Глава 13
Омск. Наш мир.
Почему Омск?
Почему не Москва, Петербург, Челябинск, Волгоград или далекий Сочи?
Она не могла ответить.
Потому что едва помнила предыдущие дни, потому что они почти стерлись из памяти, как данные, способные повредить систему.
Перегруженный людьми вокзал, длинная и беспокойная очередь, стоящая прямо перед ней мама с капризным мальчиком, а потом тонкая бумажная пластинка билета в руке и крик из кассового окошка: «Следующий!»… Равномерный — то ускоряющийся, то замедляющийся — стук железных колес по уходящим вдаль рельсам, унылый пейзаж за занавесками, три попутчика — двое мужчин (один темноволосый и один рыжий) и толстая тетка на нижней полке, вечно жующая бутерброд с маслом и колбасой.
Рыжий по ночам храпел.
Квартиру она сняла по объявлению — первую попавшуюся. Оплатила на две недели вперед, не стала ни выяснять, хороший ли район, ни даже торговаться — просто получила на руки ключ и назвала незнакомому таксисту такой же незнакомый, как и все остальное здесь, адрес. Вокруг не смотрела и изо всех сил старалась не думать о том, что делает, зачем?
Одна в новом городе. Одна во Вселенной.
А теперь и в чужой, скромно обставленной «однушке» на восьмом этаже — смотрит из окна вниз на облетающие деревья, выцветший блеклый двор, одиноко торчащую горбом детскую горку, двойные на металлической цепочке качели, стайку машин у мусорных бачков.
Где она? Зачем?
Уже третьи сутки Яна не могла заставить себя сдвинуться с места. Ей бы полноценно выспаться, принять душ, выйти на улицу и отыскать нормальный магазин, в котором можно купить не только прогорклый сок, полусухой хлеб и залежавшееся печенье, но что-нибудь вкусное, горячее, способное заново вдохнуть в уставшее тело жизнь, но мысли вязли. Как брошенные родителями дети, они постоянно хныкали и смотрели назад — туда, в старенькую, обвешанную постерами общажную комнату, в тот самый вечер, когда Джон еще был с ней, — сидел у заваленного учебниками стола, хотел все исправить, старался сделать это, но уже не мог.
Не хотел. Он, как любой другой мужик, просто бежал с поля боя при первых же трудностях. Не решился на объяснения, не стал ни в чем убеждать, не стал тратить силы на слова — просто ушел.
Значит, она так сильно была ему нужна.
Воспоминания кололись, царапались и заставляли ее то и дело сомневаться — а поступила ли она правильно? Если да, то почему так больно, так тяжело, так трудно теперь? Ей бы выйти на улицу, купить в телефон новую симку (старую она в сердцах выбросила в привокзальную урну: уходить — так уходить), загрузить ДубльГис, начать изучать новую местность, но ноги отказывались служить потонувшей в невидимых слезах голове. У нее есть деньги — много денег! — в той пачке из клуба оказалось ни больше, ни меньше пятьсот девяносто тысяч (она теперь богачка), но деньги не радовали.
Бред.
Яна чувствовала себя старухой — жизнь кончилась, не начавшись. Конечно, это временно, это просто неудавшаяся любовь — даже влюбленность, — это пройдет. И тогда, наверное, она посмотрит на этот двор, этот город и себя прежнюю совершенно другими глазами. Посмеется над собственной глупостью, легко махнет прошлому на прощание рукой и отпустит его на все четыре стороны.
Но пока прошлое еще жило и звалось «настоящим». Пока оно все еще висело на ногах гирями, шептало ласковые слова интонациями человека в серебристой куртке, тянуло назад, укоряло тысячью голосов, приказывало одуматься.
Одуматься от чего? И для чего?
Подоконник здесь был узким и неудобным; Яна много курила.
Для кого теперь не курить? Не для кого.
Если что и заставит ее, наконец, одеться и выйти во двор, то будет пустая пачка с надписью «курение опасно для вашего здоровья».
