Глава 11

Она готовила нисколько не хуже Клэр — Баалу повезло. Теснили друг друга поверх вышитой белой скатерти тарелки с печеньем, кексами, пирожками и рогаликами, которыми Алеста теперь усиленно пыталась меня накормить:

— Ешь, все свежее, только из духовки. У нас еще варенье есть разных сортов — любишь?

Я чувствовала себя, как в гостях у бабушки. Сидела на плетеном стуле, рассматривала бревенчатые стены и прозрачные занавески на окнах, вдыхала запах дерева, чистоты и сдобы, жмурилась от удовольствия — здесь было хорошо, тепло. И мне вдруг стало понятно маму, которая всегда хотела иметь собственный дом — такой же деревянный, просторный, пахнущий можжевельником и кедром.

— Я с утра поела, спасибо, — присыпанная сахарной пудрой сдоба манила, но я давно отвыкла переедать, а потому лишь смотрела на кулинарные произведения искусства Али и с сожалением качала головой. — Знала бы, что у тебя столько всего, не стала бы завтракать.

— В следующий раз не завтракай, ладно? Я всегда много готовлю — Баал любит поесть.

Кто бы сомневался.

А ей хотелось поговорить — это чувствовалось. Одетая в длинную юбку и просторную льняную блузку Алеста порхала вокруг стола — то осматривала его критически — не добавить ли чего еще? — то, вдруг, положив руку на живот, замирала и стояла так по несколько секунд, улыбалась.

— Вчера к нам приходил доктор, знаешь…

— О-о-о, и что сказал?

Чай пах смородиной и мятой; на блюдце красовались кубики коричневого сахара — я не стала топить их в чашке. Мне меньше калорий, а хозяевам пригодятся.

— Осмотрел, сказал, что все идет хорошо. Спросил, желаем ли мы знать пол ребенка.

— И?

Аля рассмеялась.

«Ты приходи к ней изредка, ладно? Ей не хватает общения, скучает иногда… почти все время одна».

«Ладно».

Об этом Баал попросил несколько дней назад, и потому этим утром я была здесь — на Танэо.

— Я и не думала, что они могут определить пол так рано, ведь прошло еще всего-ничего. Но, оказывается, могут! А на вид дядечка такой тщедушный — ласковый, улыбчивый, — обо всем спросит, поинтересуется, напишет кучу рекомендаций, оставит травок…

Она говорила, как человек, внутри которого накопилось множество невысказанных мыслей, чувств и эмоций, — уже не могла удержать их внутри, и потому страшно радовалась моему визиту.

— И что вы ответили?

— Мы синхронно разошлись во мнениях. Я сразу же ответила «да», а Баал — «нет». Правда, посмотрев на меня, он свое мнение изменил, помялся и тоже сказал «да».

В моем воображении возник длинноволосый брюнет, ласково глядящий на свою «жену». Да, глядя в ее сияющие радостью темные глаза невозможно было сказать «нет» — я его понимала.

— Я-то была уверена, что это мальчик — вот на сто процентов уверена, но доктор посмотрел на мой живот и сказал: «Девочка». Девочка, слышишь? А ведь это невиданно — девочка, родившаяся от мужчины! Знала бы мама, что со мной случилось такое, никогда и ни за что бы не поверила! Ведь девочки на Танэо уже много лет рождаются только от Богини. А у меня от мужчины!..

Девочка. Маленькая и темноволосая. Скорее всего, темноглазая и с вьющимися волосами — «Баалька».

Представляя на руках счастливых родителей милого пупсика, я окончательно размякла, не заметила, как потянулась к сахарному рогалику, откусила от него добрую половину и опомнилась лишь тогда, когда проглотила ее. Вторую половину откладывать не стала — вкусно, блин.

— Вы, наверное, и имя уже придумали?

— Нет, спорим пока, — от Алиной улыбки веяло теплом, как от потрескивающего дровами в предновогоднюю ночь камина. — Он предлагает одни, я другие. Сойдемся на чем-нибудь, время еще есть.

Баалька.

Наверное, я уже никогда мысленно не стану звать ее иначе.

— Скажи, Дина, а мы сможем иногда… посещать твой мир, чтобы покупать одежду? — Алеста замялась и слегка покраснела. — Баал даст мне ваших местных денег — он так сказал. Конечно, доктор уверил, что они привезут все необходимое, но я бы хотела сама, понимаешь? Ходить, смотреть, трогать, выбирать…

Я ее понимала.

— Конечно, сможем, — И потому достала из кармана тонкий с единственной кнопочкой браслет — вторую причину, по которой этим утром я пребывала на Танэо. — Держи. Нажмешь на эту кнопочку, и я услышу твой вызов в любое время суток.

— Ой, в любое-то, наверное, не надо…

Она смутилась еще сильнее, а я рассмеялась:

— Я же — телепортер. Если кому-то из отряда требуется помощь, они зовут меня в любое время дня или ночи и не стесняются. А тебе сам Бог велел ее нажимать просто, если захочется поговорить.

— Правда?

— Правда.

— Ой, я такая счастливая! Спасибо!

И она окончательно покраснела. Долго смотрела на меня темными глазами-омутами, а потом тихо добавила:

— Иногда я не знаю, за что мне так везет в жизни. Вот все есть: прекрасный мужчина, дом, своя судьба, дочка в пузике растет. Теперь еще ты — новая подруга, которую я могу приглашать на чай. Сильно-сильно везет.

«Заслужила, — подумала я про себя. — Если бы Великая Формула решила, что плюсов в твоей карме недостаточно, как вчера говорил Дрейк, не везло бы, увы». Многим не везет. А кому-то, как Але, везло практически во всем — я за нее радовалась.

— Знаешь, чему я очень рада? — спросила она, присаживаясь на стул.

— Чему?

Тишина. За окном буйными красками играла зелень — я все никак не могла привыкнуть к тому, что растительность здесь другая, а лето длится дольше. Шумели кронами густые деревья — нужно будет как-нибудь прогуляться по окрестностям, посмотреть на незнакомый мир.

— Тому, что могу любить его все время. Не полчаса в день, как все здесь привыкли…

— В смысле, «полчаса в день»? — про это она еще не рассказывала.

— Ну, местные женщины считают, что мужчин можно любить только полчаса в день максимум, а больше — нет. Иначе те возгордятся, станут агрессивными и излишне мужественными, после попытаются отобрать власть и обязательно развяжут друг с другом войны.

— Ужас какой. А как можно любить всего «полчаса» в день? Как вообще можно включать и выключать собственную «любовь»?

— Вот и я этим вопросом всегда задавалась. Но еще больше меня всегда интересовало другое — чувствуют ли мужчины в эти моменты, что их любят? По-настоящему, искренне и тепло? Или же понимают, что все это — наигранная ложь?

Хороший вопрос, длиною в жизнь.

— А что по этому поводу думают ваши женщины?

— Наши женщины? — черные глаза моргнули. — Дуры. И хорошо, что я больше не там, а здесь. У них есть дурацкие законы и свод правил, а у меня есть собственный дом, любимый мужчина и дочь от него.

Сказала — как отрезала, — и на секунду сделалась жесткой, как скала.

Достойная пара нашему Баалу — я тихонько отхлебнула чай и мягко улыбнулась.

* * *

Желая знать, что «любимы», люди готовы верить любой лжи. Фальшивым словам, ласковым улыбкам, льстивому тону, неискренним, но показательным, на их взгляд, поступкам. Люди давно разучились общаться душами — открывать свою и слышать чужую. А ведь душа никогда не соврет, а настоящий душевный свет — теплый, ласковый и искренний — не перепутаешь ни с чем.

Верили ли мужчины с Танэо, что в те самые пресловутые «полчаса», они становились любимы? Верили. Потому что хотели верить.

Мы гоняемся за любовью, как сумасшедшие. Готовы вымаливать ее у сторонних и близких людей с рождения, готовы гнуть и менять себя до бесконечности, готовы совершать глупые поступки, становиться кем угодно, но только не собой, плакать, клянчить, делаться воистину жалкими…

Мы хотим быть любимыми. Потому что Любовь — единственное богатство, не имеющее ценника, единственная настоящая радость, способная подарить крылья, единственная возможность проложить мост через любую вечность.

Любовь. Которая всегда так близко и так далеко.

Которая всегда внутри.

Обо всем этом, а еще о том, почему у меня вдруг воспалился порезанный накануне палец, я размышляла, шагая к дому. Шуршали под ногами опавшие листья, стоял не особенно пасмурный, но и неяркий сухой осенний день; шуршал в руке пакет с Алиными сладостями — та не удержалась, сложила все несъеденное для «гостьи» с собой.

Большой палец руки — это всегда отец. Указательный — мать, средний — ты сам, безымянный — браться-сестры, мизинец — другие люди — по крайней мере, такой систематизации учила Виилма.

Воспаление — это униженность. Лишь это чувство вызывает в теле воспаления любого рода. Таким образом, получается, что я унижена из-за собственного отца — как такое может быть? У меня уже очень давно нет отца — умер, когда я была маленькой, — тогда откуда униженность? Ошибка?

Едва ли. За прошедшие дни я успела не единожды убедиться в том, что описанная эстонкой методика работает, и работает замечательно. Чего только стоила Клэр, которая за сутки избавилась от кашля, отыскав по моей таблице запись о том, что «кашель есть бесконечная угнетенность от проблем или же попытка навязать собственное (пусть даже правое) мнение другому человеку».

Кому навязывала свое мнение моя подруга или же чем тяготилась в жизни, я толком не знала, но та непостижимым мне образом сумела отпустить собственные стрессы и уже на следующий день поглядела на меня с широкой на лице улыбкой, демонстративно спустила в урну блистер с таблетками и еще более уверилась в решимости систему Виилмы детально постичь.

Что ж, с Богом. Всем нам в этом нелегком деле — с Богом.

Но почему отец? Как можно чувствовать униженность по поводу того, кого у тебя нет?

Или можно?

Надо будет спросить об этом Дрейка.

Не успела я подняться в собственную спальню, как в нее же въехали и Смешарики — всем «кахалом». Об их возвращении я успела догадаться по довольным возгласам Клэр, несущимся из коридора: «Ах, вы мои хорошие! Голодные? Вернулись, наконец, гулены…»

Меховые яйца выглядели донельзя довольными: собрались в кучу на ковре у кровати, требовательно на меня взглянули, а после синхронно посмотрели на лежащий перед ними холщевый мешочек неизвестного происхождения.

— Это что?

Я собиралась переодеться, но делать этого при Фуриях не стала — вместо этого с любопытством воззрилась на «подарок».

— Си-ми-на.

— Что?

— Симина!

— Семена, ага, понятно. А семена чего?

— Я-гады! — и над их головами развернулась полупрозрачная картинка раскидистых кустов, усыпанных круглыми желтыми плодами. — А-дарок со-седу.

— Соседу? — от неожиданности я поперхнулась. — Вы принесли из Фуриандии ягоды, чтобы подарить их соседу? Семена для его сада?

— Дя.

— И что прикажете с ними делать?

— Сади.

— Я посади?!

— Дя.

— Вы как себе это представляете? Ночью я должна вскапывать ему новые грядки что ли? Может, просто подарим? Но ведь тогда он сразу поймет, кто сожрал его ненаглядную чарину!

— Ама па-сади!

