Глава 9
Джон казался себе раздвоившимся.
Смотрел на лица парней отряда специального назначения, бороздил взглядом расписание их занятий и собственных дел на сегодня и не видел его. С оцепенением думал о том, что все равно не сможет курировать тесты, выдавать дельные комментарии и журить за промахи.
Не сможет, потому что «не здесь» — потому что он есть снаружи, но внутри его нет.
Как и вчера.
Дрейк говорил «понаблюдай на линтивными потоками, попробуй оценить плотность выстраиваемых мною полусфер…», но Сиблинг не мог сосредоточиться. Дрейк ворчал: «держи часть процесса при построении внешних контуров защитных полей», но Сиблинг думал о другом — о том, что он должен произвести замеры — совсем другие замеры — не полей, не контуров, не линтивных потоков, а ее кожных покровов.
Но как?
Отряд ожидал приказаний, все привычно молчали — хмурились, сидели тихо. Вот и он, как старый рассеянный профессор, вместо того чтобы обращаться к аудитории, почему-то смотрел в окно и с удивлением спрашивал себя — почему так хорошо помнит ее запах? Зачем настолько детально запомнил лицо? Почему со смесью робости, изумления и раздражения вспоминает прикосновение — спокойное человеческое прикосновение к его руке? Его. Руке.
Джон двоился, троился, распадался внутри на части — Дрейк все заметил, но ничего не сказал.
Еще скажет.
За счет чего она вдруг выделилась из толпы, проявив совершенную нечувствительность к его ауре, одно лишь близкое присутствие которой влияло на людей негативно?
На всех влияло — на нее нет.
Он должен сделать замеры.
Что там по графику у команды — тактическая подготовка, кросс? Пусть займутся чем-нибудь сами, пусть за ними вновь проследят ребята из Третьего отдела, пусть… делают, что хотят.
— Может, вместо спецподготовки по тактике поедете на полигон?
Зашуршали куртки, сменили положение руки и ноги замерших до того членов отряда, зашелестел одобрительный шепоток. Теперь на Сиблинга смотрели не угрюмо, но с удивлением, как на преподавателя по алгебре, который вместо проведения сложной контрольной вдруг предложил всем дать пару кругов по стадиону — физкультура, мол, она всегда полезна…
— Мы только «за»…
— Готовы хоть сейчас.
— Как скажешь.
Они радовались — он видел. А ему было ровным счетом наплевать — тир, полигон, боевая, очередной тест? Лишь бы на нем не присутствовать. Пусть, если хотят, валяются на диванах — в конце концов, они не его проект, а Дрейка.
— Хорошо, езжайте на полигон. Результаты стрельбы попадут в базу, я потом все просмотрю. На данный момент все свободны.
Шепоток перерос в ропоток.
— А результаты тестов на память мы когда узнаем?
Чейзер ощутимо толкнул Аарона в бок — «какая тебе, мол, разница? Пользуйся моментом, болван!» Канн тут же притих.
— Все, мы пошли. Да, ребят? Мы уже пошли…
Первым поднялся со стула Эльконто, за ним, как цыплята под взглядом полусонного питона, к двери прошествовали и все остальные.
«На этот раз придется пробыть в ее мире дольше. Найти помещение, захватить с собой материалы из лаборатории, вновь отыскать объект, поместить под наблюдение. Помещение… Где его взять — снять? Как это делается там — в мире Бернарды?…»
Когда Джон очнулся и мигнул, в кабинете кроме него никого не было.
* * *
Екатеринбург.
Раньше Яна никогда не сетовала на отсутствие родственников: нет матери — нет нравоучений. Нет отца — нет чтения морали. Нет бабушек, теть, братьев и сестер? Меньше слухов, пересудов и сочиненных о тебе же небылиц.
А теперь впервые в жизни жалела о том, что совсем одна. Ей бы — да-да — бабушку в каком-нибудь «Барабинске» — села бы на первый же поезд и укатила бы в деревню. Пожила бы среди коров, покосившихся деревянных стен, запаха жареной картошки и вышарканных пледов на стене. Потерпела бы и сплетни, и ворчание — что угодно потерпела бы, — лишь бы хоть на минуту почувствовать себя в безопасности, лишь бы не по знакомой дорожке на работу, где…
Нет, знакомый зуд «слежки» с того дня больше не возникал, но одной-единственной встречи хватило для того, чтобы она стала настоящей невротичкой: постоянно озиралась по сторонам, пристально вглядывалась в лица посетителей и звенела, как перетянутая и готовая в любой момент лопнуть струна.
Нет, так жить нельзя. И уехать некуда.
А, может, просто укатить, куда глаза глядят?
Но сбережений нет ни на билет в «прекрасное далеко», ни на первоначальный съем жилья в незнакомом месте, ни даже на новый Глок, о котором Каська всякий раз теперь думала с тоской.
«Погнул. Выкинул и погнул…»
Без Глока она чувствовала себя голой. Кто-то становится неуверенным без каблуков, кто-то со слишком глубоким вырезом декольте, кто-то тушуется, оставшись без трусов и бюстгальтера, а она чувствовала себя обнаженной, лишившись оружия.
Старое не вернешь, новое не купишь.
Дерьмо.
Тот пистолет так и не нашли. Или нашли, но отпечатки смазались — так или иначе, из полиции за ней никто не пожаловал. Легче ли? Полиция — не худшее на свете зло. Куда хуже сумасброды, психопаты, безумцы и преследующие одиноких девиц маньяки, а в том, что она повстречалась именно с маньяком, Яна не сомневалась — он следил за ней, следил целый день. Не увидел на улице случайно, не наткнулся взглядом в баре — он ждал ее.
А после попросил потрогать за руку и выбросил на парковке.
Чертов псих.
Ей хотелось не просто уехать — ей хотелось стать невидимкой, натянуть на лицо маску, а на голову лыжную шапочку и навсегда, как какому-то преступнику, затеряться в толпе.
Но как сбыться мечтам, когда с утра пораньше требуется вставать, покидать привычную заваленную книгами комнатушку, трястись, умирая от холода и беспокойства, в стылом трамвае, вставать за прилавок, зарабатывать на пропитание…
А покупатели шли беспрерывным потоком.
— Мне одну пиццу и «Греческий»…
— Кока-колу и пепперони…
— Мне «фишер» и шоколадно-банановый коктейль…
— Салат «Флорида»…
— Кесадилью…
— Картофель-фри…
И так целый день по кругу. Ум привычно высчитывал сдачу, пальцы доставали из пластикового кассового лотка мятые купюры и потемневшие от долгого «хода» по рукам и карманам монеты; покачивался на груди именной бейджик. Скользил по залу острый, как отточенная бритва, напряженный взгляд голубых глаз.
Черт бы подрал эту работу. Черт бы подрал это место, эту пиццерию, этот город… А, главное, черт бы подрал того мужика за рулем Мерседеса, с которым ей меньше всего в жизни хотелось встретиться вновь.
* * *
Нордейл.
«Если гора не идет к Магомету, притащи Магомета в горе…» — эту фразу от Бернарды Джон услышал лишь единожды, но смысл уловил сразу же. И, не вдаваясь в подробности о том, кто же такой этот самый «Магомет», решил, что в текущей ситуации следует действовать так же: не переносить Яну на Уровни, но перенести к ней измерительные приборы.
За сбором чемоданчика дело не встало — великая должность дает великие преимущества; все необходимое он собственноручно отыскал в лаборатории. Собрал, уложил, окинул оценивающим взглядом и остался доволен: Тонор-Н, калибратор, волномер, подкожный шунт, несколько наружных датчиков, жидкости для ввода внутрь — все это позволит узнать ответ на главный вопрос «почему» — да, почему и каким образом Яна способна выносить касания одного из самых мощных и развитых представителей Комиссии.
«И что ты будешь делать после того, как узнаешь?»
Об этом Сиблинг старался не думать — нечего забегать наперед. В конце концов, внешняя совместимость еще не есть совместимость внутренняя, не так ли? О второй им предстоит подумать позже, когда необходимые данные будут получены.
Прежде чем отправиться в путь и начать поиск места, в котором он сможет на какое-то время остановиться, Джону требовалось кое-что еще — одна незначительная малость — убедиться, что его фон не иссяк.
Конечно, он мог бы просто спуститься в лабораторию, но почему-то вопреки логике поступил почти как дурак, желающий не просто прочитать цифры на табло, а узреть собственную мощь в действии.
Для чего и направился в ближайшую, расположенную вниз по улице кофейню.
Внутри царила мирная атмосфера: тихо жужжала кофе-машина, крутились под потолком лопасти декоративного вентилятора; пахло молотыми специями. Из посетителей: один паренек с ноутбуком у окна, два заруливших из соседнего центра на перекус бизнесмена и женщина у прилавка — то, что нужно.
Сиблинг не спеша двинулся по проходу между столиками. Буднично кивнул продавцу, сделал вид, что вчитывается в табло с ценами на напитки, перекинул чемодан из левой руки в правую, незаметно взглянул на собственные пальцы… и коснулся чужого локтя.
Она даже не закричала — просто дернулась, изменилась в лице и осела на пол — немолодая, с крашенными в рыжий волосами, прилично одетая, аккуратная.
Ничего — одежду выстирает, здоровье поправит через сутки.
Подскочил из-за стола с криком «Вызовите врачей!» очкастый паренек — бросился к потерявший сознание посетительнице, едва не опрокинув компьютер, — прервали беседу и ошарашено затихли в углу работники из офисного здания, перегнулся через прилавок кассир.
— Кто-нибудь, позвоните в клинику, вызовите скорую!
Джон, не обращая внимания на переполох, шагал к двери.
* * *
Вечером, после посещения занятия по кикбоксингу, она попросила Виталика проводить ее домой — тот не отказал. Не отказал, но долго топтался у подъезда, не желал отпускать Каську просто так — настаивал на поцелуе.
Каком-еще-черт-возьми-поцелуе? Она вовсе не для этого улыбалась ему во время тренировки, крутилась рядом, хвалила новую майку, мускулы и последний с легкостью выигранный с Драником — Лешкой Дранковым — бой. Ей нужен был провожатый — только и всего! А вовсе не новый грузный, бритый наголо и одуряюще пахнущий смесью пота и дешевого одеколона ухажер.
П-р-о-в-о-ж-а-т-ы-й! Неужели это так сложно понять?
Но Виталик, по-видимому, был не только силен, но и туп: вдыхая чуть простуженный воздух позднего вечера, он жал Каську к себе, пытался лезть ей под куртку, глупо и слащаво, прямо на виду у других жильцов, улыбался.
— Давай поднимемся наверх…
— Давай не будем.
