Глава 10
Нордейл.
Невесомо — услужливая Мила, шествуя через кабинет на цыпочках, поднималась к нему каждые два часа — приносила бутерброды, чай, кофе, меняла пепельницу. В другой бы раз Канн разозлился — чего менять ее, когда там всего пара окурков? — но тут на Милу даже не смотрел — он впервые за долгое время стал самим собой — деловитым, собранным, сосредоточенным. Уже двое суток подряд разворачивал на столе то одну, то другую карту, склонялся над ними, хмурился, жевал губы, размышлял над будущим маршрутом. Пытался учесть мелочи, — досконально изучал ландшафт, — силился не упустить важного.
И — нет — нет — возвращался мыслями к Райне. Гнал их от себя прочь, отмахивался, сдвигал в сторону, но те, как назойливые мухи, постоянно вились в поле зрения — не захочешь, а все равно вспомнишь — то ее саму, то впечатавшиеся в память детали дорогой квартиры — мебель, портьеры, ковры…
Рейка.
Он, помнится, ненавидел таких, как она. Нет, не ее саму, но целый пласт деградировавших примитивными мозгами людей, неспособных ни на великие дела, ни даже на серую и банально законопослушную жизнь. Способных, двинувшись от собственного безделья, лишь сидеть на наркотиках, да каждый вечер по барам. И еще заключавших идиотские пари с использованием огнестрельного оружия.
Она прострелила его. Прямо на улице, когда он шел по поручению Дрейка поговорить с одним парнем из трущоб.
Мда. Беседу пришлось отложить.
Он нашел «обидчицу», отплатил ей тем, что обрил наголо и, казалось бы, отпустил с миром, а после… встретил у заснеженного театра — замерзшую, жалкую, стоящую в осенних ботинках и дешевой тонкой курточке, с листком бумаги в руках. Тем самым, на котором значился его телефонный номер.
Рейку пришлось взять к себе.
Мог бы прогнать — плевать на Барни, — но внутри восстало чувство долга — обещания нужно выполнять.
И он выполнял. Кормил, поил ее, жил с ней под одной крышей.
Давно это было.
Аарон в который раз просматривал намеченные точки поездки по «строительной площадке» и в который раз зарекался о Райне не думать: она Марго, Марго — их клиентка. Все. И всякий раз после этих мыслей снова брался вспоминать: то ее смешной отросший ежик из мягких волос, то тонкую шею под ним, то повязанный вокруг тонкой талии заляпанный, найденный непонятно где кухонный передник.
Она была занозой в заднице. Она была тихой, ранимой и любопытной донельзя — бесконечно таскала из его шкафа книги, пыталась читать их, постоянно совала нос в его кабинет и лезла с беседами. Беседы он рубил на корню, на гостью старался лишний раз не смотреть, ел молча.
А готовила она вкусно. Вроде бы ничего изысканного — не то, во что Мила добавляет по тысяче дорогих кулинарных травок, а после часами рассказывает об этом, — но вкусно. По — домашнему. Тушила мясо, жарила картофель, делала макароны с сыром, что-то пекла…
Интересно, она уже тогда имела зачатки той личности, в которую превратилась теперь? Или приобрела их после? И не помогли ли его деньги, выданные ей в качестве «фундамента» на новую жизнь, Рейке испортиться?
Жаль, если помогли. Очень жаль.
Потому что про ту Райну он вспоминал с нежностью.
А про нынешнюю Марго думать не хотел вовсе.
Когда Мила в очередной раз внесла в кабинет ужин на расписанных золотом тарелках, Канн оторвался от карт и окинул ее тяжелым взглядом.
— Я работаю.
— Я знаю — знаю, — а взгляд такой ласковый. Мол, ты же видишь, я все понимаю — что твоя работа важна, что лезть не стоит, что отвлекать нельзя. — Я тихонько. Ты только поешь,… я тут приготовила.
Рен выбрал оружие — сказал, все мощное, но легкое, потому что долго нести — нагружаться ни к чему. Баал заказал Джетту — сообщил, что пригонят уже утром. Договорились о том, что он же — Регносцирос — отзвонится клиентке и сообщит о предполагаемой дате выхода.
До похода осталось рукой подать.
Канн испытывал облегчение и неуловимую грусть — скоро что-то изменится. Такие вещи он ощущал интуицией, как погоду. Совсем скоро в его жизни что-то изменится.
И это, наверное, хорошо.
* * *
Ланвиль.
Как отпускать людей? Как?
Задача казалась Райне непосильной. Ведь не вынешь из себя сгусток энергии с чьим-то лицом, не приложишь ладонь к земле, не попросишь, чтобы похоронила. Не отдашь воспоминания ветру, не утопишь их в море, не выкричешь из себя, хоть закричись.
Взять и изъять бы изнутри тот кусок, который душит чувством вины, сказать «иди прочь» и долго с облегчением смотреть, как уходит за горизонт, вот только не выходит — нет ни заветной кнопки, ни ключа, что открывает душевный склад.