— Почему сама-то?

— Тобы вы-расли.

Я хлопнула себя по лбу. Нет, у моих питомцев точно все хорошо с логикой? Вернулись с родной планеты, принесли с собой ростки местных «триффидов» и хотят, чтобы я втихомолку закопала их на участке соседа? Да что он после этого подумает? И не свихнется ли, если вдруг однажды утром увидит, что где-нибудь вдоль ограды выросли гигантские вьюны инопланетного вида?

— Слушайте, может, лучше сами закопаете? И вообще, зачем ему ваши семена и ягоды? Ведь он уже давно про тот случай забыл.

— Иму па-нра. Вится.

Я медленно втянула воздух и еще медленнее выпустила его наружу. Вот мало мне приключений в жизни? Добавить к ним еще и ночные вылазки на территорию «ботана»?

— Нет уж, давайте вы сами…

— Ты аби-щала!

— Обещала что?

— Се, что угодна.

Ух, ты! Точно, обещала. Помнится, так и сказала после случая с подбрасыванием Джону записки, что выполню для Фурий все, что угодно. Почти все — так это звучало, — но разве им теперь докажешь?

Ну ладно, не такая уж большая плата.

— И после этого я вам больше ничего не должна?

Такое с хитрыми Смешариками всегда лучше уточнять наперед.

— Неть.

— Ничего-ничего?

— Неть.

— Тогда согласна — посажу, и мы квиты. Ну, давайте, рассказывайте, на какую глубину закапывать, на какой дистанции рыть лунки, чем поливать…

Ужас, я подрядилась в ночные садовники. У соседа.

«Да его же кондрат хватит…»

— Эй, — я вновь замялась, вообразив собственную реакцию на внезапное обнаружение странного вида растений в своем саду. — А они точно вырастут нормальными? Не инопланетными — корявыми, с лапами, глазами или щупальцами?

— Неть. Арма-льными.

— Ну, хорошо. Тогда «вдавайте» меня в подробности.

И, черт меня дери, но в этот момент глаза Фурий загадочно мерцали золотистым светом, а на их милых мордах застыли самые загадочные из всех виденных мной до этого улыбки.

Мда, «меховые яйца» однозначно что-то задумали.

* * *

Екатеринбург. Наш мир.

В последний раз она плакала из-за Пашки — живущего в частном доме по соседству от интерната вихрастого парнишки с небесно-голубыми глазами, волосами цвета соломы и крайне скверным норовом. Мучилась от неразделенной любви почти два месяца: поджидала его у забора, мучительно долго придумывала, как заговорить, устроила целый наблюдательный пункт, чтобы составить график его «приходов и уходов» — в общем, честно и по-подростковому изнемогала от девичьей влюбленности.

А потом влюбленность неожиданно закончилась — Пашка на Каськиных глазах пнул щенка, она пнула его — Пашку — по яйцам, а через час, когда сосед отошел от боли и подкопил гнева злости, заполучила огромные фингалы под обоими глазами.

«Свои» за нее не заступились — хохотали у забора вместе с обидчиком.

Сидя на жесткой кровати в полутемной комнате Яна плакала не долго, но бурно и крайне горько, а после решила, что ни один — никакой, даже самый лучший мужчина на свете, — никогда не будет стоить ее слез. Ни единой слезинки.

И ведь не плакала. Держалась, когда ее обзывали и дразнили, когда смотрели слишком пристально или не смотрели вообще, держалась, когда зарабатывала все новые синяки на тренировках — всегда держалась.

А теперь расклеилась. Нет, не рыдала, но стояла за прилавком кислая, будто погашенная, и все никак не могла понять, почему она не уедет из города? Ведь хотела, мечтала об этом, только не знала, где взять денег. А теперь деньги есть — можно просто пойти и купить билет. Выбрать направление, долго трястись на поезде с незнакомыми попутчиками, изредка попинывать тугую упакованную сумку под вагонной кроватью, смотреть в окно и знать — чувствовать всеми фибрами, — что началась другая жизнь. Не новая — старая, — но уже другая. Не здесь, не с теми же, не там же…

Думала, скрипела зубами. И не уезжала.

Яна ненавидела себя за это. За то, что тем утром все-таки вернулась на ненавистную работу, за то, что позволила директору целых полчаса высказывать себе в лицо нелестные эпитеты по поводу халатного отношения к рабочим обязанностям, пренебрежении к клиентам, неуважении к нему лично — Андрею Викторовичу. За то, что позволил лишить себя премии и даже, не в пример обычному поведению, не заступилась за себя любимую — слова ни сказала, лишь, как побитая собака, понуро кивнула.

А все, потому что ждала — а вдруг придет? Вдруг этот чертов мудак появится на ее пороге и скажет что-то такое, отчего вновь растает сердце? Иначе зачем всю ночь держал ее, как самую ценную в мире жемчужину? Зачем гладил, зачем ласкал так нежно, что она не просто поверила — доверилась ему целиком и полностью? А ведь ее никто о таком не просил…

Не просил.

А потом бросили.

Каське хотелось плакать. Прямо за стойкой, прямо перед покупателями, прямо перед директором и даже перед узкоглазым метисом Федькой. Закапать слезами свежеиспеченную пиццу и лоток с нарезанным салатом, уделать мокрыми пятнами красный передник, повиснуть на плече у Ирки, пожаловаться на судьбу Ольге. Хоть как-нибудь, хоть кому-нибудь…

А ведь уже могла бы снять квартиру где-нибудь в Омске, Челябинске или у черта на куличках. Распаковать сумку, начать новую жизнь…

И все ждала.

Мечтала дотянуться пяткой до собственной задницы и пнуть себя с такой силой, чтобы вставшие в голове шестеренки вновь начали вращаться.

Вдруг он придет?

«Хотел бы — пришел бы!» — отвечала себе зло, а уже через минуту вновь вспоминала теплые ласковые руки не то Джона, не то «мистера-как-его-там», не то местного, не то американца — человека, способного ладонями растворять стаканы.

А она дура-дура-дура! Кому поверила? Зачем? С какой стати?

Решено. Она пойдет на вокзал завтра. Бросит к черту ненавистную работу, соберет малочисленные пожитки, достанет из жестяной банки, куда сложила их три дня назад, деньги и уедет — да, уедет.

Высохли непролитые слезы, чуть ровнее забилось сердце — от принятого решения Яна сделалась пустой и легкой, как летящий по ветру мешок с оставшимися на дне сдобными крошками.

* * *

Нордейл.

Лекция. И мы вновь говорили о стрессах.

О том, что сарказм и ирония на самом деле не имеют никакого отношения к шуткам, а являются лишь скрытой злобой тех, кто не умеет или боится говорить прямо, — проще говоря, «ширмой» для «лжехороших» людей. О том, что, когда кто-то говорит: «я же тебе говорил» или «я тебя предупреждал», — он всего лишь испытывает страх: «не предупредил — значит, плохой. А если меня не послушали, значит, меня не ценят и не любят». И получается, что фраза «я же тебе говорил» — не что иное, как отражение чьего-то глубоко засевшего и почти незаметного с поверхности чувства вины.

Любопытно, но если разобраться в хитросплетениях работы механизма стрессов как единой системы становится понятно, что обижаться в этом мире, по сути, не на что и не на кого. Уравновешенный человек никогда никого не винит, как не винит и себя. Учится на собственных ошибках, но не зацикливается на них. Прощает себя и прощает других. Такой человек никогда и никуда не торопится, так как знает, что везде успеет. Не просит лишнего, так как верит, что будет дано с избытком. Не дарит подарков, чтобы после проверить, «а куда их поставили и используют ли?» Не злобится в ответ на грубые реплики, легко отпускает, умеет не копить страхи, если те вдруг промелькнут на безоблачном небосводе мудрого сознания, не пытается учить, но делится советами, не судит, если кто-то учиться не желает.

Интересно, а можно ли стать настолько уравновешенным человеком? Нет, на самом деле — можно ли?

На сей вопрос Дрейк ответил весьма туманно:

— Можно. Но высвобождать из себя придется очень много. Прощать свои предыдущие воплощения в прошлых жизнях, прошлый опыт, нынешних и прошлых родителей и все детство целиком. Всех родственников, всех друзей, всех знакомых. Отпускать-отпускать-отпускать. Не думаю, что человеку в той форме, в которой он существует здесь, в физическом мире, это нужно, потому что далее ему не понадобится оболочка в виде тела — он будет развит достаточно, чтобы перейти в иной вид существования.

— Умереть?

— Да. И это прекрасно. Для меня странно, что люди боятся смерти, — хотя, почему странно? Люди боятся всего. А ведь смерть — прекрасный и величественный переход в безвременное измерение. Если бы люди каждый день проживали с осознанием собственной смертности — не со страхом вскоре умереть, но именно с осознанием «я — человек, я здесь временно, ибо я смертен», все было бы иначе. Никто бы не цеплялся с таким упорством за материальные и во многом не нужные ценности, не гнобил бы себя сверхтребовательностью, не гнался бы за иллюзорным богатством, но учился бы, созерцал, строил, наслаждался. Любил.

На этом месте мой учитель затих.

Удивительно, но сегодняшняя тема вторила и моим собственным недавним размышлениям о том, что очень часто люди в погоне за материальными ценностями — погрязшие в накоплении, жадности, желании заполучить, как можно больше — забывают о главном — о внутренней гармонии, о моменте, в котором живут сейчас. Исхлестывая себя мысленными плетьми, они несутся вперед — «сделать/смочь/стать лучше» — и действительно становятся лучше, но какой ценой? Желание быть лучше кого-то всегда ведет к одному — к гордыне: «О да, теперь я лучший! И, значит, смогу накопить еще больше, еще больше купить — обставить квартиру, построить дачный домик, забить дорогими вещами гардероб», — но к чему ведет гордыня? К чему ведет жадность? К презрению. Возвышаясь над другими, мы начинаем унижать других.

Я лучше. Я лучше. Я лучше.

Чего? Кого?

Возможно ли быть лучше себя?

А ведь Дрейк прав — скажи человеку: «Тебе осталось жить два месяца», и куда только подевается жадность? Почему вдруг сразу поблекнет позолота на украшениях, почему потеряют запах и привлекательность деньги, почему перехочется забивать кладовые вещами — их мы сможем унести с собой? И на что в таком случае захочется потратить последние и самые ценные шестьдесят дней?

На любовь.

На то, чтобы сказать близким нужные слова, на то, чтобы заполнить каждую минуту добротой, нежностью, заботой — ведь лишь на этих вещах отсутствует этикетка со сроком годности. Мы копим, собираем, укладываем богатства рядами и штабелями. Обижаемся на других, обвиняем их, болеем. А когда болеем, вдруг начинаем понимать, что все это время гнались за призраками. Нет, богатство важно — как материальное, так и душевное, — вот только достигается ли оно оскорблениями, злобой, осуждением? Рождается ли из гадкого прекрасное? Зачем, принижая других — более глупых, примитивных, еще не прошедших свои уроки людей, — мы пытается за счет них стать «выше» ростом?

Добро рождается через добро. Гармония обретается в равновесии. Равновесие рождает крепкое здоровье, а, значит, счастье. Все так просто и так сложно.

Едино в своем непостижном балансе.