— Я сильный — я могу унести…
— Что ж, попробуй — яйца откручу.
Шутка? Едва ли.
— Ну, Яна…
— Давай ты уже пойдешь домой.
— Одна чашечка кофе…
— Кофе на ночь вредно.
Она кое-как отлепила его от себя, а, проснувшись этим утром, поняла, что ни в жизнь — вот никогда-никогда — больше не попросит Виталика по прозвищу Узя проводить ее до дома. И вообще близко к нему не подойдет, а, может, и того хуже — ногой больше не ступит в бойцовский клуб «Рамес».
Жопа. Везде одна большая сплошная жопа. И почему у нее нет денег, чтобы нанять телохранителя? Тому бы не пришлось объяснять, что можно, а чего нельзя делать у подъезда, чего ожидать стоит от клиента и тем более того, где не требуется переступать должностные рамки. Заплатил — получил сервис.
Черт, самой что ли стать телохранителем?
Средства, опять же…
Яна умывалась — скрипели от злости зубы. Ей опостылело это вечно бедняцкое существование, эта комната, поганые пьяницы-соседи, гопники на крыльце по вечерам. Опостылели утренние покатушки в холодном трамвае, отсутствие теплой одежды, сношенные сапоги. А еще ее до тошноты утомили все до единой рожи покупателей, красный фартук, маленькая зарплата, запах пиццы и прилипшая к губам, словно потрепанная клейкая лента, фраза «чем я могу вам помочь?»
Почему «чем-то» помогать всегда должна она? Почему еще никто и ни разу ничем не помог ей? С рождения, б№я, — со дня номер один — и по сегодняшний момент.
Выходя из дома, она ненавидела собственную жизнь — все до единого мелкие и крупные ее аспекты.
* * *
С квартирой вышло просто — он заметил на столбе объявление: «Жилье на сутки».
Позвонил (благо, к этому моменту успел обзавестись телефоном и местной валютой), договорился о встрече с владельцем жилплощади, бегло осмотрел уныло и неприглядно обставленную двушку, пропустил мимо ушей слова: «…лучше за эту цену не найдете» — отсчитал из толстой пачки несколько купюр, получил ключи и отбыл.
Джон мог бы поступить иначе — отключить надоедливого хозяина щелчком пальцев, вынести того (потерявшего память о том, что владеет какой-либо собственностью) во двор и уложить на лавку — все: живи — не хочу, — но предпочел «не грубить».
Ни к чему пока следить в чужом мире — рано.
Чемоданчик он предусмотрительно оставил в комнате, которую здесь щедро именовали «залом»; машину снова сменил.
И теперь, сидя в темно-синей Тойоте, зорко наблюдал за трамвайной остановкой, куда «цель» должна была прибыть через минуту-другую. По крайней мере, так показывал нацепленный на нее энергетический маячок.
А маячок никогда не ошибался.
* * *
Ей вновь мерещилась слежка.
«Дура, загнанная и запуганная дура! Ну, какая с утра слежка? На улице ни души…»
Но затылок зудел от тревоги — Яна то и дело озиралась: замер пустой двор, покачивались на ветру высокорослые розовые цветы на длинных стеблях (она никогда не знала их названия), шумел за гребнем из пятиэтажек проспект.
Откуда здесь взяться маньяку? Не с утра же…
От внезапно вынырнувшего из подсобки дворника Каська шарахнулась, как от призрака, — пока шла-тряслась по тропинке между детскими качелями, долго не могла успокоить шумное дыхание и разогнавшийся, как у бегуна, пульс.
Все, еще один двор и остановка — все привычное, знакомое, почти родное.
Все будет хорошо. Все будет хорошо.
Вечером она, наверное, позвонит Виталику.
Оглянуться на ряд припаркованных вдоль дороги машин ее заставила интуиция — не иначе. Поворот головы; взгляд уловил открывающуюся дверцу с водительской стороны, а следом мысль: «Не Мерседес. И не черный. Другая марка…»
А после из салона показалась обутая в черный ботинок нога, штанина серебристого цвета, куртка из того же самого материала, что и брюки, и время вдруг застыло.
«Не он. Не он. Не может быть он», — Каське казалось, что воображение играет с ней злую шутку. Она просто видит его — того самого мужика — во всяком объекте мужского пола. Жилистая фигура, знакомая прическа, спокойное, будто высеченное из камня, лицо…
Ноги дернулись и побежали сами.
ОН.
Куда-куда-куда? Вдоль дороги поймает, укрытий нет, биться вручную бесполезно — глаза метались по объектам неожиданно ставшего враждебным мира в бесконечной панике, — трамвая нет, тетка на остановке не поможет…
Яна бросилась к стоящему за пустынной остановкой такси — старенькой белой семерке с приделанной на крыше фарой в шашечку.
— Спасите! Помогите!
Почти что вырвала скрипучую дверь, захлопнула ее с такой силой, что вздрогнул пропахший сигаретным дымом салон и проснулся дремавший до того под сальной кепкой на лице водитель.
— Эй, очумела совсем?
— Поехали-поехали! Скорее поехали!
— Да куда поехали-то? Чего ты так кипишишься?…
— Я много заплачу! ПОЕХАЛИ!
— Эй! Перестань дергать меня за плечо! Психопатка!
Но Яна его не слышала. Словно обкуренная, словно вынырнувшая из дурного сна и вдруг осознавшая, что это вовсе не сон, она трясла плечо водителя с такой силой, что трещала чужая куртка.
— Да отпусти ты! Больная что ли?
— Пожалуйста, поехали! Спасите… — скулила неестественно бледная пассажирка.
А маньяк, тем временем, приближался — шел уверенно, быстро, но не бежал и напоминал ей… Терминатора.
Сара Коннор… Она превратилась в Сару Коннор…
— Он меня убьет…
— Да кто убьет-то?
Хозяин семерки начал не на шутку злиться. Хотел, было, выпихнуть невротичную бабу наружу, затем обернулся, увидел приближающегося к машине мужика и зарычал:
— Что за мексиканский сериал с утра-то пораньше?
Решительно выбрался наружу, нагнулся, достал из-под сиденья разводной ключ, двинулся наперерез незнакомцу.
— Эй, парень, ты чего свою подружку до истерики довел?
Скорчившаяся за дверцей Яна скулила, вжималась в неудобное сиденье, выглядывала наружу «зайчиком». Не понимала, то ли лучше прятаться, то ли бежать, то ли надеяться на благополучный исход, ведь водила, хоть и рыхлый, но на две головы выше ее преследователя.
А через секунду случилось страшное: маньяк даже не остановился, не заговорил, не попытался ничего объяснить — когда увидел перед собой разводной ключ, просто протянул вперед руку — руку в той самой перчатке, — коснулся ей лба перегородившего дорогу мужика и… тот рухнул. Мягко сложился в несколько раз, словно плотное тело, которое раньше обтягивала одежда, вдруг превратилось в неустойчивую кашевидную субстанцию — подогнулись колени, накренился вперед торс, сползла со лба кепка…
Как падал на землю разводной ключ, Каська видела как будто затылком — в тот момент она колотила ладонью по штырьку, запирающему дверь — сначала со своей стороны, затем с водительской. Потом обе пассажирские…
— Нет, нет, нет…
Перегнулась, снова скорчилась, обняла сама себя, пытаясь защитить голову локтями. По лицу вновь катились слезы — в голове теперь мелькали кадры не из «Терминатора», а почему-то из «Кобры» — когда на крышу машины раз за разом опускался железный топор. Она в консервной банке, заперта в консервной банке…
Ключей в замке зажигания не оказалось — Яна продолжала скулить, — а псих, переступив через лежащее на асфальте тело, приближался. Вот он подошел, взялся за дверную ручку, потянул на себя, обнаружил, что заперто…
Ей хотелось рыдать, орать, бить ладонями по стеклу, лишь бы назойливый незнакомец, как проклятая муха, пропал — исчез из ее воображения, с этой улицы, из ее жизни. А потом — она глазам своим не поверила! — рука в перчатке (так ей показалось) прошла прямо сквозь стекло — сомкнулись на запирающем штырьке пальцы, потянули его наверх — раздался предательский глухой щелчок…
У нее не вышло даже завизжать — в этот момент Каську скрутил спазм тошноты.
— Я тебя ненавижу! Слышишь?! НЕНАВИЖУ!
Ей бы молчать, ей бы перестать его злить — ведь так будет лучше? — но нервы сдали. Она хрипела, плевалась и рычала, как подбитый в бочину зверь.
— Что бы ты ни сделал со мной, я тебя убью! Я найду тебя, найду, даже если придется вернуться из другого мира — я буду пинать тебя по ребрам, выбивать зубы, я расчленю тебя, понял?! Расчленю самолично!
Она всегда старалась быть «хорошей», но в этот момент, сидя в темно-синей Тойоте и глядя безумными глазами на мужчину в серебристой куртке, раз и навсегда поступилась одномоментно «устаревшими» принципами.
— Мне все равно, что ты со мной сделаешь, урод! Тебя найдут! Я сама тебя найду, слышишь? Живая или мертвая!
В тот момент, когда Яна кинулась к водителю, чтобы попытаться его придушить, рука в перчатке резко оторвалась от руля, мелькнула перед ее глазами, и… мир вдруг погас. В застывшей, словно испытавшей в последний момент степень крайнего удивления и шока, памяти запечатлелся ледяной, будто вопрошающий «совсем съехала с катушек?» взгляд серо-зеленых глаз и сжатые в линию от злости губы.
* * *
Он не мог не злиться — другой бы уже убил за такое. А он, Джон, терпеливо сносил все ее оскорбления, выпады, попытки нанести ему же вред.
Стерва. Совершенно неуправляемая и неуравновешенная особа, законченная истеричка. Просто дура. Гавкает на него, как собачка на огромного хищника, не понимая, что одно движение, и от нее — собачки — останется мокрое пятно с размазанными по земле кишками.
Измотала его своими визгами. А проснется связанная, будет визжать еще громче — залепить ей рот? Но как тогда вести диалог?
А диалог бы им не помешал.
Несмотря на раздражение, Сиблинг понимал такую реакцию — запихни его кто самого в машину, и он приложил бы все усилия, чтобы вывести противника из строя — жестко, беспощадно и «насовсем». А она — девчонка. Слабая, неумелая и не очень умная, однако стоять за свою жизнь пытается — похвально. Другого бы, наверное, подобный норов и отпугнул бы.
Но не его. Цель оправдывает средства.
Прежде чем приводить «жертву» в чувство, рот он ей все-таки залепил.
— Давай, просыпайся. Очнись.