Смешно. А всякие Джоны не опасны? Тупые жизненные выкрутасы не опасны? Сидеть здесь и тонуть в меланхолии, то и дело доходя до мысли о том, чтобы открыть окно и…
Нет. Лучше она будет курить.
А потом соберется силами, выйдет на улицу и найдет нормальный магазин.
Сигарет, хлеба и печенья хватило почти на сутки.
Когда две пустые пачки «Вога» отправились в мусорку, Каська со скрипом решилась — натянула на ноги сапоги, застегнула на груди короткую курточку (скоро понадобится другая — теплая), закрыла за собой дверь, шагнула на гулкую лестничную площадку и вызвала лифт.
И теперь шла, куда глаза глядят, — мимо детского садика, школы, местного ЖЭКа, недостроенного, окруженного забором девятиэтажного здания — на стройке басовито переругивались рабочие-кавказцы.
«Шампунь, полотенце, губку для раковины, жидкость для мытья посуды, — перечисляла она в голове список необходимых покупок. — Потом бы найти супермаркет с одеждой, купить перчатки и шапку…»
Холодало. Ветер с каждым днем делался все пронзительнее, все сильнее щипал за уши, все быстрее проникал под воротник.
Черт, надо было ехать в Сочи…
Так в чем проблема — она ведь может? Снова поехать на вокзал, купить еще один билет, еще раз загрузиться вместе с нехитрыми пожитками в вагон. Только зачем все? Зачем?
Объявление «Требуется официантка» она увидела на деревянных дверях одноэтажного кафе, откуда вырывались на улицу пряные и слишком насыщенные ароматы восточной кухни.
— Обязанности официантки знаешь?
Тетка-таджичка казалась Яне тараканом — большим, ожившим и несправедливо захватившим нал людьми власть.
Нельзя тараканам властвовать — их надо давить. Отъелись, возомнили себя не пойми кем, смотрят на русских свысока.
У тетки были редкие черные волосы, узкие глаза, неприятное лицо и промасленный передник.
— Принести-унести-подать. Можешь?
— Могу.
Каська озиралась вокруг — контингент не самый приятный: низкие коренастые мужики монголоидной наружности, женщин нет, за «барной» стойкой низкорослый, чем-то похожий на Федьку из пиццерии азиат.
— Какая зарплата?
— Это, смотря, что будешь делать. Если только приносить-уносить, то девять тысяч. Если мыть в туалете раковины… и все остальное, тогда выше.
— Так вам нужна официантка или уборщица?
— А с мужчинами ты как — ладишь?
— Что значит «ладишь»?
Таджичка смотрела прямо, не мигая.
Яне не нравилось здесь все: национальность управляющего и персонала, тот факт, что они смеют задавать странные вопросы, что пахнет здесь — в «тараканьей» столовой — сплошной куркумой, барбарисом и стократно использованным жиром, что тетка до сих пор ждет от нее ответа.
— Не лажу, — бросила Каська грубо — умела бы, так до сих пор была бы с Джоном.
В последний раз оглядела неприглядное помещение, резко развернулась на каблуках и зашагала к выходу.
Девять тысяч в месяц за что? За персональный ад? За то, чтобы Золушка гнула спину на узбеков? Нет, спасибо. Увольняюсь, не нанявшись на работу.
* * *
Нордейл. Уровень 14.
Есть стены, которые не перепрыгнуть, моря, которые не переплыть, препятствия, которые с наскока не обойти. А так же есть мыслительные процессы, которые в определенный момент времени не приносят никакой пользы, а потому должны быть отключены.
Именно такой процесс под названием «возвращение из Екатеринбурга» Сиблинг отключал в голове все последние дни и делал это намеренно — знал, что тот даже в пассивном состоянии продолжает работать, как продолжает анализировать ситуацию, вертеть так и эдак, делать выводы его неугомонный мозг.