Наверное, мы с Дрейком друг друга стоили — оба молчали, оба размышляли, философствовали в тишине текущего за окном осеннего дня. А после я случайно бросила взгляд на собственный палец и вдруг вспомнила, о чем хотела спросить:

— Униженность.

— Что?

— Лууле пишет, что воспаления в теле вызывает униженность, так?

— Верно.

— Смотри, вчера я порезала палец, а сегодня он воспалился. Палец, символизирующий отца, — почему? Ведь у меня нет отца. А если так, как я могу чувствовать насчет него униженность?

— Легко, — на лице Дрейка отразилось удивление. — Давай я тебе кое-что поясню для начала. Помнишь, как-то я говорил о том, что, как только ты начинаешь заниматься прощением и, значит, «слышать» собственное тело, тело моментально реагирует на это? Нет, я не имею в виду выздоровлением, хотя и этим тоже, — но реагирует, как светофор? Выдает тебе все сигналы о когда-либо накопленных стрессах — ведь ты же теперь слышишь? А если слышишь, значит, можешь помочь ему от негативной энергии избавиться? Конечно, оно выдает тебе все подряд — боли во всех частях, воспалениях различного рода, хвори — как бы говоря: «Видишь? И вот тут болит — разберись. И еще вот тут — давай отпустим тоже. И тут…»

— Короче, проще было не начинать, — смеясь, подвела я итог. — Жил себе — не тужил, а как только начал прощать, сразу стал инвалидом, у которого все резко заболело.

— Не совсем так. Если тело поймет, что ты ленишься и помогать ему не хочешь, оно вновь спрячет все сигналы и болячки внутрь. Вот только достать их после этого будет сложнее, чем в первый раз. Оно ведь тебе тоже верит, тоже открывается перед тобой.

— Поняла тебя и больше не сетую. Так как — пояснишь мне насчет моего отца и тот факт, откуда у меня вдруг взялась униженность?

— Конечно, без проблем.

И человек на экране улыбнулся.

— Давай я задам тебе несколько простых вопросов, ладно?

— Задавай.

— Скажи, Ди, твой отец носил тебя в детстве на руках? Прижимал к себе? Читал на ночь сказки?

— Я не помню.

— А он учил тебя читать и писать? Водил в бассейн? Рассказывал тебе об окружающем мире?

— Я не помню, потому что он…

Дрейк меня будто не слышал:

— Помогал тебе задувать свечи на торте в твой день рождения?

— … умер, когда я была маленькой.

Никакой реакции.

— Он водил тебя на танцы, забирал с них, укладывал спать, подтыкал одеяло в заботе о том, чтобы тебе было тепло?

— Он…

— Ходил разбираться за твои проделки в школу к директорам, обещал наказать обидчиков, если те дразнили, заступался, когда это было нужно?

— …умер.

— Выбирал тебе одежду, возил на природу, учил тому, что знал сам? Водил тебя в зоопарк, кормил тебя мороженым? Был самым лучшим отцом на свете?

Я обиженно молчала. Но Дрейку было наплевать на мою реакцию — если он брался резать по живому, то делал это твердой рукой.

— А ведь он мог бы все это делать, правда? Если бы не умер. Если бы не был тем засранцем, который почему-то ушел так рано, который взял и оставил тебя в одиночестве. Который мог бы помогать, заботиться, любить, но не делал этого, потому что «почему-то» умер. Почему умер? Зачем умер? Не мог, что ли, выжить? Не мог сделать так, чтобы остаться с любимой дочерью и стать ей примером и поддержкой? Не мог изменить собственную судьбу, слабак? Нет, он не стал тебе ни примером, ни поддержкой — вообще никем не стал. Не протянул заботливую руку, не находился рядом, когда мог бы, не делал того, что мог бы сделать. Он бросил. Бросил! БРОСИЛ! Скажи, нет здесь униженности?

Я на Дрейка больше не смотрела — я смотрела в пол.

Тяжело, противно и весьма больно, потому как была в прозвучавших словах правда. Не явная, но скрытая, еще не осознанная и не прочувствованная. Но она там была.

— Ты не одна такая, Ди. Дети часто винят своих родителей за то, что те слабаки, нытики, жадины, заботятся только о себе, эгоисты, сосредоточены только на деньгах, манипуляторы управленцы. Слишком бедные, слишком богатые, мало заботятся, много заботятся, не умеют слышать, не умеют поддерживать, не умеют вести себя так, как хочется детям. А знаешь, что в этом всем парадоксально? Что каждый ребенок еще до своего рождения тщательно выбирает родителей — каждого из них. И специально приходит в такую семью, где может научиться чему-то конкретному — чему-то нужному только ему, пройти свой урок. Но вместо прохождения урока, который пусть не мудростью, но глупостью преподносят ему родители, начинает винить собственных предков во всех грехах. Свой собственный выбор!

— Но ведь этот выбор неосознанный, ты сам сказал!

— Хорошо, когда есть «отмазка», правда? Легче жить. Вот только незнание законов не спасает от ответственности, помнишь? Думаешь, ты зря выбрала своего отца? Который умер так рано, который ушел, вместо того чтобы быть рядом, который не научил тебя тому, чему мог научить? А ты никогда не думала, что своим ранним уходом он преподал тебе самый важный и нужный жизненный урок — «как не чувствовать себя униженной»? Что своим уходом он как бы сказал тебе: «Стань сильнее, дочь. Потому как человек, растущий без отца или матери, не есть униженный человек. Отсутствие одного или обоих родителей не может унизить — унизить человек может себя только сам. Если же он предпочтет это чувствовать, то сделает неправильный выбор, в то время как правильным будет просто любить того, кто ушел и уважать его, каким бы тот ни был. Как и уважать себя. Уважать, а не жалеть». Скажи, не в этом ли заключался урок, который тебе давно стоило пройти? А ты еще спрашиваешь, почему теперь воспалился твой палец, символизирующий отца. Стало ли тебе понятно больше?

Стало? Да, стало.

Я не стала ни поднимать головы, ни смотреть в сторону экрана, ни отвечать. Я плакала.

* * *

Екатеринбург. Наш мир.

Вся одежда поместится в клетчатую сумку. Обуви только две пары — сапоги и кроссовки, — все остальное сношено, а домашние тапки не в счет. Книги придется оставить в комнате, ключ на вахте у Алексеевны, арендодателям она отправит смс о том, что съехала раньше, — какая им разница «когда», если комнатушка оплачена на два месяца вперед?

О том, что эти деньги попросту пропадут, Яна старалась не думать. Она вообще старалась ни о чем не думать — брела на трамвайную остановку, мокла под обрушившимся на город ливнем, втягивала голову в плечи, как потрепанный цыпленок, не смотрела по сторонам. Холод бодрил, холод вымораживал противные, словно прилипшая жвачка к мозгу, мысли, холод отвлекал на себя, не позволял уходить внутрь.

Может, она простынет? И тогда не придется никуда ехать — можно будет лежать, смотреть в потолок и ни о чем не думать. Больной имеет право не думать. Но она не больная, и от мыслей, как ни старалась, избавиться не могла.

Вода по асфальту, вода по макушке, вода по листьям, стеклам машин и по лицу.

Почему она всегда экономила на зонте?

Подошел трамвай; Яна взошла по ступенькам, ощущая себя инвалидом.

Нет правильного решения — иногда его просто нет. Вроде бы только час назад думала о завтрашнем отъезде и радовалась, что, наконец, обрела мотив действовать, а теперь вдруг растеряла остатки с трудом накопленной решимости — намокла, как мягкая игрушка, и вся вата вылезла из разошедшихся швов — пустые пуговичные глаза, оторванное ухо, жалкий вид.

— Девушка, вы будете оплачивать проезд?

Она заплатила. Села на свободное место, почувствовала, как зад греет встроенный под сиденьем обогреватель, поморщилась — тот грел слишком сильно.

Бежали по непрозрачному от старости стеклу мокрые дорожки.

Есть фраза: «Если судьба закрывает дверь, то она открывает окно» — так ли это? И если да, то почему Каське все явственнее казалось, что если ЕЕ судьба открывает окно, то за ним оказывается не путь наверх или в сторону, а еще одна сплошная и выщербленная от времени плотная бетонная кладка? Еще окно — еще кладка. Нет выхода, нет — одни тупики.

Спустя две остановки позвонил бородатый Жора, спросил, чего она перестала ходить в тир? Каська ответила коротко и глухо: «Приболела». Не говорить же, что потеряла Глок?

А на звонок Узи она попросту не ответила — уныло посмотрела на экран (и почему в этот день она понадобилась кому угодно, но только не тому, кто был нужен ей?), нажала кнопку отбоя и отключила сотовый.

Хватит. С нее хватит всех и сразу.

Войдя в комнату, вместо того чтобы сразу же начать сборы, Яна долго стола и озиралась по сторонам — смотрела на собственноручно прилепленные к старым обоям изолентой мотивирующие постеры с холеными и улыбающимися красавицами-женщинами в дорогих шубах, с яхтами, домами, заморскими странами; за стеной ругались соседи. Кто-то пошаркал по коридору, надрывно закашлялся и затих, хлопнув дверью.

Заварить себе чаю? Достать сумку? Составить список «не забыть» и взяться за дело?

Руки опускались. Они вообще больше не казались ей руками — скорее тяжелыми намокшими плетьми, намозоленными конечностями ломовой лошади, пудовыми гирями.

Найти кроссовки, пакет для них, вытащить из шкафа одежду…

Мысли бродили в голове, как стая тараканов после Дихлофоса, — вялые, тупые и совершенно бесполезные.

Нет, сначала, наверное, чаю.

Господи, хоть бы чай купила хороший, а не эти рубленные и сложенные в пакетики опилки…

Знакомый зуд «я-иду-за-тобой» в затылке она почувствовала, когда потянулась к полке над раковиной, — едва не выронила из рук фарфоровую кружку, случайно смахнула со стола краем ладони на пол вилку, застыла, заиндевела и едва не просела в коленях.

Джон. Джон!

И разозлилась так сильно, как сама от себя не ожидала, — приперся, да? Возник на горизонте? Решил снова заглянуть в гости?

Ну, она ему сейчас…

Стук в дверь, рывок, и она сразу же кинулась на него с кулаками:

— Козел! Ты знаешь, что ты — козел? Так не уходят, не уходят! Нормальные люди не уходят, не попрощавшись!

За окном сыро от дождя, в комнате почти темно, и она лупила на ощупь — лишь ощущала под сжатыми ладонями ткань серебристой куртки и знакомый запах, который столько часов подряд вдыхала той ночью.

— Сволочь! Не прощу! Никогда не прощу!

Рыдала, захлебывалась, вела себя, как самая настоящая истеричка, перешагнувшая через грань и соскользнувшая в пропасть — теперь все соседи решат, что она такая же — общажная…

— Не смей вот так приходить ко мне без звонка и предупреждения! Не смей исчезать без записки! Не смей, не смей, не смей!!! Сволочь!..

Ее мягко втолкнули в комнату. Умело и быстро заломили за спину руки, захлопнули ногой дверь — комнатушка окончательно погрузилась во мрак — и… обняли. Зарылись носом в волосы, погладили по затылку, прижали к себе так сильно, будто скучали не менее тоскливо и болезненно, будто скучали по-настоящему.