Яна приходила в себя медленно. Поначалу застонала, накренилась, на автомате подергала привязанными к конструкции, которую он соорудил вокруг кресла из стульев, запястьями и тут же вздрогнула. Задергалась сильнее, завращала глазами — явно начала соображать и тут же побледнела, перепугалась.
— М-м-м-м! М-м-м-м-м-м-м!!!
— Не мычи, не поможет.
Он сидел перед ней на втором кресле; рядом на кофейном столике лежал закрытый кейс — Джон молча наблюдал за «пациенткой». Та, истошно визжа в кляп, совершила несколько резких движений руками, затем ногами (их он связал тоже), с минуту дрыгалась, пробуя избавиться от пут; наконец, поняла, что это невозможно, и сникла. Принялась затравленным взглядом оглядывать квартиру: темно-зеленые шторы, унылые (некогда цвета морской волны) обои, потертую мебель. Маленький выпуклый телевизор у окна, две аляповатых картины друг напротив друга, покрывающий кровать у дальней стены синтетический плед, старый, лежавший здесь еще в прошлом веке ковер.
— Все, успокоилась?
Она его ненавидела — это читалось по взгляду. Сил все меньше — ярости все больше. Мда, так на него не смотрели даже спецотрядовцы в худшие времена. Ну, да не за любовью он сюда и пришел.
По крайней мере, не до того, как выяснит все, что нужно.
— Будешь вести себя тихо — поможешь мне.
«Помогу себе, когда прирежу тебя, как свинью», — чтобы переводить молнии, летящие из голубых глаз, переводчик не требовался.
— А будешь орать, грязно ругаться и выводить меня из себя… — от этих слов девчонка в кресле притихла и сжалась, — церемониться не стану. Выбор за тобой: либо я все делаю медленно и крайне болезненно, либо аккуратно и без боли. Ну что, убираю скотч? Готова разговаривать?
Во взгляде напротив мелькнула болезненная рябь, нехотя качнулась кончики пепельных волос. На секунду Сиблинга кольнула жалость.
— Мне потребуется день или около того. Объяснять, что именно я делаю, не буду, и спрашивать тоже не советую. Насиловать тебя не собираюсь, намеренно причинять боль тоже. Это понятно?
Лучше разложить некоторые вещи по полкам сейчас, нежели позже, — это спасет их от потери времени и нервов.
Яна молчала. Скотч с ее губ он содрал — на коже осталась красная полоса; бледные губы дрожали.
— Зачем?…
— Сказал же, не советую.
Она смотрела на него, как рыба, не мигая. И чувствовала себя тоже рыбой — выловленной, с только что вытащенным из горла крючком, готовой к потрошению. Сбывался ее худший кошмар — маньяк объявился вновь, маньяк поймал ее, маньяк привез к себе в квартиру… Лучше бы она вчера пригласила Виталика наверх, лучше бы прокувыркалась с ним ночь напролет, а утром они вышли бы вместе. И тогда ее, возможно, не посадили бы в машину — Узя бы защитил…
«Защитил бы, как же… Водитель такси тоже пытался».
Вдруг вспомнилась прошедшая сквозь стекло рука в перчатке — галлюцинация? Яну снова затошнило — болезненно и резко.
Почему она ненавидела собственную жизнь — за что, зачем? Как хорошо, оказывается, было просто жить в своей комнатушке, каждый день спокойно работать, зарабатывать свои «копейки», смотреть на лица посетителей — нормальных людей в нормальном мире. А теперь все ненормально. Ее руки привязаны к спинкам стульев, а те — ужас! — как будто приклеились по бокам к креслу — даже не движутся. Как такое возможно?
Мозг отказывался думать — булькал, как гнилое варево, кипел и смердел — ни одной дельной мысли. А мужик напротив все чего-то ждал. Чего?
Каська с трудом заставила себя взглянуть ему в лицо:
— Ты знаешь, что похитил меня?
— И что?
Голос спокойный, будто неживой.
— Тебя будут искать.
— Не будут.
— Меня будут…
— И тебя не будут — не переживай.
Ее пробила нервная дрожь.
«Он же сказал, что не будет насиловать? Не будет причинять боли?»
— Отпусти.
— Через сутки.
— Но мне на работу! Меня потеряют…
— Справятся.
Похититель неторопливо стянул с рук перчатки, бросил их на журнальный столик — потянулся к чемодану.
«Все, сейчас начнется».
— Меня уволят.
Она, кажется, пищала — умоляла, ныла, жаловалась, — а что делать?
— Найдешь другую работу. Или ты любишь эту — торговать пиццей? Это предел твоих мечтаний?
Еще в душевные беседы она с этим мудаком не вдавалась — не раскрывала перед ним душу. Какие у нее мечтания, какие цели? Ему никогда не узнать.
— Мне не на что жить! — вдруг взвизгнула Яна обиженно. — Это ты можешь заниматься… непонятно чем, а я должна зарабатывать!
— Заработаешь, — послышался невозмутимый ответ. — Перед тем как отпустить, я дам тебе денег.
Ей на ум неожиданно пришел фильм «Хостел» — черт, зачем она вообще решила сходить на него с Машкой и Колькой? — ночей после не спала. Да, там главного героя под конец отпустили тоже — с раздробленными коленями, с перерезанными ахиллесовыми жилыми — указали на дверь и сказали: «Иди». А он упал при первом же шаге — как хохотал маньяк! Хохотал, чтобы через пять минут вскрыть жертве садовыми ножницами грудную клетку.
«Не можешь? А я ведь был готов дать тебе денег на будущую счастливую жизнь…»
С перерезанным чем уползет из этой квартиры она? И уползет ли вообще?
— Не мучай меня, не пытай, пожалуйста…
Жгли веки злые и испуганные слезы; откинулась крышка у серебристого кейса — что в нем? Набор шил, скальпелей, ножей и тесаков?
«Никогда больше не пойду на фильмы про маньяков… Никогда».
— Я не буду тебя мучить.
Ну да, они все так говорят. А потом начинается карнавал воплощения сумасшедших желаний из сдвинутых мозгов.
— Зачем я тебе? Почему я? Не делай мне больно, пожалуйста…
— Просто сиди тихо. И все будет хорошо.
Когда мужские руки достали из чемодана прибор непонятного назначения, Яна в ужасе закрыла глаза.
С ней делали что-то непонятное: крепили к сгибам рук круглые присоски-датчики, направляли в лоб длинную серебристую антенну с шишечкой на конце, ходили вокруг кресла с пикающим счетчиком — что-то замеряли. Что?
Она сидела молча — не роптала, не причитала, не скулила. Не резали и не били — уже спасибо. Только боялась — боялась так, что не чувствовала собственного тела. Все думала, ну почему она не осталась этим утром дома — помогло бы? Спасла бы от незнакомца хлипкая дверь, уберегли бы стены и закрытые окна, защитил бы потолок? Ну, почему?… Почему она ничем не заболела, почему не взяла выходной?
Теперь заболеет. От стресса и нервов. Никогда не умела напиваться, но теперь напьется. Если выживет.
Изредка она рассматривала его — похитителя, нормального на вид мужчину. Нормального, если каким-то непостижимым образом забыть о том, что в голове его вместо мозгов — нет, не опилки, — но отдающая душком субстанция, вызывающая ненормальные желания и действия садистского характера? Иначе, зачем надевать ей на голову обруч, а после сидеть на диване с закрытыми глазами и… спать?
Он «спал» после каждого «замера». Может, не спал, но сидел неподвижно, прикрыв веки, и молчал. Иногда сидел по минуте, иногда по несколько, а в последний раз «куковал» без дела целых двадцать три минуты — перед ее лицом, будто в издевательскую насмешку, висели на стене часы.
Двадцать три минуты тишины и неподвижности — чем он занят? За это время Яна успела рассмотреть незнакомца во всех деталях: удивительно правильные, как у футболиста Бекхэма, черты лица: прямой нос, средние по ширине губы, фигурные брови. Глаза не большие и не маленькие, цвет — серо-зеленый. Волосы короткие, но не как у боксера, а, скорее, как у модели или у обросшего во время отпуска солдата. Штаны и куртка из одинакового материала — серого и шуршащего — «комбинезон робота Вертера» — так она его про себя прозвала. А вот ботинки совсем не как у робота — кожаные, отличного качества, стильные. Дорогие, итальянские, наверное.
«И совсем не сочетаются с остальной одеждой».
Не сочеталось в мужчине и кое-что другое: манера говорить, действовать и движения его тела. Поначалу Каська все никак не могла сообразить, что именно ее смущает, затем неожиданно доперла — он вел себя, как главнокомандующий. Как «богатый» главнокомандующий неким элитным подразделением десантников — бойцами высшего сорта и класса — Джеймсами Бондами? Подумала так и усмехнулась собственным мыслям — какой бред. А чем еще объяснить холеный вид, надменность миллионера, замашки тирана и умение двигаться грациозно, как пантера?
«Не забудь про руку в перчатке… Сквозь стекло…»
Про это думать не хотелось. Потому что не хотелось чувствовать себя сумасшедшей.
Диванные «посиделки» похитителя утомляли, как утомляло постоянное ожидание чего-то плохого, затекшие запястья, зад и спина.
На невидимой ей отсюда кухне, где-то за стеной, капала из крана в железную раковину вода.
«Проснувшись», он снова держал ее за запястье — ладонью другой руки сжимал очередной прибор «из чемоданчика», смотрел на маленький экран и хмурился.
— Что ты все пытаешься измерить? — не удержалась и язвительно поинтересовалась Яна, когда стрелки часов, наконец, ходом улитки доползли до часа дня. К этому моменту она настолько устала сидеть, что начала раскачиваться взад-вперед, чтобы хоть как-то разогнать загустевший в теле кровоток.
— Не дергайся.
— Я не дергаюсь — я в туалет хочу.
Ее не услышали. Пикнул прибор, табло выдало новую цифру, безымянный похититель нахмурился сильнее, покачал головой и сквозь зубы процедил: «Не понимаю».
— Что не понимаешь? Так расскажи, что ищешь-то? Нет у меня экстрасенсорных способностей. Не-ту! Я даже в лотерею ни разу в жизни не выиграла. Мысли читать не умею, предметы на расстоянии двигать тоже, сквозь стены видеть не могу. Не летаю, не исчезаю на месте, не телепортируюсь на дальние расстояния.
При этих словах на нее как-то странно взглянули.
Каська раздражалась все больше:
— Штрафам не подвергалась, не судима, не привлекалась…
В ответ тишина.
— Я в туалет хочу!
Взгляд серо-зеленых глаз оторвался от прибора и мигнул. «Робот Вертер» смотрел на нее долго и удивленно, будто никак не мог сообразить, для чего людям требуется в туалет?
