупала рукой пачку платков, достала новый, свернутый вчетверо, поднесла к носу…

…И поняла, что он больше не течет.

Не поверила самой себе — распахнула глаза, села, зачем-то пощупала сухие ноздри. Да, все еще чуть опухший, да, неприятно чувствительный после воспаления, но он больше не тек. НЕ ТЕК.

Клэр постучала в комнату в тот момент, когда, уставившись в стену изумленным взглядом, не способная поверить в случившееся, я сидела на кровати.

— Дин, я принесла тебе чаю. С малиной. Слышала, как ты утром шмыгала, — простыла?

Я перевела на нее стеклянный взгляд и втянула носом воздух. Шумно, глубоко. Потом выпустила его наружу. И так несколько раз — освободившийся нос дышал.

— Ой, ты уже купила лекарство, да? — она улыбнулась. — Но чай все равно поможет. С листьями, со свежей ягодой, зеленый, как ты любишь.

И она протянула мне чашку, в которой, занимая добрую половину пространства, плавали листья и мясистые хлопья разваренной малины.

— Будешь?

Я посмотрела на напиток.

— Буду.

— Вот и молодец. Выздоравливай.

Как только Клэр вышла из комнаты, я взглянула на часы — 14:33.

Двадцать одна минута.

Прошла ровно двадцать одна минута с того момента, как я откинулась на подушки и закрыла глаза. Мог ли за это время помереть вызвавший насморк вирус? Если да, то каким образом, почему? Инфекция не исчезает просто так — для того, чтобы справиться с ней, организму требуется время. Много времени. Мы привыкли к тому, что простуда длится семь дней — семь бесконечных дней температуры и пота, семь ночей с плохим беспокойным сном, семь дней вялости, ломоты в суставах, больного горла, проклятущего насморка и три тысячи вот таких вот чашек с малиновым чаем. Да, пусть первые и самые болезненные симптомы проходят раньше — если повезет, дня за три, — но за двадцать одну минуту?

Нос дышал; ароматно и терпко пах принесенный Клэр чай — она, как большинство «нормальных» людей, заботилась обо мне «типичным» способом — ходила за таблетками, приносила еду и питье, укрывала, клала на тумбочку градусник.

А Дрейк… Он просто взял и вылечил. Без чая, без таблеток и без трех суток изнуряющей жалости к себе.

Невозможно.

Но нос дышал.

Невозможно. Насморк не кончается за пару десятков минут.

Не кончается. Но факт.

Все яростнее, все напористее формировался и скручивался в голове один-единственный вопрос — жужжал, вертелся и никак не давал покоя: так что же сидело внутри меня — инфекция… или обида? Физический фактор, вызвавший болезнь, или же стресс?

Обычный стресс?

И что тогда, если мне хватило двадцати минут, чтобы от него избавиться, есть любая болезнь — фантом? Энергетическая иллюзия?

Вирус не мог так быстро исчезнуть…

Что же на самом деле есть человеческая болезнь? Что?

На часах 14:36.

И в аптеку мне больше не надо.

Вибрировал раскрученный диск ноутбука, светился экран; на черном фоне привычно мигал белый курсор. Окно чата, когда Дрейк далеко, — единственный способ связаться с ним. Все, что я печатала на клавиатуре, появлялось перед ним прямо в воздухе хоть в соседней комнате, хоть на тридцатом уровне.

И теперь мои пальцы нервно и быстро, изредка промахиваясь, бегали по клавишам:

— Дрейк, я не верю…

— Ди? Привет. Ну и как, ты уже нормально дышишь?

— Дышу. Только все равно не верю.

— Поверишь. Увидишь это снова и снова. И поверишь.

— Но… как?

— Объяснения займут время. Отложим до следующего занятия?

— До завтра?

— Да, до завтра.

— Хочу убедиться еще раз. И еще. Хочу снова проверить…

— Я понял.

— Пожалуйста…

— Найду. Я услышал тебя. Жду на занятии в девять.

И он отключился.

Я откинулась на спинку стула и посмотрела на прозрачную чашку, в которой мокли в остатках чая медузы-листья. Все-таки чай с малиной — это здорово. Особенно, когда ты полностью здоров.

* * *

Мы провожали последний день лета.

Теплый вечер, фиолетовое небо, подсвеченное зеленоватым дно бассейна. Сияющие в свете расставленных по периметру фонариков лужи воды на мраморе, брызги, смех, гомон — вечеринка в купальниках в самом разгаре.

Я присоединилась к остальным по трем причинам: во-первых, давно не видела друзей, а тридцать первое августа — прекрасный повод собраться вместе, расслабиться и еще раз побыть вместе, во-вторых, не желала коротать время в одиночестве за очередной умной книгой, ожидая, пока наступит долгожданное завтра, а вместе с ним и новое занятие. В-третьих, попросту не смогла отказать Дэйну, который сообщил, что вечеринка без Ди — это уже не вечеринка, — поддалась на ласковую и самую что ни на есть медовую лесть «маслоротого» бугая.

И теперь валялась на лежаке, наблюдала за тем, как в шутку пытаются утопить друг друга в бассейне ребята, как размахивают руками и скандируют, болея каждая за своего, девчонки, как носится вокруг, цокая когтями по парапету, мокрый Барт — брызги с его хвоста долетали до дальних кустов.

Гав-гав-гав! Пес счастлив, любим, доволен.

А ведь когда-то этот самый пес рылся в помойках Санкт-Петербурга. Давно это было…

Одетая в зеленый купальник Ани-Ра разносила коктейли, но я едва ли притронулась к одному из них — опасалась, что девшийся невесть куда насморк вдруг вернется, и тогда Дрейк отругает меня за спровоцировавший сей скорбный факт алкоголь. Да его — спиртного — и не хотелось. Зачем, если настроение и без того прекрасное?

«Хотя я единственная, кроме Дэйна, кому сегодня не за руль», — мысль вызывала улыбку. Интересно, что хуже — пьяный водитель или пьяный телепортер? Ответ выходил неоднозначным.

— А где сегодня твой суженый?

Расположившийся рядом со мной снайпер, потягивал голубоватый напиток из стакана величиной с ведро попкорна. Сушил мокрую косичку и плавки, провожал свою даму плотоядным взглядом, с восторгом следил за силящейся стащить с Аллертона трусы овчаркой.

— Работает.

— Он всегда работает.

Угу. Иногда я думала о том же — и почему рядом со мной не «обычный» парень, который сейчас сидел бы здесь, гладил бы мои плечи или веселился с остальными?

Или жрал бы пиво литрами, мочил скабрезные шутки и ныл: «Отстань, Дин, я пока не хочу домой… Уйди!»

Сия мысль отрезвляла всякий раз, как только появлялась. Каждому дано то, что дано, и в каждой медали две стороны — уж в таком мире мы живем — объемном. Нет черного без белого, нет хорошего без плохого, нет людей без недостатков. Вот только недостатки Дрейка были не просто «терпимыми», они были (если без вранья) любимыми. Дрейк умел работать и обожал это, что само по себе не могло не вызывать ничего, кроме восхищения. А касательно внимания к своей второй половине? Так мне его в хорошем смысле этого слова хватало.

— Такая уж у него судьба.

— А надолго он уехал?

— Говорит, что надолго.

— Блин, — Эльконто, как ни странно, довольным не выглядел.

— А к чему вопрос?

— Да к тому, что, пока Дрейка нет, над нами вовсю изгаляется Сиблинг — управление отрядом и его действиями ведь переходит к нему.

А, вон оно что… Да, Сиблинг — тот еще парень, у него не забалуешь.

«Сочувствую», — хотела сказать я, но в этот момент проходящая вдоль борта Ани поскользнулась на мокром полу — ее падение успел перехватить и выровнять Халк, но сам он от резкого движения неуклюже рухнул в воду. Раздался дружный хохот и столько брызг, что окатило не только нас, но и, кажется, весь особняк. Через секунду над поверхностью показалась голова с пепельными волосами и улыбающееся лицо, а еще спустя минуту бассейн вновь вскипел от обилия в нем дурачащихся тел — Мак, Дэлл, Аарон, Рен… кто там еще? Пятки, ладони, — брызги-брызги-брызги — фыркающие лица, разноцветные трусы, бугры мышц, — брызги, — чья-то волосатая задница…

При виде мшистых ягодиц тут же вспомнился Баал, который сегодня отсутствовал.

— Слушай, — обратилась я к снайперу, — а где Регносцирос?

Хотелось спросить: «с кем?».

— Не знаю, он давно с нами время не проводит — совсем от рук отбился, гад. То ли чем занят, то ли просто недоволен — демон же — хрен его поймешь.

Ага, ясно. С кем он проводит время, я немножко видела; чем занят — тоже, но об этом лучше умолчать — мое рыло и так «снежное» от пуха.

— Сама-то как живешь? — Эльконто шумно и со смаком тянул через трубочку коктейль.

— Хорошо живу. Нормально. Практикую чудеса, — вновь вспомнилось сегодняшнее утро и ушедший погулять насморк. Чем ни чудо?

— Ну, ты — это всегда ты. Ты создана для чудес.

— Да ну?

Его реакция меня рассмешила — все мы созданы для чудес. Просто некоторые люди почему-то постоянно об этом забывают.