О том, что их последнюю встречу с Яной придется временно вырвать из сознания, Джон понял в первый же вечер по возвращению домой, когда всего лишь за один час утомился от происходящего по кругу самобичевания: «Я должен был остаться, должен был все объяснить, должен был хотя бы попытаться».
Нет, не мог и не должен был. Потому что в тот момент, стоя спиной к ее двери, он разозлился настолько, что почувствовал, как вокруг начинает трещать материя незнакомого мира, еще менее, как оказалось, устойчивая к его воздействию, чем фон на Уровнях. И останься он для дальнейшего разговора, ее комната, а после стены, потолки и перегородки попросту оплавились бы от нагнетания эмоций, испытываемых тем, кто их и испытывать, по-хорошему, не должен был.
Но Джон испытывал эмоции. И много.
И потому вот уже пятые сутки не позволял себе мысленно перемещаться в чужой мир и вспоминать брошенные в спину слова «я уже в тебе разочаровалась».
«Когда вернешься в следующий раз, меня здесь не будет».
Где она будет?
Нельзя активно включаться в размышления, нельзя — под влиянием чувств он наломает дров и однозначно наломает их совсем не там, где нужно.
Как только сознание придет к конкретным выводам, как только пассивный анализ совершившейся ситуации будет закончен, как только в уме настанет полная ясность о том, что стоит, а чего не стоит делать дальше, — он все поймет. Поймет, куда идти, что говорить и что делать.
Терпеть и ждать. Он может — он не человек, он — представитель Комиссии.
А если она к тому времени найдет другого? Кого-то еще?
Терпеть.
И ждать.
Он работал и спал, спал и работал. По большей части молчал, приказы отдавал мысленно, в свободное время медитировал, сидя в кресле. Насколько мог, погружался в жизнь Нордейла, следил за статистикой, новостями, едва уворачивался от то и дело пытающихся накрыть сердце эмоциональных порывов.
Иди за ней.
Еще не время. Что он ей скажет? Как все объяснит?
Придумаешь на месте.
На месте нельзя — находясь рядом, он снова совершит ошибку. В следующий раз он вернется в тот мир лишь тогда, когда будет уверен в эффективности предпринимаемых шагов.
Будет поздно.
Ни для чего и никогда не бывает поздно, ибо все и всегда совершается вовремя — мудрая фраза, однако в последнее время она почти перестала срабатывать.
Иди.
Пойду.
Иди…
Когда буду знать…
Она уйдет.
Не уйдет!
На этом месте ему снова приходилось погружаться в медитацию.
А еще через день в сознании что-то щелкнуло, и разрозненная картина вдруг приняла четкие очертания — явилось то, чего он все это время с таким нетерпением ждал, — озарение. Наконец-то сложный пазл сошелся, и Джон осознал то, что должен был осознать с самого начала: Яна — волчонок. Дикий, маленький, не прирученный и недоверчивый. Росла без родственников и родителей, росла без любви и поддержки, росла без друзей, без денег, без какой-либо надежды на то, что жизнь способна выправиться, стать другой. И такому человеку, как она, не доказать что-либо словами. Он может убеждать ее часами, может разбрызгивать вокруг слюну, может даже наколотить ей зад, однако ничто из этого не возымеет эффекта.
Ничто. Кроме действий.
Кроме действий.
В этот вечер Сиблинг вернулся домой — в особняк, куда ни разу не приводил гостей, — и впервые взглянул на него другими глазами.
Скоро здесь будет женщина. Если он все сделает верно, она придет сюда и здесь останется. С ним, в его жизни, навсегда.
И впервые, прежде чем заснуть, он влил в себя полный стакан коньяка — знал, если не сделает этого, уже не сможет отключить мысли, погрузится в них, захлебнется… и, сумасшедший, уставший от собственных сдерживаний, рванет в мир Бернарды.
На скорости света. На всех парах. За Яной.
* * *
Омск. Наш мир.