— Сам понесешь или развяжешь? — ехидно и зло крякнула Яна.
Теплые руки, касания которых она уже помнила наизусть, потянулись к веревкам на ее запястье.
«Какой податливый. Может, не такой он и злой?»
Иллюзия мягкости быстро растаяла, стоило прозвучать следующей фразе:
— Только туда и обратно. Попытаешься выйти наружу или дать знак соседям — накажу. Попытаешься стащить с кухни ножи или другие столовые приборы…
— Да-да, «накажу». Я поняла.
И она отпнула ногой сползшие с лодыжек веревки.
Часом позже.
Она и сама не заметила, в какой именно момент пропал страх. Хотя, «пропал» — неверное слово, страх временно притих, успокоился и замер, готовый вырваться наружу при первом же сигнале опасности.
Но опасности все не было. В туалет ее отпустили, после связали не так крепко — пощадили конечности, — воду с кухни в металлической кружке носили исправно. Скучно, душно, тяжело. А еще до бесконечности нудно и однообразно.
Резать ее, похоже, не собирались, насильничать тоже. Как объект сексуального интереса не рассматривали, а вот как некий другой объект, представляющий скрытую ценность, все еще рассматривать продолжали.
Черт, как же она устала от этих проводков, заглядываний в глаза, изучения внешней поверхности кожи, непонятных слов «почему,… не понимаю,… как такое возможно?» и «сна» похитителя. Устала, и потому уже не могла молчать — болтала, как неисправное радио.
— Чего не понимаешь? Ты расскажи — будем «не понимать» вместе. Ты зачем меня в эту квартиру притащил, что пытаешься найти? Да если бы я представляла хоть какую-то ценность, разве меня бросили бы родители? Разве пришлось бы мне расти в детдоме? Поверь, я давно бы обнаружила в себе скрытые таланты и зарабатывала на них. Но их нет. Нету их! Кстати, а сколько ты собираешься мне заплатить за «исследования»?
Незнакомец в куртке стоял у окна. Сложив руки на груди, он смотрел во двор и молчал.
— Что показывают твои приборы? Чем моя «шкура» тебя так привлекает? Что в ней особенного? Ты целое утро убил на какие-то изыскания, а мне так ни слова и не сказал. Это нечестно, не находишь?
Похититель ее то ли не слышал, то ли не слушал — ничего не ответил и на этот раз.
Вместо этого вернулся к креслу, достал из кейса маленький пузырек с жидкостью, отвинтил крышку и поднес к Яниным губам.
— Пей.
— Не хочу.
— Пей!
— Не хочу, говорю!
— Я что, уговаривать, думаешь, буду?
— А что, просто запрокинешь мне голову назад, зажмешь нос, положишь на губы марлю и вольешь в глотку?
Глаза напротив удивленно моргнули.
— А зачем марля?
— Затем? Не знаю. Так в фильмах показывают. Ладно, давай уже выпью. Не яд ведь?
— Нет.
— И не горькая?
— Не знаю, не пробовал.
Каська тяжело вздохнула.
* * *
А двадцатью минутами позже она потребовала «поесть».
Поесть.
Черт, он об этом не подумал. Пошел на кухню, проверил холодильник — пусто. Куда идти, где доставать еду?
— Что ты ешь?
— В смысле, что я люблю?
— Просто — что ешь?
Пленница, набычившись, смотрела в окно.
— Значит — все, — подвел итог Джон и принялся собираться — проверил, на месте ли ключи, бумажник, на секунду задумался, в какую сторону лучше идти, когда выйдет из подъезда.
— И ты не думай, я буду умницей, — принялись увещевать его масляно, — ты только меня пока развяжи. Я не попытаюсь сбежать — не буду ломиться в дверь, стучать в стену соседям или махать белой тряпкой из окна. Я только разомну конечности, а вести себя глупо не буду…
— Не будешь, не будешь, — подтвердил Джон сухо, — потому что ты будешь спать.
— Что?!
Он протянул руку и коснулся лба под пепельными волосами пальцем.
Яна обмякла.
* * *
На улице моросил дождь. Тонкая куртка исправно спасала от прохладного ветерка; скопом летели на землю сорванные с деревьев листья — неумолимо и сыро дышала в спину жителям Екатеринбурга осень.
Сиблинг двигался в сторону широкого проспекта по наитию: где больше людей, там и больше еды. Шагал, втянув голову в плечи, на прохожих почти не смотрел — привычно сканировал тех мысленным взором, чтобы в случае необходимости предотвратить потенциальную опасность, — думал о своем.
Девчонка ничем не отличалась от других. Внешне. Но цифры на счетчиках выдавала изумительные — почти такие же, как и сами представители Комиссии, — за счет чего? Как вышло, что, живя здесь — в мире, где люди вместо того, чтобы развивать свои физические тела, предпочитали их гробить, — она научилась трансформировать поступающую в канальную систему энергию компенсаторно? И чем больше поступало извне, тем лучше и быстрее компенсировался избыток? Она явно этому не училась, но что-то изменило ее.
Что-то «извне».
Задаваясь вопросами «помнила ли она об этом?» и «под воздействием чего это случилось?», Джон вывернул с прилегающей улочки на неуютный, шумный и загазованный проспект, пробежался взглядом по плотно прижатым друг к другу домам бурого цвета, заприметил автобусную остановку, принюхался.
У остановки стоял небольшой ларек — оттуда ощутимо тянуло невкусной, но сытной едой.
* * *
Очнувшись, Яна долго и неприязненно смотрела на промасленную бумагу, поверх которой лежали три беляша, две самсы и горка жареной картошки (кетчуп прилагался в крохотном пластиковом корытце). Водила носом, как хорек, размышляющий, стоит ли это съесть и отравиться или же поискать чего-нибудь получше?
Выбора, так или иначе, не было — со счетом 1:0 побеждал голод.
— Ты совсем не умеешь ухаживать за женщинами, да?
Она отогнула край бумаги, подняла теплый еще беляш двумя пальцами, обернула его снизу салфеткой.
— Не умею, — на автомате отозвался Джон. Затем очнулся от прокручиваемых в голове мыслей, понял, что зачем-то позволил втянуть себя в ненужный диалог и нахмурился.
Яна, тем временем, вгрызлась в жирное тесто — по ее подбородку потекла капелька сока; в квартире густо запахло луком и мясом.
— А ты во сколько меня завтра утром отпустишь? — спросила на с набитым ртом и утерлась второй салфеткой.
— Как только все закончу.
— А это во сколько?
Заметив, что мужские губы раздраженно поджались, она предусмотрительно заткнулась, отвернулась и стала есть, глядя в окно; на гладком лбу прорисовалась морщина.
«Думает о том, что соврет завтра на работе».
Не его дело — пусть врет, что хочет. Ему важно за остаток вечера снять как можно больше данных — анализировать полученное он будет уже у себя.
— Может, телевизор мне включишь? Я хоть попробую представить, что сижу в салоне красоты, жду, пока накрутятся волосы…
— Он будет мне мешать.
— А мне не будет.
Словив недобрый прищур, Яна замолчала вновь. Правда, ненадолго.
— Да ладно ты, — вскинулась, защищаясь от повисшей в комнате враждебности, — не хочешь — не включай, посижу и так. Подумаешь…
Два беляша исчезли, как не бывало. За ними с бумаги растворилась картошка, весь кетчуп и половина самсы — пленница явно оголодала. Джон наблюдал за ней с интересом: не связан ли повышенный аппетит со скрытыми возможностями тела?
— Ты всегда так много ешь?
— Ну, ты и хам! У женщин такое не спрашивают.
— Почему?
— Потому что это… неприлично.
— Это оскорбляет тебя как личность? Твою фигуру? Твои взгляды на то, как должен вести себя приличный мужчина?
— Нет, ты точно не умеешь ухаживать за женщинами. Совсем. И странно, ведь ты вроде бы не урод.
От подобной оценки собственной внешности Сиблинг опешил — подвис на половине совершаемого движения, перестал перебирать в чемодане склянки, замер. Он не урод? Хм, любопытно. Раньше он вообще не задумывался над тем, каким его видели женщины, — есть ли дело до муравьиного мнения парящему в облаках беркуту? Так же и здесь: разве нужны оценки внешности от противоположного пола тому, кому не нужен, собственно, сам противоположный пол?
— Не урод?
Яна стушевалась. Занервничала: а не задела ли самолюбие похитившего ее полудурка? Все мысли крупным шрифтом отпечатывались на ее лице.
— Я… не это имела в виду.
«Если бы ты не был психом и не похищал бы дам прямо с улицы, то у тебя были бы неплохие шансы при обычном романтическом знакомстве», — читалось в голубых глазах, в то время как губы девчонки укоризненно поджались.
Джон завис еще сильнее — он никогда даже не рассматривал другой подход к Яне, кроме того, который применил на практике. А ведь был еще другой — романтический. Интересно, увеличился бы шанс на получение нужной информации, используй он его?
Теперь они сидели и смотрели друг на друга молча; все так же густо пахло от бумаги луком.
— Слушай, а чай в этом доме есть?
— Не знаю.
— Как не знаешь? Это не твой дом?
— Не мой.
— А чей?
— Давай продолжать.
Из чемодана показался новых ворох свернутых змейкой проводов.
* * *
Они пробыли в этой квартире до вечера.
Синели за окном сумерки, все меньше шума доносилось с улицы; одно за другим зажигались в доме напротив окна.
За последние два часа Сиблинг снял все данные, которые смог снять, провел все тесты, какие смог провести в «полевых» условиях, и теперь записывал цифры на бумагу. В энергетическую таблицу не стал — такую сложно в этом мире вызывать и удерживать, к тому же, появившаяся в воздухе, она вновь напугает пленницу, — использовал простой блокнот.
«Проанализировать бы часть сейчас, чтобы разобраться, какие методы могут понадобиться в будущем…», но мозг сбоил. Всего два слова «не урод», и всякая систематизация в его голове пропала.
Не урод.
Означало ли это, что он ей хоть чуть-чуть нравился? Или хотя бы не был противен?
А если так, согласилась бы она пойти с ним на более тесный контакт?
Размышляя об этом, Джон терял контроль и систематизацию в голове все сильнее. Ловил себя на том, что втайне рассматривает сидящую в кресле девчонку, которую под конец уже перестал связывать, — детально разглядывает ее лицо, глаза, любуется подбородком…
«Аккуратный нос, маленькие, но аппетитные, как у фарфоровой куколки, губы. Вот только слова из него вылетают грязные…»
«А если бы им… Если бы они…» — фон в голове шел помехами.
