Глава 10
Новую супер-навороченную игровую приставку с трехмерными эффектами — жутко дорогую и крайне желанную — Дэйн приобрел в магазине три дня назад.
Объяснил так:
— У меня же теперь есть свободное время? И день рождения скоро — могу я себя порадовать?
Себя-то он, видимо, порадовал, а вот Ани — его любимая и ненаглядная дама сердца — встретила свою половину на пороге со скалкой в руках и крайне рассерженным видом. Играть в паре напрочь отказалась, покупку в доме не приветствовала и всеми способами демонстрировала насчет нее недовольство.
И теперь Эльконто ходил играть к нам. По утрам, понятное дело, когда Ани-Ра удалялась на длительную пробежку с Бартом. С удовольствием поглощал приготовленные Клэр пирожки, пирожные и сырники, прихлебывал чай, раскладывал «игрушку» на полу, подключал к телевизору и «рубился» в танчики, гонки и стрелялки с Фуриями. Стоило ли упоминать, что последние пребывали в полном восторге?
В восторге пребывал и сам Эльконто.
Угу. До тех пор, пока не понял, что «меховые яйца» его постоянно обыгрывают. Настолько постоянно, что у снайпера не оставалось ни единого шанса даже в любимой «Пуле на вылет».
— Вас много, а я один! — орал он из гостиной обиженным голосом.
— Еляй лучче!
— Стреляй лучше? Да я, ядрит вас за ногу, самый лучший стрелок на Уровнях!
— И самый!
«Не самый».
— Это я-то «не самый»?!
Мы с Клэр давились от хохота. Азарт бил через край и у друга, и у «яиц», и ни одна из сторон не желала сдаваться или проигрывать.
Вообще-то, Дэйн был прав — Фурии жульничали: играли в команде, просчитывали ход игры наперед, сменяли друг друга, проявляли невиданную для людей реакцию. И тогда, в конец расстроенный, с потрепанным самомнением и ворчливый, он собирался домой. Нежно упаковывал любимую «игрушку» в коробку, собирал с пола провода, а на хоровую мольбу Смешариков «а-ставь!», с недовольством отвечал:
— Ага, оставить вам, чтобы в следующий раз вы меня не за пять, а за три секунды «сделали»? Ну, уж нет, нашли дурака!
И уносил приставку с собой, чтобы на следующее утро принести вновь.
Фурии, понятное дело, дулись, Фурии обижались, и, по моему мнению, все увереннее склонялись к мысли, что Эльконто заслуживает какую-нибудь гадость. Точнее, уже заслужил, потому как среди пушистиков он давно прозвался «атив-ный найпер».
Противный или нет, но оставлять излюбленную «Сириану» для пушистиков в нашем доме Дэйн, увы, не спешил.
Трижды они подкатывали к нам с Клэр, просили купить им такую же, но мы все еще размышляли, стоит ли овчинка выделки? А если наш дом окончательно превратится в поле виртуального боя? Что, если звуки выстрелов перестанут в нем стихать с утра до ночи? И хорошо, если будут стихать хотя бы ночью, а то ведь и не уговоришь этот детский сад составить расписание, чтобы «всем» жилось хорошо.
В общем, мы стойко держались и надрывно отвечали «нет».
Фурии хлопали глазами, жалобно вздыхали, Фурии дулись на нас совсем как дети.
А этим утром они пропали.
— Дин, а вдруг они ушли к себе в Фуриандию? Насовсем.
— Туда они и ушли, — ответила я Клэр, разминая мясную начинку для будущих пирожков, — только не насовсем. Сказали «Мы ни-долга», так что скоро вернутся. Наверное, решили передохнуть от Дэйна.
— Ага. Или все-таки сделать для него какую-нибудь гадость.
И такое возможно, точно. Только для чего им в этом случае в Фуриандию? Гадостей и тут можно придумать предостаточно. Ладно, поживем — увидим.
— Слушай, — экономка, энергично раскатывая тесто — раз-два, раз-два, «пока не станет эластичным и изящным», — вернулась к обсуждаемой ранее теме, — так ты говоришь, что съезжаться с Антонио я не хочу из «страха перед будущим»?
— Точно. Тебя пугает неизвестность.
— Так она же всех пугает.
