Глава 9
Следующее утро Мака началось необычно — с мюслей.
Накануне он намеренно зашел в «Яркий островок», купил упаковку оных и йогурт и теперь сосредоточенно заливал комковатое и сыпучее содержимое тарелки кисловато пахнущей молочной массой.
Не могла она знать всего, не могла. Насчет одежды и музыки не ошиблась (ничего необычного — хорошее дедуктивное мышление не редкость), но не могла оказаться правой в каждой мелочи, так? Мюсли он не ест? Посмотрим.
Залитая чем-то розовым масса напоминала размокающий под кукольным кремом толченый навоз: комки, зернышки, огрызки сухофруктов — не еда, а содержимое птичьего кишечника.
Мак не отчаивался, ждал — сейчас размокнет. Ведь не зря такой завтрак считается полезным? И не все полезное одинаково гадостно на вкус.
А пока ждал, продолжал удивляться.
Мозги при такой внешности — вот где настоящая редкость. И не просто ум — редкий по тонкости и остроте инструмент — все подмечает, анализирует, собирает воедино. Зачем, казалось бы, женщине с такой фигурой (о, эта грудь! Скоро она начнет ему сниться) обладать умом выше среднего? Хлопай глазами, виляй попой, улыбайся впопад и не болтай слишком много — вот и все требования большинства мужчин. Так нет же, мы профессионально водим авто, занимаемся дизайном интерьеров, следим за модой, ведем себя воспитанно и раскованно одновременно, остры на язык, горячи внутри — что за баланс?
Хуже всего, что эта маленькая девчонка-ясновидец не ошиблась и касательно его интимных пристрастий. Откуда ей было знать про приказы? «Доминант» — это татуировка на его лице — косая, через нос, губы и подбородок, чтобы вошло?
Удивительно.
Аллертон хмыкнул и взялся за ложку.
Размокло это дерьмо, наконец, или не размокло? А, может, оно должно быть хрустящим?
Выражение его лица сделалось крайне неопределенным, стоило первой порции мюслей попасть в рот и залепить собой вкусовые рецепторы — и это здоровая еда? Вот этот хворост, перемешанный с высохшим еще год назад и с тех пор хранившимся исключительно под жарким солнцем рисом? Что из этого самое здоровое: пыльная овсянка, превратившийся в каменистую смолу мед или куски засахаренных, будто прошедших сквозь толстую кишку медведя, ягод?
Через пару медленных жевательных движений и хруста на зубах, тарелка со вздохом была отставлена в сторону. А еще через минуту ее содержимое отправилось в мусорную корзину; в сковородке зашкворчало, из недр холодильника явились сосиски.
* * *
Начинать отношения с интимных — это правильно?
Все добрые люди начинают с обратного — присматривания, принюхивания, долгих и скучных разговоров во время свиданий в многолюдных ресторанах, общаются на прогулках в парке, держатся за руки, с поцелуями не торопятся.
Беда, но ей хотелось торопиться.
Все остальное она уже проходила, и теперь, совершенно так же, как и когда-то, напоминая себе неудовлетворенную и встрепанную мартовскую кошку, Лайза хотела одного — физического контакта — жаркого, жгучего, страстного и дикого. И плевать на чувства — они придут позже, ведь пришли же в прошлый раз?
«И в прошлый раз все тоже началось с интимности».
Эта мысль успокаивала.
Этим утром ей снился Мак. Не Мак даже: его мускулистое тело, жаркие руки, мощные, сплетенные с ее ногами ноги, горячее дыхание. Ей снился не столько он сам, сколько заключенное в образ Мака чувство любви, страсти и единения, невозможности жить друг без друга.
И теперь Лайза горела. Изредка трогала под тонким одеялом намокшие трусики, стискивала бедра и ежесекундно вздыхала — как? Как заставить его сделать шаг навстречу, да такой, чтобы не остановился, чтобы не удержался, чтобы понесло?
Есть, конечно, мысли «как», но опасные, черт их дери. Скажет не то слово, совершит не тот жест и все, снова «шлюха».