Я не удержалась, поддалась соблазну и тоже потянулась к стоящему рядом многослойному красивому напитку в стакане, сделала глоток — вкусно: мандарин, ром, дыня. Напротив меня через бассейн сидел на лежаке Логан — взъерошенные темные волосы, раскачанный торс, полосатые трусы, ноутбук — интересно, ему еще причиндалы батареей не нагрело? Не подойдешь ведь, не спросишь.

Отличный все-таки вечер и прекрасное настроение. Хорошо, когда вокруг все довольны и счастливы, когда смеются, когда семьями. Тогда и любовь вокруг льется рекой и мерцает в воздухе искрами. Вот этим и запомнится мне последний день лета — ласковой погодой, улыбками, висящими над нами звездами, спрятавшимися в кустах лампочками, неугомонным Бартом, черными силуэтами деревьев на фоне марганцевого неба.

А еще тем, что дышит нос. А ведь могла бы сейчас лежать в постели…

Зашевелился рядом Дэйн, потянулся к стоящему на столике между нами стакану и крякнул от боли.

— Чертовы синяки…

Я повернула голову и только теперь заметила на его бедре внушительное бордовое пятно. А еще одно на плече и на боку, расцарапанную шею — и как пропустила все это раньше? Даже заволновалась.

— Откуда это у тебя? Вас снова посылали на задание?

— Если бы! Это все Сиблинг, я же говорю. Уж лучше бы был Дрейк…

— Что, тебя бьет Сиблинг? Домогается?

— Динка, сейчас в воду скину! Он не меня бьет, он весь отряд гоняет. Устраивает нам внеплановые учения, тренировки, марафоны — вообще продыху не дает. Блин, как нее№аная баба, ты уж прости…

Я поперхнулась коктейлем, и мои губы против воли расползлись в улыбке. А спиртное, надо отдать ему должное, шло впрок — поднимало и без того хорошее настроение, добавляло ему задоринки.

— Так он и есть, кхм… как бы это сказать — мужчина без секса.

— Ага, уже лет пятьсот как, и потому совсем одичал. Стоит Начальнику ступить за порог, так Джон, как павлин, распускает перья, делает зловещую рожу и грозит всем «настоящими» тренировками. И ведь испортит мне день рождения, сукин он сын!

День рождения Дэйна ожидался в конце следующей недели — большое событие, грандиозное — к нему готовились заранее.

— В каком смысле испортит?

— Да поставит нам на этот день очередной марафон или загонит на свои бесконечные тесты. Говорю же, ему в этой жизни больше заняться нечем, кроме как отряд изводить. Хоть бы отвлекло его что, а-а-а? Испортит ведь праздник, точно говорю — испортит.

Эльконто, похоже, не на шутку расстраивался, потому как мечтал о полноценном банкете с шутками, танцами, обниманцами и кучей веселья. И уже заранее замучил всех звонками, напоминаниями и пригласительными открытками.

— Вот что может отвлечь мужика от самых серьезных дел? Только женщина.

— Угу. Женщина и Сиблинг — понятия несовместимые. Где мы ему «электро-бабу» возьмем, чтобы не только коснуться могла, но и соснуть ему разок?

— Дэйн!

Я снова тряслась от смеха — подо мной ходуном ходил лежак, стакан пришлось отставить.

— А что? Помогает, знаешь ли! Наутро становишься размякшим, шелковым, жить хочется. И дурные желания пропадают, как то: набздюлять кому-нибудь.

— Проверял?

— Каждое утро проверяю.

Бедная Ани. Или счастливая Ани — тут смотря с какой стороны смотреть…

— А Сиблинг что? У него, помимо работы, ничего и никого! Он же все окружение замудохает, дятел недолюбленный! А ты еще говоришь, Дрейк уехал надолго. Порадуешься тут.

— Мда, надо бы Джону резиновую женщину, что ли…

— Живую ему надо. Жи-ву-ю! Мог бы, нашел бы уже давно для него кого-нибудь, но не могу — я ведь не будка-незабудка.

«Будками-незабудками» прозвали в народе не так давно установленные Комиссией новинки — кабины для поиска второй половины, которыми воспользовались, судя по опросу, почти пятьдесят четыре процента населения.

— А это мысль! — обрадовалась я. — Если бы Джон туда сходил, может, и выяснил бы, что для него тоже кто-то есть. И это бы его отвлекло.

— Еще бы! Только он туда не сходит. И силой не дотащишь. Зато все мозги нам за две недели вынесет — не сомневайся. Думаешь, у меня одного такие синяки? Да у всех — ты просто не присматривалась.

Мда, сложная ситуация. Джон действительно субъект непростой — чуть легче Дрейка на энергетике, но для обычной женщины все равно «неприкасаемый». А мысль про вторую половину для Сиблинга меня, однако, заинтриговала — интересно, существует такая или нет? Вот бы проверить.

— Слушай, а в этой будке всегда требуется личное присутствие?

— Это ты к чему?

— Ну, просто ворочаю мозгами.

— Ты это что?… Ты это про что думаешь?… — Эльконто даже растерялся — проследил за ходом моих мыслей и тут же расплылся в ухмылке. — Да он тебя с говном сожрет!

— Я же просто спросила про личное присутствие. И не говорила, что после этого приду к нему в кабинет и положу на стол листочек с именем.

А так сожрет, да. Как пить дать — сначала он, потом еще и Дрейк.

Но мысль все равно интересная.

Чтобы не ходить вдоль опасной темы, я перевела беседу в другое русло.

— Слушай, а кому Стивен оставил на время отъезда своего кота?

— Кому-кому, — фыркнули справа, — мне!

— И где ты его держишь?

— На втором этаже, блин! Барт пока живет на первом, а Пират на втором. Хотя изредка он все-таки спускается, и тогда все кувырком. И поверь, это не моя собака устраивает — это все его противный рыжий питомец!

— Ну да, ну да…

— Не веришь? Да я тебе записи с камер покажу! Особенно, когда нас нет дома, — он же такой же прохвост, как Стиви, — хитрый до безобразия!

— «Стиви» хитрый?

— А ты не знала…

Неизвестно, чем закончился бы наш разговор с Дэйном и в какие дебри завел бы, но в этот момент порядком взбодренные коктейлями Халк и Дэлл решили, что пора всем сухим представителям человечества «намокнуть», ибо последний день лета, ибо символ, ибо так и только так и должно быть!

И спустя секунду — ошарашенная, раздраженная и веселая одновременно — я уже мокла в зеленой на вид и теплой воде Эльконтовского бассейна.

Вот и проводили сезон.

Нечего сказать — славно получилось!

Домой после трех чудом очутившихся внутри коктейлей, часа игр на свежем воздухе и бурного прощания я вернулась навеселе. Тихо взобралась по лестнице, юркнула в дверь, хихикнула при виде дрыхнущих в корзине Смешариков — «пердушки на подушке» — и, не раздеваясь, упала на кровать. Дотянулась до выключателя, погасила ночник и долго лежала, глядя в темный поток и вспоминая вечер.

Хорошая вечеринка. Хорошо, что я на нее пошла, — шутки, веселье смех, знакомые и любимые лица… Не давали покоя только засевшие в памяти синяки на бедре Эльконто — неужели Джон в самом деле настолько озверел? Хотя, когда один да один, озвереть легко.

А мысль про «будку-незабудку» и в самом деле отличная — интересно, смогла бы она подобрать заместителю Дрейка вторую половину? Сумела бы найти ему подходящую женщину, если не на сто, то на восемьдесят процентов? А если не на восемьдесят, то, может, на шестьдесят или хотя бы на сорок?

И если женщина подошла бы ему на сорок процентов, то какого именно места Сиблинга она могла бы коснуться — руки, ноги, кхм… чего-нибудь еще? И надолго ли?

Я заворочалась, неуклюже стянула с себя одежду, сбросила ее на пол и, продолжая улыбаться глупым мыслям, завернулась в одеяло.

Все. Спать.

* * *

А утром, довольная жизнью, я нетерпеливо барабанила пальцами по поверхности гладкого стола, сидя в маленькой кабинете и ожидая, пока на стене загорится экран. Кажется, меня постепенно перестало гнести и одиночество, и даже тот факт, что Дрейка я пока вижу лишь «за стеклом».

Снаружи солнечное утро, нос дышит; не терпелось поскорее начать занятие.

И вот ровно в означенное время — девять утра — экран засветился, и на нем показался благоухающий бодрым настроем Дрейк.

Не в привычной серебристой форме — в голубой рубашке. Причесанный, гладко выбритый, энергичный.

И все — и меня захлестнула тоска, я вдруг поняла, как сильно скучаю по нему. Конечно, жить с Клэр и Смешариками здорово, но хотелось засыпать и просыпаться на теплом мужском плече, вдыхать родной запах, заглядывать по утрам в любимые глаза — хотелось его — Дрейка — рядом.

— Привет, любимая! Как твое утро?

И звенящий от улыбки голос лишь добавил моей тоске интенсивности.

— Было хорошо. Пока не увидела тебя.

— Я так плохо выгляжу? Уже надоел?

Я вздохнула.

— Как раз наоборот. Я вдруг поняла, как сильно мне тебя не хватает. Пока не видела, казалось, все хорошо, а тут твое лицо… И все.