А она продолжала царапать куртку. Скрести по ней ногтями — силилась не то захватить гостя, чтобы удержать, не то порвать ему одежду, — изредка зло хлопала по спине ладонями, шептала, прерываясь на всхлипы:

— Не смей… Не смей… Не смей…

А потом ее поцеловали. Грубо и одновременно нежно, очень жадно, очень напористо — …и мир вдруг закружился и исчез. Мелькнула и пропала в сознании клетчатая сумка для сборов, напрочь забылось место, где лежат кроссовки, остался не заварен чай, и отдалилось в пространстве и времени расписание электропоездов, стучащих колесами по направлению к далеким краям.

— Я… тебя… не звала…

Ее не слушали — ее раздевали.

— И не… приглашала.

Яна икала, плакала и улыбалась одновременно — она чувствовала себя наркоманом, которому перед финальной, способной лишить жизни ломкой выдали последнюю дозу. Знала, что дальше будет больнее и хуже, но пока что радовалась — вновь проявляла слабину, но не собиралась корить себя за это сейчас — позже.

— Если опять уйдешь, не попрощавшись, я найду тебя и пристрелю, понял?

— Понял.

То было единственным словом, которое ей подарили до того, как обнаженную и дрожащую, уложили на мятую постель.

* * *

Он хотел забыть ее. Более того — пытался. Как пытался стереть из памяти собственные ощущения об их прошлом свидании, о том, что испытывал, чувствуя чужие касания, о том, на сколь длительный срок после этого потерял душевное равновесие. Потерял, да так и не нашел. Гнал от себя мысли о том, что изменения теперь неотвратимы, — хуже, они уже свершились, — не мог, хоть и силился понять, как совместить себя и ее в одном мире, не отдельно — вместе.

Как?

Ходить в этот мир на свидания, а в перерывах думать, что она — Яна — может проводить время с кем-то еще? Забрать ее с собой, рассказать обо всем, попробовать заставить принять правду? А сможет ли она, захочет ли? И не спросишь без пояснений, а пояснений без дополнительных деталей не сделаешь.

Куда проще было бы вернуть все на место — память, эмоциональный контроль, душевое равновесие, — погрузиться в работу, зажить по-старому. Так нет же — не мог, не хотел, по-дурацки сильно не хотел! — и потому пришел к ней вновь.

Он разберется. Потом.

Лежа на кровати, Джон смотрел на темный силуэт полуобнаженной девушки, сидящей на подоконнике, и чувствовал плывущий по комнате едкий запах дыма — тот не желал вытягиваться в форточку, наоборот задувался ветром в помещение.

— Не стоит тебе курить. Бросай это дело.

— Да? — хмыкнули в ответ и даже не повернули головы. — С чего бы? Я тебя сначала поцеловала, а потом уже закурила.

Она все помнила и до сих пор обижалась. Он понимал.

А еще знал, что им уже не расстаться. Даже если через ухабы, даже если по кривой, разбитой и очень длинной дороге, им с этого момента ехать вместе. С руганью, обидами, причитаниями, в попытках притереться, научиться чувствовать и слышать друг друга, но вместе.

— Я не хочу, чтобы ты курила.

— Ты не хочешь? — Янин голос звучал дерзко и даже зло. — Ты? А ты мне вообще кто?

Сиблинг не нашелся с ответом. Ему хотелось обнять и отшлепать ее одновременно. Хотелось сделать выговор — объяснить, научить, заставить, если придется, действовать себе во благо, а не во вред, — но он не знал, как. Не умел, никогда не задумывался о том, что такое мягкий и поступательный подход, ни разу и ни с кем не практиковал его. А другой с этой девчонкой не сработает: чем большее ее гнешь, тем сильнее она выгибается назад — по характеру хуже, чем самый упертый мул. Мда.

Хотелось прижать ее к себе и держать. Ругаться, наставлять, злиться, учить, но все равно держать.

Он пропал.

— А ты умеешь драться? — вдруг поинтересовались с подоконника, и Джон в темноте нахмурился; за окном продолжала звучать дождевая мелодия — неровное кап-кап-кап по жестяному козырьку.

— Умею.

— Хорошо?

— Настолько хорошо, что тебе лучше об этом не знать.

Новая затяжка, новая выпущенная в направлении форточки порция дыма, с которой тут же затанцевал ветер.

— А почему ты спрашиваешь? — спросил он после паузы, когда понял, что диалог не желает разворачиваться сам.

Яна сидела, поставив одну ногу на подоконник перед собой, — торчала углом на фоне серости оконного проема острая коленка; Сиблинг на автомате сканировал психологическое состояние той, с кем говорил: грусть — 78 %, раздражение — 6 %, отчаяние — 16 %… Клубок из нервов, депрессии, слабой надежды и обиды на саму себя. Кажется, она вновь находилась на грани слез.

— Просто здорово, — заминка; долгий взгляд в окно, — когда мужчина способен защитить женщину. Это для меня всегда было важно. Глупо об этом думать в нашем случае, я знаю, но спросить все равно хотелось. Не важно… Забудь.

Сигарета зашипела о дно пепельницы; Яна в постель не вернулась — так и осталась сидеть там, где сидела; Джон чувствовал, как она мысленно пытается перерезать соединяющие их нити, и вдруг осознал, что не должен этого допустить — не должен позволить ей успеть выбросить его из головы.

— Я смог бы защитить свою женщину, — медленно произнес он, — от любой опасности. От любой. А ты хочешь ей быть?

— Кем? Твоей женщиной?

И вновь насмешка в голосе. И полное недоверие.

— С чего мне этого хотеть? Чтобы меня так же, как в прошлый раз, оставили наутро в одиночестве? Чтобы ждать редких свиданий и маяться отсутствием звонков? Чтобы смотреть на тебя и думать: «Да кто ты, черт возьми, такой? Откуда взялся, как тебя на самом деле зовут?» — и ничего не знать? Знаешь, Джон… Чтобы между людьми возникли крепкие отношения, требуется доверие. До-ве-ри-е. Тебе знакомо это слово? Боюсь, что не очень. Не думаю, что ты вообще способен доверять.

— Я способен.

— Ой ли? Ну, тогда скажи мне, например, кем ты работаешь? Где живешь? Куда поедешь после того, как покинешь эту комнату? Когда позвонишь в следующий раз? И ты вообще собираешься звонить?

— Не дави на меня. Когда я решу тебе все сказать, я скажу.

— Вот и я о чем!

Кажется, иного ответа она и не ожидала. Наоборот, еще более уверилась в своих подозрениях — не умеет лежащий на ее кровати мужчина ни открываться, ни доверять. А с подобным человеком совместного будущего быть не может.

— Хочешь посмотреть, умею ли я драться? — вдруг спросил Сиблинг неестественно ровно. — Что ж, давай, протестируй. Только не проси убивать мирных граждан — я могу, но не вижу в этом смысла.

— Готов для меня подраться?

— Готов. Чтобы ты потом еще раз подумала над собственным ответом по поводу «не хочу быть твоей женщиной».

— Прыткий да? — Янин голос звучал глухо и зло — она вновь находилась на грани слез. — Думаешь, так просто все? Подрался и завоевал?

А он завоевывал? Кажется, да.

— Шаг за шагом, — донеслось от стены.

— Что?

— Шаг за шагом. Сначала решим одно, потом следующее.

Она почему-то опешила. Потерла набрякшие от непролитых слез веки, несколько раз моргнула, прежде чем спросить:

— А что «следующее»?

— Согласишься быть со мной — бросишь курить.

— Размечтался! — и фыркнула.

Тишина. По коридору вновь кто-то прошел; соседи за стеной затихли еще час назад, когда услышали равномерный скрип чужой кровати, — вежливые люди, благожелательные.

— Так что, тестировать будешь?

Ему хотелось посмотреть, где она даст задний ход, когда проявит слабину? Но Яна ее не проявила — ответила, все так же глядя в окно и не оборачиваясь:

— Приходи завтра в восемь вечера. Свожу тебя туда, где проводят бои без правил и делают высокие ставки. Но если тебя отмутузят, как собаку, я не виновата — раны будешь зализывать сам. Я сидеть рядом не буду.

— А если не «отмутузят», бросишь курить?

Джон прохладно улыбался, глядя в потолок.

— Если станешь финалистом?

— Если стану. Тогда поверишь, что я способен тебя защитить?

— Да ты… ты не видел бугаев, которые там дерутся! — «Дурак! — звучало между строк. — Ты просто самовлюбленный дурак!» — Они там такие…. раскачанные, татуированные. Тренированные боровы, а не люди — звери! Войдешь в клетку и сразу же запросишься обратно.

— Не оскорбляй, не увидев.

— Ой, какие мы нежные. Ладно, увижу — поверю.

— И бросишь курить.

— Не дождешься.

— Бросишь.

— Нет.

— Ты собираешься слушаться того, кто способен тебя защитить или нет?

Ее удивленно приподнятые брови он разглядел даже в темноте.

— Я подумаю.

И улыбнулся шире.

* * *

Нордейл. Уровень 14.

Перемещаться из мира в мир одним лишь усилием мысли — это нормально. Работать в окружении ребят, каждый из которых затмил бы физической формой Шварценеггера и навыками Ван Дамма, — нормально. В конце концов, жить с человеком, который каждый день занимается либо сотворением нового мира, либо «отладкой» старого, — тоже нормально.

Но вскапывать ночью чужие грядки в десяти метрах от собственного дома — это, увы, НЕ нормально. И как, спрашивается, я на это подвязалась?

«Как-как — проштрафилась…»

— Могли бы и сами, — ворчала я на Смешариков, то и дело озираясь на темные окна двухэтажного особняка ботана.

А вдруг сосед посреди ночи встанет пописать, выглянет наружу и увидит, как кто-то топчется вдоль его забора и периодически стоит пятой точкой кверху с садовой лопаткой в руке? И не важно, что сейчас четыре утра, и он навряд ли сумеет разглядеть многое до того, как я исчезну. И даже не важно, что я наспех накрылась мысленным щитом, чтобы размыть собственный силуэт, — все равно глупо и все равно почему-то «ссыкотно».

Хорошо, что семян только пять.

Место для посадки, как мне показалось (в почти кромешной темноте, рассеиваемой лишь фонарем с нашего крыльца), я выбрала удачное — земля здесь была мягкой, даже удобренной, и на мое счастье пока ничем не засеянной.

Не придется долбить сухой чернозем.

Раз лунка, два лунка… — острый совок ловко образовывал в земле ровные округлые отверстия, куда тут же отправлялись пухлые инопланетные семена — воткнуть, присыпать, похлопать, полить из фляжки.

Четырех утра я дожидалась намеренно — решила, что именно в это время люди просыпаются реже, а по тротуарам не бродят припозднившиеся прохожие — так безопаснее. До двух ночи занималась полезным делом — прощала собственного отца — точнее, собственную униженность от его отсутствия. После лекции Дрейка старая ситуация предстала мне под новым углом, и я просила у папы прощения за то, что столько лет неосознанно винила его за ранний уход, а так же прощала себя за то, что так долго, сама того не осознавая, носила эту боль внутри. Интересно, а если бы палец не воспалился, подняла бы я когда-нибудь этот присыпанный илом пласт печали со дна реки своей жизни? Или так и носила бы его в себе годами, десятилетиями, а после так и померла бы с ним вместе?

Скорее, второе.