Сегодня она могла полноправно собой гордиться, ведь сделала так много: на поиски магазина выдвинулась с самого утра, нашла его и купила продукты. Отыскала небольшой супермаркет, приобрела тонкую вязаную шапку, странного вида теплые сапоги-унты без каблуков и даже куртку — непривычно длинную, ярко-синюю, на синтепоне (перед кем выпендриваться?). Отнесла покупки домой и тут же отправилась на улицу вновь: за двести рублей получила в ближайшей «Евросети» сим-карту, пополнила счет мобильного, набрала в киоске газет и уселась в ближайшем кафе подчеркивать подходящие по смыслу и содержанию объявления.
Требуются… требуются…требуются…
Кем она теперь хочет стать — продавщицей? Кассиршей? Гардеробщицей? Консультантом в отделе косметики и парфюмерии, где уже к полудню от какофонии запахов голова раскалывается так, что сливаются в одно многочисленные лица посетителей? Нет, спасибо.
Выделила три приглянувшиеся вакансии — съездила на собеседования. Для получения роли старшего менеджера в компьютерной конторе ей не хватило опыта, ищущий «секретаря» чернобородый директор фирмы «Астон» не впечатлился ни ее скудным резюме, ни размером груди; в магазине бытовой химии предложили смехотворные семь тысяч в месяц.
Ничего, работа найдется. Не сейчас, так позже — она всегда находится, если поумерить амбиции и поискать хорошо, но на сегодня Яна устала.
Похолодало; безвкусным казался купленный в закусочной бутерброд, трепал мятые уголки газетных листов усилившийся ветер — Каська смотрела на свой новый город потухшими глазами.
Однажды она привыкнет — заставит себя привыкнуть. Найдет новых знакомых, может, даже друзей, поладит с коллегами, и жизнь покатится вперед, как прицепленный к электропоезду вагон. Она приживется здесь. Как-нибудь, когда-нибудь.
Апатично смотрели на проходившую в отдалении и запруженную машинами дорогу глаза, автоматически жевали подсохший хлеб челюсти, и так же автоматически, будто выскользнувшие из-под присмотра надзирателя, кружили в голове узники-мысли.
Почему она не дала им шанса? Ведь могла бы проявить чуть больше терпения, подождать — он же просил…
Гармонично и грустно вплелась в невеселые размышления зазвучавшая из табачного киоска песня:
«Теперь облака между нами, с тобой не поговорить,
Ты знаешь, как больно, мама, одной по земле ходить,
Как хочется мне до озноба прижаться к рукам твоим,
Тебе рассказать о взрослой, о первой своей любви».
Каська перестала жевать. У нее никогда не было матери — ни воспоминаний о ней, ни фотографий, ни представления о том, как та выглядела. Была ли жива или умерла? Искала ли когда-нибудь оставленную в приюте дочь?
Бутерброд моментально встал поперек горла.
«Ты знаешь, ма-а-ама, он како-о-ой… Он не такой, как все. Он не такой — другой…»
Лицо Джона в воображении всплыло супротив всякой воли — жесткое, красивое, с плотно сжатыми губами.
Точно, другой. Совсем другой.
«Надежный, ласковый и родно-о-ой — он только мой. Он мой…»
Есть расхотелось совершенно. Ей бы встать и уйти, не травить душу, но душа уже рыдала вместе с песней — душа, будто пьяная, хотела метаться на цепи, слезно выть, душа хотела назад, в Екатеринбург. Только что там осталось? Ничего. Ни комнаты, ни работы, ни друзей, ни его — Джона. Сама так захотела — все сломать. И сломала.
«…А я за ним, как за-а-а сте-е-еной. Ты знаешь он — он такой смешной… А я до слез наговорилась с тишиной. Ты хоть во сне побудь еще со мной?»
И Каську прорвало. Сидя на лавочке, она вдруг разрыдалась так горько, что обернулась проходящая мимо пожилая пара, — сочувственно покачала головами, перекинулась комментариями и поспешила прочь.