Повторной обиды не хотелось.
Может, постараться перестать торопить события? Ну и что, что в его гараже ей осталось куковать сегодня и максимум завтра — найдется еще повод встретиться, так? Не в последний раз общаются.
Может быть.
Но ведь именно сегодня, как раз после вчерашнего, идеальное время для того, чтобы распалить его интерес — ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц, — сегодня. Вчера его член однозначно показал курс будущих действий, так? А сегодня осталось лишь подтолкнуть инстинкты — заставить их снести, втоптать противную и нудную логику в землю — пусть очнется завтра.
«Пусть вообще не очнется».
Лайза плавилась и мечтала, мечтала и плавилась.
С одной стороны, ей хотелось чувств — тех самых, по которым она скучала так долго, с другой — хотелось низменных, почти примитивных физических действий — тех самых, которые возникают, когда мужчину и женщину тянет друг к другу. Так решиться его провоцировать или нет? Подождать или погнать вперед коней? Делать или притормозить?
Она все еще лежала в постели, когда лучик солнца дополз до металлического набалдашника в изголовье кровати, отразился в нем и уместился зайчиком на ее коленке — неоспоримое доказательство того, что часовая стрелка приблизилась к десяти.
Пора вставать.
* * *
— И что, он, правда, смотрел на тебя так, как будто был готов поцеловать?
«Не только поцеловать, но и подмять под себя целиком».
— Знала бы ты, как сильно он этого хотел.
— И не шагнул?
— Нет.
— Вот… Вот ведь! — Элли не находила слов; тыкала ложкой в мороженое так резко, будто то могло искупить вину Мака за вчерашний проступок и пыхтела паровозиком. — Но ведь починка Миража еще не закончена? Еще ведь будет шанс?
Только она, подруга, могла предложить поход в кафе-мороженое в разгар дня, в обед. За окном жара, отцветает трава, набухают семенные коробочки у цветов, мчатся по небу облака, кипит чужая жизнь — нормальная жизнь, — а тут прохладно, гудит автоматическая мешалка для мороженого, в холодильниках громоздятся пластиковые упаковки; большинство столиков пустует.
Лайза выбрала вишневое, Элли сливочное шоколадное.
— Я пойду туда сегодня, если позвонит. Я уже не могу просто так находиться рядом с ним, понимаешь? Я его хочу… Я соскучилась.
Эллион с сосредоточенным видом облизывала ложку, хмурилась, наверное, представляла, как сильно по Рену в такой ситуации соскучилась бы она сама.
— Вчера я еще как-то заставила себя работать, — продолжала сокрушаться Лайза, — сходила в фотолаб, отпечатала снимки, купила альбом, весь вечер вклеивала в него фотографии. Пусть из-под пинка, но делала что-то полезное, а сегодня вообще размякла — не голова, а желе! Только и думаю о том, какой разговор придумать, о чем заговорить, чтобы заинтересовать еще больше, как поступить… Блин, люди живут, а я чувствую себя, как в школе, — каждый день пытаюсь решать сложную задачу с многочленом…
— С одночленом, — хихикнула подруга.
— Да, с одно-прекрасным-и-желанным-членом, только пока как-то впустую.
— Не впустую! Видишь, он тебя тоже уже хочет.
— Хочет, но не любит.
— Для этого надо решать задачу с «одно-сердцем», а не одночленом.
— Противная ты. А как ее решить — задачу с «одно-сердцем»?
— Ты торопишься! Все придет понемногу — сама же говорила, что в прошлый раз все точно так же началось с постели.
Да, в прошлый раз. Беда в том, что она тот прошлый раз уже прожила, не забыла и теперь хотела двигаться вперед. И хотела, чтобы Мак двигался вперед с той же скоростью — не с той же, с двойной, с пятикратной.
«Черт, найти бы Портал. Вернуться бы».