Грустно, увы. И потому спасибо тебе, тело, что ты показало мне область, которую стоило почистить от стрессов. Спасибо.

Спустя пять минут все семена оказались в земле; оставалось надеяться, что вскоре на этом месте не поднимутся до неба джунгли-мутанты, не вскинут к небу ветви-щупальца глазастые стволы и не начнут перемещаться, самостоятельно выдергивая корни из земли, меховые, как Смешарики, кусты.

А ведь риск существовал.

Отряхнув руки и еще раз убедившись, что сосед не проснулся и ничего не заметил, я прикрыла глаза, вообразила себя стоящей в собственной спальне, и, почувствовав вокруг запах родного дома, выдохнула с облегчением.

Все — переодеваться, мыть совок, руки и спать! Приключений на сегодня хватит, а долг Фуриям с этого момента можно считать успешно выплаченным.

Проснулась я не в десять или одиннадцать, как телу того хотелось, а в восемь утра — из гостиной доносился грохот «Пули на вылет», тонкие голоса Смешариков «иля-я-яй!», орущий бас Эльконто «да стреляю я, стреляю!» (они решили играть в команде?), и сотрясал стены один гранатный взрыв за другим.

Ясно, кто-то опять принес к нам «Сириану».

Поднявшись, умывшись и прихватив на кухне пару булочек с чашкой чая, я переместилась в гостиную. Разложила завтрак на столе, хлопая сонными глазами в направлении экрана, открыла банку с джемом, который выудила из холодильника, намазала что-то розовое на мякиш и принялась жевать.

— О, привет, Ди! Мы тебя разбудили? — ничуть не смущаясь того, что сидит, разложив двухметровые ножищи в стороны, Эльконто дружелюбно махнул рукой. — А Сиблинг так в Реакторе и не появляется, представляешь? Заданий пока нет, тренировки отменили, вот мы все и расслабляемся.

— Ясно, — буркнула я не особенно приветливо и мысленно приказала себе проснуться.

«Успею подремать после обеда — занятия все равно нет».

— А в штаб ты вообще больше не ходишь?

— Мне на «Войну» к обеду, — откликнулся Дэйн, — там пока командует мой зам.

Ах, вот оно что…

— Кстати, ты не забыла, что мой день рождения уже через три дня? Это я на всякий случай напоминаю, а то мало ли что. И представляешь, мне с утра звонил Стиви — сказал, что они с Тайрой возвращаются как раз накануне — в пятницу. Заедут, заберут Пирата — вот я буду счастлив, что хоть в праздник эта рыжая морда не будет драть мебель в моем доме!

— Стив с Тайрой возвращаются?

Мою сонливость как рукой сняло, а настроение значительно улучшилось.

«Жаль, что она не позвонила мне», — однако печаль по этому поводу я тут же выпихнула из головы — не хватало еще с самого утра копить новые стрессы. От старых бы избавиться.

Случайно взглянув на палец, я обнаружила, что воспаление вокруг пореза спало — кожа побледнела, сделалась почти нормальной — рана заживала.

Дожевывая булочку, я еще раз мысленно поблагодарила тело.

— А ты Клэр не видел?

— Видел. Она нас накормила, а потом куда-то упорхнула — сказала, кажется, что будет рукодельничать внизу.

— Ясно.

Не успела я подняться с дивана, как меня настиг со спины вопрос, почти заглушенный громовым раскатом очередного взрыва:

— Кстати, а что ты мне подаришь на день рождения? Ты уже придумала?

Придумала ли я? Хороший вопрос — в яблочко. Наверное, сегодня именно этим — придумыванием подарка — я и займусь.

— Что-нибудь хорошее, — хитро ответила я на еще более хитрую улыбку Эльконто и вышла из комнаты.

* * *

— Тебе нравится?

Подруга, оказывается, связала ему носки — здоровые, мягкие и с идущим вдоль голенища узором из пистолетов, ножей и гранат.

— Класс!

— Думаешь, оценит?

— Конечно, оценит. Дэйн бредит всем, что касается военной тематики, так что ты попала прямо в точку.

— А размер?

Судя по тому, что Клэр держала в руках не носки, а нечто похожее на два шерстяных ведра, я уверенно кивнула головой. Маленьким не будет точно, а из большого еще никто не выпадал.

— Думаю, в самый раз!

Каморку «рукоделия» я покинула в некоторой удрученности — оказывается, все уже что-то придумали, одна только я еще решала — чего бы такого особенного преподнести на праздник снайперу? Новый оптический прицел? Радиоуправляемый танк? Купить ему авиазонд, чтобы мог проводить разведку в садах и перед окнами Канна? А, может, заказать ему абонемент в СПА салон, где, одетые в хаки, перед ним будут танцевать смуглые красавицы?

Мда, соверши я такое, и меня оптическим прицелом снимет с собственной подъездной дорожки Ани-Ра.

Надо бы подумать еще.

Чтобы лучше думалось, я вышла на крыльцо. Утро пахло осенними листьями, увядающей травой, мятным чаем и прошедшим ночью дождем. Прохладно. До снега еще далеко, но дни все короче и холоднее — все отчетливее проступал в резком и кристально-чистом воздухе аромат недалекой уже зимы. Полдень еще прогревал улицы до приятных телу шестнадцати-восемнадцати градусов, но по вечерам все чаще приходилось задумываться о лежащих в шкафах шапках и шарфах.

Осень.

Я спустилась со ступеней и побрела к растущим вдоль ограды кленам — туда, где нападало больше всего листьев. Ясное голубое небо предвещало благополучную на весь день погоду, свежий ветерок пытался пробраться под вязаный свитер, но не мог, и потому играл с кончиками моих волос, торчащей на рукаве ниткой и гнал по коричневой чайной в кружке поверхности мелкие ребристые волны.

Мужской голос по ту сторону забора донесся до меня неожиданно, и я осторожно приблизилась к его источнику — говорящему по телефону ботану. Сосед, не отрывая взгляда от грядки (блин, той самой грядки, на которой я орудовала ночью!), удивлялся в трубку:

— Нет, вы, конечно, предупреждали меня, что ижма всходит быстро и заморозки ей не страшны, но я не думал, что так быстро! Я ведь посадил ее всего двое суток назад…

Он что-то уже посадил на том самом участке? Так вот почему земля там была мягкой и удобренной…

Значит, ботан ожидал всходов некой ижмы, а вместо нее взошла и уже вымахала до десяти сантиметров ввысь «ижма фурианская». Ух! А ведь это хорошо, что он ожидал всходов, не так ли? Теперь будет думать, что это его посадки, а не чужие, и подвоха не заметит.

— Что? Вся ли взошла? Нет, я вижу только пять ростков, хотя семян закапывал десять. Подождать еще? Не думаю. Те, что проклюнулись — проклюнулись, — думаю, мне будет их достаточно. Нет, докупать больше не буду — спасибо за ваше щедрое предложение. Да, да, я понимаю, что оно выгодное, но пока не нужно.

«Ижма. Интересно, что такое ижма? Нужно будет спросить у Клэр…»

— День добрый! — поприветствовала я своего знакомого через ограду, как только тот положил трубку. — Высадили что-то новое?

— Добрый! Высадил, да. Только вот купил это растение в первый раз в жизни, так что даже не знаю, чего от него ожидать. Вроде бы обещали декоративные ягоды бордового цвета со сливовым отливом, а что вырастет — я и сам не уверен. Кажется, в магазине тоже.

— Ну, что бы ни выросло, оно обязательно украсит ваш сад.

— Надеюсь на это.

Ботан мигнул за толстыми стеклами очков. Этим утром он выглядел таким же рассеянным, как и обычно, — вихрастые волосы, застегнутая не на ту пуговицу рубашка, подтяжки не в тон, мятые закатанные до локтей рукава.

— Я пойду, простите. Дела.

— Конечно.

Он не заметил. Он. Ничего. Не заметил. Как удачно…

Я улыбнулась, плотнее сжала полуостывшую кружку с чаем и, глядя на удаляющуюся долговязую фигуру, выдохнула с облегчением.

* * *

Ленинск. Наш мир.

Магазин сделали из жилой некогда квартиры на первом этаже — вход со стороны проспекта, пять ступенек вверх, крашенные в белый цвет перила, а за стеклом вывеска «Отошел. Буду через 15 минут».

Идея о том, чтобы подарить Эльконто часы, пришла неожиданно и явилась спасительной. Ну, конечно — он ведь коллекционирует армейские часы, а такие, какие могу найти для него я, больше не найдет никто другой. Настоящие «Слава Спецназ Альфа» — дерзкие, брутальные, с сапфировым стеклом, титановым корпусом, с четырьмя дополнительными циферблатами, в бархатной коробочке и с военным на цепочке жетоном. Подарок простой, но уникальный, сложно находимый, а это всегда ценно и приятно — хорошее дополнение в коллекцию.

Вот только продавец куда-то отошел.

Текла мимо невысокого крылечка разношерстная река из пешеходов; густо газовали, отъезжая от остановки, старые автобусы, сигналили друг другу, пытаясь отбить освободившееся парковочное место у тротуара, водители дешевых и дорогих машин.

— Мама, я получил по математике пятерку! (Я хороший, видишь? Теперь меня можно любить сильнее). А Игорю поставили тройбан — он все завалил. (Мама, я лучше, видишь? Лучше других.)

На вид мальчишке было лет двенадцать — красная куртка, вытянутое лицо, угловатый от обилия учебников ранец за спиной.

Мой мир. В котором я могла до сих пор жить и работать, верить, что он один единственный.

— Как ты мог себя так вести с воспитателем? Зачем было обзываться? (Ты плохой, сын, плохой!) Так воспитанные дети не делают. И не надо реветь — тебя совсем не зря сегодня поставили в угол!

Непрерывно дергала за руку и стыдила своего малыша лет пяти от роду молодая мать.

Стыдно, тебе должно быть за себя стыдно!

«Стыд убивает в людях любовь», — говорил Дрейк.

И был прав.

— Ты лучше прижми его к себе, подари ему частичку тепла, — прошептала я узкой и напряженной спине мамаши, а малышу посочувствовала. Ну и что, что обозвал воспитателя, — значит, защищал себя, значит, чего-то боялся. И вместо того, чтобы сразу стыдить, лучше бы родительница объяснила чаду, почему так происходит, и как с этим бороться. Обняла бы лучше.

Стрессы, стрессы, сплошные стрессы — после недавних лекций Дрейка они стали видны в каждом людском лице, слове, жесте, совершаемом поступке.

— А ты видела новое пальто Катьки? Зеленое которое?

— Да. Безвкусица полная — я бы такое никогда не купила.

Зависть. Процокали каблуками мимо две подружки.

Я бы не купила. Потому что я лучше. У меня вкус лучше. Я во всем понимаю больше и лучше.

Гордыня.

— Почему курица ишо вчера была по сто двадцать девять, а сегодня уже по сто сорок три? — причитала, остановившись напротив меня, старушка, вывернувшая из расположенного в соседнем здании «Магнита». — Как так можно? Никакой пенсии не хватит. Как жить?

Жалость к себе. Обвинение в проблемах других — государства. (Проблемы с печенью.)