Он понял без слов. Какое-то время молчал, улыбался, смотрел мягко — будто гладил пуховой варежкой.

— Иногда скучать — это тоже здорово.

— Иногда. Но я уже наскучалась.

— Потерпи. Две недели — не такой долгий срок.

— Целая жизнь.

Хотелось знать, что скоро все наладится, что он приедет, и будет здорово — еще лучше, чем раньше.

— Вот вернешься и проведешь со мной целую неделю, ясно? Без работы. Совсем!

Я дулась, как ребенок, а он — противный — притворно ахнул:

— Целую неделю? Да за неделю можно разрушить или создать новый мир!

— Вот и будешь восстанавливать мой. Изрядно порушенный одиночеством.

— Договорились, — удивительно быстро сдался мой ненаглядный, но уже через секунду добавил: — Однако пообещай мне сменить свое убеждение, что без меня жизнь становится серой, на «без Дрейка начинается удивительное время, полное приключений, наслаждений и ярких красок. Другое, но не менее хорошее».

Я хитро ухмыльнулась.

— А не боишься?

— Не боюсь! Вот мы и перешли к теме сегодняшнего занятия: «Страх как один из видов стресса»…

— Погоди-погоди, — замахала я руками, — куда же ты так торопишься? Я дышу, видишь?

И, чтобы продемонстрировать, что мои дыхательные пути прекрасно функционируют, я сделала несколько глубоких вдохов и выдохов через нос.

— Дышу! Насморк прошел!

— Вижу. Он и должен был уйти, если ты поняла тему предыдущего урока. А ты ее поняла.

— Подожди, Дрейк, не торопись. Скажи, это совпадение или все-таки…

— Все-таки?

— Ну, — я замялась — не хотелось ставить под сомнение его слова, но исчезнувший за двадцать одну минуту насморк не давал покоя моей по-старушачьи вредной логике, — я хочу понять, как это получилось? И действительно ли это сработало лишь потому, что я простила собственные стрессы?

— А почему еще?

— Может, ты… помог? Дистанционно?

— Для чего — чтобы ввести тебя в заблуждение?

С него станется.

— Так это был не ты?

— Нет. Это была ты сама.

— Тогда ты мог быть рассказать мне еще немного о том, какие стрессы ответственны за определенные болезни, чтобы я могла еще раз попробовать? Я хочу понять, убедиться.

Дрейк, наконец-то, превратился в самого себя, сложил руки на груди и взглянул на меня с иронией.

— Я уже пять минут как пытаюсь к этому перейти, но ты постоянно вмешиваешься в процесс обучения.

— Извини.

— Конечно, я дам тебе шанс проверить все это на себе еще раз, но в конце занятия, хорошо? А сейчас бы я хотел перейти к пояснению дальнейшего материала. Так пойдет?

Нет, этим утром он точно вместе с чаем принял «хитрина», «иронина» и пару капель веселья.

Я улыбнулась.

— Пойдет.

И мы начали.

— Стрессы. Как думаешь, какое количество их существует? Всего.

После непродолжительных размышлений, я предположила:

— Двадцать? Тридцать?

— А вот и нет. Ты увидишься, но основных всего три, а все остальное — их производные.

— Да? Какие это?

Я взялась за ручку — появилось ощущение, что кое-что неплохо бы записать.

— Вина. Страх. И злоба.

Подвинула к себе тетрадь. Записала.

— И все?

— Да. Любой из них может перетекать и менять форму как в усиление — «Вина — Страх — Злоба», так и в погашение — «Злоба — Страх — Вина». Хотя едва ли было бы верным назвать это погашением, ибо чувство вины может заново породить все остальное. Причем очень быстро.

Я перевернула ручку и задумчиво постучала колпачком по клетчатому листу:

— Что-то я не совсем понимаю — а как же все остальные стрессы? Такие, как обида, гнев, раздражение, беспокойство, растерянность, неуверенность, депрессия и прочие?

Дрейк выглядел довольным — он, наконец-то, приступил к тому, что хотел изложить.

— Давай я объясню подробнее, и после этого ты признаешь, что даже упомянутые в вашей святой книге под названием Библия семь смертных грехов подпадают под категорию перво-стрессов. То есть тех самых, которые я уже перечислил. Итак, чувство вины — оно понятно по своей сути?

— Вполне.

— Так вот именно чувство вины рождает в людях страх.

— А можно попросить о примерах?

— Конечно. «Если я буду плохим, меня не будут любить» — страх. «Если я не буду знать правила этикета, надо мной будут смеяться в ресторане» — страх, рожденный чувством вины «если я не умею, я плохой» или «я плохой, если я не умею». Здесь все ясно?

— Да.

— Тогда второй — собственно «Страх». Из всех существующих разновидностей страха я особенно выделю один — страх «меня не любят». Именно он присутствует в ста процентах людей в той или иной пропорции, и именно он приводит к тем мыслям, поведению и, как следствие, событиям, которые происходят в людских жизнях. И страх этот — огромный пласт в сознании. Невероятно большой.

— Погоди, я не совсем понимаю, что значит страх «меня не любят». А если я не влюблена в того, кто мне не отвечает взаимностью, во мне тоже присутствует этот страх?

— И еще какой. Давай перефразируем. Страх «меня не любят» можно описать другими словами:

страх «меня не ценят / не уважают / не слышат / не слушают / не считаются с моим мнением / обо мне не заботятся» — это все есть страх «меня не любят». Так же он может звучать, как «страх, что меня не будут любить». Теперь понятнее?

— Теперь да.

Я вновь принялась записывать, а Дрейк, тем временем, продолжал.

— Итак, чрезмерно усилившееся в людях чувство вины всегда перерастает в страх, а страх при слишком большой концентрации всегда перерастает в злобу. Так есть так было и так будет — это просто нужно понимать. Понимающий и знающий, как отпускать стрессы, человек станет человеком уравновешенным. Неуравновешенный же человек всегда будет поддаваться негативным эмоциям и в обязательном порядке болеть, ибо, как я говорил на прошлом занятии, — болезнь есть не что иное, как попытка тела вывести наружу негативные эмоции — стрессы. Как положительные, так и отрицательные. Ясно?

— Ясно. А бывают и положительные стрессы?

— Конечно. Избыток радости, например.

— А чем он плох?

На этот раз в глазах Начальника мелькнула укоризна — ого, я почти успела по ней соскучиться.

— Дина, я просил тебя начать читать «Рефлексотерапию», помнишь?

— Помню.

— Думаешь, зря просил?

— Думаю, нет. Я начну.

Мой учитель успокоился — упрек в глазах временно погас.

— Так вот, когда ты начнешь читать труд древних мудрецов вдумчиво и внимательно, ты поймешь, что болезнь может родить переизбыток любой эмоции. Потому что все они взаимосвязаны друг с другом, и перехлест одной из них, всегда приведет к появлению другой — следующей по кругу первоэлементов или же противоположной ей. Уже из первой таблицы ты узнаешь, что как Огонь всегда перетекает в Землю, а следом Металл, Воду и Дерево, так и избыточная Радость всегда породит сначала Сомнение, затем Печаль, Страх и следом Гнев — назовем ее той же злобой. Элементы всегда сменяют друг друга — эмоции тоже. Но только в том случае, если их интенсивность выходит за допустимые для нормального состояния рамки. Следишь за моей мыслью?

— Относительно, — информация шла большим потоком, и я чувствовала, что в застенографированных мной строчках еще придется разбираться и разбираться. — Так я правильно поняла, что все болезни рождены основными стрессами — чувством вины, страхом и злобой?

— Да.

— А как тогда быть с обидой?

— Это разновидность страха «как вы смели меня не услышать /не понять / не оценить? Значит, вы меня не любите».

— А горечь?

— Разновидность страха «зачем я старался, если никто не оценил? Меня не любят».

— Так, понятно.

Подобные разговоры почему-то напомнили мне анекдот про студента, который на экзамен по биологии выучил лишь один билет — про блох.

«Если бы у рыбы росла шерсть, то в ней обязательно водились бы блохи…» Так и этот страх «меня не любят» присутствовал, казалось, во всем.

— А гнев?

— Рожденная из страха злоба «Ах, не любите меня? Ну, тогда я вам покажу!»

— А гордыня? Ты ведь говорил про семь смертных грехов? Как быть с ней?

— Гордыня есть не что иное, как скрытый в человеке страх быть хуже других, который толкает его на свершения. Он звучит так: «Чтобы вы меня полюбили, я докажу вам, что умею это, это и это». А как только человек доказывает что-либо, то тут же начинает презирать других. А презрение есть не что иное, как мстительная Злоба «Ну, что, увидели, что я лучше? А вы все хуже — вы этого не умеете! Теперь вы дураки!».

Ох… Хорошая выходила цепочка.

— Я наглядно демонстрирую?

— Очень даже.

— Так вот спешу заметить, что Презрение — один из худших видов злобы, который направлен на уничижение других, то есть на отмщение, что уже совсем плохо, ибо карается одной из худших болезней.

— Какой?

— Раком.

Я притихла — веселость из настроения ушла.

Дрейк, может, рассказывал все в чуть шутливом тоне, приправив это насмешкой, но рассказывал он вещи серьезные, очень серьезные, и отнестись к подобному знанию следовало с должным вниманием.