Ну почему, почему она не проявила терпения? Ведь Джон просил подождать — просто подождать. Почему не смогла дать ему даже этого? Зачем сорвалась с места, зачем в очередной раз проявила характер и попыталась доказать свою независимость? Для кого? Для чего? Теперь она полностью независимая и свободная, вот только в задницу ее — эту свободу, — в задницу! Яна зло смахнула на землю газеты и едва не согнулась пополам от скрутившей сердце боли.
Он дрался за нее. Он оставил ей денег. Он спросил ее тогда, в машине, хотела ли она, чтобы он защищал ее? И она хотела, очень хотела. А потом сама же прогнала его — не позволила даже объясниться — дура-дура-дура…
В этот момент, сидя на одной из скамеек Омска — не то в западной части города, не то в восточной (она так и не разобралась), — Яна по-настоящему сильно и люто ненавидела саму себя.
* * *
Лифт, поднимаясь на восьмой, скрипел и подрагивал.
Процарапанная кем-то дырка в поверхности из прессованной древесной стружки, утопленная до основания кнопка с полустертой цифрой «2»; грязный, порванный в двух местах линолеум на полу — детали Джон отмечал на автопилоте.
Она была уже близко — Яна. Так близко, что у него возникало ощущение зуда, — ложное, эфемерное, сигнализирующее о подступающем эмоциональном перевозбуждении, которое являлось всякий раз, стоило им физически сблизиться.
И да, Сиблинг волновался — на этот раз куда сильнее, чем прежде. А все потому, что решился пойти на отчаянный шаг, который впоследствии мог стоить ему формирования непоправимой точки искажения событий на их совместной линии судьбы — он решился пойти ва-банк.
Все или ничего.
Да, будет сложно, будет жестко и в какой-то мере даже страшно — ему, не ей. Но он должен.
Кабина вздрогнула и остановилась; завращались раздвигающие двери шестерни.
Перед тяжелой металлической дверью он какое-то время стоял неподвижно — темный силуэт на фоне блеклой в отсутствии освещения стены, — принюхивался, ждал, морально готовился к тому, что собирается переступить точку невозврата.
Три. Два. Один.
Пора.
* * *
Мокрые ресницы подрагивали; с соленых щек подушечками пальцев он осторожно стирал влагу — Яна продолжала плакать и мычать.
До того как он связал ей руки и заклеил скотчем рот — не прихоть, но необходимость, — она успела многое: вскрикнуть от страха, когда он неожиданно показался со стороны коридора, оклематься от шока, огрызнуться на вопрос «ты снова куришь?», вихрем слететь с подоконника и попытаться залепить ему пощечину.
Джон так и не понял, от чего она негодовала сильнее, — от того, что в прошлый раз он ушел, не попрощавшись, или же от того, что пришел и нарушил ее покой теперь?
Да и так ли важно? Она здесь, она рядом — живая, здоровая, дерзкая и неугомонная — все, как обычно. Его пламенная девчонка — если не встретит поцелуем, то встретит железным кайлом — Сиблинг не успел разобраться, нравится ему эта черта характера или нет — не время разбираться и сейчас.
Позволив себе побыть рядом с «пленницей» несколько минут — насладиться ее запахом, теплом кожи, ароматом волос, — Сиблинг поднялся. Пора начинать. В следующие сутки разум Яны либо примет все, что ему покажут, либо навсегда схлопнется и отсечет деструктивный пласт памяти — отсечет вместе с тем, кто его туда поместил, — вместе с Джоном.
Создатель, помоги ему. Пусть она окажется сильной не только снаружи, но и изнутри.
Пусть сможет.
Пусть все увидит. И останется.
— Это тебе с собой нужно?
Он крутил в руках извлеченный из пакета новый сапог без каблука.
— У-а-а-о-о-о!? — моталась из стороны в сторону пепельная голова. Вопрос был понятен без слов: «КУДА С СОБОЙ?».
Конечно, он ведь ничего не объяснил, и теперь она смотрела на него выпученными глазами-пятаками.
— А это?