Эта мысль посещала уже не в первый раз. А что, если бы такой Портал существовал — одинокий, забытый, но рабочий? Что, если наплевать на слова Дрейка о том, что «нельзя рисковать, задавая такое количество неопределенных параметров в систему…», и шагнуть в будку? Произнести заветное: «Нордейл, год двести семнадцать, память сохранить, временная ветка такая-то» и открыть глаза там же, откуда ушла — в родном городе, в родном месте…
«В белом костюме».
Да, знать бы еще, «какая именно» временная ветка ей нужна; Лайза неслышно вздохнула — прав Дрейк. Прав, что подобная афера слишком опасна, прав, что только ленивые ищут легких путей, но видит Бог — ей хотелось бы этого легкого пути. Потому что до этого было совсем нелегко, совсем.
— Во сколько он позвонит?
— Не знаю, вечером. Если движок заменят.
— Хочешь, до этого момента посидим в кино?
Хотелось ли ей в кино? Не хотелось ли? Лайза не могла решить — неустойчивое настроение прыгало.
— Да нет, наверное, спасибо. Доеду все-таки до офиса, спрошу про условия аренды, надо двигаться вперед.
Элли улыбнулась с сочувствием и пониманием. Долго смотрела на темноволосую подругу с глубокой нежностью — так смотрят на человека близкого, любимого, небезразличного.
— Приходи, если хочешь… вечером. Мало ли…, как там пойдет.
— Спасибо.
Лайза заботу оценила.
* * *
Прежде чем дать ответ, мистер Линни — немолодой сухощавый мужчина с аккуратной бородкой и в бежевом пиджаке — долго копался в бумагах — перекладывал слева направо листы. Затем доброжелательно кивнул:
— Вы правы, помещение, о котором вы говорите, освободиться через две недели — у прежних арендаторов заканчивается срок действия договора, а продлять они его, по-видимому, не собираются. Мне, по крайней мере, не говорили.
Небольшой кабинет утопал в солнечном свете и уютном беспорядке: шкафы с папками, старенький принтер, подставка для карандашей, пятна кофе на деревянной, украшенной рисунком подставке.
— И я смогу его снять?
— Сможете.
Внутри пушистым комком шевельнулась радость.
— Только не отдавайте никому, я арендую на большой срок.
— На квартал? Полгода?
— На год. Или больше.
— Хорошо. Подскажите, пожалуйста, как с вами связаться.
Лайза принялась диктовать телефон.
Морщинистые руки мистера Линни тряслись — «болеет»; Лайзе почему-то стало его жаль. Хороший, приятный человек, улыбчивый и совершенно беззлобный. Стену украшал покосившийся календарь; прямоугольник-бирка застыл напротив цифры шесть прошлого месяца; с картинки смотрела улыбающаяся корова в чепчике — реклама молочных продуктов; над коровой витым шрифтом красовался двести шестнадцатый год.
Лайза поморщилась.
— Записал, — управляющий оторвался от папки, отложил ручку в сторону и посмотрел на посетительницу. — Предварительных взносов не требуется, но нужно будет приехать за день до «вселения» — дописать договор, оплатить первые три месяца. Платить будете наличным или безналичным способом?
— Наличным.
— Хорошо, — Линни что-то пометил в записях. — Я позвоню вам, напомню.
— Спасибо, буду признательна.
Латунная обкрошенная ручка скрипнула под пальцами, когда Лайза повернула ее, выходя.
(Yakuro — Life. Continued.)
Домой она поехала не сразу — вместо этого обогнула строение по периметру, завернула за угол и долго стояла, глядя на раскинувшийся перед глазами пейзаж. Тем он ей и нравился — новый офис — видом из окна. Проезжая со стороны улицы Шиар и не скажешь, что сразу за преградой из домов, по ту сторону, открывался прекрасный вид на поле и склон, упирающийся в далекую ленту реки. Здесь Нордейл неожиданно заканчивался, прерывался, и начинался простор — трава, вольный ветер, свобода. Сюда не доносился ни гул машин — дорога не главная, пустующая, — ни запахи пищи — на улице ни одного ресторана — лишь два магазинчика, кондитерская и ремонтный салон для бытовой техники. Людей мало, шума никакого.
