Эпилог

— Я вела себя, как дура, да? Утомила тебя?

Джон в ответ лишь покачал головой. Накрыл ее руку своей, едва заметно сжал пальцы — не утомила — испугала. Когда он пытался что-то объяснять, а она плакала, когда выглядывала из окна с ужасом, когда поначалу не хотела ничего слышать о том месте, в котором теперь была. Слишком часто Яна за последние трое суток даже с Ферином подступала к опасной черте: ее сознание рвало на части, его вело, его двоило, как неисправный телевизор.

И все это время он боялся.

А сегодня (к его непередаваемому облегчению) Яна вдруг впервые взглянула на Нордейл без испуга, но с робким любопытством. Сама взяла ознакомительную брошюру из шкафа, сама принялась ее читать. В обед попросила еще раз провезти по улицам. Да, по большей части молчала, но уже не ужасалась и не двоилась — приняла.

И этим вечером, сидя здесь, в салоне машины, которую остановили на вершине холма лишь потому, что с него открывался живописный вид на ночной город, Сиблинг впервые вздохнул с облегчением.

Они прошли ее — опасную черту, — миновали. Конечно, потом будут еще — другого рода, — но первый этап пройден, и ему никогда и никому не удастся объяснить, насколько он был важен.

— Знаешь, меня просто давно так не глючило.

— Давно? А раньше глючило?

Она принимала наркотики?

— Ага, один раз. Тогда, когда в меня ударила молния…

Молния… Глаза Джона распахнулись, ум заработал с утроенной скоростью — молния, мелкие ветвистые шрамы по всему ее телу — он еще думал, что от пожара, — изменившийся фон тела — ну, конечно, молния! Как он сразу не подумал: это гроза изменила Яну — сама природа! А он едва мозги не сломал, пытаясь анализировать и сопоставлять полученные от ее тела данные.

— Мне было восемь. Не знаю, каким образом я осталась жива, но цепочка с моей шеи испарилась, оставив ожог. Да их много — ожогов, — ты видел.

Он кивнул.

— Уродка, да? Мало того, что в мозгах уродка, так еще и тело обезображено.

— Ты не уродка, — возразил тихо.

— Я сложная, Джон, я знаю.

— Мы все сложные.

— Ну да, — Яна хохотнула, — ты точно не простой. Но это и хорошо. Хорошо, что непростой, — пояснила неопределенно и на какое-то время замолчала. — Просто это… глючно, понимаешь? Думать о том, что ты находишься в другом мире. Думать о том, что другой мир существует. Рассказам об этом я бы никогда не поверила.

Он знал об этом. Потому и рискнул.

— А теперь я тут. Мы тут.

Яна вновь замолчала.

Сиблинг все еще чувствовал ее страх, ее неопределенность и шаткость сознания — она все это время старалась стоять на своих двоих, как раненый и потерявший много крови боец. Силилась смотреть вперед заплывшими глазами, шагать, несмотря на боль, мыслить разумно. Он уважал ее как человек, уважал как представитель Комиссии.

И любил как мужчина. Маленькую, вечно неуверенную в себе и страшащуюся всего подряд Яну Касинскую.

— Яна…

Она не повернула головы — боялась того, что он скажет.

Что ей пора?

— … я знаю, что будет непросто. Что ты нелегко меняешь привычки и начинаешь кому-либо доверять. Что ты опасаешься не только людей, но и саму себя, собственного будущего.

Ей хотелось фыркнуть, съязвить, выдать какую-нибудь колкость — защититься, — но она сдержалась — понимала, что он прав.

— Однако я человек терпеливый. И тоже непростой. Нам понадобится время — возможно, много времени. Чтобы привыкнуть друг к другу, чтобы начать понимать, чувствовать. Чтобы научиться доверять и уважать. Чтобы не ломать, но принять друг друга такими, какие мы есть.

В темноте сложно было сказать наверняка, но Джону казалось, что в ее глазах блестят слезы.

— Этот путь — наш с тобой путь, — наверное, его речь звучала тяжело, напористо и слишком пафосно, но он хотел быть предельно серьезным и честным, — будет нелегким. Трудным, болезненным, не без ссор и обид, не без взаимных время от времени оскорблений…

На этом месте она улыбнулась, и ему полегчало.

— … не без попыток словами или действиями повлиять друга на друга, но я готов пройти его с тобой. Готов. И потому хочу спросить — ты останешься здесь, со мной? Ты к этому готова?

Она молчала. Смотрела на далекий горизонт, застыв, как задумчивая статуя, — не шевелилась, не моргала, не жевала губами — просто сидела, тихая и все еще неуверенная ни в себе, ни в нем.

В какой-то момент Сиблингу показалось, что сейчас она повернется и скажет: «Остаться здесь, с тобой? В городе, от которого у меня уже чуть крыша не съехала? Нет уж, спасибо».

Но Яна лишь тихо усмехнулась.

— Я столько раз в своей жизни переезжала с места на место. Предлагаешь мне сделать это еще раз?

— Предлагаю тебе, наконец, обрести свой дом, свое место. И себя как мужчину. Именно здесь, как нигде еще, я смогу тебя полноценно защищать, заботиться о тебе, не оставлять надолго одну…

— Да не распинайся ты, — оборвали его грубо, но с улыбкой. — Я готова.

Джон икнул и затих. А она, глядя на его удивленное лицо, еще шире расплылась в улыбке.

— Знаешь, к тому моменту, как ты снова появился в моей жизни, я уже была готова ехать с тобой куда угодно — хоть в Сахалин, хоть на Камчатку. И даже, если бы ты сказал, что прошел шесть ходок и только вчера свел с плеч купола…

— Какие еще купола?

— Не важно — я бы поехала с тобой даже после этого. Даже если бы ты был зэком.

— Зэком?

Она будто не слышала его — ушла в себя, в собственные переживания.

— Я, наверное, даже согласилась бы грабить и убивать с тобой вместе. А потом сидела бы в женской колонии, писала бы тебе письма, ждала бы наших редких встреч и продолжала бы терзаться мыслью: «И за что я его так сильно люблю?»

Люблю?

Он не решился переспросить вслух.

— Так это «да»?

— Да.

— Да?

— Тебе три раза повторить?

И Сиблинг, решив, что пожурит за ненужный сарказм позже, притянул к себе пассажирку. Уткнулся носом в ее волосы, на секунду прикрыл глаза.

— Повтори еще три раза.

— Да-да и да. Болван ты.

«Свяжу. Накажу. Проучу».

Он молчал. И счастливо улыбался.