Дело в том, что те же самые три дня назад я все-таки решила ознакомить подругу с книгами Виилмы — начала зачитывать ей главы, объяснять описанную методику влияния стрессов на жизнь, психологические причины физических заболеваний, — и, что удивительно, та увлеченно погрузилась в изучение новой для себя области знаний с головой. Тщательно разбиралась в собственных проблемах и внутренних установках, училась отпускать тревоги на волю, занялась прощением. И теперь по утрам, где мы традиционно собирались для приготовления завтрака, засыпала меня вопросами.
— Нет, — объясняла я под перестук дождевых капель за окном — осень, сыро, но в доме тепло и уютно, — он не пугает тех людей, которые понимают, что Вселенная завсегда заготовила для них судьбу лучшую, нежели они требуют для себя сами. Вот смотри: почти каждый человек на земле (я все еще использовала привычные для себя выражения, хоть Уровни никогда не назывались Землей) чего-то желает и думает, что непременно станет от этого счастливее. Так?
— Так.
Тесто бухалось о стол, вздымало вверх мучную пыль, радовалось в умелых пальцах хозяюшки. Непривычно тихо было в доме без Фурий.
— Например, кто-то думает, что купит машину и тут же возрадуется «до плеши», кто-то страстно мечтает о новой квартире, кто-то об отношениях с конкретным человеком. Один грезит о новой должности, другой о куче денег под матрасом…
— Чем же это плохо?
— С одной стороны — ничем. Вот только почти все желания рождаются из страха «не иметь», а не из мечты.
— Разве?
— Ну, посуди сама: если бы ты не боялась, что у тебя никогда не будет новой квартиры, тосковала бы ты о ней? Нет. Если бы изначально была уверена, что когда-нибудь у тебя появится любимая машина, страдала бы, что она до сих пор не стоит в гараже и вообще не будет там стоять?
— Не знаю.
— Знаешь. Не страдала бы — все решает уверенность. А страх — это отсутствие уверенности, — чувствуешь разницу? Люди не умеют свои желания отпускать, хотя это одно из самых важных и нужных в жизни умений.
— Отпускать? Совсем?
— Да, просто брать и отпускать. Все свои желания что-либо иметь, все свои надежды что-то в следующем месяце купить, все страдания получить прибавку к зарплате, все свои «жопа-рвания», уж прости за выражение.
— Погоди, но если отпустить все свои желания, то можно просто сесть на зад и ничего больше не делать, а это неправильно. Просто сказать себе: «Вселенная знает, что мне нужно, тогда зачем я буду упираться?»
— Верно, Вселенная знает. И плохо реагирует, когда ты ставишь ее в рамки «дай мне именно это!». Но она радуется, когда человек занят своим делом, погружен в какой-либо процесс с любовью, занимается чем-либо с вдохновением и получает истинное удовлетворение. Вот тогда она дает охотно, больше чем нужно и с огромной щедростью. И именно тогда «не ждущий» и получает манну небесную, хотя, вроде бы, ни на что не рассчитывал.
— О как! — Клэр задумалась. А после паузы кивнула. — А, знаешь, есть в твоих словах истина — не в том ли смысл, чтобы заниматься чем-либо с любовью, а не постоянно о чем-то просить? Но мы всегда о чем-то просим. Всегда.
— Потому что всегда боимся.
Вот мы и вернулись к теме стрессов вновь. За последние полторы недели я изучала ее — эту тему — так интенсивно, что начала видеть мир в ином свете — совершенно не в том, в каком видела его раньше. До книг Лууле мне казалось, что болезни есть не что иное, как бактерии и вирусы. И еще иногда злой рок. Теперь же я воочию видела, как работают на практике наши собственные эмоции, и оттого таблица «причин» в моем блокноте полнилась день ото дня.
В ней по вечерам с упоением рылась Клэр, а по утрам проясняла для себя непонятные моменты.
— Слушай, Дин, а ноги отчего болят?
— Там много причин, но почти все они связанны с материальными или экономическими проблемами. Чем ниже болезнь, тем из более отдаленного прошлого она тянется.
— Экономические, говоришь? Точно-точно. Помнишь, когда я пришла к тебе наниматься на работу? Я ведь тогда едва ходила. А потом ты предложила мне такую зарплату, что хворь сама по себе непонятно куда делась. Теперь-то я понимаю, почему. А слепнут люди почему?