Типичные стрессы почти всех живущих в этом мире — обвинение других. Здесь все хотели быть лучше кого-то — хотя бы чуть-чуть, но все-таки. Мечтали обогнать, обойти, услышать в свой адрес столь долгожданную похвалу, хоть временно, но погордиться собой. Я не крикливый, я не выскочка, я не нытик, я умнее, я умею сдерживаться, скрывать чувства, я интеллигентнее… Здесь, в отличие от более-менее уравновешенного Нордейла и его жителей, чаша весов никогда не пребывала в равновесии, склоненная то в одну, то в другую сторону, а потому гордыня и униженность бесконечно сменяли друг друга.

Я старалась просто наблюдать — не судить. Потому что судить других — это судить самого себя, ту часть себя, которую ты никогда не желал бы проявить на людях. А это сложно — просто наблюдать — очень сложно. Мы привыкли судить.

Мои размышления прервались тогда, когда по ступенькам крыльца взбежал дядька лет сорока на вид — в разношенной синей куртке, с редкими волосам и маленькими блеклыми глазами, — он пах недавно съеденным беляшом и табаком.

— Вы ко мне?

— Я в магазин.

— Сейчас открою, заходите.

* * *

— Нет, я не могу понять такой любви, Дин, никак. Живет со мной, а делает все за спиной (обида). Замуж не зовет, отношения официально оформлять не хочет («как так?» — оскорбленная обида), но о любви говорить продолжает (недоумение, растущее из недоверия и страха «меня на самом деле не любят»). Я что, не в состоянии чего-то понять? Может, рожей не вышла? Или характером? (Чувство вины.) Готовить вроде бы умею, убираюсь постоянно — видит же, что хозяйка хорошая! («Дальнейший шаг должен сделать он. ОН, а не я!» — требовательность, взявшая начало от принуждения себя быть «хорошей» хозяйкой.)

В последний раз ее — Ленку Березникову — я видела несколько лет назад — мельком и на улице. Как сегодня, столкнулась с ней нос к носу на проспекте, но пить кофе тогда отказалась — спешила на работу. Зато никуда не спешила теперь — в сумочке лежали купленные для Эльконто заветные часы, срочных дел никаких, почему бы не провести десять-двадцать минут со старинной знакомой, послушать о ее жизни?

У нее был все тот же профиль — гордый, точеный. Сидя через две парты от нее в школьном классе, я часто думала о том, что именно такой лицевой абрис должен быть отчеканен на старинных монетах, — нос с горбинкой, губы рельефные, щеки впалые, скульптурные.

Да, профиль остался тем же самым, но многое изменилось. Например, стали короче и реже волосы — уже не блестели, любовно и многократно прочесанные гребешком. Сделались слишком тонкими и татуированными брови, опустились и поджались от частого недовольства губы.

— Детей он не хочет — говорит, на что растить, где жить? (Страх партнера перед будущим.) На съемную квартиру при этом находит. Слушай, может, он мне мозги парит? (Выросшая из обвинений злоба.)

— Не знаю.

Я действительно не знала, что ей сказать. Поддакнуть, мол, сочувствую, ты живешь со сволочью? А могла ли я утверждать, что Ленкин партнер — сволочь лишь потому, что у него, как и у всех остальных людей, имелись собственные стрессы? Чего-то боялся, где-то жадничал, где-то врал, где-то льстил. Выслуживал любовь, желал нравиться. Хотел жить не один, но не сдавать окончательно свои принципы и пространство, мечтал о словах нежности, а не осуждения, не терпел, когда его принуждали. За такое зовут сволочью?

Нет, передо мной в этом кафе сидела вовсе не Ленка, а извечная жено-мужская вражда, где каждая сторона из поколения в поколение считала себя правой:

— Я приношу домой деньги — она должна ценить меня за это!

— Я драю его квартиру каждый день, а он даже спасибо не скажет!

— В прошлом году я подарил ей шубу, а она продолжает ныть и клянчит другие подарки. Сколько можно из меня тянуть?

— Я родила ему детей! Я — мученица, труженица, жертва загубленной напрасно молодости и собственной тупой влюбленности — он за это заплатит!

— Она не умеет меня любить! Быть женщиной!

— Он просто не мужик и никогда им не был…

Вот что сидело передо мной в эту самую минуту — собственные неразобранные еще стрессы. Лууле писала в одной из книг: «Вы постоянно получаете уроки, которые вам предстоит пройти. Встречаете определенных людей, слышите их истории, и вовсе не зря они говорят вам о том, о чем говорят…»

Вот и Ленка говорила «не зря» — она попалась на моем пути, чтобы напомнить о том, что, несмотря на наличие в моей жизни такого мужчины, как Дрейк, я все еще презирала «среднестатистических» российских мужчин. Не понимала их, судила, старалась избегать, кривилась, если слышала разговоры или наблюдала за неумелыми и часто оскорбительными, на мой взгляд, действиями. Раньше в подобной ситуации я легко отозвалась бы: «Бросай его! Кто не женится, тот просто не любит!» — рубила бы с плеча. Теперь же понимала обе стороны, и оттого становилось еще тяжелее.

— Слушай, может, мне бросить его? — сама пришла к той же мысли моя знакомая. — И не думать о том, что меня постоянно обманывают? Не тратить жизнь зря?

Жизнь никогда не тратится зря — даже в таких ситуациях, как эта.

— Подумай. Попробуй сначала разобраться. Простить, полюбить его.

— ПРОСТИТЬ? — неожиданно взвилась Ленка. — Да он за свое поведение, уже даже стоя на коленях, прощения не вымолит! Это я все для него делаю — Я! А он что — пользуется? Нахлебник чертов!

«Я хорошая, хорошая! Он — плохой! Никогда не прощу, потому что простить мне не позволит моя обида. Потому что я буду в собственных глазах еще хуже, если я за подобное прощу. Я буду винить себя, буду стыдиться собственного поведения. Я лучше умру, чем подарю тому, кто не заслуживает, прощение!»

Ее ждала болезнь поджелудочной — скорее всего панкреатит. Он разъест ее изнутри до кровотечений, до скальпеля и операции. Или же (из-за бесконечных обвинений в сторону мужчины, а так же за желание отомстить) рак груди.

Дай Бог, кара минет, и Ленка одумается чуть раньше. Осознает, что на самом деле ее жертвенность — это ее собственный выбор. Что желание быть для кого-то «хорошей», желание получить официальный статус, услышать заветные слова есть не что иное, как попытка отодвинуть на задний план свой собственный извечный «меня не любят» страх. Ей еще предстоит в полной мере осознать, что на этой планете ей никто — ни один человек, как бы она сама ни считала, — ничего не должен. Ни мать, ни отец, ни будущий ребенок, ни текущий партнер…

— Слушай, а ты-то замужем? — спросили меня минутой позже.

Я пожала плечами и порадовалась тому, что перед прыжком в родной мир привычно перевернула кольцо с «бесконечностью» символом к ладони.

— Официально нет.

— А дети есть?

— Нет, детей пока тоже нет.

— Все-таки сволочи они, да, Динка? Ну, ведь скажи?

И я в который раз за эту встречу промолчала.

* * *

Екатеринбург. Наш мир.

19:48

(Blue Stahli — The Fall)

Сигаретного дыма здесь было столько, что его не успевал относить в сторону ветер. Курили все: тощие подростки с сальными длинными волосами, крепкие приземистые мужики с незапоминающимися лицами, бандюки с золотыми часами, цепями и браслетами, огромные бритые наголо бугаи — у одних не хватало зубов, у других кривился вбок множественно переломанный нос, у третьих заплыли от синяков глаза.

На Каську внимания почти не обращали — сегодня она предусмотрительно натянула на волосы толстовку с капюшоном — незачем привлекать внимание. Но внимание-таки привлекалось — из-за ее кукольного лица, из-за слишком ярких голубых глаз, из-за пухлых губ бантом — черт, досталась же внешность.

Большинство посетителей торчало не у спуска в неприметный подвал, а внизу — в самом подвале — там, где уже вот как полчаса шли бои, где букмекеры принимали из протянутых рук банкноты, где пересчитывал в угловой будке за зарешеченным окном поставленное на кон «богатство» кассир.

Яна волновалась — зря она все это затеяла, зря. Не могла просто выгнать его вчера? Выставить за дверь и тем самым сохранить остатки собственной гордости? Нет же, дала ему шанс. Им шанс. И теперь не знала, чего боялась больше: того, что Джон придет? Что не придет? Что не сможет отыскать странный, начирканный впотьмах на бумажке адрес? Что все-таки отыщет его? Что окажется побитым, пристыженным и униженным, а она в конечном итоге виноватой?

Неужели действительно поверила, что увидит в его исполнении что-то особенное?

Глупая. Ей всегда хотелось верить в сказки. Хотелось встретить не просто принца, но принца-Рембо, своего собственного «жидкого робота», чтобы в кои-то веки почувствовать себя не только любимой, но и защищенной от всех бед, от всего зла этого несовершенного мира.

Он не придет. Не придет…

Блестели под фонарями лужи; хмурилось над головой темное небо, с козырьков и водосточных труб капало.

19:57

Если она простоит здесь еще три минуты, к ней точно пристанут. А Глока нет, и отбиться будет непросто — о чем она думала, когда перлась сюда — к пользующемуся дурной славой месту?

О Джоне.

И его же увидела минуту спустя, выворачивающего из-за угла, — в темных штанах и куртке, с качественно зализанными назад волосами, с неестественно спокойным выражением лица. И едва не кинулась ему навстречу — оказывается, так сильно обрадовалась появлению.

Сдержала себя, осталась стоять неподвижно.

Только радостно блестели из-под капюшона глаза, и отчаянно быстро билось от волнения сердце.

* * *

Окруженная агрессивной, настроенной на кровавые зрелища толпой, клетка в центре зала выглядела зловеще — пастью, готовой проглотить и с довольством выплюнуть очередную жертву. Кровавые следы на прутьях, повисший лоскут чьего-то оборванного пояса, прогнутые места. Бурые разводы на полу, прогорклый и кислый запах пота, режущий слух помехами, пропущенный через некачественный микрофон голос «ведущего».

К этому моменту он уже успел переодеться — впервые за долгое время расстался с серебристой, временно обращенной в темную кожаную, курткой, — снял майку, верхние штаны, сдал их гардеробщику — остался в спортивных. И теперь шагал по узкому проходу — единственной освобожденной от зрителей дорожке, ведущей к ржавой распахнутой дверце.

Шагал и ничего не чувствовал — ни страха, ни возбуждения, ни тревоги. Знал: если захочет — убьет в этом зале всех, включая «мирных», стоит лишь выкинуть вперед руку, направить в нее сконцентрированную энергию, сформировать мысленный удар… И тогда треснут стены, просядет потолок, развалится на куски здание.

Нельзя.

Приятно покалывало от предвкушения позвоночник. Скалил клыки впервые за долгие годы выпущенный на свободу внутренний монстр — драка-драка-драка. Кровь.

Нельзя.

За десять минут до этого Сиблинг специально пригасил собственный фон (не хватало еще кого-нибудь ненароком задеть, ведь он почти голый) — эта процедура отняла дополнительные силы, но оставшихся вполне хватит на вечер даже с учетом высокой физической активности — и теперь шел вперед, сканируя толпу и в очередной раз перечисляя для себя все мысленные «нельзя», которым собирался следовать:

«Нельзя применять приемы бесконтактного боя».