Куртка тоже не прошла критический отбор и отправилась обратно в пакет; Джон кружил по комнате, внимательно осматривая вещи:
— Документы тебе не понадобятся, такая одежда тоже. В сумочке есть что-то полезное — кроме сигарет?
Со стула послышалось крайне возмущенное «м-м-м!!!»
Сумочку он на всякий случай взял.
Деньги не нужны, нижнее белье — с ним она разберется позже, — верхняя одежда — нет…
В итоге в его руках осталась только коричневая женская сумка из кожзама и старые кроссовки, которые он принес к стулу, поставил на пол и пояснил:
— Сейчас я тебя обую. Попробуешь меня пнуть — отключу. Шутить я не умею — ты это знаешь.
Яна продолжала смотреть на него с изумлением; Джон так и не понял, рады его визиту или нет.
Портал он решил открыть на кухне — так надежнее. Не понадобится потом запирать квартиру, беспокоиться об оставленных пожитках, а так же можно будет вернуться по следу прямо в точку отправления — удобно. Прежде чем открыть проход, запер кухонную дверь — сделал все дистанционно, взглянул на свою «будущую вторую половину» (если она ей станет, пережив следующий день), спросил требовательно и жестко:
— Знаешь, что за этой дверью?
И кивнул в сторону кухни.
Яна покосилась. Два раза моргнула, с сомнением качнула головой.
— Точно знаешь?
— У-у-у.
— Ты думаешь, что там кухня, верно?
— У.
— Уверена?
Колыхнулись вверх-вниз платиновые волосы, в то время как взгляд уже принял знакомое выражение — «ты совсем идиот?»
Увы, не идиот.
— Поднимайся.
Мычание.
— Зачем, узнаешь через минуту. Поднимайся.
Яна встала со стула, неуверенно переступила кроссовками по чистому ковру, взглянула вопросительно.
— Пойдем. Прогуляемся на твою…«кухню».
Когда дверь распахнулась, он на несколько секунд застыл — позволил себе полюбоваться ошарашенным выражением девичьего лица: там, где раньше располагались четыре стены, посудный шкаф, стол, плита на три конфорки и пара стульев, теперь зиял ночной пейзаж — темный горизонт, светящийся вдалеке город, покрытый лесом холм справа. На дороге, берущей начало прямо от порога — края отставшего бежевого линолеума, — стоял автомобиль; из прохода тянуло ночной сыростью и смешанным ароматом трав.
— Ну что, прогуляемся? В мой мир.
«Мой мир» он произнес с нажимом — раньше ему не верили, теперь придется.
Пленница ощутимо пятилась назад и протестующе замычала — глаза ее теперь занимали добрую половину лица.
— Давай-давай, вперед. Пришла пора узнать, где я живу.
— М-м-м-м!!!
— Ничего не знаю — ты просила показать, так?
— М-м-м-м!!!
— Вот я и показываю.
И жесткая рука толкнула ее вперед — в пейзаж, который располагался там, где ему не следовало, и который по закону физики попросту не мог существовать там, где существовал.
Стоило кроссовку ступить из квартиры на хрустящий гравий, как Яна начала медленно оседать и заваливаться на бок, — теряла сознание.
— Так и я думал, — проворчал Сиблинг, подхватывая обмякшее тело на руки. — А ведь это еще только начало.
Лежа на краю его широкой кровати — уже без стягивающих запястья пут и скотча на губах, — она выглядела маленькой и беззащитной. Раздевать ее он не стал — только стянул кроссовки, поставил их у кровати; сам опустился в кресле.
Он поступил жестко, да, почти подло — вогнал ее сознание в шок, — но что еще делать там, где слова не сработают? Только показать. Она хотела знать, где он живет, кем работает? Завтра увидит все и даже больше.
А после решит, желает ли остаться.
Вот так и поднимаются до небес ставки, когда на кону если не жизнь, то уж точно судьба, вот так и предпринимаются отчаянные, порой глупые, необдуманные шаги.