Здесь всегда шептались и ласкались под ветерком цветы, вдоль маленькой и почти заросшей тропки качался подорожник, цвели дикие без лепестков ромашки — именно от них шел жаркий сочный и дурманящий запах лета. В дождь, когда небо серело и набухало, вид мокнущего за окном луга почему-то всегда вселял в Лайзу философский покой. В таком состоянии она любила размышлять о смысле бытия, радоваться моменту «сейчас» или же просто, распахнув окно (и пусть заливает стол), дышать-дышать-дышать. Летом, природой, временем, разнотравьем, влажной землей, облаками, дождевыми каплями, жизнью…
Вот и в этот раз, стоя за домом, она будто вернулась, будто и не уходила никуда.
Сошлись вдруг воедино временные ветки, и реальность стала одной — одним большим и бесконечно красивым миром, где можно расслабиться, отдохнуть, вновь сделаться безмятежной.
Как давно подобное она испытывала в последний раз.
Две недели… В следующий раз она сможет вернуться сюда через две недели, чтобы уже насовсем, чтобы постараться впечатать себя в новую реальность — утонуть в делах, вжиться в проекты, почувствовать себя нужной. Самой себе.
Чем она будет заниматься эти две недели?
Денег хватает; если экономить, то можно вообще почти ничего не потратить — все вложить в будущий офис, но время… Куда деть столько времени?
Раньше этого вопроса не возникало.
Здесь, где безмятежно цвела трава, думать о Маке почему-то не хотелось — он там, в той жизни, где она пыхтит и упирается, — а здесь другое, здесь времени нет. Здесь ромашки, полынь, здесь качается на листьях солнце, здесь до неба так далеко, и, кажется, в мире нет ничего невозможного — надо только как можно дольше смотреть в голубоватую даль. И тогда внутри снова поверится в чудеса, в то, что стоит лишь захотеть, тогда вновь расправятся крылья.
Она все еще тонула в мечтах, когда в сумке зазвонил телефон.
Не надышалась, она еще не надышалась, крылья еще не расправились.
Вздох; рука принялась вслепую шарить в поисках мобильника.
* * *
Он расписывал ей количество проведенных работ: водил рукой над сияющим хромированным мотором, показывал, демонстрировал, восхищался, а она стояла рядом и улыбалась. И что-то в этой улыбке заставляло Мака напряженно думать — искать странное бередящее душу несоответствие.
Радость? Да, на ее лице читалась радость. Удовлетворение? Восторг? Все присутствовало. Внимание? В определенной степени.
И вдруг он понял.
Впервые за все это время Мак Аллертон смог внятно связать воедино то, что видел, и то, что чувствовал, — Лайза улыбалась на автомате. Чинно, порядочно, вежливо, как улыбался бы человек, уставший от одного и того же, человек, который наблюдал одну и ту же картину далеко не в первый раз.
— Тебе не нравится?
— Что ты! Очень нравится, невероятно!
Она не лгала, но в глазах ее плавали воспоминания — далекие, неподвластные ему, — и теперь, находясь здесь, в гараже рядом с Миражом, Мак осознал и кое-что еще: эта женщина определенно манила его загадочностью. Играла с его воображением, сознанием, интриговала, завораживала, заставляла мучиться желанием понять ее глубже, чем у него получалось до сих пор.
«Мне этого не нужно».
Логически? Нет. А вот на уровне инстинктов…
Инстинкты бередило и другое: ее белая хлопковая маечка — не прозрачная, не в обтяжку, чуть свободная, заправленная в шорты — маечка, под которой не обнаружилось бюстгальтера. Упругая грудь колыхалась под ней спелыми тыквами — натягивала, изгибала и обрисовывала собственные формы, словно кокетка, — посмотри, мол, сейчас меня хорошо видно, а сейчас я почти спряталась. А если сделать еще шаг или наклониться, меня снова прекрасно видно.
Для семи вечера в гараже, когда на улице всего плюс восемнадцать, сделалось нестерпимо жарко.