Хорошенькая.
За последние несколько часов он столько раз касался ее запястий своими пальцами без перчаток, что почти привык к мысли о том, что он «нормальный». Не в смысле «человек», а в смысле мужчина, способный касаться женщины.
Беда заключалась в другом — теперь ему хотелось трогать ее еще. Сильнее, плотнее, дольше — почувствовать упругость чужого тела, ощутить отдачу.
«Более тесный контакт. Как подвести к нему?»
Да и способен ли он на этот «более тесный» контакт сам? А что, если орган, который много лет скучал между его ног в отсутствии прямого действия, не среагирует? Он опростоволосится?
К черту стыд — пробовать лучше, чем не пробовать. Так он не только сможет узнать больше об их телесной друг на друга реакции, но и удовлетворит странное, не первый час тянущее внутренности желание.
Яна смотрела в окно. Давно уже наплевала на попытки завязать разговор, вытянуть полезную информацию из похитителя или отвлечь его от основного дела — проведения замеров — пустой болтовней.
Когда почувствовала на себе пристальный взгляд, она повернулась, нахмурила тонкие брови, еще ближе подтянула к себе колени и недружелюбно спросила:
— Чего? Чего ты на меня так смотришь?
* * *
— Слушай, — шурша серебристой курткой, мужчина расположился напротив, подался вперед и долго вглядывался в ее лицо — смотрел пристально, глубоко, с непонятным выражением на дне серо-зеленых глаз, — чем заставил разнервничаться.
— Ну?
Яна поерзала в кресле — затекла нога. Пусть ее уже не связывали, не резали и, в общем, если не считать пары почти безболезненных уколов, с утра так и не пытали, бдительности она не теряла, потому как помнила: «если человек дурак, то это надолго». А привезший ее сюда мужик, может, дураком и не был, но определенным сдвигом крыши отличался точно. Всё чем-то ее обматывал, трогал, щупал, мычал, думал, лепил к коже датчики — в общем, утомил. То говорил, что заплатит, то отмалчивался, то не хотел уточнять, во сколько отпустит утром. А если не отпустит вообще?
Тяжелый день, долгий — она запомнит его надолго.
— Ну, так чего?
«Выйти бы уже на улицу, прогуляться. А еще лучше домой, к пьяным за стенкой соседям. А ведь могла бы пойти этим вечером на тренировку…»
— А ты могла бы со мной переспать?
— Что-о-о-о?!
От неожиданности Каська закашлялась. Вот же… моральный урод! Нет, она знала, что все этим закончится, — определенно знала. И стоило ли столько тянуть? Мурыжить ее проводками, создавать антураж, прикидываться исследователем? Сразу нельзя было сказать: «Хочу тебя трахнуть?» Все они одинаковы — мужики — все! Внутри клокотала ярость.
— Не могла бы!
От злости скрипели зубы.
— Почему?
Хотелось фырчать тигрицей, но, так как делать этого эффектно не выходило, приходилось надеяться, что одного разъяренного вида будет достаточно для того, чтобы объяснить этому… нахалу, что именно она думает о нем самом и о его непристойных и вполне предсказуемых предложениях.
«Нахал», однако, казался искренне удивленным ее отказом.
— Ты ведь сказала, что я «не урод»?
— И что?! — интересно, кровь закипела достаточно, чтобы из ушей повалил пар? — Я что, с каждым «не уродом» должна спать? Ты так себе это представляешь?
— А внешней привлекательности недостаточно?
— Ты… больной вообще?!
Мужчина напротив, кажется, смутился. Правда, всего на секунду.
— Я… необычный. Признаю.
— Необычный? — встать бы с этого кресла, врезать бы ему по физиономии и пнуть бы заодно по яйцам. Нет, он за кого ее принимает — за шлюху?
— Да знаешь ли ты, что для того, чтобы женщина решила с кем-то переспать, ей нужны чувства?
— А между нами разве их нет? Никаких?
Он, кажется, улыбался. И, кажется, даже шутил.
— Ты имеешь в виду взаимную ненависть?
— У меня нет к тебе ненависти.
— Зато она есть у меня!
Яна вдруг спохватилась, что зря, наверное, злит его — психа. А вдруг его шестерни снова застопорит не в том положении, и тогда начнутся настоящие пытки? Так прямо и не пошлешь, а послать ой как хотелось — прямо яд с языка капал. Пришлось урезонить собственный разбушевавшийся норов и ответить сдержанно, почти ласково.
— Мой ответ — нет. Я не желают с тобой спать.
У мужчины в куртке поджались губы — на секунду он стал пацан-пацаном. И она вдруг не удержалась, взвилась вновь:
— Что — отказ тебе не по душе? Как насильно в машину запихивать, так это нормально? Как тащить на квартиру, связывать, держать взаперти — тоже нормально? А как «нет», так сразу обидно стало? А мне, думаешь, не обидно целый день здесь сидеть без нормальной жратвы, питья и телевизора? Вопросов тебе не задавай, разговорами не отвлекай, без веревок по квартире не гуляй — привык все силой? Так в чем же проблема? Вот и продолжай…силой, чего уж там…
И она фыркнула, зло отвернулась и по-бульдожьи, совсем непривычно для девчонки, сжала челюсти; на бледных щеках алели бордовые пятна.
— Я никогда не брал женщину силой, — тихо и неестественно ровно ответил Сиблинг. Его взгляд, такой же ровный, как и речь, упирался в стену над ее головой. — Не делал этого. И не буду. И потому спросил.
«Нет, — говорил ее гордый вид, дерзко вскинутый подбородок и сжатые до побелевших костяшек пальцы. — Нет, нет и нет!»
Джон вздохнул.
— А поцеловать меня ты можешь?
Она смотрела на него не как на больного, но как на человека, за день доставшего ее до самых печенок, — ну сколько можно?
За окном на город опустились сумерки; вот уже много часов послушно молчал у стены телевизор, на его выпуклом экране отражалась искаженная комната: стоящий у окна мужчина, сидящая в кресле женщина — абстрактно прорисованные импрессионистом серо-коричневые фигуры.
— Мне это… нужно.
«А больше тебе ничего не нужно?» — хотелось съязвить вслух, но Яна, верная данному самой себе обещанию больше не злить похитителя понапрасну, стойко держала язык за зубами.
— Один поцелуй.
Она чувствовала на себе изучающий взгляд — слишком тяжелый, плотный и пристальный; ей делалось под ним неуютно и жарко.
Слова «ведь я же не урод» все еще продолжали витать в воздухе.
Черт, кто тянул ее за язык?
Да, не урод. Да, нормальный внешне мужик — приятный даже, если стереть из памяти все его повадки, — но ведь не сотрешь, не забудешь о том, что он наглухо двинутый. К тому же, после тяжелого и изнуряющего психологически дня ей совсем не до секса. Вот совсем. На душе ни капли тяги к романтике, на сердце ни капли чувств — о каком поцелуе может идти речь?
А взгляд от окна продолжал жечь ее плечо, щеку — сверлил кожу лазером.
— Я заплачу.
От этой фразы она не удержалась, хмыкнула.
— И много?
— Все, что у меня есть, — около ста тысяч местных денег. Этого достаточно?
— За один поцелуй?
— Да. Если ты после него захочешь продолжения, я продолжу. Если нет — остановлюсь.
Ее голова против воли, будто потянутая за привязанную к уху веревочку, повернулась в его сторону; глаза распахнулись — он это серьезно? Сто тысяч за поцелуй? И если она скажет «нет» — он отвалит?
Хотелось плакать, хотелось смеяться — происходящее напоминало бред.
— А где гарантии, что ты отстанешь сразу после того, как я скажу «нет»?
— Мое слово.
Похититель оттолкнулся от подоконника, вернулся к креслу, опустился в него, уперся локтями в колени, переплел решеткой пальцы. Лицо серьезное, спокойное, взгляд хмурый, у губ от усталости залегли едва заметные складки — Яна пыталась понять, нравится он ей или нет. Если попытаться забыть, что псих, — нравится? И не могла ответить — собеседник ее пугал. Может, тем, что весь день производил с ее руками непонятные манипуляции, а, может, тем, что вот так запросто предложил за один-единственный поцелуй сто тысяч рублей.
«Местных денег».
Откуда он? Издалека?
И вообще, он это серьезно — сто тысяч? За поцелуй? Реши Яна написать свою собственную, состоящую из сплошной чуши пьесу, у нее не вышло бы придумать диалогов лучше, чем те, что звучали в этой намозолившей глаза комнате.
— Твое слово?
— Да, мое слово. Оно многое значит. Все.
Ему почему-то верилось. Его тону, его выражению лица, глаз, его интонации. А она что — всерьез рассматривала возможность продать свой поцелуй?
За сто тысяч. Ее месячная зарплата — меньше одной пятой от этой суммы. Полгода житья бесплатно…
А если соврет?
Не соврет. Каська не знала «почему», но знала, что это так, — не соврет. За годы тяжелой жизни научилась отличать.
— Покажи деньги.
После оброненной сухим тоном фразы, она вдруг напомнила себе проститутку — опытную, замшелую, еще лет тридцать назад растерявшую как физическую, так и душевную невинность.
Зашуршала куртка; из кармана на свет вынырнул черный кожаный бумажник. На кофейный столик легли деньги — стопка оранжево-розовых пятитысячных купюр.
— Могу отдать их тебе вперед, — просто, безо всякого презрения в голосе пояснил «псих».
Как ни странно, психа он ей больше не напоминал — скорее, демона под личиной, профессионального манипулятора человеческой алчностью. А алчность была, да, — пузырилась, шелестела под кожей змеей, заполняла собой все телесное пространство — руки, ноги, сердце, голову, остатки разума. Хотелось наклониться вперед, схватить деньги, засунуть их в самый дальний карман, плотно прижать и похлопать. А потом… Потом хоть трава ни расти.
Яна с ужасом дивилась произошедшим внутри нее изменениям — понадобилась всего минута, несколько умных фраз и пачка денег, чтобы ее мировосприятие целиком и полностью поменялось: диалог теперь казался интересным, комната почти уютной, а лицо мужчины напротив вполне даже нормальным, пригодным для… поцелуя.
Одного поцелуя.
Боже, она даже думает, как проститутка. Как настоящая проститутка! Нет, Каська никогда не презирала представительниц древней профессии, но и пополнять их ряды, как ни странно, не спешила. Считала так: пока есть руки, ноги и голова, можно поработать ими, а не тем, чем Господь отличил от мужчины женщину. А то потом не отмоешься, не забудешь, что сдался…
А она, кажется, сдавалась — вот прямо сейчас.