Над морем горел закат; Райна сидела на камнях. Откуда-то сбоку дул невидимый прохладный ветер — дул равномерно и почти не утихал; пришлось прикрыть шею шарфом. Пустое побережье, далекий крик чаек, размеренный плеск накатывающих на берег волн.
Этим вечером ей предстояло сделать много — отпустить себя, отпустить его, отпустить прошлое.
Легко сказать.
Воспоминания о Канне она несла с собой, как два прикованных к запястьям тяжелых чемодана — не поставишь, не оставишь, не бросишь. Нести тяжело, а без них далеко не уйдешь — привык.
Его надо оставить, надо.
Надо — кто же спорит? Только как? Когда просыпаешься и помнишь, что его нет в твоей жизни, когда засыпаешь с мыслью о том, что, может быть, серое завтра вдруг станет чудесным и что-то изменится. Как, когда внутри, прикрыв всякую радость, лежит на сердце покрывало из тоски, как, когда — спроси кто, — ты ответил бы одно: «пусть он будет со мной»?
Как, когда жил этим и только этим желанием столько времени?
Никак.
А надо.
Тех, кому не идти с тобой одной дорогой, надо отпускать. Не волочиться следом за ними по чужому пути, не уродовать жизнь, не унижаться слезами и мольбами «полюби меня, пожалуйста… полюби», не ползти следом, когда уже нет сил. Отпускать. Где-то найти в себе силы разжать руку, выпустить из своих пальцев чужие — пальцы человека, который не хочет быть рядом, — и сказать «прощай». Честно сказать, от сердца и так, чтобы самому легко.
По щекам бежали слезы. От жалости к себе, от невыразимой печали, от того, что вновь приходится не находить, а отпускать — отпускать — отпускать… Сколько же можно?
Картины она так и не сожгла — не смогла.
А теперь, позолоченная лучами уходящего солнца, сидела на берегу и мечтала о несбыточном — вот бы он пришел без кольца. Пусть бы пришел, а на пальце ничего нет… И тогда у них появился бы шанс — один на миллион. Пусть призрачный, пусть неуловимый, но шанс — на совместную жизнь, на общее будущее, на невероятно красивое и такое же далекое и такое нужное слово «мы».
Мы. Ты. И я.
Вместе.
Пусть бы он перешагнул порог ее дома свободный, и она сделала бы все, что угодно, чтобы он взглянул на нее по — другому — не как тогда, когда она была слишком тощей, слишком незрелой, слишком… пацанкой. Сделала бы все. И даже больше.
Отпускай.
Наверное, новая Марго, которая откроет глаза на месте старой Рейки, будет безжалостной. Научится говорить весело и зло, научится мстить, резать словами, как бритвами, научится не плакать лишь потому, что «какой-то мудак» не взглянул в ее сторону — научится. Но все это будет потом.
А пока море, закат, волны. И необъятная, растянувшаяся до горизонта тоска.
У них могло бы быть все — ласковые касания, поцелуи, искрящаяся в воздухе и в сердцах радость. Смех, тихий шепот в ночи, трепетные звонки друг другу, слова «я тебя люблю».
Люблю. Люблю. Люблю.
Райне хотелось их повторять. Катать на языке, как десерт, который она никогда не пробовала — шептать их на ухо, произносить, улыбаясь, кричать об этом миру.
Люблю.
Закат и печаль.
Как сделать «не люблю»? Как найти переключатель и перестать грустить? Как перестать плакать? Как же это сделать — просто взять и отпустить?
«Море, забери его у меня. Ветер, помоги отпустить. Земля, помоги похоронить грусть. Кто-нибудь, заберите мою печаль. Пожалуйста, заберите — пусть станет легче. Пожалуйста, пусть станет легче».
Дул ветер. А тоска сидела внутри.
Легче не становилось.
* * *
Она ждала этого звонка и боялась его. Он означал — началось.
Когда доставала из кармана вибрирующий телефон, думала, что это снова по объявлению, пыталась вспомнить, точно ли убрала его с сайта, когда отвечала «алло», была почти уверена, что спросят: «Нужен ли вам стратег?».
Вместо этого спросили: «Мисс Полански?», и Райна тут же узнала низкий голос — он принадлежал одному из тех гостей, что приходили в гости с Аароном. Узнала и задрожала всем телом.
Скоро. Совсем скоро…
— Я слушаю.
— Путешествие распланировано. Будьте готовы, выезжаем завтра в шесть вечера. Подберите удобную одежду и обувь, возьмите все необходимое и сложите в рюкзак. Ничего лишнего. Остальное расскажем при встрече. Прибудем для инструктажа в пять.
И все. Вот так коротко и лаконично.
Добравшись с побережья домой, Райна первым делом вывернула всю одежду из шкафов и теперь сидела на полу перед кучей тряпья — колготками, чулками, штанами. Штанами легкими, теплыми, отделанными стразами, спортивными — какие взять? Конечно, спортивные. Костюм.
Ее мысли путались. Вместо того чтобы стать кристально ясными, они вдруг превратились в спутывающую сознание сахарную вату и застыли бритвенно — острым лабиринтом — решеткой, через который не пробраться, не поранившись.