— Ты имеешь в виду теряют зрение?
— Да.
— Потому что не хотят что-либо видеть или замечать, и тогда тело им в этом помогает.
— Как это — не хотят? Все хотят видеть.
Взлетал в тонких пальцах нож, рубил колбаску теста на ровные квадратики — скоро их разомнут в «кругляши» и наполнят начинкой.
— Нет. Тут все хитро. Знаешь, иногда в голове возникает мысль: «Глаза б мои этого не видели!» или «видеть тебя уже не могу», то есть «не хочу на это смотреть» — замечала хоть иногда?
Подруга задумалась.
— Ну да. Когда ходила мимо переполненных мусорных баков в дешевых районах, никогда не хотела на них смотреть.
Я кивнула.
— А иногда не хочешь смотреть в лица нищих людей или замечать, что кому-то больно. Что кто-то просит милостыню и смотрит на тебя с мольбой, например. Да мало ли. Кто-то может не хотеть видеть собственных комплексов, а кто-то не желает замечать их в других. Иные не хотят видеть того, что вызывает в их душе стыд — вот тогда и начинает ухудшаться зрение. Тело помогает осуществить «мечту».
Клэр расхохоталась.
— Да уж — мечта!
— Там много причин на самом деле, и все они разные. Кто-то не желает замечать мелочи у себя под носом, кто-то не желает видеть далеко — смотреть в будущее — так проявляется близорукость и дальнозоркость. А вообще нужно смотреть конкретное заболевание — все вариативно.
— А глохнут почему?
— Не хотят слышать чего-либо. Нытья, жалоб, того, что их стыдят или упрекают, критики в свой адрес…
— Во как. А диабет?
— Диабет возникает у людей, которые вместо того, чтобы менять себя, хотят, чтобы изменились другие люди и тем самым сделали их жизнь легче и «слаще». Мол, «я же вам объяснил, в чем вы не правы, а теперь будьте добры что-нибудь с этим поделать. Исправьтесь, измените характер, начните совершать другие поступки». Или «я для вас сделал столько хорошего, а теперь для меня что-нибудь сделайте ВЫ». Кто ждет изменений в своей жизни от других или через других, тот и болеет диабетом.
— Неприятно. А звездочки на ногах почему появляется? Отчего возникает геморрой или сбои в работе с желудком? Как она — эта твоя женщина — все это объясняет?
Когда я уставала от объяснений, то лишь смеялась и отмахивалась — тонны вопросов, ну просто тонны. И все нужные, правильные, важные — ведь когда знаешь причину, всегда можешь себе помочь.
— Клэр, когда сильно с чем-нибудь торопишься, возникает понос.
— Да ты шутишь!
— Нет! Потому что понос — это спешка и желание увидеть результаты своих трудов, как можно скорее.
— Что, правда?
Черные глаза распахнулись в изумлении.
— Ага. Так что потерпи немного — начну переводить книги на местный язык, тогда у тебя будет возможность их неспешно изучать.
— Так жду же я! Жду!
Я ее понимала. Если бы мне рассказали о подобной методике выяснения причин телесных недугов, но не позволили окунуться в изучение с головой, я ждала бы тоже.
— Однажды я все переведу, обещаю.
Темноволосая голова Клэр кивнула. Мелькнула на ее лице улыбка, взвилась в воздух последняя порция муки с отряхиваемых ладоней, а через минуту по дому поплыл запах жареных в ореховом масле пирожков.
* * *
«Причин для возникновения головной боли существует несколько, и главная из них — это страх «меня не любят» (не ценят/не уважают/не слушают/не заботятся и так далее). А так же чувство вины, из которого этот страх вытекает (я недостаточно хорош для того, чтобы меня любили/ я не заслуживаю любви), печаль и жестокость. Печаль всегда возникает от жалости к себе (почему же я постоянно страдаю? За что?), а жестокость появляется как следствие страха и злости и всегда выливается в желание кому-либо нагрубить, отомстить и тому подобное (страдайте и вы, раз уж вы обо мне не заботитесь и не цените).