«Нет, просто он… на самом деле симпатичный…»
«Три минуты назад он им не был, — язвил внутренний голос. — Зато симпатичным его сделали пятитысячки…»
«Неправда. Просто… из-за последних фраз он перестал меня пугать. И я стала по-другому на него смотреть…»
«Да, как обладательница ста тысяч за один единственный поцелуй. В этом случае на кого хочешь станешь смотреть иначе…»
«Заткнись».
Внутренний голос пришлось унять.
Так, спокойно — вдох-выдох, вдох-выдох.
— Почему тебе так важно, чтобы я тебя поцеловала? — нужно забыть о деньгах, дело не в них — в чем-то еще. Она ведь понимает, что нечто важное — может быть, самое важное — осталось за кадром, несказанным и утаенным. — На эти деньги ты можешь снять проститутку. Не одну — пять-десять проституток.
— Не могу, — ответили ей спокойно.
— Можешь.
— Не могу.
И тишина. Сидящие друг напротив друга отражения мужчины и женщины в выпуклом экране телевизора.
— Почему не можешь? Ты, вообще,… давно был с женщиной?
— Давно.
«Насколько давно?» — хотелось спросить прямо, но не позволила вдруг проснувшаяся совесть; до ломоты в суставах хотелось курить.
— Очень давно, — ответили на невысказанный Каськин вопрос прямо.
«Почему?»
Этот вопрос она тоже не рискнула задать вслух — не захотела напоминать себе беспринципную, лезущую в чужую душу грязными пальцами особу. Пусть даже в такую странную душу, как у сидящего напротив человека.
Мог бы изнасиловать. Но не стал.
На невидимой доске ведения счета это добавило ему очков — нарисовало на стороне противника жирный плюс.
Что-то во всей этой картине — их встрече, диалогах, поведении — не клеилось. Что-то важное. То, как они «познакомились», как в первый раз разговаривали на парковке, как ее дважды запихнули в машину, а затем привезли в эту квартиру. Зачем все это? Для чего? Яна чувствовала, что в ее голове скрипят и не стыкуются друг с другом детали от, по крайней мере, десяти разных головоломок. И ключ к решению загадки крылся в нем — в мужчине напротив.
— Хорошо, может быть, ты права. И нам стоит поговорить.
— Поговорить нам стоило с самого начала, — фыркнула Каська и подумала о том, что неплохо было бы поужинать — запихнуть в рот что-нибудь съестное. Хоть что-нибудь. Однако при мысли о беляшах аппетит поспешил ускользнуть — хватит с нее на сегодня фаст-фуда.
— Как тебя зовут? — спросила она, не особенно надеясь на ответ, однако тот прозвучал.
— Джон.
— Ты — американец?
— Американец? — мужчина в кресле удивленно моргнул, на пару секунд ушел в себя, будто считывал с невидимой «википедии» нужную информацию, и покачал головой. — Нет, я не американец.
— Просто имя такое…
— Американское?
— Да.
— Может быть. Не знаю. Это не важно.
Он все больше казался ей «нормальным». Задумчиво пожевал губу, зачем-то посмотрел на собственные ладони — сначала на тыльную их сторону, затем на внутреннюю, — перевел взгляд серо-зеленых глаз на нее.
— Ты уже поняла, что я не такой, как все?
— Издеваешься? — вновь вернулась и язвительность, и ироничность. «Все» не похищают девчонок с улицы, не увозят их к черту на кулички, не просовывают руки… сквозь стекло, чтобы открыть дверцу запертой машины.
Нет, там… ей, должно быть, показалось.
Не мнут Глок, как пластиковую игрушку.
Показалось… два раза.
— Тебе не показалось.
Мужчина, назвавшийся Джоном, покачал головой — прочитал ее мысли? Невесело улыбнулся, вновь о чем-то задумался. И вдруг впервые, вырвав ее из изумленного молчания, назвал по имени:
— Яна, я приехал издалека. Здесь, — заминка, — в твоей стране, я нахожусь впервые.
— Путешествуешь?
Она отчего-то занервничала. Забоялась услышать продолжение — напугалась того, что по какой-то причине не сможет понять или принять то, что там прозвучит — попросту не поверит.
— Нет. Я приехал из-за тебя.
Курить хотелось все сильнее. Мятая пачка ментоловых сигарет лежала в сумочке — достать бы, задымить.
— Можно… я покурю?
— Не стоит. Не до того, как мы договорим и решим — ты решишь, — что делать дальше.
Она обреченно кивнула — ладно, еще покурит, успеет. И он прав: ведь если речь идет о поцелуе, зачем пахнуть табаком?
С каких пор тебя это волнует?
Джон, тем временем, обдумывал, что сказать дальше. Решал, сразить ли ее маткой-правдой наповал или же разойтись в пространных объяснениях? Тишина все длилась; на улице кто-то выгуливал собаку — большую, судя по низкому хриплому лаю, шавку. От соседнего дома доносилась музыка — оставшиеся без родителей подростки закатили вечеринку.
А, может, день рождения…
— Я не местный — это ты уже поняла. Не вдаваясь в лишние подробности, просто скажу, что там, где я живу, люди — не все, но некоторые, — развились куда сильнее и основательнее других.
Она не перебивала — ждала продолжения. Дождалась. Видела, что похитителю не особенно хотелось говорить, но иного выбора она ему, судя по всему, не оставила. А, может, решение поделиться «наболевшим» принял он сам. Знал, что это увеличит шансы на получение заветного поцелуя.
«Хорошо быть феей, за которой гоняются. Я прямо какая-то волшебная».
Вот только ощущение сказки все не приходило.
— Развились. Что это значит? Я не понимаю.
— Давай скажу так — в ходе своего развития я приобрел некоторые необычные для человека способности. Назови их, если хочешь, сверхспособностями.
Приехали. Каська хмыкнула.
— То есть мне не показалось, что ты погнул Глок?
— Не показалось.
— И что руку… сквозь стекло… — при воспоминании об этом ей опять сделалось дурно.
— Не думай об этом сейчас, хорошо? Это не важно.
Голос ласковый, а глаза серьезные. Нетеплые, хищные, но в данный момент неопасные.
— А что… важно?
— Важно другое. Ты спросила: почему я не могу снять проститутку? Отвечу прямо — я не смогу ее коснуться. Точнее, она меня. Меня, в силу определенных обстоятельств, не может коснуться ни одна из существующих женщин.
— В смы…
— Не перебивай. Ты все верно слышишь. Я уже сказал, что я, а точнее род, к которому я принадлежу, развился куда сильнее прочих людей, что включает в себя и измененный энергетический фон — фон, слишком сильный для того, чтобы его смог выдержать обычный человек, в том числе любая женщина.
— Но ведь я могу?
Одна из деталей головоломки в Яниной голове вдруг щелкнула и встала на свое место: измерения. Он целый день что-то тестировал, трогал ее запястье, ощупывал ладони и пальцы. И тогда, в машине на подземной парковке, сказал не «ты мне нравишься» или «давай перепихнемся», а «потрогай меня». Помнится, тогда она погрузилась в шок.
Да и теперь недалеко от него ушла.
— А… почему?
— В этом и заключается главный вопрос, — Джон смотрел на нее, как на редкий вид насекомого — красивый, завораживающий, но чужой вид. — Я целый день пытался это выяснить, но так ничего и не понял.
— И ты поэтому… все это время в перчатках?
Она заметила эту странную особенность с самого начала — еще подумала, что он не желает «светить» отпечатки.
— Да. Мои обнаженные руки для людей хуже электрошокера.
— Серьезно? А остальные части тела?
— И остальные тоже.
В серо-зеленых глазах мелькнули смешинки. Где-то очень глубоко, но они чуть-чуть разрядили напряженную атмосферу.
— Не верю… Не могу. Сложно.
Губы Джона поджались не то в укоризне, не то в разочаровании — мол, я сказал правду.
А ведь он совершенно серьезен. Он рассказывает то, что есть на самом деле.
— И ты поэтому целый день опутывал меня различными проводами и датчиками?
— Да.
— Блин, а просто спросить было нельзя? Попросить… нормально?
— Я попросил.
Он удивленно моргнул.
Нет, он все-таки псих — попросил он. После того, как затащил в первый раз в машину что ли? Но в данный момент по-настоящему сильно Каську волновал другой вопрос:
— А как ты узнал? Что я… не такая, как все?
— Меня проинформировал об этом… один аноним.
— Аноним?!
— Да, я пока не выяснил, кто это был. Но выясню.
— Когда выяснишь, передай его имя мне, — удавлю собственноручно.
Последнюю часть фразы Яна озвучивать не стала — все прекрасно читалось по ее лицу.
— Думаю, моего гнева хватит за двоих.
И она впервые взглянула на него с удивлением:
— Так ты не хотел, чтобы нашелся кто-то особенный? Чтобы кто-то мог тебя коснуться?
Молчание. Ровный, как поверхность зеркала, взгляд.
— Сначала не хотел.
Тикали на стене пресловутые круглые часы; почти девять вечера. Может, и хорошо, что дома ее никто не ждет. Никто не волнуется.
— А теперь?
— А теперь? — сплетенные в решетку пальцы пошевелились и замерли. — Теперь я прошу тебя о поцелуе.
«Значит, Джон. Живет непонятно где. Развился сверх какого-то предела и заявляет о том, что другие женщины его «потрогать» не в состоянии…»
Яна усиленно пыталась понять, дурят ее или нет? Если да, то зачем так изощренно? Чтобы затащить женщину в постель, обычно требуется другое: положительные эмоции, комплименты, романтические поступки, ухаживания, а от субъекта напротив не то что «не пахло» ухаживаниями — он, кажется, вообще о существовании в жизни «романтики» не подозревал.
Полудурок. И одновременно умный.
Точно не от мира сего.
Человек в серебристой куртке терпеливо ждал, теперь смотрел не на нее, а в сторону — Яна хмурилась. Чувствовала себя не то находящейся в цирке на выступлении иллюзиониста, не то «тугодумкой», как ее часто называла Захаровна, которая вела в детдоме математику.
Сложно. Да, сложно.
И нет — она не «тугодумка», просто ситуация из ряда вон — без пол-литра и не поймешь, верить происходящему или не верить?
А ведь решение-то найти просто — черт, как же она сразу не подумала? Каська вдруг встрепенулась в кресле.
— Докажи!
— Докажи «что»?
Похититель взглянул на нее равнодушно, чуть устало.
— Докажи свои «суперспособности»! Ну, чтобы я еще раз увидела, что ты не такой, как все.