Ни одна грудь ни одной другой женщины не производила на Чейзера подобного эффекта — его пах пульсировал. Дискомфорта добавлял не только постоянно стоящий в присутствии гостьи член, но и сделавшиеся тугими яички, которые уплотнились, разбухли и тоже пришли в полную боеготовность.
Черт, он ведь хотел рассказать что-то еще… Про движок, про то, что в мастерской уже подобрали передаточные числа, про… — мысли окончательно испарились.
Мак положил руки на капот, шумно втянул воздух, взглянул исподлобья на причину собственного временного тугодумия и спросил:
— Ты специально это делаешь?
То, чего так ждала Лайза все это время, свершилось — в какой-то момент между ними снова возникла связь — химическая, энергетическая, на уровне эмоций. Их тела тянулись навстречу, невидимыми руками пытались ощупать друг друга, узнать, вопреки всякой логике и ее вечным «можно/нельзя», соединиться.
Майка… Специально ли она одела эту майку? Конечно. Не платье, не блузку с декольте, не обтягивающий топ, не подвязывающуюся на талии рубашку, а именно свободную майку. Свободную, чтобы потом…
«Потом» было продумано основательно — в заднем кармане шортиков ждали своей минуты маникюрные ножницы. Только… поймет ли? Или снова обидное слово и горькая пилюля в глотку?
Поздно бояться, поздно сомневаться — сейчас или никогда.
По мужским вискам тек пот, на шее пульсировала жилка, взгляд зеленовато-коричневых глаз приклеился — нет, на этот раз не к груди, — к ее глазам.
— Хорошо понимаешь, что делаешь?
— Лучше, чем кто-либо.
— Дерзкая.
— Еще нет.
Между ними искрило, росло настоящее пожарище. Теперь не обмануть ни друг друга, ни собственный разум: женщина, мужчина — они подходят друг другу, они хотят одного — плевать на логику — прощайте и одна, и вторая.
— Хочешь, чтобы я перешел эту грань?
— Ты ее уже перешел.
Все, карты открыты, диалог начистоту.
«А то все Мираж, да Мираж…»
— Еще нет. Пытаюсь понять, зачем ты с самой первой встречи пытаешься меня соблазнить?
— А я пытаюсь?
— А ты не пытаешься?
Связь между ними уплотнялась, напрягалась, изгибалась дугой, канатом тянула друг к другу, но оппоненты оставались неподвижными — лишний шаг, движение, искра — и порвет.
Лайза улыбнулась и невинно поморгала — не хитрая соблазнительница — девочка-цветочек.
— Нет, совсем нет. Потому что если бы я пыталась, я бы сделала вот это.
За ее руками следили так пристально, как если бы она пригрозила извлечь из штанов мину. Но нет, не мина — в тонких женских пальцах сверкнули ножнички.
Он не понимал — она ликовала — даже представления не имел о том, что она собирается сделать, а Лайза тем временем оттянула ткань белой майки, скрутила ее и не спеша отрезала кончик жгута.
Аллертон покрылся испариной и сглотнул; выпущенная из рук футболка накрыла дыркой нужное место — через отверстие наружу нагло выглянул левый сосок. Через несколько секунд наружу через дырку вынырнул и правый сосок.
В этот момент они оба — и Мак, и Лайза — забыли, зачем находятся в гараже. Чья-то машина — чья? Зачем-то открыт капот, по какой-то причине на полу разложены инструменты — кажется, они мешают…
— А вот это уже серьезное заявление, — произнес Чейзер хрипло — женщина, которая стояла перед ним, только что перешла все границы дозволенного.
— Вот теперь дерзкая?
— Не то слово. Распутная.
Слово-приговор заставило ее промежность запульсировать.
— Плохая, да?
— Невероятно.
Она знала, что делала совершенно точно.
— Наказать? Или помиловать?
Если у Чейзера и оставались сомнения по поводу «стоит или нет», то последней фразой она уверенным движением профессионала поставила его мозговые шестеренки в нужном порядке — Аллертон оторвал руки от капота и медленно двинулся навстречу.