Сможет ли она принять увиденное, захочет ли? Или же под конец дня произнесет слова, которые разобьют все надежды? «Верни меня назад, слышишь! Верни, Джон».
Он не хотел возвращать — он хотел, чтобы она осталась.
Он — заместитель Творца мира Уровней, второй великий человек после местного Создателя. Он — представитель Комиссии, которого уважали, которого слушались, которого боялись, — впервые за всю свою долгую жизнь чувствовал себя полностью растерянным, потому что от кого-то зависел. Странное чувство, сложное, щекотное.
Но Джон улыбался — в его постели лежала женщина.
Если повезет, она будет здесь лежать и завтра. Будет спать здесь каждую ночь.
Будет жить в этом доме.
* * *
Так сходят с ума? Или же это сон — крайне реалистичный, плотный, цветной и кажущийся почти что настоящим? Запахи, звуки, твердые на ощупь предметы — когда-то ей говорили, что ощутить такое возможно, но не простым смертным, а некоторым объевшимся грибов шаманам.
Она объелась грибов? Или начала колоться? Быть может, в какой-то момент подсела на наркотики (такое будущее ей, помнится, неоднократно прочила директриса интерната) и очнулась под их действием лишь теперь — в некоем третьем измерении? В собственной фантазии?
В прекрасной, однако, фантазии.
Потому что рядом был Джон. И он что-то говорил, однако слова ускользали — «мы куда-то пойдем… ты увидишь…»
Увидишь что?
Яна не слушала фразы — Яна рассматривала его лицо: щетинки на подбородке, светло-русые брови, различала цвет радужки глаз, рассматривала застывшие в них, как в янтаре, крапинки — как будто живой, как будто настоящий.
И рядом.
Ей помогли одеться, ее чем-то накормили, а потом повезли на машине. Город за окном казался сказочным — красивым, монументальным и в то же время уютным, и тогда Каська в очередной раз подумала, что спит, — не бывает таких городов. Нет, и все. Она не видела их ни на картинках, ни по телевизору — вообще нигде.
Сон.
Джон продолжал говорить: что-то рассказывал об улицах, о жителях, сыпал названиями, незнакомыми терминами, упоминал некие Порталы; Яна плыла. Не поворачивалась на звук его голоса, не отвечала, смотрела туда, куда было повернуто ее лицо.
А вдруг она заговорит и проснется? Там, в Омске, в этой унылой новой квартире на восьмом этаже — ночью и совершенно одна?
Нет-нет-нет. Нельзя.
— На каждом Уровне много городов, но это тот, который мы какое-то время назад выбрали для жилья…
Конечно, она не дождалась его в реальности, и истосковавшееся сознание воспроизвело объект ее любви во сне. А что же было наяву? Яна напрягла память: кажется, ей показалось, что Джон возник прямо в ее квартире. Что ходил по ней, собирал вещи, хотел что-то показать — как все это странно и необычно. А, главное, когда все это закончится?
— Работаю я в этом здании… Обычному человеку оно глазом не видно…
Ну, конечно, — а тому, кто спит, — вполне.
Как видно и нарику, который пребывает в собственном чрезмерно разыгравшемся воображении.
Ей открыли дверцу. Машины на парковке казались одинаковыми, как в таксопарке, — похожими друг на друга, словно сиамские близнецы. Только в таксопарке желтые с шашечками, а эти все, как одна, серые и с полоской.
А потом было здание: лифты, коридоры, люди в серебристой, как у него — у Джона, — одежде. С ними здоровались, им кивали, на них смотрели безразлично и в то же время странно — со скрытым любопытством.
— Есть лаборатории… На нижнем этаже… Отвечаю за статистику, принимаю решения…
В царстве Морфея Джон много говорил. В какой-то момент она не удержалась и взяла его за руку — а вдруг она заблудится здесь? Сон без него ей не нужен — он превратится в кошмар. Первый же проходящий мимо них, при взгляде на сцепленные руки округлил глаза.
Она что-то сделала не так?