Ведь не сможет! Если иллюзионист, то сейчас либо отмажется, либо попробует ее провести дешевым трюком, на который она ни за что не купится. И тогда будет жаль потерянных денег, потому что целовать не только идиота, но еще и лжеца она не согласится точно. Жаль, а что делать?
— Давай! — и она едва не зааплодировала собственному уму и изобретательности. А вот ее собеседник, похоже, нисколько не смутился. Ответил просто: «Хорошо», — поднялся с кресла, удалился в направлении кухни, а через мгновенье вернулся, держа в руках железную кружку — старую, с отколотой эмалью по краю. Из таких часто пили бабушки в деревнях — кусок алюминия и выцветший намалеванный цветок на блеклой желтой поверхности.
Яна смотрела на посудину, как на шляпу, из которой собирались достать кролика — что он собирается с ней делать?
А Джон не делал практически ничего — поставил кружку на ладонь, вытянул руку в направлении «зрителя», чтобы было лучше видно, не стал шептать ни заклятий, ни слов «фокус-покус», а (и) просто… моргнул.
Именно так ей показалось — просто моргнул.
Потому что это явилось единственным действием, которое Каське удалось заметить до того, как кружка попросту расплавилась на мужской ладони — тихо и беззвучно. Стекла, как свечной воск, потеряла форму, искривилась, на короткий момент сделалась алюминиевой лужицей с плавающим по поверхности цветком, а потом и вовсе растворилась — пропала.
П-р-о-п-а-л-а.
— Деформация материи.
Эти два пояснительных слова прозвучали так же скучно и буднично, как выражения «силос» и «амбар» на лекции в сельхозинституте, а Яна все не могла закрыть рот.
— К-куда… она… делась?
— Перешла из одной формы энергии в другую.
— Что?
Она точно «тугодумка» — Захаровна была права.
— Ты растворил кружку!
— Я изменил ее свойства.
— Куда? Куда ты ее дел?
Каська слетела с насиженного места и, совершенно не стесняясь своей «детскости», принялась ползать вокруг кресла — осмотрела все: подлокотники, пол вокруг, ковер, заставила Джона похлопать себя по карманам — тот выполнял все приказы со скучающим видом — «мол, когда ты, наконец, уже поверишь?».
— Встань!
Поднялся.
— Выверни карманы. Выверни их.
Вывернул.
Она порылась в раскрытом чемоданчике (ничего не нашла), в сотый раз огляделась вокруг, остановила взгляд голубых, как ясное летнее небо, глаз на лице «фокусника» и еще раз, нахмурив брови, спросила:
— Куда. Ты. Ее. Дел?
— Растворил.
Вздох.
— Растворил?
— Да.
— Вот так просто?
— Нет, это очень сложно.
— Ты дуришь мне мозги!
— К сожалению, нет. Задурить их я мог бы и на расстоянии, а не трюками.
— Ты… ты…
— Странный? Больной? Я тебе уже говорил: я — необычный.
— Да ты… Ты… вообще.
И она не нашлась, что еще добавить.
* * *
Для того чтобы она, наконец, поверила, ему пришлось растворить в руках еще два граненых стакана, одно блюдце и никелированную ложку — хозяин квартиры будет недоволен.
Придется оставить ему «компенсацию» за нанесенный ущерб.
* * *
Теперь она щупала его сама.
Скользила подушечками пальцев по коже, рассматривала запястья, покрывающие их волоски, изучала линии на ладони, даже тянула за пальцы — а Джон… млел. Из-за того, что Яна наклонилась к нему так близко, из-за того, что с бесконечным интересом изучала то его, то саму себя. Подержится за его ладонь несколько секунд, потом прислушается к собственным ощущениям — покусает губы, снова нахмурится, вновь примется трогать его ладони…
Как хорошо; хотелось закрыть глаза.
Оказывается, это очень хорошо, когда кто-то трогает твои руки. Это так… нежно. И успокаивает.
Странно, ему никогда не хотелось никого коснуться, и свои особенности Сиблинг всегда считал исключительно достоинствами, а никак не недостатками, но в эту минуту понял, что «ничего круглее ведра» в этой жизни, похоже, не видел.
А Дрейк давно… Уже давно нежится в постели с женщиной, целует ее, обнимает, ласкает.
А я еще винил его за то, что он размяк.
Теперь Сиблинг размяк сам и полностью отдался новому для себя ощущению.
* * *
— Но как же так? Значит, совсем никто?…
— Никто.
— Ни одна женщина?
— Ни один человек.
Ей хотелось убедиться вновь — вновь попросить его продемонстрировать что-нибудь необычное.
— Только не заставляй на людях…
— Я не заставляю.
— Я вижу, ты хочешь.
— Хочу. Но ты говоришь, что это… небезопасно.
— Да. И больно.
— Но мне не больно.
Он смотрел на нее по-новому — с тоской. Как мальчишка, который зашел в магазин, увидел самую лучшую в мире радиоуправляемую машинку и которому скоро придется уходить. Одному, без машинки.
Один поцелуй. Всего один поцелуй.
Теперь дело было не в деньгах — совсем не в них. В который уже раз Яна прокручивала в голове одну и ту же мысль: «Так сколько он уже без женщины? Год? Два? Пять лет?» — ведь это должно быть тяжело. На вид ему лет тридцать-тридцать пять (точнее не скажешь), а в этом возрасте все еще «хочется», и даже очень.
— А ты давно… развился?
— Давно.
И с тех пор никого не целовал? Так, может, он вообще… девственник? И целоваться будет так же?
Ей вдруг, несмотря на остатки страха и шока от растворенных кружек, стало любопытно. Ведь он красивый мужчина — красивый. По-своему привлекательный, особенно когда не похищает ее, не привязывает к креслу и не опутывает проводами — хотя, теперь объяснимо и это, — ведь он, наверное, страдает?
А будь она сама «такой же», страдала бы? Конечно. И если бы вдруг узнала, что «где-то там» существует один-единственный человек на всем белом свете, способный выдерживать ее прикосновения, как поступила бы?
В первую очередь отыскала бы его. Присмотрелась. Если бы он ей понравился, постаралась бы познакомиться, а после подумала бы о сближении — ведь к тому моменту она бы явно истосковалась по ласке, по тому, чтобы быть «с кем-то».
А если бы он не согласился?
Попыталась бы уговорить.
А если бы не согласился совсем?
Настояла бы — ведь он ей нужен.
А если бы тот не поддался уговорам?
Пришлось бы сделать так, чтобы поддался… Даже временно похитить, если нужно. Чтобы все объяснить.
А после она, наверное, тоже захотела бы вспомнить, каково это — целовать кого-то? И чтобы не насильно, чтобы человек захотел сам, чтобы приблизился к ней. Наверное, — эта мысль удивила ее больше всех предыдущих, — она бы даже согласилась… ему… за это… заплатить.
Картинка вдруг сложилась. Вся, без остатка.
Яна взглянула в лицо Джона и ровно, как киллер, только что получивший задание, деловито попросила:
— Выключи свет. Оставь зажженным только ночник.
С удивлением услышала хрипотцу в собственном голосе. Поспешно добавила:
— И если я скажу «нет», ты остановишься.
— Я остановлюсь.
С секунду на нее смотрели с непонятным выражением на лице — смесью недоверия, удивления и скрытой радости, — затем поднялись и направились к выключателю.
Основной свет в комнате погас.
Она подходила к креслу медленно и не спеша — нет, не с опаской, но с волнением, с внутренней дрожью. И больше совсем не чувствовала себя проституткой — скорее, школьницей, которую впервые позвал «за угол» мальчишка из старшего класса.
Знала: «сейчас они поцелуются», и от этого нервничала. Это глупый процесс — предвкушать, какими на вкус окажутся чьи-то губы, понравится ли ей, затопят ли эмоции…
«Если не понравится, просто отстранюсь. Уйду, забуду все, что здесь было…»
Джон продолжал смотреть на нее странно — вроде бы пристально, но в то же время настороженно, как будто боялся, что в любую секунду девчонка передумает и очередного шага вперед не сделает. Сбежит.
Яна не сбегала.
Горел в углу торшер; выжидательно смотрел незнакомец.
«Пусть только не торопит. Не хватает, не тискает, не обнимает…» — ей будет сложнее, если проявится чужой напор, ей требуется время.
Она приблизилась к нему вплотную — сначала хотела просто наклониться, потом поняла, что будет неудобно, и потому, подумав,… села на колени.
Мужчина на некоторое время, как человек, совершенно не привыкший к тому, чтобы его «зону комфорта» кто-то пересекал, задержал в легких воздух, затем медленно выдохнул. Вперед не подался, жадности и нетерпеливости не проявил — держался.
Ей это нравилось. Он вел себя правильно — правильно для человека, который давным-давно привык быть один, — не прокалывался на мелочах, соответствовал выбранной роли или же рассказанной о себе правде.
Чужая комната, приглушенный свет. Тихое дыхание двоих и от напряжения трещит воздух.
От Джона приятно пахло — почти неуловимо, тонко, терпко, по-мужски изящно. Яна подалась вперед — теперь от одних губ до других осталось не больше нескольких сантиметров, — взглянула в серо-зеленые глаза, в очередной раз почувствовала, как сильно волнуется и попросила:
— Закрой.
Ему не хотелось — она чувствовала. Ему хотелось не только чувствовать, но и видеть — запоминать детали.
— Закрой глаза, — надавила. И веки напротив прикрылись. — И так пока сиди.
А после наклонилась вперед.
Она ожидала чего угодно: слишком сухих губ, слишком влажных, слишком холодных или горячих. Слишком мягких или же наоборот — неприятно твердых. Несвежего дыхания, отсутствия в собственном теле отклика, того, что ее все-таки притянут к себе жадные руки — заставят наклониться, слишком сильно прижмут, начнут «рыскать» в поисках застежки бюстгальтера.
Но чего она НЕ ожидала, так это того, что моментально… провалится, будто бы потонет в странной дымке, наполненной медленно закипающей страстью.
Поцелуй, один поцелуй — мягкое осторожное касание — ничего особенного, — а у нее вдруг закружилась голова. Тело охватила мелкая и почти незаметная дрожь; к человеку в куртке совершенно неожиданно захотелось прижаться, ощутить его лучше. Крепкая мужская грудь, спокойно лежащие на подлокотниках руки и рот — рот, от которого ей не хотелось отрываться. Странные губы — не слишком напористые, но манящие, обманчиво податливые, притягивающие к себе магнитом.
Яну удивил не поцелуй — не столько сам поцелуй, сколько ощущение того, что сладковатый дурман затопил ее саму целиком. Не тело даже — разум, который вдруг расслабился, превратился в сахарную вату и попросту исчез из головы. Ни мыслей, ни рассудка, ни логики — одно сплошное ощущение «как же хорошо». Внутренний раздрай отсутствовал — Каську ничего не терзало, а почему-то просто хотелось еще и еще.