«Нельзя использовать телесные точки соперника, чтобы нанести фатальный удар».

«Никаких фатальных ударов — не убивать».

«Поддаваться. Иначе станет ясно, что он не такой, и бой прервут. Нельзя».

«Драться, как человек. По возможности как человек — реалистично, зрелищно, эффектно — на него должны поставить, как можно больше».

Заранее припасенные «новые» сто тысяч он передал Яне у «гардероба» — комнатки два на два с приставленной к ней охранником. Бросил:

— Поставь на меня.

Та опешила.

— Все?!

— Да, все. И ори, что я стану победителям. Пусть ставят еще.

— Ты рехнулся?

Рехнулся или нет, пусть судят другие — Джон был уверен в победе. А еще в том, что он неплохо и разнообразно проведет сегодня время, разомнет конечности, вспомнит кое-что из забытого былого и, наконец, впечатлит своими способностями одну несговорчивую девку с голубыми, как небо, глазами и пепельным каре до плеч.

Шаг за шагом.

И теперь настало время следующего — первой битвы.

На щите кто-то мелом вывел его имя: «Джон Смит» — так он представился. И подписал: «5:1». Не густо, но ставки будут расти от боя к бою — сначала толпа должна как следует «удивиться» появлению талантливого новичка, и она это сделает.

На Янино лицо Джон не смотрел — просто отметил для себя то место, где она, сдавленная с двух сторон телами, стояла — навесил сверху сигнальный маячок, чтобы тот в случае чего предупредил об опасности, и полностью переключился на первого, только что вошедшего в клетку противника — невысоко бритого парня с выпуклыми надбровными дугами и зло поджатыми губами.

Что ж, номер «раз» — профессионал? Не похоже. Куда слабее ребят из спецотряда — «его бы на дополнительные тесты» да погонять по трассе с препятствиями. «Бритый» бросился на соперника еще до того, как Сиблинг успел довершить скан: «Выносливость — 4,4 МдА, сила — 3,2, быстрота реакций — 5,1 АдВ… — да просто слабак»; пришлось выбросить руку вперед и нанести резкий и точный удар в челюсть.

Раздался хруст; противник отшатнулся, его глаза закатились, а колени просели — бритый начал падать.

Черт, слишком сильно.

Вокруг восторженно и громко взревела толпа. На щите моментально возникли новые цифры «6:1». Затем, когда кто-то заорал: «Верю, что этот малый пробьется в финал!», их стерли и написали «10:1».

Уже лучше.

Вместо того чтобы чувствовать триумф, представитель Комиссии занялся делом: включил замедленное восприятие времени, расставил в пространстве зацепочные якоря и определители дистанции, перевел зрение в режим энерго-видения, а внимание на предельную концентрацию, отсек лишние процессы и принялся ждать.

Пока он разминал, сжимая и разжимая в кулаки, пальцы, бритого унесли, а в клетку вошел противник номер два.

* * *

Помнится, она чего-то боялась — его проигрыша? Да этот человек перемещался, как пантера. Чужие движения он будто предугадывал заранее и непостижимым образом оказывался там, где его не мог достать кулак соперника, и ни разу, ударив, не промахнулся сам. Он не двигался — он танцевал. Иногда, как ей казалось, танцевал слишком быстро, иногда слишком медленно, намеренно выводя недруга из равновесия, а иногда (в такие моменты Каська даже терла глаза) бросался вперед со скоростью недоступной для простого смертного. Не быстро — феноменально быстро.

Росли, будто опрокинутые в теплое молоко дрожжи, ставки; все пьянее и громче, завороженные навыками новичка, орали зрители — им хотелось сильнее, жестче, быстрее — они получали свою дозу. Дозу получала и Яна: наблюдала за Джоном и уже не боялась за него, как в начале, но смотрела, распахнув рот: не человек — робот. Глаза-камеры, уши-локаторы, конечности — идеальное воплощение физиологических орудий убийств.

Он дрался, а она чувствовала возбуждение. Нет, не от крови, не от чужих криков боли или стонов, но от точеных плавных движений своего знакомого «незнакомца», от внутреннего ликования — он может, умеет драться! — от желания, которое заставляло испытывать стыд ее саму — желания находиться рядом с таким мужчиной, быть под его защитой.

Это тебе не Узя — Узя близко не валялся.

Боец. Джон — настоящий боец. Плавилась и сдавалась, глядя в клетку, ее женская сущность — красив, мощен, опасен. Слишком хорош, чтобы такого терять…

В груди кольнуло.

Второй соперник проиграл за полторы минуты. Третий продержался и того меньше — всего сорок секунд. Четвертый вышел на арену и какое-то время не двигался — изучал «новичка», пытался понять, в чем подвох; в конечном итоге он проиграл за две минуты десять.

Четвертьфинал перетек в полуфинал; хрипел от возбуждения в микрофон «ведущий».

Новый танец, новое шоу, точный удар — конец битвы. Раз за разом, за редкими исключениями, когда человек по имени Джон Смит позволял себя чуть-чуть помутузить, одно и то же.

Каська наблюдала за происходящим в клетке, не отрываясь, боясь моргнуть, не дыша и не прикрывая распахнутого рта. В какой-то момент она перестала слышать рев толпы, отвлекаться на то, что ее постоянно толкают в бок, бросать взгляды в сторону щита — приклеилась глазами к жилистой полуобнаженной фигуре в спортивных штанах, к светло-русому затылку, сосредоточенному выражению лица и точным движениям умеренно раскачанного тела. Пальцам, ласкавшим ее прошлой ночью, а теперь сложенным в окровавленный кулак.

На исходе двадцать второй минуты запросил пощады из-за жесткого удушающего захвата полуфиналист; ставки моментально возросли втрое.

На тридцать второй пал на пол ринга финалист — стоять в центре клетки с поднятой вверх рукой осталась одна-единственная фигура — фигура новичка «Джона Смита».

«Ведущий» от возбуждения зашелся в истерике.

* * *

Оказывается, машину он оставил за углом. Снова «другую» — не черную и не синюю, — на этот раз темно-вишневую. Угоняет он их что ли?

Вновь разверзлось прохудившееся небо; по крыше и окнам стучал мелкий дождь. Яна, не отрываясь, смотрела на Джона — то, через что она заставила его пройти, сделалось ей очевидным только теперь. Весь предыдущий час для нее — отличное зрелище, для него — беспрестанные драки, в которых каждый пропущенный удар мог стоить сломанного носа, ребра или того хуже — жизни.

— Извини.

Ей вдруг стало стыдно за свою детскую капризность, за «докажи», за все эти «тесты». У сидящего на водительском сиденье человека на скуле багровел синяк, по виску тянулся порез от чьего-то кольца, в уголке губ запеклась кровь, а костяшки пальцев распухли.

Он победил. Какой ценой?

А если бы ее попросили «докажи», стала бы? Нет, послала бы к черту.

Для чего кому-то что-то доказывать, если только… если только… — мысль не окончилась.

— Вот, — Каське хотелось загладить вину, и она быстро достала из сумочки огромную и неряшливую пачку банкнот, выданную им кассиром, — пачку настолько толстую, что та попросту не помещалась в ее руке, — возьми. Заработанное.

— Оставь себе, — послышалось слева.

Что? Себе? Прежде чем перевести взгляд обратно на деньги, Яна, уподобившись филину, несколько раз осоловело моргнула — не могла поверить тому, что услышала.

Себе?…

— Это не мое — твое.

— У тебя есть сигарета?

Продолжая сидеть с деньгами на коленях — да сколько же там? — удивленно спросила:

— Ты куришь?

— Редко. Почти никогда. Так есть?

— Да-да… — деньги временно отправились обратно в сумочку; теперь ей хотелось плакать — от сухости тона собеседника, от того, что он оказался настолько щедр, от того, что он, не смотревший в ее сторону, теперь в любую минуту мог сказать: «Все, с меня хватит — я пошел».

Только не это.

Не надо денег, пусть только не уходит. Пусть простит ее — дурочку, — она вовсе не хотела, чтобы его покалечили…

Каська трясущимися руками передала соседу зажженную сигарету. Сама курить не стала.

Вдруг его просьба еще в силе?

— Держи.

— Спасибо.

Поплыл по салону, вытягиваясь в приоткрытое окно, ментоловый дым; дождь усилился. Тянулась очередная минута напряженного молчания; Яна нервничала все сильнее — ей хотелось что-то сказать. Не то начать оправдываться за свое поведение, не то разреветься и сообщить, что да — он ей все доказал, и теперь она согласна быть с ним. Хотя бы попробовать быть с ним.

Но предложений не звучало.

— Я не хотела…

— Я прошел твой тест?

— Прости, я была глупой, мне стыдно…

— Прошел?

— Ты был лучшим там. Всех поразил.

— А тебя?

— И меня тоже.

И гораздо сильнее, чем она могла ожидать.

— Так в чем будет заключаться следующий?

— Не надо тестов, — прошептала хрипло. Он обиделся, все-таки обиделся. А ей теперь хотелось одного — чтобы этот странный и непонятный мужчина вдруг не ушел из ее жизни.

— Я глупая, ты простишь?

— Так ты все еще хочешь, чтобы я тебя защищал?

— Да. Да-да-да, — хрипло отозвалась Каська и, неожиданно для себя, уткнувшись в ладони, заплакала.

— А ревешь почему?

Она всхлипывала сквозь пальцы.

— Потому что боюсь того, что ты теперь уйдешь.

— Я не для того пришел, чтобы уйти.

— Нет?

— Нет.

— Ты… останешься со мной на ночь? У меня есть перекись — я обработаю твои раны.

— И больше не будешь изгаляться над «бедным» человеком, ставя перед ним новые непосильные задачи?

«Да уж, непосильные», — Яна отняла ладони от лица и улыбнулась сквозь слезы.

— Не этой ночью. Не буду. Вообще не буду…

— Не зарекайся.

— И курить…

— Что?

— …тоже не буду. Постараюсь… по крайней мере.

Она всхлипнула.

Джон завел машину и удовлетворенно кивнул.

— А вот это важно.

В эту ночь они поменялись ролями — на этот раз держала его, не выпуская из рук, она. Обнимала, целовала, гладила, прижималась так тесно, что становилось трудно дышать, и едва не плакала от вернувшегося ощущения «не одна». Пусть он не уходит, пусть она уже никогда не будет одна, пусть… у них все получится.

— Спи, — шептали ей тихо, но Яна боялась сомкнуть веки. Вдруг заснет, а Джон снова растворится? Вдруг не позвонит на следующий день и день после? Вдруг…

— Спи.

— Боюсь.

— Тебе тоже надо отдохнуть.

— Знаю. Все равно боюсь.

За окном ночь, за окном тишина; в комнатушке сбитые простыни и дыхание двоих.

— Чего боишься?

— Что ты уйдешь завтра. И не вернешься.

— Вернусь.

— Когда?

— Скоро.

— Когда?

— Постараюсь, как можно…

— Когда?

— Спи, Яна. Я приду.

И ее погладили по спине.