Хотите избавиться от головной боли? Начинайте избавляться от страха «меня не любят». Перво-наперво вспомните недавнюю ситуацию, которая вызвала в вас этот стресс — человека, поступок или слово, — и простите себе, что отреагировали неправильно. Простите обидчика, попросите прощения у собственного тела. Если головная боль не уходит, — а такое случается часто в случае, если «котел уже переполнен», — обратитесь к прошлому: начинайте вспоминать все ситуации, где вы испытывали подобное чувство, что вас «не ценят/не слушают/не заботятся», и отпускайте каждую ситуацию по порядку — в какой-то момент боль уйдет. Если же не хотите, чтобы она всякий раз появлялась вновь, продолжайте мысленную работу.
Проблемы чаще всего берут начало из самого детства, когда ребенок считал, что его не любят родители, а родители, в свою очередь, не умели свою любовь верно показать. Человеку с «переполненным котлом» приходится нелегко. Ему придется простить за страх «меня не любят» не только самого себя, но и мать с отцом, которые имея тот же стресс, не научили ребенка с ним бороться (и потому передали в следующее поколение), простить бабушек и дедушек, простить весь свой род (если это возможно), а так же обратиться к своим бывшим воплощениям души. Почему? Потому что это означает, что и там — в своих прежних жизнях — такой человек не был способен справиться с той же самой проблемой, раз принес ее «сюда». А если так, простите свои бывшие воплощения за отсутствие достаточной мудрости и поблагодарите их за то, что они — «вы» — все же старались это сделать. Действуйте осторожно, ведь родовое прощение — очень эффективный, но очень сложный метод, который требует большого расхода энергии. Однако, кто ищет освобождение от болезни — найдет его».
* * *
Нордейл блестел лужами; мокли по обочинам умытые машины. Город пах сыростью, прелыми листьями и нежился в вечерней серости. Город распивал чай с осенью.
Нет ничего лучше момента, когда домой возвращается тот, кого ты любишь, и, думая об этом, я шагала под дождем совершенно счастливая.
— Я приеду часов в восемь, — написал в обеденном чате Дрейк. — Ничего не нужно готовить, хорошо? Сходим, если хочешь, в ресторан. Смогу пробыть с тобой до утра. Ждешь?
Ждала ли я? О, он еще спрашивал! Я так ждала, что голова лопалась от счастья, в животе пузырилась газировка, а в оттенках настроения царила не осень, а самая настоящая весна. Дрейк дома. Всего на один день, но дома-дома-дома!
«Моя» полностью и абсолютно счастлива!
Он лежал в наполненной горячей водой ванне — тонул в пузырях, крутил в руках ножку бокала с прохладным вином и жмурился. Я массировала его напряженные плечи, мягко терла губкой шею, ласкала уши. Изредка наклонялась, чтобы поцеловать их.
— Ди, так я каждый вечер буду возвращаться домой — не удержусь.
— А я этого и добиваюсь.
— У тебя получается.
Я соскучилась. Жутко, ужасно соскучилась. И мне не нужны были рестораны, развлечения и любая дополнительная романтика, помимо обычной, но совершенно бесценной возможности просто побыть вдвоем. Я вдыхала его — Дрейка, — любовалась им, бесконечно тонула в нежности от того, что он наконец-то находится рядом. Нет для женщины лучшего подарка, чем любимый мужчина рядом. Нет, и никогда не будет.
— Ты почти ничего не поел.
— Еще успею.
— Все остынет.
Еду мы заказали на дом, и теперь пакеты с ней громоздились на столе в гостиной.
— Это не важно. А почему ты отказалась идти со мной в ресторан? Думаешь, я придумал нечто банальное? Вовсе нет. Я, между прочим, хотел пригласить тебя на совершенно пустой и новый уровень, где города еще не заселены, но уже полностью отстроены.
Слушая обиженный тон, можно было легко поверить, что Дрейк и в самом деле обиделся, вот только я давно уже знала, что это не так — мой возлюбленный никогда не тратился на «бесполезные» эмоции, зато «полезными», такими как любовь, нежность и забота, укрывал меня с избытком.
— Тогда вдвойне хорошо, что я отказалась, а то чувствовала бы себя, как в истории Рея Брэдбери.
— Кого?
Ласково плескалась под пальцами теплая вода; блестела под мыльными пузырями кожа. Неторопливо, но размеренно расслаблялись от моих массирующих движений напряженные тугие мышцы.