И она позволяла себе. Целовала чужие губы сначала робко и неуверенно, затем настойчивее и еще настойчивее, коснулась пальцами шершавых от щетины щек. В какой-то момент позволила себе просунуть в чужой рот кончик своего языка, застонала, когда, вытеснив ее, в ответ сделали то же самое.
И вот тогда подключились его руки — горячие, сильные, но осторожные и нежные. Принялись гладить ее по лицу, шее, волосам. Ласково заскользили по спине пальцы, сжались на затылке.
Нет, он не девственник… Точно не девственник. Или же очень талантлив…
Обрывки размышлений не отвлекали и романтику не гасили. Странным образом Яна была уверена в том, что ее — эту самую неожиданно вспыхнувшую между ними романтику, — в ближайший час или два не погасит ничто. Потому что она хотела ее. Хотела сама.
В какой момент Джон перехватил инициативу?
Она не заметила. Но теперь не она целовала его, а он ее. Сама же она просто тонула в роскошном ощущении поглотившей ее целиком страсти — не мягкой и не слишком сильной, но размеренной, нарастающей поступью. Наблюдала за ней, как наблюдают за океанским прибоем, который неизбежен, который придет, независимо от того, ждут его на берегу или нет.
Целуй еще, целуй так же сладко, как ты это делаешь, целуй-целуй-целуй, не останавливайся…
Кто-то говорил ей, что поцелуи — это наука. Что от одного только этого действия можно испытать гамму разнообразных ощущений, но Каська раньше этому не верила. Хотя бы потому что уже не раз пробовала целоваться, но не обнаружила в этом процессе для себя ничего удивительного — ее голова всегда оставалась ясной, глаза открытыми, а хотеть «еще» приходилось разумом.
Теперь же она чувствовала себя потенциальным алкоголиком — человеком, на которого впервые в жизни подействовало спиртное, и подействовало так, что хотелось «напиться в драбадан». Жарко, как на волнах. В голове пусто, а тело кипит и плавится.
— Можно? — вдруг прошептал Джон, и она кое-как разлепила отяжелевшие веки, взглянула вниз — туда, где на пуговицах блузки лежали его пальцы.
— Можно.
Какая-то часть ее удивилась собственному ответу — «я же вроде бы хотела отказать?», но тут же вступилась другая и задала резонный вопрос: «Отказать кому? Себе?»
Вот именно. Произнеси она «нет» сейчас, кого она лишит удовольствия? В первую очередь себя саму. Кто бы думал, что этот странный человек, способный плавить в руке стаканы, удивительным образом сумеет расплавить ее сознание. Трюк? Плевать. Ее слишком сильно захватил процесс. А еще невероятным образом возбуждало то, что такой сильный и уверенный в себе мужчина — тот, кого она совсем недавно называла маньяком, — вдруг превратился в «нуждающегося». Расстегивая пуговицы на ее блузке, он, кажется, не верил самому себе — касался ткани дрожащими руками, дышал неровно, пытался справиться с собственными нервами.
— Я помогу.
Наверное, проститутку она напоминала именно теперь, когда спешно и нервно стягивала с себя одежду, но ей было все равно — пусть коснется ее. Пусть снимет бюстгальтер, пусть накроет ладонью ее груди, пусть поцелует соски — более всего на свете Яне хотелось узнать, что при этом всем испытает она сама?
Как во сне. Так же ярко и всего лишь один раз в жизни было во сне…
Голая. Теперь она сидела на мужских коленях с голым торсом и наслаждалась этим. Ее гладили, ее ласкали так нежно, что хотелось стонать, — его губы сомкнуты вокруг ее возбужденного соска, ее пальцы в его волосах.
Хорошо. Невероятно хорошо! И пусть грянет гром, если она скажет «нет».
Не скажет — Каська знала об этом. Не сделает этого хотя бы потому, что уверена — прерви она процесс сейчас, и никогда больше не испытает ничего подобного. Они ведь будто созданы друг для друга, будто родные…
Или же это очередной «трюк».
Последнюю мысль она прогнала — та попросту не прижилась в затянутом негой разуме.
— На кровать… Пойдем на кровать.
— Ты уверена?
Он все еще опасался, что она вдруг передумает.
Глупый…
— Уверена. И разденься — я хочу на тебя посмотреть.
А он оказался красив. Невероятно привлекателен под этой своей серебристой одеждой. Стоило куртке, тонкой стальной водолазке под ней и брюкам соскользнуть с тела, ей предстало завораживающее зрелище — гладкая упругая кожа, сильные жилистые ноги, рельефные раскачанные плечи и кубики — кубики! — на прессе.
Вот это да-а-а… Вряд ли Узя выглядел бы хотя бы наполовину так же привлекательно, пригласи она его «на чашку кофе» тем вечером.
— Трусы.
На нее смотрели вопросительно.
— Снимай их. Я не собираюсь говорить «нет» — ты еще не понял?
И в эту секунду она вдруг почувствовала себя не проституткой, а настоящей волшебницей — так сильно вдруг полыхнули радостью, страстью и вожделением глаза стоящего напротив человека. Еще ни разу, никогда в жизни, Яна не видела столько написанной на лице благодарности. Да, пусть та мелькнула всего на секунду, пусть коротко, но зато так явно, что ей в век этого зрелища не забыть. И только теперь Каська окончательно поверила, что все сказанное ранее — правда.
Не стал бы так радоваться простому «да» любой другой мужчина — просто не стал бы. А этот смотрел на нее, как на единственное в мире сокровище.
— Только… не кончай в меня, ладно? Я без таблеток.
Джон на секунду завис, а затем кивнул.
В эту ночь она несколько раз плакала.
Оттого, что совершенно не ожидала нескольких вещей: сначала ее ласкали и гладили настолько исступленно, что хотелось подарить ему всю себя, всю без остатка — на всю жизнь, насовсем, от пяток и до кончиков волос. Затем ласкала она, и, видя застывший в глубине полуприкрытых глаз не проходящий шок, все сильнее и сильнее чувствовала себя феей с волшебной палочкой — только она сумела подарить партнеру столько удовольствия, только она принесла в его жизнь столько счастья, только она…
Она вдруг стала для кого-то особенной. Всю жизнь мечтала об этом, а поймала это удивительное ощущение только сейчас.
И еще плакала, когда испытала оргазм.
Раньше не получалось — не могла расслабиться, не умела, хоть и старалась во время немногочисленных попыток. В какой-то момент даже уверилась, что попросту не способна этого сделать, а тут… Тут достигла его столь стремительно и бурно, что испугалась саму себя — кричала, дергалась, хрипела и наслаждалась так сильно, что никому, ни единому человеку на свете не сумела бы описать этого чувства — восхитительного, умопомрачительного, сладко-огненного.
А все потому, что «похититель» (от которого она сама теперь не могла отлепиться) оказался невероятно ласковым. Ласковым и в то же время напористым и настойчивым. Он целовал, гладил, ласкал ее везде — не пропускал ни сантиметра кожи. Не торопился, но и не робел, ничего не стеснялся, но и не грубил — чувствовал ее так же хорошо, как самого себя. Умел замереть там, где нужно, или вдруг разойтись, стать дерзким, жестким, если требовалось.
Яна плыла и никогда не чувствовала себя такой пьяной.
Пьянее, чем в любом баре, пьянее, чем в самой хорошей компании под самый крепкий алкоголь, пьянее, чем самый пьяный человек на свете.
И ни за что на свете — ни под утро, ни вообще — не хотела трезветь.
Но самые горькие и сладкие слезы лились из ее глаз под утро — ее всю ночь гладили.
Уже после секса — после мятых простыней, стонов и активных «боевых» действий, когда страсть чуть стихла, — ее продолжали гладить. Прижимали к себе, крепко держали, не отпускали, и она чувствовала себя… нужной.
Все детство, всю юность — да чего там — всю свою сознательную и несознательную жизнь она мечтала об этом — чувствовать себя нужной. И теперь была ей — необходимой ему, как воздух, самой желанной, самой ценной, самой-самой… Именно так ее касались, даже когда думали, что уже спит, — с такой заботой укрывали одеялом, чтобы не замерзла, настолько нежно и осторожно (чтобы не разбудить) целовали в шею и тянули обратно, если вдруг откатывалась.
А она поливала слезами подушку. Плакала от горечи и от обиды на судьбу, от того, что всю жизнь была лишена любви и ласки, от жалости к себе за то, что не чувствовала всего этого — такого ценного — раньше.
И еще оттого, что теперь боялась найденное потерять.
Ведь они ни о чем не говорили — просто переспали.
Одна ночь. Просто секс.
За окнами занимался рассвет, а она не позволяла себе думать — запрещала, чтобы только не обернуться и не начать выспрашивать номер его телефона.
Чему быть — тому быть. Кому уйти — тот уйдет.
И уснула тогда, когда за окном проснулся и начал деловито гудеть проспект.
* * *
«Дверь просто захлопни. И спасибо».
Эту записку она нашла, когда проснулась. Одна на мятой постели. Лежали рядом веером оранжевые пятитысячки «за поцелуй»; часы показывали начало одиннадцатого.
Она не появилась на работе вчера и уже опоздала на нее сегодня — ее уволят.
От этой мысли внутри ничего не колыхнулось — ни тревога, ни страх, ни волнение. Что-то отмерло, когда Каська оглядывала зеленоватые обои, занавешенное окно, стоящее рядом кресло, стулья и пустой — без чемоданчика — журнальный столик. Когда слушала тишину.
Одна.
Обычно на утро уходили женщины, а не мужчины. Сбегали, да.
Так сбежал и он — не сказал ни до свиданья, не поцеловал на прощание.
И пусть…
Ей ничего не надо было — совсем ничего! Ни его, ни его прощальных слов, ни сантиментов, ни ласковых и лживых речей — внутри закипала ярость. Пусть катится ко всем чертям — «недоамериканец» хренов! Пусть едет в свою далекую страну, пусть вообще больше не звонит и не объявляется, пусть вообще… хоть помрет.
Яна резко поднялась с кровати, отбросила простынь в сторону, сгребла со стола деньги, запихнула их в сумочку и принялась одеваться. Оторвала, когда застегивала, одну пуговицу на блузке, грубо звякнула пряжкой на джинсах, зло собрала в хвост волосы.
После опустилась в кресло, достала мятую пачку сигарет, зажигалку, закурила — выпустила под потолок одинокий клуб дыма — и… расплакалась.