— А кем карается, Дрейк? Если я презираю других. Откуда берется рак?

Серо-голубые глаза смотрели с экрана весело и невесело одновременно — глубокие глаза.

— Давай ты сходишь в фойе, выпьешь чашку кофе, а потом мы продолжим, хорошо? Тебе нужен отдых — пяти минут хватит.

— Ладно. Но в фойе никогда не было кофейного автомата.

— Я приказал его там поставить.

Правда? Здорово.

Возможность размять затекшие ноги и взбодриться любимым напитком заставила меня без промедления подняться с места.

— Через пять минут буду на месте.

— Угу. Жду.

Он уже отвернулся и что-то читал. Все такой же красивый. Все такой же умный и такой же далекий.

Кофе в пластиковом стакане оказался удивительно хорошим на вкус — терпким, насыщенным, крепким. И, помимо меня, его никто не пил. Потому что, помимо меня, в длинном белом коридоре, размеченным прямоугольниками дверей, никого не было — ни души.

Я наслаждалась горячим напитком, не торопясь. А пока пила, думала.

Люди болеют — это факт. И люди испытывают эмоции — тоже факт. Но неужели взаимосвязь между всем этим настолько прямая и настолько устрашающая? И почему, если так, мы так мало об этом знаем? Неужели бактерии, вирусы и различные инфекции — всего лишь малозначительный фактор, играющий роль провокатора заболевания лишь в том случае, если тело ослаблено стрессом? И если это так, почему так мало работаем с собственными стрессами, дабы избежать последствий на физическом уровне?

Потому что мало знаем — круг замкнулся.

А если бы у людей был источник информации, описывающий, что и от чего зависит? Как, например: обида рождает насморк, печаль, как говорил Дрейк, отеки, гнев — болезни печени или почек, а злоба, допустим, кариес? Стало бы в этом случае нам, людям, проще?

Стало бы — я в это верила. Знай мы наверняка, что презрение породит рак — стали бы кого-нибудь презирать? Решились бы быть самому себе врагом, подвергли бы тело страшному испытанию, заставили бы его намеренно испытывать страдания и боль?

Нет. Большинство из нас нет.

И у Дрейка такая информация была — была эта бесценная таблица, этот необыкновенно нужный пласт знания, эта сверкающая крупица, способная вылечить если не всех, то многих.

И я пребывала в твердой решимости выведать детали и подробнейшим образом их записать.

— Давай представим, что существует некая Формула Всевышнего, Великая формула самого Создателя — программа, предназначенная для того, чтобы «воздавать и карать» по поступкам. А мысль, к слову говоря, — это тоже поступок, равно как и излучение во вне негатива. Ведь понятно, что следить за каждым шагом каждого человека — задача сложная и крайней энергозатратная, а вот Формула — она работает постоянно, и что самое главное — она везде, в каждом человеке, и она абсолютно все видит изнутри.

— Это как Карма?

— А она и есть Карма. Только при жизни. Сейчас объясню…

Я вернулась из коридора раньше — пяти минут не прошло. Наполовину выпитый кофе теперь стоял рядом — на стаканчике красовалась картинка с жареными и дымящимися кофейными зернами, — моя ручка порхала над листком, строчила записи. Дрейк, я знала, не мог не заметить вспыхнувший во мне к изучаемой теме интерес, а потому радовался.

— Многие думают, что для того, чтобы получить по заслугам, требуется ждать Великого Божьего Суда, а это не так.

— Его нет?

— Смысл не в этом. А в том, что ждать ничего не нужно, потому что Формула, о которой я говорю, и есть в каком-то смысле этот самый суд в реальном времени. О чем бы ты ни думала, что бы ни совершала, какие эмоции бы ни испытывала — все это видит Божья формула и по результатам проходимых тобой ежеминутно «тестов» рассчитывает баллы — ставит «плюсы» или «минусы». Это, если очень упрощенно. Прошла тест хорошо? Плюс одно очко. Очень хорошо? Плюс два очка и хорошее событие в жизни. Прошла плохо? Минус бал и беда на пороге.

— Жутко.

— Но ведь так и есть. Мы живем в подобном режиме и сами же его не замечаем. Делаем плохое, получаем плохое как результат и сами же недоумеваем, откуда оно пришло? Делаем что-то хорошее, мудрое, ничего взамен не ждем — а только так и делается мудрое — без ожиданий, — и, на тебе, случается нечто прекрасное. Связь есть и она очевидна, но не для всех, так как события могут быть растянутыми во времени.

— А почему ты вообще заговорил об этой формуле?

— Потому что она учит нас быть мудрыми. Посылает уроки тем, кто их плохо проходит, награждает тех, кто учится быть рассудительными. Тело делает то же самое: на глупость реагирует болезнями, на мудрость отменным здоровьем. Связь этих вещей еще более очевидная, нежели связь у той самой невидимой Формулы, которая-таки существует независимо от того, веришь ты в нее или нет.

Не Формула, а Большой Брат какой-то.

— А Небесный Суд уже определяет, какой путь дальше предстоит пройти человеку, базируясь на конечных расчетах Формулы для каждого при жизни?

— Примерно так. Но мы не будем в это углубляться. Я хотел сказать о другом: наше тело, как светофор. Как прекрасный индикатор того, что в нашем сознании происходит что-то не то. Оно ведь поделено на зоны, и по каждому участку, по каждому симптому, по каждому проявлению болезни — будь этот симптом наружным или внутренним — можно точно сказать о прорехах в нашей рассудительности. О том, где именно мы еще не научились быть мудрыми.

Интересно, а болеет ли сам Дрейк?

Этот вопрос я вслух задавать не стала — знала ответ сама: нерассудительный человек не мог бы стать Творцом, а если он им все-таки стал, значит, с уравновешенностью и количеством стрессов у такого индивида все в порядке.

— Хочешь сказать, болезнями тело сигнализирует нам о том, в каком месте лечить ум?

— Именно.

— А существует ли толковый словарь всех симптомов? Так называемый разговорник с телесного на человеческий? Подобная книжонка была бы очень полезна.

Он улыбался. Сейчас совсем не Великий и не Ужасный, но довольный моим рвением к знанию Дрейк. «Это моя Дина, — говорили его глаза, — моя ученица» — переливающуюся через экран в комнату гордость я чувствовала кожей — приятно.

— Эту тайну я раскрою чуть позже. А пока вернемся к твоему желанию убедиться в том, что все то, о чем я говорю, — правда.

— Ты недопонял. Я не сомневаюсь, что все это правда, просто, — я запнулась, силясь подобрать слова. Так много хотелось узнать, спросить, прояснить, и так важно было найти для этого верные выражения, — не верится, что болезни — совсем не то, чем мы привыкли их считать. Неужели за выпадением волос на голове тоже стоит стресс, а вовсе не нарушенный обмен веществ, генетика или какой-либо грибок?

— Верно. Именно стресс. И выпадение волос можно вылечить, не используя ровным счетом никакие средства.

— А зубы? Слух, зрение — тоже можно?

— Можно. И ожирение, и даже целлюлит.

Мои брови поползли вверх:

— Целлюлит тоже порожден стрессом?

— Брешью в рассудительности, порожденной одним из видов страха, если быть точным.

Ух ты… Не верится, просто не верится.

— И все это можно излечить не таблетками, а… прощением?

— Верно.

— Но почему прощением, Дрейк? Почему не танцами с бубном, не какой-либо практикой, не прямым вмешательством в энергетические процессы тела…

— Потому что прямое вмешательство в энергетические процессы тела большинству людей попросту не под силу, а вот прощение — это именно то, что Создатель оставил доступным каждому.

— Но как? — я всплеснула руками и отложила ручку. Следующий вопрос занимал мой ум едва ли не половину вчерашнего вечера. — Как это работает? Почему? Почему оно ВООБЩЕ работает?

Теперь он смеялся — мой учитель. Тепло и негромко. А после спросил:

— А как ты сама думаешь?

— Не знаю. Правда, не знаю. Я размышляла об этом весь вчерашний день, но так и не поняла.

— Пояснить?

— Конечно!

— Хорошо. Потому что «прощение», Дина, — это синоним слову «осознание», «переосмысление». Ты не можешь простить себе самому ошибку, если не поймешь сам факт того, что это ошибка. Перед тем, как что-либо простить, ты анализируешь совершенное действие — причины и следствие, — а после делаешь новые умозаключения насчет старых поступков. Ты ПЕРЕОСМЫСЛЯЕШЬ. И тем самым ты как бы говоришь Богу — я понял, я научился, видишь? И если ты научился на самом деле, если ты осознал, где совершал ошибку, то об этом узнает и Божественная Формула.

— И поставит тебе плюс один балл?

— Не важно, сколько именно она тебе поставит, хотя это напрямую влияет на твою дальнейшую жизнь. Важно то, что тебя слышит и твое тело, которое после переосмысления помогает с помощью прощения отпустить накопленную внутри негативную энергию. И тогда болезнь уходит.

— Совсем?

— Когда как. Иногда совсем и сразу. Иногда на это требуется время, так как оно требуется на само осознание, иногда все это не работает вообще — такое случается в случае, если человек не желает анализировать ошибки, а желает лишь излечиться и для этого мысленно талдычит «прости-прости-прости» без всякой пользы. Кого «прости» и за что, если ты как был глупым, так и остался? Формула видит, как я уже говорил, изнутри, и ее не обмануть.