— Есть такой фантаст в моем мире — пишет выдуманные истории. Так вот, у него есть одна про то, как некий мужчина однажды утром проснулся на совершенно пустой планете и выяснил, что все, еще до его пробуждения, улетели на Марс — соседнюю планету.
— А он остался?
— Ага. И потом долго ходил по пустым магазинам и ресторанам, ел, что хотел, но вскоре едва не свихнулся от одиночества.
— Но ведь ты была бы со мной.
— Я знаю. Но все равно чувствовала бы себя, как герой той истории. Города хороши тогда, когда они «живы», — заселены, облюбованы, наполнены эмоциями, энергией.
— Как Создатель не соглашусь. Есть своя прелесть в том, чтобы смотреть на собственное детище еще до того, как оно завершено окончательно. Стоять на пороге «перед самым открытием» и понимать, что жизнь здесь закипит скоро, совсем скоро, но еще не сейчас, не в эту секунду.
— У тебя всегда были извращенные представления о мирском бытие.
— Да что ты говоришь? В смысле, не такие, как у обычного человека?
— Ага.
Звук наших голосов отражался от покрытых мозаичным кафелем стен ванной; мы же балдели от взаимной близости, уюта и душевной теплоты, которая заполняла любое пространство, стоило нам оказаться вместе.
— Ну, одно из «неизвращенных» человеческих представлений я все-таки сохранил.
— Это какое же?
— Что женщины лучше мужчин.
Я рассмеялась, опустила ноги в воду и принялась ерошить влажные волосы Дрейка пальцами.
— И чем же мы лучше?
— Тем, что с вами можно не только поговорить об умных вещах, но и эстетически полюбоваться.
— Эстетически — это не прикасаясь?
— Еще как прикасаясь, — промурчали из ванны.
— Эстетически можно любоваться и мужчинами, знаешь ли. Особенно красивыми.
— Только если ты женщина. И вообще, не пытайся сместить тему в сторону — думать о мужчинах я сегодня не хочу.
— А о чем хочешь?
Тишина. Дрейк неторопливо допил вино, отставил бокал в сторону и повернул голову ровно настолько, что мне стал виден его точеный и властный профиль. Улыбнулся.
— О том, как ты сейчас расстегнешь блузку, опустишься в эту мыльную воду, и о том, как я почувствую твое тело под своими пальцами.
— М-м-м…
С моих губ слетел выдох предвкушения. Я знала — это будет сладко. Неторопливо почти до самого конца, размеренно и очень-очень сладко. А потом, когда нам обоим станет невмоготу, вдруг проявится такой напор, что…
— Ди?
— М-м-м…
— Ты о чем думаешь?
— Упиваюсь эстетически красивыми представлениями о том, что случится дальше.
— Засранка, — ответили мне совершенно неромантично. — Иди сюда, я долго ждал. Очень долго ждал. Слишком.
Я мягко улыбнулась и принялась расстегивать блузку.
А после — редкое и почти невиданное мной действо — он играл на рояле. Незнакомую тихую мелодию — прекрасную, вьющуюся, словно пламя свечи, навевающую невесомые, как паутинки, светлые ассоциации о чем-то далеком, но близком, желанном и недостижимом одновременно.
Великолепный вечер.
Сидящего за музыкальным инструментом мужчину моя память запечатлела с особой тщательностью: каждый волосок на его виске, каждую складочку у сжатых в сосредоточенности губ, позу — расслабленную и драматичную, — свободный полет пальцев. Дрейк не играл — Дрейк строил, писал картину, сочинял формулу, выводил линии. Творец остается творцом во всем. Я бы не удивилась, если бы в момент его игры где-то там, на другом конце Вселенной, вдруг возник еще один мир — таинственный, далекий и пока еще совершенно пустой.
В постели мы оказались сразу после позднего и легкого ужина. Лежали, обнявшись, молчали — чувствовали друг друга телами, мыслями, ощущениями, — наслаждались обычным и невероятно теплым вечером вдвоем. Меня гладили по виску; я слушала, как в груди размеренно и ровно бьется сердце Дрейка.
Покой внутри, покой снаружи.
— Как там поживает твоя Клэр? — спросили тихо.
— Хорошо. Изучает вместе со мной Виилму, разбирается в стрессах.
— Получается, у тебя появился собеседник?
— Угу.
— Это хорошо.