— Думаешь, готова к отношениям со мной?
А еще говорил, что не доминант.
Лайза сглотнула — вот теперь полноценно начинался столь долгожданный раунд номер два под названием «первое касание».
— А ты проверь…
— Дерзкая, да. Смотри, понравишься ведь…
«Только этого и жду».
Мак подошел близко, но не поцеловал — вместо этого медленно протянул вперед руки, осторожно поддел ткань пальцами, а затем сделал то, чего Лайза не ожидала — оттянул майку и на месте отверстий поочередно сделал два вертикальных разрыва — таких, чтобы наружу показались не только соски, но груди целиком. Аккуратно вытащил сокровище наружу, втянул воздух и долго им любовался.
— Вот теперь мы правильно начинаем знакомство, да?
Жесткий рот усмехнулся; он не трогал ее — он просто смотрел, стоял и смотрел.
Лайза едва держалась на ногах; все тело опутала жаркая волна — все, Чейзер задействовал механизм внутреннего оплетения «жертвы», накрыл ее собственным полем, принялся подчинять волю.
— А ты права, нам будет чем заняться. Убедила.
Его рот, наконец, оказался рядом — так близко, что она почти качнулась навстречу; еще сантиметр, и обнаженная грудь коснется его груди — пожалуйста, скорее…
Жаркое опаляющее дыхание, сводящий с ума аромат разгоряченной кожи и крови, грохот пульса в ушах и невозможность стоять без дрожи в коленях.
— Хочешь этого?
Она была готова заскулить — не время сдерживать правду, не сейчас.
— Очень.
И поцелуй случился…. Почти.
Не поцелуй — касание, а следом недовольный рык, потому что в этот момент в кармане джинсов у Мака зазвонил телефон.
— Сейчас? Шеф, прямо сейчас?
Они — Мак и Лайза — смотрели друг на друга, как два сбрендивших биполярных магнита и одновременно как решившие запереться в кладовой школьники: она только что сказала «да», он уже стягивал с себя штаны.
— Так срочно?
В трубке ответили непривычно грубо; Дрейк ненавидел, когда его переспрашивали трижды, а Мак две попытки проверить терпение Начальника уже использовал.
«Блин, твою налево, ядрен-батон…» — читалось на красивом и крайне недовольном лице.
— Да, понял. Через пятнадцать минут буду.
Лайза попыталась унять разочарованный вздох; Аллертон нажал отбой, убрал телефон в карман и посмотрел на нее с напряжением:
— Мой дом в твоем распоряжении, поняла? Ты дождешься меня тут и никак иначе.
Она кивнула? Не то что бы кивнула, но определенно издала некий расстроенный звук — смесь скопившегося напряжения и нетерпеливости.
На прощание Мак окинул ее выглядывающую наружу грудь обжигающим взглядом, глазами приказал «жди» и направился прочь.
Помнил ли Чейзер, как добрался до Дрейка? Едва ли.
Всю дорогу он думал о другом: «Эта девчонка поразительно легко отыскивала его скрытые внутренние кнопки и жала на них. Находила исключительно сложные комбинации и задавала их по собственному усмотрению. Откуда?»
Откуда она так хорошо их знала? Не тыкалась вслепую, не ошибалась, не гадала, а будто просто скучала и ждала — ну, когда же ты, мол, сам заметишь, что я особенная?
Что ж, он заметил — и разумом, и телом. Так заметил, что вел машину, как на иголках, постоянно елозил задом по сиденью, пытаясь поудобнее расположить в штанах раздавшийся в размерах член и разве что не плавил салон той температурой, до которой внутренне разогрелся.
«Колдунья. Развратница. Профессиональная искусительница».
А перед глазами вместо дороги призывно выглядывала сквозь рваную майку прекрасная нежная налитая грудь.
Черт, она сделает его маньяком!
Невероятное возбуждение сотрудника не преминул заметить и Начальник, сразу же посмотревший вошедшему Аллертону не на лицо, а прямиком на раздувшиеся джинсы.