По всему выходило, что прощение есть огромная работа над собой, над собственными ошибками. И тогда, как ни странно, все вышесказанное приобретало смысл и начинало представляться процессом, хоть и не простым, но (ура бабке-логике, которая, наконец-то, ушла в нокаут) адекватным, правильным, то есть логичным.

— Я хочу проверить. Проверить еще раз, — моей решимости не было предела. — Хочу вылечить что-нибудь еще раз.

Человек на экране усмехался.

— Не вижу, чтобы у тебя что-нибудь болело. И вообще, судя по моим сканам, ты достаточно здорова — как ты собираешься это проверять?

Достаточно, но не полностью. О том, что у меня, начиная с пятнадцати лет, время от времени ныла спина, я Дрейку не говорила — ноет, и что с того? У всех, наверное, ноет — так я относилась к этому раньше. Теперь же хотела понять причину.

— У меня иногда болит спина. Ноет.

— Какой отдел — грудной, поясничный?

— Грудной. Ноет иногда подолгу и так, что трудно сидеть или стоять. Потом унимается, какое-то время не напоминает о себе, затем появляется вновь. В чем причина? Что мне нужно переосмыслить, а затем себе простить?

Ответ последовал сразу и без промедления:

— Чувство долга.

Я удивилась.

— Но ты же говорил, что все идет от трех основных стрессов: вины, страха или злобы? При чем здесь долг?

— При том. Что такое чувство долга? Это чувство вины: «Если я не схожу в магазин, меня отругают», «если не куплю продуктов, не из чего будет сварить суп», «если не буду хорошо учиться, меня не похвалят» (и, значит, я буду плохой — «виноватый»), «если не заработаю больше, не смогу помочь близкому человеку…» и так далее и тому подобное до бесконечности. Общий перевод всего: «Я снова буду плохим и виноватым».

— Но ведь так и есть?

В том, что он только что перечислил, была не только горечь, но и изрядная доля правды. А как же еще? Мы все кому-то что-то должны. Всегда.

— Дина, ошибка заключается в том, что ты делаешь хорошие дела, исходя из чувства вины. Не радость, не свобода воли толкают тебя на совершение хороших поступков, а принуждение. Страх того, что если ты этого всего не сделаешь, будешь виноватой. Понимаешь? Ты твердишь себе: «Я должна, я должна, я должна…», хотя на самом деле ты никому ничего не должна — это твой выбор — делать или не делать.

— Но делать в данном случае кажется верным решением. Лучшим.

— Да! Но без принуждения, не из страха, что если не сделаешь, тебя не будут любить — сама себя не будешь любить, улавливаешь? Думаешь, если ты отпустишь это вечное «должна», то перестанешь вести себя ответственно?

— А не перестану?

— Нет! Но вместо того, чтобы делать эти вещи из страха, ты начнешь делать ИХ ЖЕ из радости. Чувствуешь разницу? А пока ты руководствуешься не той мотивацией, твое тело страдает. Область позвоночника — это область принципов. Грудной отдел — чувство вины. Твоя спина ноет из-за твоих же собственных «должна» и не перестанет, пока ты не отпустишь самопринуждение.

— А если отпущу?

— Для начала отыщи их всех. Найди внутри, осознай. А после прости.

— И моя спина перестанет ныть?

— Ну, это ты мне об этом и скажешь, не так ли?

Он снова был тем же Дрейком — хитрым, чуть надменным, с дьявольским огоньком в глазах и приправой из перца в голосе.

Я записала на листе: «Спина. Грудной отдел. «Должна»».

— Я прощу. И расскажу тебе о результатах.

— Я буду тут и буду ждать.

Он улыбался.

Я любила его — этого мужчину. До бесконечности, которая красовалась в виде символа на подаренном им кольце.

— Мы закончили?

— На сегодня да.

* * *

В другой раз я с любопытством изучала бы интерьер незнакомого кафе, куда зашла впервые в жизни, но теперь, спустя двадцать пять минут после занятия, мои потерявшие фокус глаза не видели ни стоящую на столе чашку с чаем, ни подставку с веером салфеток, ни ламинированного осеннего предложения — «при покупке двух кексов с начинкой, кофе в подарок…», ни целующейся у окна парочки.

Погрузившись внутрь себя настолько глубоко, насколько это вообще возможно, я вновь сидела рядом с воображаемой частью себя — Динкой двойником — и молчала. И она — хмурая, недружелюбная и набыченная — угрюмо молчала тоже.

— А что ты должна и кому? — наконец спросила я без предисловий — мне хотелось это понять. Нет, не затем, чтобы вылечить спину — на данный момент она не болела, — но затем, чтобы разобраться в том, оказался ли Дрейк в очередной раз прав.

— Кому? И что? — повторила я с нажимом.

— А ты не знаешь! — ответили мне с таким количеством ехидства, что впору было им подавиться.

— Не знаю. Ведь никому, ничего?…

— Ну да, как же…

— Поясни.

— Только не прикидывайся, ладно? — мое отражение жгло меня взглядом, а в глазах плескался страх, отчаяние и боль. Неужели это я? Неужели все так плохо? — Я должна везде и всем. ВЕЗДЕ! Следить за мамой и ее проблемами — чтобы она не болела, чтобы у нее хватало денег, чтобы ничего не случилось. За бабушкой тоже. Должна быть прекрасной ученицей…

— Ты и так прекрасная ученица…

— А Тайра? Она видит и понимает больше, у нее врожденные способности видеть, и если я не буду нажимать и подгонять себя, кем я стану через месяц? Кем? В своих собственных глазах?

Я молчала. Да, рядом с Тайрой иногда комплексуешь — подруга умела многое из того, чего не умела я.

— Я должна быть все время на связи, потому что, если кому-то понадобиться «прыгнуть»… Должна беречь силы, постоянно выполнять энергосберегающие практики. Должна уметь держать лицо, должна всех понимать, должна соответствовать Дрейку, потому что он… он Великий! Я всегда должна быть лучше всех, чтобы доказать, что достойна быть здесь, в этом мире — что я не изгой, не иждивенец, не сраный иммигрант, которого здесь приютили и держат из жалости…

— Да что ты такое говоришь?

— То, что ты на самом деле думаешь!

Я возмутилась, да, но лишь внешне, так как где-то глубоко внутри знала, что она права, — я именно так и думала. Хлестала себя невидимой хворостиной, гнала вперед, училась быть лучше, умнее, правильнее, не позволяла себе поблажек, не слушала собственное нытье и теперь воочию увидела ту часть себя, над которой все это время издевалась. Себя саму — жалкое зрелище. Согнутая под гнетом спина, опущенные уголки губ, затравленный взгляд, вечный страх «а что, если кто-то будет лучше?» и безнадегу от того, что никогда не смогу свалить с плеч это ярмо, — нести мне его и нести до конца жизни.

Ведь я сама это выбрала.

— А что, если ты не станешь ничего этого делать?

— Не стану? — в голосе двойника сквозило откровенное ехидство. — И кем я тогда буду? Кем? Безответственным говном? Не человеком, а дерьмом на ножках? Слабаком?

Да, мое отражение слов не выбирало, и от прямоты становилось еще больнее.

— Для кого ты им станешь? Никто не посмеет тебя осудить…

— Да я САМА СЕБЯ ОСУЖУ! САМА! Кем я буду в собственных глазах, если перестану заботиться о матери? Кем, если не смогу помочь отряду в нужный момент? Кем, если опущусь до внешнего вида кухарки, находясь рядом с самым великим человеком этого мира? За что мне останется себя уважать?

— Да уважают ведь не за это!

— А за что?!

— А просто так! За то, что человек просто есть. И любят его тоже просто так — за то, что есть.

— Ты сама-то в это веришь?

— Верю, — вдруг неожиданно жестко ответила я. — Стань ты самой худшей ученицей этого мира, и я все равно буду тебя любить.

— Ну да, как же…

— И можешь ни разу больше не наложить макияж и не сделать прическу — ты не станешь для меня хуже. Я буду. Тебя. Любить.

— Да не ври ты мне! — взвизгнул образ.

— И пусть кто угодно думает, что ты — иждивенец, сраный мигрант в этом мире, — но я-то знаю, что ты самый лучший человек. ЗНАЮ. Ты в любом мире была бы самой лучшей!

У нее дрожал подбородок. Она не верила мне — не могла, боялась. Что это все пустое, что все — слова, что стоит попробовать перестать выкладываться, изнашивать себя, как и прежде, на двести процентов, и любовь к самой себе потеряется, исчезнет. Оказывается, это очень страшно — бояться, что перестанешь любить себя сам. Едва ли есть что-то страшнее.

— Я буду плохая, — шептала Динка-двойник, а по ее щекам покатились слезы. — Я ведь тогда не буду соответствовать ожиданиям…

— Давай простим это чувство вины…

— Я буду плохая, — она меня не слышала — она боялась до дрожи в конечностях, до паники.

— Не будешь. Ты никогда не будешь для меня плохой, слышишь? Даже если вот разом перестанешь делать что-либо хорошее, нужное или важное, если вообще ни разу в жизни никогда никому не поможешь. Я всегда буду любить тебя, понимаешь? Всегда. Я обещаю.