* * *

Он приходил. Потому что уже не мог не приходить — не мог лишить себя ее рук, касаний. Полюбил их разговоры, и потому каждую свободную минуту старался проводить с ней — девчонкой из незнакомого ему мира — Яной Касинской. Почти забросил работу в Реакторе, появлялся там лишь на несколько часов, чтобы разрулить основные задачи, а как только понимал, что более не в силах сосредоточиться, снова шел к ней — тонуть в прикосновениях. Он стал зависимым от них, в какой-то мере слабым, но запрещал себе думать об этом. Какой толк от укоров, если исправить ситуацию не в состоянии? Ему придется что-то придумать — им придется.

После ее работы они шли туда, куда шагали их ноги, — в парки, скверы, кафе, вдоль по незнакомым проспектам и улицам. И говорили. Он спрашивал — она отвечала.

Его интересовало все: где она хочет жить, кем мечтает стать, что предпринимает для достижения целей? Ее прошлое, настоящее, будущее. Особенно будущее.

Яна делилась неохотно — все еще оставалась волчонком, диким и неприрученным. Боялась открываться, медленно и постепенно училась доверять, часто искала в вопросах скрытых смысл — подвох, которого туда не вкладывали. И обижалась, когда на вопросы не отвечал он.

— А ты где живешь?

— Далеко отсюда.

— Насколько далеко?

— Очень далеко.

— Где?

Иногда злилась, проявляла нетерпеливость, но всегда старалась взять себя в руки.

— А паспорт у тебя есть? Покажи его.

— У меня нет паспорта.

— Как это — нет паспорта? Он есть у всех.

— У меня нет.

Тяжелый вздох, тяжелый взгляд, сжатые в полоску губы.

— А работаешь ты кем?

— Сложно объяснить.

— Ну, хотя бы в паре слов?

— Яна, если я когда-нибудь…

— …да-да, «решишь мне все объяснить, то сделаешь это разом», — я помню.

Джон раздражался тоже. Что он мог добавить? Что явился сюда из другого мира? Что до сих пор не понимал, каким образом судьба совершила такой фантастический поворот — послала в его жизнь девушку? Что уже почти готов предложить ей поехать с ним, чтобы она смогла принять окончательное решение?

Готов.

Почти.

* * *

Этим вечером они впервые сидели в ее квартире порознь: он на стуле у заваленного учебниками стола, она на подоконнике у окна. Она снова курила — не смогла сдержаться. В комнате висела тишина — не уютная и интимная, как всегда до этого, но тягостная, напряженная.

— Не понимаю, Джон… Почему ни слова? Ни полслова?

— Не дави.

— Я не давлю. Но как продолжать без доверия? Я ничего о тебе не знаю, понимаешь? Ничего. Ты приходишь из ниоткуда и уходишь в никуда. Не оставляешь ни адреса, ни номера телефона — я не могу ни позвонить, ни отправить смс…

— Зачем смс?

— Да просто, чтобы пожелать спокойной ночи, блин. Это так важно — зачем?

Затяжка. Облако дыма.

— Я всегда возвращаюсь.

— Да, возвращаешься.

«Но этого мало», — хотелось добавить ей. Трясущейся рукой Каська сбила пепел с сигареты в блюдце и, чувствуя себя виноватой за то, что нарушила обещание не курить, принялась смотреть в сторону.

Что-то шло неправильно. Всего три дня, а они уже в тупике. У нормальных людей всегда не так — у нормальных людей все развивается, а у них? Он постоянно спрашивает ее о дальнейших планах, но никогда не говорит о своих. Не признается в том, кто он, откуда он, — вообще ни в чем не признается. А если выяснится, что он бандит? Вор, криминал, что он сидел? Может, он давно свел купола со спины и плеч, но с темной карьерой не завязал — иначе, откуда такая скрытность?

Что прятать честному человеку, зачем? Яну грызли страхи.

«Может, он военный? Из тех, кому нельзя говорить ни о работе, ни и прошлом? Может, шпион? Почему не Иван, не Борис, не Николай — почему… Джон? Или… — от этой мысли ей сделалось совсем плохо, — у него есть другая семья?»

— Ты женат?

— Что?

— Я спрашиваю — ты женат?

Руки тряслись пуще прежнего. Кольца на его пальце нет, но разве это о чем-то говорит? Ей пудрят мозги, однозначно пудрят; к горлу все ближе подкатывали обидные слова. Надо было уезжать еще тогда, когда решилась. Не впускать его в квартиру, не дарить, как тогда казалось, им ценный шанс — просто собирать вещи и уматывать. И тогда бы она не втюрилась в странного незнакомца, как пятиклассница, не ждала бы его каждый день, как полоумная, не способная ни о чем думать преданная собачонка, не захлопнула бы собственными руками за спиной ловушку.

Не выставила бы себя полной дурой.

— Я не женат.

Горькая усмешка. Догоревшая до фильтра сигарета обожгла кожу.

— Тогда что ты от меня скрываешь? У тебя другая женщина?

Он злился — она чувствовала это на расстоянии.

— Нет у меня другой женщины.

Атмосфера в комнате выстужалась, как распахнутый в морозную ночь предбанник.

— Тогда что тебе мешает быть честным со мной?

— Ничего.

— Ничего?! Хорошее у тебя «ничего». Слушай, а как ты вообще собрался меня «защищать», если все время уходишь, а позвонить я тебе не могу? Вдруг со мной что-то случиться, а тебя нет рядом? Потому что тебе так удобно…

— Мне не «удобно».

— Так исправь все.

Да, она давила и знала об этом. Вот только окончательно распсиховалась и теперь неслась вниз с горы, как слетевший с рельс паровоз. Очевидным становилось одно: в их паре любит только она. Он — врет.

Любит. Дура. Зачем попалась в сети этого чувства так быстро и так глупо? Так не вовремя…

— Я уже сказал, что расскажу все, — дай мне время.

— У тебя есть это время — сейчас.

И вновь тишина — враждебная и колючая.

— Ты будешь говорить?

Они отдалились друг от друга, как два полюса, и теперь смотрели друг на друга отчужденно, будто с разных концов планеты. Комнату вновь укрыла темнота, но теперь Яне не хотелось видеть лицо того, кто сидел за столом; внутри клокотала обида и ярость.

— Будешь?

— Ты мне все равно не поверишь, — голос тихий, усталый; вновь пробралось внутрь чувство вины.

— А ты попробуй.

— Попробовать поделиться с тобой правдой?

— Будь добр.

— Хорошо.

На этот раз ждать пришлось еще дольше — шли минуты, а Джон все молчал. Заговорил лишь тогда, когда она сердито и нетерпеливо заерзала на неудобном подоконнике.

— У меня нет вашего паспорта, потому что я здесь не живу.

— А где живешь?

— В другом мире.

Глухо ударилось о грудную клетку сердце. Он не просто врет — он держит ее за дуру.

— В другом мире, значит? — если бы фразы можно было пропитывать жидкостями, эта бы сочилась ядом так сильно, что оставляла бы на полу разводы.

— Да, в другом мире.

— А сюда перемещаешься, как Гудвин, на воздушном шаре?

— Кто такой Гудвин?

— Не пудри мне мозги! — вдруг заорала Каська так громко, что содрогнулись стены. — Не смей!

И добавила уже тише.

— Не смей.

Поняла, что сейчас расплачется, — зло одернула себя. Этот человек… этот мужчина… не просто не любит ее — он насмехается над ней. Держит ее за самую настоящую идиотку, кормит байками. О чем он поведает следом — о том, что он — Волшебник изумрудного города? Начнет утверждать, что физически не способен появляться в ее городе чаще раза в неделю, так как это отнимает слишком много зелья из его магического котла, в то время как сам будет жить другой жизнью где-то еще? С кем-то еще?

— И я не перемещаюсь на воздушном шаре — я пользуюсь порталами.

— Хватит.

Одинокое усталое слово, и вновь погруженная в тишину комната.

С нее хватит. Достаточно. Когда Яна заговорила вновь, ее голос звучал на удивление ровно, как того и хотелось:

— Скажи, те деньги, что ты мне оставил после бойцовского клуба, все еще мои?

Силуэт у стола повернул голову; ее пальцы нервно дрожали.

— Да.

— Хорошо. А теперь уходи. Когда ты придешь сюда в следующий раз, меня уже не будет.

Она не просто рубила концы — она вырезала из груди собственное сердце.

Пусть лучше сейчас, пусть так… Чем прожить с ним в сомнительном счастье следующие десять лет. Или всю жизнь.

Больно, пусто, коряво. Реальность вдруг сделалась гнилой и кривой, как ствол трухлявого дерева, — от нее захотелось сбежать подальше. Сбежать, забыться и вдохнуть свежего воздуха.

Джон теперь смотрел прямо на нее, и его тяжелый взгляд она чувствовала сквозь разделяющие их квадратные метры пространства.

— Не принимай поспешных решений насчет нас единолично.

«Нас» — как красиво и как больно. А ведь счастье было так близко.

— «Нас» нет.

— Яна…

— И никогда не существовало. Это я, глупая, хотела, чтобы были «мы», но ты, очевидно, этого никогда не хотел, иначе бы…

К чему все этим обвинения и упреки? Она оборвала себя на полуслове.

— Уходи. И не звони мне больше. Точнее, не приходи. Ты ведь никогда не звонишь.

Теперь он злился по-настоящему — ее «защитник». А ей было уже все равно — пустое.

— Уходи.

— Дура, — в низком голосе зазвенел металл. — Ты, возможно, единственная женщина в этом мире, которая мне подходит!

— Да? Вот только ты, Джон, возможно, далеко не единственный мужчина в этом мире, который подходит мне.

Она хлестнула его невидимой рукой наотмашь и сделала это с каким-то равнодушным апатичным удовольствием. Получил? Забери и распишись.

— Уходи. Не желаю тебя больше видеть.

Она гнала его прочь, как вшивого кота; мрачный силуэт сидел без движения, но от него исходили такие волны ярости, что, казалось, искривлялись стены.

Иллюзии. Рядом с ним всегда одни лишь иллюзии.

Джон поднялся и на какое-то время застыл изваянием — ей же хотелось другого. Чтобы он подошел к ней, прижался носом к ее щеке, чтобы обнял так крепко, как никогда. Чтобы прошептал: «Не уйду, слышишь? Не уйду». Хотелось вновь почувствовать его запах, касание его губ, его близость…

Которой никогда не было.

Почему ей снова не повезло, и на этот раз так сильно? Ведь она была уверена, что это тот самый человек, с которым ей захочется провести остаток жизни, который подходил ей если не по всем, то, по крайней мере, по главному параметру — ощущению «родности», «родимости» или как там, черт его дери, звучит это слово?

Но Джон не подошел.

И ничего не сказал, кроме: «Не разочаруйся».

— Уже разочаровалась. Когда встретила тебя, — «выстрелили» ему в спину, прежде чем человек в серебристой куртке вышел за дверь.

Сползти с подоконника она смогла вечность спустя. На деревянных ногах, чувствуя себя полностью выпотрошенной, подошла к двери, щелкнула замком и долго стояла, слепо глядя прямо перед собой в пространство.

Реальность треснула, как старое зеркало, и осыпалась на невидимый пол крошками битого стекла — не пройти без того, чтобы не пораниться; кто-то очень нужный и близкий только что ушел из ее жизни навсегда. Один за другим погасли прожекторы над сценой, опустился занавес.

Каська легла на кровать, свернулась калачиком, накрыла голову подушкой и зажмурилась.

Назад: Глава 10

Дальше: Глава 12