Перегородки, лифты, окна, кабинеты. Двери-двери-двери-двери. Безликие стены, слишком яркие лампы и одинаковые серые ковры начали раздражать — Каська почувствовала, что устала и впервые за все это время повернулась к своему провожатому. Попросила тихо и жалобно:
— Домой…
— Домой? — тот, кто держал ее за руку, растерянно и почему-то грустно моргнул. — Это все слишком сложно, да? Я знал, что так будет. Потерпи.
Он привез ее обратно в особняк. Хотел накормить, но не смог — Яна плакала. Она прижималась к нему, как ребенок, обнимала за шею, цеплялась за нее, за его короткие волосы, за уши и всхлипывала.
— Не хочу просыпаться… Тут ты со мной, а там не будет…
— Яна, ты не спишь.
— Сплю, я знаю. Иначе бы ты не возник…
— Яна…
— Не уходи, слышишь? Не уходи от меня никуда.
— Я не уйду. Слишком много информации — я знаю, ты пока не можешь ее принять. Но постепенно…
— Мне все равно, где мы. Мы тут. Ты тут. И я тут. Не уходи, слышишь? Никогда больше не уходи…
Он усыпил ее. Уложил на подушку, долго смотрел, поджав губы и упрекая себя за то, что решился на это, — хрупкое сознание вовсю отторгало факт существования другого мира. Все слишком резко, слишком поспешно.
Вернуть ее домой, в тот серый город? Обставить все так, чтобы она проснулась и все забыла, — вот так просто, вот так безболезненно?
И сам же болел от этой мысли. Страдал от нее тяжело, по-настоящему сильно, едва не выворачивался разумом наружу, силясь отыскать выход. Через минуту опустился в кресло, долго сидел в нем, держа сцепленные руки перед лицом, — думал. Несколько раз прошептал в тишине комнаты: «Яна-Яна…», затем поднялся и вышел в коридор. Послал мысленный запрос Начальнику:
«Я не могу сам, Дрейк. Помоги».
«В чем дело, Сиблинг?»
«Отправляю тебе информационный пласт. Ты все увидишь. Помоги».
«Присылай. Жду».
Джон выкорчевал из собственный памяти огромный информационный кусок: все данные о том, как получил записку, как отправился в будку, как впервые посетил незнакомый город. Встреча, свистящие у бара пули, диалог в машине на пустой бетонной парковке… Он отправил Дрейку все, включая воспоминания об их с Яной совместных ночевках, прогулках в чужом мире, ссорах и расставании. А так же события вчерашнего и сегодняшнего дней.
И теперь чувствовал себя, как пришедший к суровому отцу мальчишка, — «помоги, пап». Тот мог взять в руки ремень, тот мог докрасна вывернуть ухо, мог что угодно, но Сиблинг ждал именно помощи. Потерявшийся, подавленный, не желающий отправлять драгоценную находку назад — он молил не о ремне, но о верном решении.
— Подскажи мне, что делать…
Пересел на кровать, погладил бледную кожу Яниного лица, убрал упавшую на лоб прядь.
— …только не приказывай нести ее назад.
Потому что жизнь уже не вернется в прежнее русло, потому что все уже изменилось.
И вздрогнул, когда спустя минуту получил мысленный ответ:
«Используй Ферин — он поможет восприятию, добавит временной гибкости сознанию. Введи успокоительное — пять капель Тирамона каждые три часа. Давай ей все это три дня подряд. И три дня води по городу, объясняй, дай возможность привыкнуть. Понял?»
О том, что он все понял, Сиблинг отрапортовал уже на ходу — он мчался в Реактор, в лабораторию, за Ферином.
А спустя двадцать пять минут он мягко разбудил Яну — переложил ее голову себе на колени, погладил по щеке, попросил приоткрыть рот. Пипеткой влил между сухими губами лекарство.
— Ты все еще со мной? — спросили тихо.
— С тобой. И буду с тобой.
— Долго?
— Очень долго.
— Хорошо.
И она вновь уснула.