— Согласна. Она все еще пытается понять, что сдерживает ее от того, чтобы съехаться с Антонио.
— Это случится, — легко и уверенно подтвердил Дрейк. Не то знал их будущее наверняка, не то просто предполагал, — не торопи их.
— Я не тороплю.
— А как там Смешарики?
Я улыбнулась.
— Играют по утрам с Эльконто в видео-приставку.
— В приставку? С Дэйном?
— Ага. Он приходит к нам по утрам, чтобы позавтракать и поиграть с ними. Ани ему компанию составить отказалась.
Я прыснула; рядом покачали головой.
— И чего только не происходит во время моего отсутствия.
— Ну да, мир сразу катится в тартарары.
— Кстати, — бросил Дрейк и на несколько секунд затих; я сразу же напряглась — моментально сообразила, про что пойдет разговор — про Джона, — что такое происходит с Сиблингом, ты не знаешь?
— Точно не знаю, — не стала лгать я. — А почему ты спрашиваешь?
— Потому что в последнее время он совсем позабыл про свои обязанности, перестал выполнять даже базовые.
— Может, просто устал?
Если бы в этот момент моя «хитрая морда» не была отвернута в сторону, по ней моментально прочиталось бы все, что я в тот момент испытывала, — раскаяние и крайняя степень довольства.
— Устал? Не думаю. Посмотри сюда.
Дрейк шевельнулся, освободил вторую руку, щелкнул пальцами, и в воздухе развернулся экран. А на экране незнакомая мне гостиная — вероятно, дом Сиблинга, — и, понятное дело, сам Джон. Сидящий в кресле, скатывающий разорванную бумагу в шарики и закидывающий их в урну. С периодичностью «один шарик в пять секунд». Выражение лица рассеянное и задумчивое, взгляд обращен внутрь, взгляд стеклянный. Что-то терзало его — заместителя, — и терзало настолько сильно, что полностью выбивало из колеи.
На моем лице против воли расползлась широкая улыбка.
— Еще никогда не видел, чтобы он проводил время столь бесполезным образом, — проворчали у меня над ухом. — Думаешь, он работает? Нет. И вот так он «работает» уже несколько дней — полностью никак. Забросил свой график, отряд, перестал связно отвечать на вопросы.
— Он влюбился, — спокойно пояснила я.
— Что?
— Разве ты не видишь? Он влюбился.
— В кого?
— В кого? Давай ты все узнаешь чуть позже, — «как простой смертный». — Потерпи немного, ладно? Дай событиям развернуться, и тогда я все расскажу. Или он сам.
Догадываюсь, насколько тяжело ему — человеку, привыкшему все держать под контролем и творить судьбы, — далось это простое действие, но Дрейк кивнул. Обнял меня, расслабился и промолчал.
(George Skaroulis — Rain)
Дождь перестал около двух. Когда я выбралась из постели и подошла к окну, чтобы полюбоваться опустившейся на Нордейл ночью и высыпавшими на небе ясными звездами, я думала, что Дрейк спит. Оказалось, нет. Уже через минуту он приблизился сзади, обнял меня за талию и прижался своей щекой к моей. Какое-то время мы стояли молча, любовались уютной, разбавленной светом фонарей темнотой снаружи.
— Не спится?
— Спится. Просто слишком хорошо, знаешь? Так бывает. В такие моменты не хочется спать — их хочется прожить.
Он улыбнулся. Я же тихо спросила:
— Дрейк, почему у одних, если попросят, желания сбываются сразу же, а у других все никак. Вроде бы отправят мысленный запрос в вышину, а желаемого как не было, так и нет. В чем разница?
— Все еще философствуешь?
— Ну, куда без этого? Когда смотришь на звезды, невольно о таком задумаешься. Почему, знаешь?
— Знаю, — его голос звучал тихо, по-ночному. — Помнишь, я говорил тебе про «Великую Формулу», которая подсчитывает каждому в жизни очки?
— Помню.
— Вот она за это и отвечает. Если у человека, который озвучил желание, плюсов от совершенных действий больше, чем минусов, желаемое приходит к нему сразу же — будь то деньги, встреча или какое-то событие. А если у человека накопленных кармических баллов мало…
— Тогда «фиг» ему?