Канн. Уже завтра вечером она увидит его снова. Будет сидеть рядом, возможно, говорить. Вдыхать его запах — даже если далеко, — будет чувствовать его. Как пережить? Ведь это все равно, что обрести вторую половину собственного сердца, которая ранее вынутая наружу, трепещет, рвется обратно внутрь, и ты смотришь на нее, а коснуться не смеешь. Сердце твое, а вернуть нельзя. Сплошная рана. Ей придется притворяться, что чувств нет. Ей постоянно придется прикидываться и пребывать рядом с ним с маской на лице. А иначе будет «униженкой».
Именно этот термин подходил ей больше всего — униженка. Женщина, страдающая по мужчине, не страдающему по ней. Ужасно.
Одежда так и продолжала лежать на полу, нетронутая; внутренности Райны крутило морскими узлами.
Какой странный момент — ей бы радоваться. Скоро уродств на теле не будет, скоро жизнь потечет иначе, а она сидит — пустая от оцепенения, — и не помнит ни на какой полке лежат спортивные костюмы, ни в каком шкафу стоит обувь.
Как смотреть ему в лицо, в глаза? Как не смотреть?
Как сделать вид, что ей все равно, а еще лучше это почувствовать? Как одеревенеть, если не навсегда, то хотя бы на следующие несколько дней?
Сидя на полу, Райна всерьез опасалась, что за время похода получит столько много новых невидимых шрамов, что уже не порадуется избавлению от старых.
И тогда, — Дора права, — ей придется стереть память.
Какая глупая жизнь.
Взгляд упал на лежащий поверх всей кучи чулок в сеточку. Чулок… она когда-нибудь носила его? Костюм… ей нужно найти костюм.
Разум, подобно старой развалюхе, из бака которой выкачали бензин, не заводился.
* * *
— Я распланировал, что смог, но смог я немногое, — сокрушался Канн, когда на запланированное собрание прибыли Декстер и Регносцирос. — Со «строительной площадкой» более — менее понятно: Портал перемещается — я выбрал наиболее короткую дистанцию, соответствующую временному промежутку его достижения, просмотрел ландшафт, — но что касается Магии, там я «пас».
— Там мы все «пас», — кивнул Регносцирос. — Там заправляет Майкл — он и проводит.
Ассасин кивнул.
— В Черном лесу тоже бесполезно что-либо простраивать, — продолжил стратег, — так как у меня никакой информации о распределении и перемещении врагов. Вся надежда на Бойда.
— Я говорил — авантюра.
Рен по обыкновению был немногословен.
— Авантюра или нет — справимся.
Аарон посмотрел на Баала:
— Как Джетта?
— Завтра будет у моего дома. Сначала заберу Рена, потом заеду сюда.
— Понял. Как оружие?
Сидевший в кресле Декстер оторвал взгляд от собственных сцепленных пальцев и ответил:
— Взял на нас по короткоствольной Тигуане, два МХ2 на каждого, полный комплект холодного оружия, гранаты. Все, что сможем унести без учета походного снаряжения.
— Ясно.
В прокуренном кабинете на какое-то время повисло молчание. Затем Канн посмотрел на друзей:
— Значит, готовы.
Два кивка были ему ответом.
* * *
Этим вечером он вышел покурить во двор. Почему? Может, чтобы посмотреть на звезды, а, может, потому что не хотел, чтобы Мила снова вставала ночью и проветривала кухню. Она, кажется, уже и не вставала — то ли привыкла, то ли не желала его раздражать. Она вообще стала покладистая — Милка — кормилка… Бутерброды, печенье, блюда в горшочках, мясо на шпажках — сколько раз, пока он прозябал в кабинете над картами, она ходила в магазин? Ведь не признавала готовой еды, все делала сама.
Мила.
Кажется, в последнее время он совсем не думал о ней. Не смотрел в ее сторону, не ласкал, слова доброго не говорил. А она молчала. Почти все время. И лишь после ухода друзей решила обронить фразу «будь осторожен, ладно?»
Осторожен? Да он всегда осторожен, иначе не выбрал бы эту профессию. Зачем сказала — заботилась? Или не верила, что он способен за себя постоять? Алеста, вон, знает, что Баал всех порубит на куски еще до того, как к нему кто-либо приблизится. А Рен так вообще — цели может не видеть, а сразит наповал. И Элли наверняка давно уже за своего суженного не беспокоилась.
Или беспокоилась?
Шут их разберет — баб. Ладно, осторожен он будет в любом случае.
Шелестела кронами деревьев ночь. Молчала, яснозвездная, повиснув над городом; тлела в пальцах сигарета.
Наверное, стоит отдать ей все-таки свое долгожданное кольцо — пора. И, вернувшись из похода, он будет знать все наверняка, будет уверен. Успокоится сердцем, успокоится душой, порадуется тому, что дома встречает женщина, обнимет с радостью. Ведь за тем и идет, чтобы все стало ясно.
Спать не хотелось — хотелось действовать. Никотин встал уже поперек горло, руки, наверное, на недели вперед пропитались запахом дыма.
Ничего.
Если он ее разбудит, она не обидится.