— Плохая, плохая, плохая… Боюсь… Как страшно…

Теперь она лежала на полу и дрожала. Корчилась на нем, каталась, дергалась в судорогах, страдала от наличия в себе негативной энергии, а я сидела рядом, гладила ее по спине и как заведенная шептала: «Я прощаю себя. Прощаю себе это огромное чувство вины, которое впитала за годы, которое взрастила до состояния паники, но все это время давила в себе… Я прощаю…»

Я просила прощения у чувства вины за то, что долго не отпускала его на свободу, когда оно на деле не желало мне зла и явилось лишь для того, чтобы научить меня не быть виноватой. И оно — это чувство вины — хотело домой, хотело уйти на свободу, — я отпускала. Я прощала саму себя, хоть это и было тяжело, за извечное принуждение — за то, что все мое хорошее вдруг обернулось плохим, ибо я давным-давно перестала совершать это из радости и превратила все в чувство долга.

Господи прости, я была дурой…

А еще я просила прощения у тела. За то, что оно все это время, не имея возможности сказать ни слова, страдало, болело и пыталось вывести эту боль через спину. Сигнализировало мне, ждало, чтобы его услышали, терпело молча.

— Прости меня, тело. Нет еще во мне той рассудительности, которая, возможно, когда-нибудь придет. Я очень часто бываю глупой, ты прости, если можешь, ладно?

Не знаю, сколько прошло времени и излечилась ли моя спина, — в этот раз я действительно работала не ради верхушки айсберга (да и не помогло бы — о, великая Формула!), а ради его основания, — но когда я открыла глаза, мой чай окончательно остыл, официантка поглядывала на меня встревоженно, а парочка у окна исчезла.

Ощущая себя странно — отвалившейся от времени и пространства и будто бы прошедшей через пару кругов очистительного огня, — я потянулась к сумочке и достала кошелек — пора расплатиться и пойти подышать.

Я это сделала.

Умело или нет, но я себя простила. И теперь чувствовала себя намного лучше, потому что Динка-двойник, до того бившаяся в судорогах на полу, в какой-то момент затихла, выпихнула из себя, наконец, черное облако, превратилась в чистый сияющий силуэт, а после обняла меня и полностью растворилась.

У меня вышло.

Если не все, то хотя бы что-то.

Следующие полчаса я бесцельно бродила по улицам: парки, скверы, кованые заборы, фонтаны, бордюры, редкие на тротуарах опавшие листья — скоро их станет много. Небо еще звенит от синевы, но вскоре побледнеет, выцветет, станет не лазурным, но похожим на блеклый старушечий глаз; отцветут и превратятся в нечесаное сено густые волосы цветов на клумбах — пропадут яркие шапочки, закачаются на ветру голые бурые стебельки. Но еще не сейчас.

Первое сентября.

Смена сезонов.

Нет, в этот день на улицах Нордейла не галдели толпы школьников — не мелькали белые фартуки, не покачивались, завернутые в целлофан, острые пики гладиолусов, не звенели отовсюду протяжные трели первых звонков, не улыбались, предвкушая долгий и, вероятно, сложный год учителя. Учителя были — не было из-за отсутствия рождаемости детей.

А вот разномастные студенты сновали группами: аккуратные, вихрастые, веселые, серьезные, очкастые, стильные, громкие, скромные, худые, толстые… — настолько разные, что не хватало сравнительных синонимов. Проходя мимо одного из главных университетов города, я разглядывала людей — людей Мира Уровней, — они всегда чем-то отличались для меня. Чем — лицами? Позами? Жестикуляцией? А, может, тем, что не стояли, как наши, уткнувшись в телефоны, и не проверяли ежеминутно лайки на своих постах? Не щелкали телефонными камерами, коллекционируя тонны селфи, не наживали себе из-за отсутствия соцсетей (спасибо Дрейку) ненужные комплексы, не прятались за аватарами-масками, а вместо этого выходили на улицы, общались, смеялись, шутили друг над другом и были настоящими? Не виртуальными, состоящими из сложных символов никами, а живыми людьми. И этим подкупали.

Университет остался позади, и моментально утихло бурление жизни. Я отыскала ближайшую лавочку, уселась на нее и прищурилась от пробивающегося сквозь густую листву солнца. Засунула руки в карманы, посмотрела на небо.

Итак, что имеем — осень? А осень, как известно, время чудес. И прав был Дрейк, когда сказал: «Да, пусть на данный момент в городе нет меня или Тайры, но это не значит, что у тебя должно быть скучное время. Сделай его — этот период — золотым. Ярким, насыщенным, интересным».

Вот именно этим, сидя на потрескавшихся теплых досках, — сменой ненужных и устаревших убеждений — мы и займемся.

И я плотоядно улыбнулась.

На неприметную будку, принадлежащую сервису «Моя вторая половина» и аккуратно затесавшуюся между двумя архитектурными строениями с лепниной по карнизу, я наткнулась по пути домой. Наткнулась, подошла ближе, долго рассматривала собственное отражение в зеркальном стекле, но зайти внутрь так и не решилась, хоть и рвало на части любопытство.

Конечно, как же! Стоит мне шагнуть через порог, как система Комиссии тут же доложит Дрейку о том, что его ненаглядная Бернарда сунула нос в «незабудку», и это, как говорилось в одноименном фильме, «при живом-то муже!».

Вот Дрейк тогда задаст мне пару каверзных вопросов… А, может, и не задаст, но легче от этого не станет — если бы подобную будку когда-либо посетил он сам, комплексы неполноценности, несмотря на уже изученные методы прощения, мучили бы меня до конца жизни. Да-да. «Зачем ходил? Что хотел узнать? Меня ему мало?»

Ужасы нашего городка.

Нет, я вовсе не собиралась проверять, является ли Дрейк моей второй половиной — знала это наверняка, — но вот отделаться от интереса «а как именно устроена система распознавания личности?» никак не удавалось. Требуется в ней личное присутствие «объекта» или же нет? Производится ли сканирование внешности, голоса и сетчатки глаза, или же хватает банального отпечатка пальца?

Изнывая от неутоленного любопытства, как от дичайшей жажды, я кое-как заставила себя отлепиться от стекла и зашагала прочь.

Вот вернусь домой и досконально расспрошу того, кто эту будку недавно посещал, — мою милую и обожаемую Клэр. Уверена, она не станет скрывать подробности.

— Дина, да не помню я! Вот хоть убей — не помню.

— Совсем ничего?

— Ну, я же волновалась. Там все, наверное, волнуются, ведь приходят искать не кого-то — свою судьбу. А вдруг экран покажет невесть кого, что тогда делать?

Она стояла у плиты и помешивала суп — с новыми в ушах сережками-каменьями, с уложенными в сложную прическу локонами, в расшитом вручную переднике. Не экономка, а белокожая красавица-цыганка. Наверное, они с Антонио собирались пообедать в очередном ресторане, блюда которого хотели совместно продегустировать — именно это занятие не так давно в виде хобби вошло в привычку наших поваров — пробовать чужие блюда и создавать на их основе новые рецепты.

— Ну, ты прикладывала куда-нибудь палец?

— Палец точно прикладывала, помню.

— А тебя просили посмотреть куда-нибудь? Мол «стойте неподвижно — мы сканируем сетчатку глаза»?

— Вот этого, по-моему, не было. Но ведь я могла забыть — все смотрела на экран, все ждала, когда же он кого-нибудь покажет.

Оно и понятно, я бы тоже ждала.

— А лазеры? Я слышала, что раньше там производилось сканирование данных прямо из головы, но потом эту систему заменили на более простую.

— Лазеры? — Клэр качнула темноволосой головой и бросила на меня задумчивый взгляд. — Нет, лазеров точно не было. Их бы я запомнила.

В этот момент в кухню белым и рыжим вихрем залетели разыгравшиеся коты, едва не снесли, пытаясь развернуться на гладком полу, табурет, заскоблили по паркету когтями, и Клэр пригрозила им поварежкой:

— А ну-ка кыш, охломоны! Играть будете в коридоре, а не на кухне, а то убирать мне потом за вами до вечера. А мне выходить через полчаса!

Тема будки «Моя вторая половина» была временно позабыта.

Но ненадолго.

У Логана Эвертона — лучшего хакера Уровня и по совместительству моего коллеги — никогда не было ни котов, ни собак, а потому от разговора по телефону его никто не отвлекал. Благо и настроение для подробных ответов на вопросы у него оказалось подходящим:

— Лазерное сканирование? Нет, давно не используется, убрали. Зачем лезть прямо в голову, если по отпечаткам, сетчатке и голосовому распознаванию система с точностью до ста процентов определяет, кто перед ней, и сопоставляет данные с базой?

— А если человек молчит?

— Тогда она воспользуется двумя параметрами: отпечатком и сканом сетчатки.

— А если посетитель в темных очках?

— Тогда одним параметром. Но, скорее всего, из соображений безопасности подключит второй, так как отпечаток легко подделать. А почему ты, собственно, все это спрашиваешь?