— Не «фиг», — Дрейк во время подобных объяснений всегда был терпелив и чуть насмешлив, — тогда желаемое дается ему только после испытания — теста на «готовность», я бы так его назвал. Тогда Формула как бы отвечает ему: «Хочешь получить? Докажи, что готов этим обладать — накопил достаточно мудрости и способности это удержать» — она дает шанс добрать плюсы через слова, поступки и мысли. И, когда человек становится готов, он все получает.
— А если он не становится готов?
— Тогда продолжает страдать, пытается выучить не пройденные уроки и живет без желаемого.
Хитро. Но правдоподобно. Не зря говорят, что ни одно желание не дается нам отдельно от сил его осуществить.
— Вот и проси после этого, — хмыкнула я, а звезды все манили и загадочно мерцали в вышине. Мол, «загадай что хочешь, и оно исполнится». Исполнится, точно. Только «как» и «когда»? После чего?
— А если я попрошу о том, чтобы все оставалось так же, как есть сейчас, потому что полностью счастлива и довольна, — это тоже желание?
— Тоже. Точнее боязнь, что что-то может измениться, что ты можешь что-то потерять.
— Но ведь я не прошу ничего нового.
— Но Формула все равно пришлет тест «на готовность» удержать то, что имеешь, ведь ты просишь именно об этом.
— Не о трудностях.
— О трудностях никто не просит. Но именно они многому нас учат и делают мудрее. Хочешь, скажу тебе одну странную вещь, которая многое прояснит?
— Хочу.
— Счастливый человек ни о чем не просит.
— Совсем?
— Совсем. Потому что он уже во всем счастлив и всем доволен. А еще уверен в том, что все будет хорошо и дальше, и потому бесстрашен.
— Блажен, кто верует. Хотелось бы мне быть одной из таких.
— Так стань ей.
— Стану, — я погладила теплую, лежащую на животе руку. — Очень-очень постараюсь.
* * *
Он мог бы сейчас быть в Реакторе: координировать действия в лаборатории, просматривать отчеты и статистику Уровней, мог бы изобретать новые пути сохранения устойчивости материи, мог бы помогать Дрейку. Мог бы отдыхать, мог бы работать.
Он много чего мог бы.
Но вместо этого сидел и занимался порчей принтерной бумаги — рвал ее на жгуты, скручивал ее в тугие шарики и закидывал их в мусорную корзину. Если он продолжит кидать их с той же скоростью, то заполнит урну порченой бумагой к утру ровно наполовину. Если снизит темп вдвое, то покроет дно примерно на пять сантиметров. Если ускорится, то к восьми утра завалит ее доверху.
Самое тупое, самое бесполезное занятие, какое только можно придумать.
Но корил себя Сиблинг на автомате и на фоне размышлений совершенно иного рода — она попросила в нее не заканчивать.
«Я не на таблетках».
И он не закончил. А ведь мог бы. Даже не подумал бы об этом, даже не вспомнил бы, что физиологический акт любви обычно заканчивается впрыском спермы в женское тело — тело, способное понести.
Господи, ведь там идет время, там процесс не зациклен.
Он дурак, дурак, дурак.
И, тем не менее, обидно — сюрреалистичное чувство.
Джон должен был работать — привычно тонуть в предсказуемой рутине бесконечного круговорота дел, а вместо этого вспоминал бархатистость ее кожи, жаркое дыхание, опаляющее плечи, вздрагивания, стоны, то, как они синхронно двигались.
А потом она плакала до утра.
Доверилась ему, открылась и корчилась из-за этой открытости от боли.
А он ушел.
Стеклянные глаза Сиблинга смотрели в стену — руки привычно скручивали из бумаги шарики. Ушел, потому что не знал, как быть с ней. А теперь не знал, как научиться быть отдельно. Не хотел двигаться ни назад, ни вперед, хотел залипнуть во времени, как муха в янтаре, чтобы каким-то непостижимым образом принять тот факт, что в его жизнь ворвались изменения. Не те, которые он планировал, но те, которые уже произошли.
Черт, как Дрейк с этим справляется? Совмещает вместе чувства и логику?
Невозможно, невозможно, невозможно.
Он должен вернуться.
Лучше не возвращаться.
Должен вернуться.
Нет.
Да.
Да. И точка.
На очередном закинутом шарике «кормление» урны прекратилось.