Расхаживая по собственной спальне и поглядывая то в окно, то на собственное отражение в высоком зеркале шкафа, я кусала губы, пытаясь придумать правдоподобное объяснение своему любопытству. Не скажешь ведь прямо: «У меня появилась мысль проверить в «незабудке» отпечаток пальца вашего текущего шефа. Зачем? Ну, хотя бы затем, чтобы временно отвлечь его от дел отряда и, как следствие, обеспечить Дэйну спокойный день рождения». Э-э-э, это достойная причина для того, чтобы слегка переступить закон? Совсем чуть-чуть. К тому же, ответ будки всегда может оказаться отрицательным, и тогда мое любопытство растворится, как не бывало.

Не придумав ничего лучшего, я по-милицейски коротко и почти грубовато ответила: «Надо».

Хакер на том конце усмехнулся.

— Хорошо. «Надо». Но ты ведь не только затем позвонила, чтобы поинтересоваться, как все работает? Наверняка хотела попросить о чем-то еще?

Еще один «зрячий в корень» — мне на них везет.

— Хотела, — я вновь замялась. Наверное, можно было бы оставить эту идею в покое — забыть о ней, спокойно жить до возвращения Дрейка, предоставить Дэйну самому заниматься своим праздником и всем, что с ним связано, но, увы, мне самой хотелось приключений. Да, вот так банально — я же пообещала себе, что эти две недели станут для меня «золотым временем»? Так почему бы и не подобным способом? — Скажи, ты смог бы временно… подладить под требуемые условия функционирование одной из будок? Скажем, наименее посещаемой?

— На какой период?

— На полчаса.

Непродолжительная пауза.

— Мог бы. А в чем именно заключается «подладка»?

— В том, чтобы система временно перестала запрашивать скан голоса, отключила голосовое распознавание и ни в коем случае не отправила отчет о запросе в общую базу Комиссии. Так можно?

— Ого! — в трубке присвистнули. — Ну, при хорошей мотивации можно все. Хочешь, чтобы кто-то чего-то не узнал?

— Хочу. Как думаешь, нам не дадут за это по шапке?

— Ну, я бы не числился хакером Комиссии, если бы за свой код получал по шапке, не так ли?

Логично. И самоуверенно. В общем, исключительно то, что нужно. Осталось разузнать главное, поделенное на два вопроса:

— Сколько времени займет создание такого кода, как ты думаешь?

— Несколько часов.

— А какая мотивация стала бы приемлемой, чтобы ты взялся за дело? Есть ли что-то такое, что могу сделать для тебя я, но не может никто другой?

На том конце задумчиво помолчали, затем с усмешкой ответили: «Есть».

Вот уж чего я никогда не знала, так это того, что Логан пристрастился к снюсу. Нет, он как мог, оправдывался, что вовсе «не пристрастился», просто однажды его где-то достал Халк, и сей продукт показался Логану интересным. Угу, завлекательным — жевательный табак в мешочках с высоким содержанием никотина и низким канцерогенов, помещаемый между губой и десной минут, эдак, на сорок. Бездымный табак — вот, как его называли. И где бы, кто бы мог подумать, его достал Халк? В Швеции, конечно. Когда пребывал там в последний раз в моем присутствии…

Я нажала «отбой», положила телефон на тумбу, удивленно покачала головой и улыбнулась — в конечном итоге, снюс так снюс — результат того стоил. Хорошо, без проблем, выберу время и посещу Стокгольм — посижу на лавочке, полюбуюсь на озеро, корабли и чаек, послушаю шведскую речь.

А за это получу вожделенные полчаса в «будке-незабуке».

* * *

Белый курсор равномерно мигал на темном полотне экрана. Где-то там, преобразованные из бинарных символов-слов в мысли-сообщения, которые получал Дрейк. Далеко. На тридцатом Уровне.

«А почему нужно обязательно прощать три составляющих? Себя — понятно. Просить прощения у тела — тоже понятно. Но всегда ли нужно прощать обидчика? Ведь бывает так, что виноват не ты, а кто-то другой?»

Ответ пришел несколько минут спустя — пришлось ждать.

Пришел и удивил.

«Не бывает. Другой человек может осознанно или неосознанно всколыхнуть твой стресс, заставить его показаться наружу, то есть спровоцировать. Но означает ли это, что виноват провокатор? Или же виноват тот, кто не сумел адекватно отреагировать?»

Прежде чем написать что-то еще я долго размышляла, хмурилась. Затем настрочила:

«Значит, виноват всегда только ты сам?»

«Если говорить простым языком, то да. Но чувство вины — это тоже стресс. И когда некто провоцирует тебя на неадекватные действия, нужно не просто простить его, а еще и поблагодарить за то, что он указывает тебе на твои же ошибки».

«А своих у него нет?»

«Свои есть у всех. Но главные для тебя — твои собственные. Запомни, отучись винить в чем-либо других. Вообще. Навсегда».

На том мы беседу и завершили.

* * *

Шесть вечера. За окном тихо теплится ранний закат, кружат в пятнах солнечного света над прогретой брусчаткой аллей сбившиеся хороводом мошки, чиркает садовыми ножницами, подстригая кусты (без ягоды чарины) сосед за забором.

Дэйн по телефону ответил просто: «Я дома. Да, уже вернулся из штаба, так что просто заходи-залетай в гости. Где найти, знаешь».

И спустя непродолжительное время мы уже сидели на шезлонгах у того самого бассейна, где накануне состоялась вечеринка.

Сегодня это место выглядело иначе: не празднично-цветастым, но мирным, спокойным, домашним — стоячая в прямоугольной мраморной раковине вода, несколько занесенных с деревьев ветром листьев на поверхности, полное отсутствие ряби. Мои ноги приятно грел теплый от солнца матрас, на ступнях болтались безразмерные хозяйские тапки. Здоровяк Эльконто сидел рядом — в домашней рубахе с коротким рукавом и необъятных — ему в самую пору — хлопковых шортах.

Меня всегда смешило представлять Ани, пытающуюся примерить вещи любимого мужчины — наверное, в них она могла завернуться дважды, а то и трижды, как в корабельный парус. Огромные майки — километры ткани, — штаны-трубы, куда поместилось бы четыре ее самой, «Гулливеровы» говнодавы в прихожей…

Когда любишь, однако, все в радость — в том числе и размер. А в этом доме друг друга любили.

— А где твоя ненаглядная?

— Ушла выгуливать Барта. Куда-то на стадион, чтобы и самой побегать.

— Ясно. А ты рано сегодня, думала, придется искать тебя в штабе.

— Да подменился чего-то, захотел отдохнуть.

— После вчерашнего?

Мы синхронно улыбнулись — поняли друг друга без слов. Вчера Дэйн пропустил пару-тройку лишних коктейлей и теперь слегка маялся — Лагерфельд в отпуске, снять похмелье некому, а от таблеток, благодаря рыжеволосому другу, все давно отвыкли.

— А ты, я так понял, и хотела поговорить в тишине, да?

— Ага.

— А чего так? Секреты?

Моя улыбка сделалась шире.

— Можно сказать и так. У меня к тебе вот какой вопрос — вопрос на засыпку. Каверзный очень.

— Говори уже, заинтригован.

Я хитро взглянула на расслабленного снайпера, шаркнула по мрамору гладкой подошвой тапка и прищурилась.

— Как думаешь, сможешь достать для меня отпечаток пальца Джона Сиблинга?

— Что?! Для кого? С ума рехнулась?…

Пять минут спустя, неспособный уложить в пределы своей фантазии мою бредовую идею, Эльконто все еще пыхтел:

— Да если он узнает, что я достал его отпечаток, он шкуру с меня сдерет!

— Сделай так, чтобы не узнал. Дай ему что-нибудь в руки аккуратно, потом забери.

— Не учи ученого! Думаешь, я не знаю, как снимать отпечатки?

— Тогда проблем нет, так?

— Он уроет нас обоих, Ди. Джон — крутой перец, я имею в виду, он действительно жесткий мужик. Это тебе не Дрейк, не кто-то другой. Сиблинг начисто лишен чувства юмора. Если он поймет, что мы пытаемся его сосватать, он сосватает нас к дьяволу в ад, и если ты сможешь спрятаться за спиной своего возлюбленного, то меня прикрывать будет некому. А я даже представлять не хочу, на что он способен — наш зам. Мне его за последнюю неделю хватило, знаешь ли…

— Послушай, от тебя просто требуется достать отпечаток. И все. Думать, что делать дальше, буду я — на тебя никаких намеков.

— Угу, никаких. А ты при этом сильно рискуешь.

Я беззаботно улыбнулась. Иногда надо рисковать, и не так это страшно — скорее, забавно и будоражит кровь. Ну, узнаю я, существует ли для Сиблинга вторая половина, — и что с того? Это не криминал.

— А если она существует? Что будешь делать? Начнешь сводить их вместе?

— Больная я, что ли? Я просто дам ему имя и укажу, что это имя его второй половины. Остальное, если захочет, он сделает сам.

— Да он тут все перевернет, чтобы выяснить, кто подложил ему имя.

— Ну, так и ему требуется разнообразие в жизни. Пуст ищет.

— А если найдет…

— Дэйн! Это шанс для твоего дня рождения состояться, ты ничем не рискуешь. И я тоже.

— Ну да!

— Я — телепортер, забыл? Я могу появиться и исчезнуть в выбранном месте за секунду.

— А камеры?

— А наш Логан?

— А их хваленые системы слежения?

— А наш Логан?

— Наш Логан не всесилен.

— Зато почти. Я все продумаю. Посуди сам: что будет делать Джон, когда вдруг получит сообщение о том, что где-то в мире существует его вторая половина?

— Жопу порвет для того, чтобы порвать жопу тому, кто подложил записку.

— Да не найдет он зацепок! Зато не сможет избавиться от мысли, что хочет на нее посмотреть, — я тебе гарантирую.

— И что?

— Да то! Что ему станет не до отряда, не до тебя, не до вас вообще. Думаю, до приезда Дрейка он вообще думать забудет о половине своих обязанностей.

— Ты забываешь, что он представитель Комиссии — плевать ему на эмоции.

— На эмоции других — да, но не на свои собственные. Не верю, что он сможет с ними справиться. Никто не хочет быть один. Никто и никогда. Он пойдет туда — узнать, что это за женщина.

— В том случае, если она найдется.

— Да, если найдется. А если будка не выдаст результатов, то нам вообще не о чем волноваться, так?

Эльконто долго молчал. Я видела, с одной стороны ему не хотелось подставлять меня в этой авантюре — оно и понятно — мы все-таки друзья, а то и больше, чем друзья. Будь у меня на Уровнях брат, он был бы Дэйном. С другой стороны, весь отряд изрядно устал от пустых, но крайне жестких придирок и тестов Сиблинга, и попытайся мы его отвлечь, тем самым помогли бы не только себе, но и коллегам, а это приятно.

Риск все же существовал, и потому молчание моего собеседника длилось, длилось и длилось. Но я его не торопила — пусть примет решением сам. Дэйн — парень авантюрный и рисковый, и если уж кто-то и поможет мне, потому как сам же первым изноет от любопытства, то это будет именно он — снайпер.

А пока тишина продолжалась, я рассматривала залитый оранжевым светом задний двор — идеально ровный газон, аккуратно подстриженные, похожие на шиповник, кусты, подметенные дорожки — этот дом любили. Здесь жили, наслаждались, делились друг с другом радостью — место излучало тепло.

Наверное, еще совсем чуть-чуть, и вернется Ани — мне позарез требовался ответ.

— Дэйн, так ты его достанешь или нет?

Тишина.

— Дэйн?

Скрип ножек шезлонга под грузным телом.

— Дэ-э-э-эй…

Кряхтение.

— Так мне самой?

И раздраженный голос:

— Слушай, Дрейк всегда реагирует на твое вот это протяжное «Дре-е-е-ейк»?

— Чаще всего.

«Но не всегда адекватно», — я мысленно улыбнулась.

— Блин! — снайпер подался вперед и нервно причесал ежик светлых волос пятерней. — Бл№ буду, мы сильно вляпаемся, если эта будка выдаст результат.

— Может, и не выдаст?

— Но если выдаст, мы в заднице.

— Не мы, а Джон.

— Мы. Ты. Он. Кто-то в заднице окажется точно.

Я покачала головой и усмехнулась.

— Не мы, Дэйн. Это будем не мы. Но вот время проведем с пользой и удовольствием.

Он согласился — я видела это по азартно блестящим глазам и скривившемуся от того, что именно он собирался мне ответить, рту — Эльконто согласился.

* * *

Вечерний сад ласкали сумерки.

Тонул в синеве забор и сочная пока еще зелень, с каждой минутой меняло оттенки живописное, расчерченное кистью невидимого художника фиолетовое небо. На крохотном столике дымился горячий какао — в отсутствии Дрейка я любила встречать и провожать это время суток, сидя на балконе второго этажа с пледом на коленях. Плед мне нужен был не для тепла — на нем обожали по очереди лежать Смешарики.

Да-да, редкий момент, когда они позволяли себя касаться, гладить, когда тихонько нежились под человеческими пальцами. Сейчас на расчерченном квадратами покрывале их находилось трое — остальные отдыхали на специально постеленном Клэр коврике у моих ног; все вместе мы наблюдали закат.

Каждый раз, сидя здесь, я вспоминала одно и то же — каково это, быть без них. Жить в тихих комнатах, бродить по лестницам, ни об кого не спотыкаясь, не слышать по утрам пищалку-перебранку от телевизора.

Это случилось два месяца назад — они исчезли. Завершили, наконец, начатый ранее процесс превращения принесенного с Архана шара в Портал (*события этого момента описаны в книге «История Бернарды и Тайры на Архане) и ушли в свою «Фуриандию». Не попрощавшись, никого не предупредив, — все сразу — просто взяли и растворились.

Переживала ли я? Конечно. Но мои переживания терялись на фоне того, что испытывала в те дни Клэр — она погасла. Сделалась тихой, молчаливой, непривычно угрюмой. Перестала улыбаться, ее еда потеряла вкус. Но каждый раз она, я знала это совершенно точно, вставала спозаранку, шла на рынок, покупала ягоды, ставила их в холодильник. Они пропадали, а она покупала их снова, они пропадали, она покупала снова — бесконечный и бесцельный тусклый круг.

Мы не знали, вернутся ли они. Хотели верить, что да, но так же надеялись, что на своей истинной родине, находясь среди сородичей, наши пушистые друзья обрели счастье. Наши Фурии, наши странные — не люди и не животные — любимые питомцы…

Помнится, этот дом в те дни потерял что-то живое, что-то очень ценное — часть того, каким он был. Я все еще любила его — всегда любила, — но в пустых коридорах чувствовала себя тоскливо. Как будто кто-то умер. В подвал не спускалась вообще, Клэр старалась лишний раз не тревожить, перестала ожидать от нее завтраков, старалась уходить пораньше и оставаться вдали подольше.

Шли дни. Однообразно тянулись недели.

А однажды утром, еще толком не проснувшись, — в тот день я ночевала здесь же — услышала грохот босых пяток по полу и удивительный почти нечеловеческий радостный визг. Спросонья вывалилась в коридор и увидела престраннейшую картину — на кухню из собственной спальни неслась Клэр. Полуголая — в одной лишь сорочке, — непричесанная, с лихорадочно блестящими глазами, с расческой в одной руке и тюбиком крема в другой… А с кухни привычно кричали: «Лэр! Лэ-э-э-р! Ушать!»

Они вернулись.

Так же неожиданно, как и пропали. В том же составе и количестве, радостные и довольные, побывавшие на родной планете Фурии.

Радовались ли мы? Опять же, как и в случае с печалью, на фоне бешеного фейерверка эмоций экономки моя радость казалась детской и незрелой — подруга же спозаранку откормила «потеряшек» так плотно, что те превратились в настоящие Сме-шары — пузатые, толстые, почти неспособные с пережору дышать. А она — Клэр — (я уже и забыла это зрелище) светилась от счастья.

Позже я пыталась осторожно расспрашивать пушистиков, каким было их путешествие — хорошо ли прошло, понравилось ли, почему вернулись? — но в ответ услышала немногое: путешествие понравилось. Хорошо ли было? Хорошо. Почему вернулись? Затосковали. Да, вот так банально. В родном мире их не поняли, уговаривали остаться, но повлиять на окончательное решение не смогли — Смешарики пожелали вернуться.

— Насовсем?

— Угу, — ответили мне чинно.

И на душе стало спокойно — жизнь вернулась в привычное русло: чавканье у холодильника по утрам, шалости, игры перед телевизором. Превращения, грозящая шваброй Клэр, редкие погромы в комнатах…

С тех пор внешне изменилось немногое, но многое изменилось внутри. Внутри нас — мы их ценили. Как никогда. Они были странными — плохо говорящими, со своей логикой, иногда вредные до невозможности, — но они были «нашими». Нашими Смешариками.

И изредка, вот как сегодня, позволяли гладить себя, лежа на мягком пледе, греясь на коленях. Вот так странно.

Хороший день. Насыщенный, но хороший.

Наблюдая за тем, как прячутся в объятьях подступающей ночи последние искорки закатного света, я размышляла о своей спине, о том, будет ли она еще болеть. Интересно, сколько понадобится времени на то, чтобы вылечить ее окончательно? Получилось ли у меня помочь ей этим утром — пусть не совсем, но чуть-чуть? Время покажет.

А еще плескалась внутри неуловимая, но ласково щекочущая свобода — свобода от слова «надо». От вечного «должна». Оказывается, это прекрасно — помнить, что никому я на самом деле ничего не должна. Что о маме я всегда заботилась исключительно потому, что любила ее, что постигать неведомое меня толкала вечная и неутолимая жажда к знанию, а вовсе не желание «не быть» хуже кого-то. Что стать прекрасней, лучше, увереннее в себе меня сподвигал живой перед глазами пример Дрейка, а не страх того, что он — Дрейк — вдруг уйдет, если я не изменюсь.

Бред. Как часто мы подменяем одно понятие другим и тонем в беспокойстве из-за ерунды. Сначала из-за ерунды, затем из-за настоящих страхов, следом паники. А после страдаем из-за многочисленных болезней, которые сами же в себе и породили.

Плохо, если не знать, как выбраться из замкнутого круга.

Хорошо, если знать.

Мой какао остыл, сад остыл тоже. На коленях, посапывая, дремали Смешарики.

Назад: Глава 1

Дальше: Глава 3