«Ты что, из постели? — вопрошал его неулыбчивый взгляд. — Работать, всем работать, а не развлекаться, соберись!»
Но Чейзер работать не мог: не слышал задания, едва пробежал глазами текст, который получил на руки, не следил за речью Канна, который распределял роли. Вместо этого он, сидя за длинным дискуссионным столом между Халком и Дэллом, следил за перемещающейся по карте точкой — Лайзой.
Она не стала дожидаться его в особняке, уехала! Практически сразу же, как только он покинул гараж — вот, чертовка — и теперь направлялась к собственному дому. Непослушная, непоседливая — наказать, разложить, научить…
— Аллертон, ты с нами? — жесткий тон Начальника вывел Мака из забытья лишь на несколько секунд, чтобы тот после ответа «так точно, шеф» сразу же вновь погрузился в наблюдения.
«Как она поехала домой в такой майке? На чем?»
Он искренне надеялся, что она предварительно нашла в его гардеробной что-нибудь подходящее и переоделась. А если не переоделась, если села в такси в таком виде…
От этой мысли его ноздри раздулись, как у быка, — ремнем бы ее по заднице…
«Она не твоя, пусть делает, что хочет».
Да, да, пусть делает. Только он, пусть только закончится митинг, сразу же навестит ее дома и обо всем спросит.
«После».
Да, сразу после.
* * *
Его не пришлось ждать долго — сорок пять минут. Именно через такой промежуток времени раздался не звонок — тихий, но напористый стук в дверь.
Лайза открыла сразу же.
Хмурый Мак оттолкнулся от косяка и уверенно шагнул через порог, оттеснив хозяйку квартиры внутрь. Закрыл за собой дверь, развернулся, сделал шаг вперед — утонувшая в полумраке и белом пеньюаре фигура попятилась назад.
Ночники не горели; комнату освещал лишь проникающий сквозь шторы свет с проспекта. За окном плотная вечерняя синева, в помещении и того темнее; две фигуры — мужская и женская — напряженно застыли друг напротив друга. Он в черной ветровке и плотных джинсах — она в прозрачном кружеве, он в высоких армейских ботинках — она босая, он — сдержанный бушующий огонь — она, готовая обнять его в любой момент податливая страсть.
— На чем ты уехала?
— На такси.
— В рваной майке?
Она чувствовала, как скрипят плотно сжатые зубы.
Мак злился на нее, на Лайзу. Ей почему-то стало хорошо.
— У меня в сумочке была запасная.
Он шагнул еще ближе — она еще дальше; от гостя пока исходила такая агрессия, что на месте не устоять.
— Я просил тебя ждать меня в доме. В моем доме.
Лайза лишь улыбнулась в ответ, не стала спорить — просто ей хотелось, чтобы он приехал. Хотелось увидеть его напор, почувствовать его, вспомнить и с блаженством впитать.
Мак снял куртку, бросил ее в сторону, подтянул к себе стоящий у стола стул, сел на него.
«Как же он любит седлать именно этот стул. Надо будет приделать на него табличку „Мак“».
Какое-то время они смотрели друг на друга в тишине — оба знали, зачем он здесь, и оба не спешили, хотя неимоверно хотелось сблизиться.
— Хочешь, чтобы мы начали наши интимные отношения с того, чтобы я отшлепал тебя по заду за непослушание?
Он всегда был таким — слушайся меня, подчиняйся мне — я думаю не за себя, я думаю «за нас». Сердце Лайзы вдруг окончательно отогрелось, раскрылось и засияло, как в былые времена — затопило комнату невидимой, но ощутимой любовью.
Она стояла напротив него не агрессивная, не скованная, но мягкая и податливая, открытая.
— Может, начнем наши интимные отношения с поцелуя?
Спросила чуть хрипло, но искренне — ей этого хотелось. Но в ответ услышала другое:
— Раздевайся. Я хочу на тебя посмотреть.
Она не стала роптать — просто развязала тонкий поясок на талии и позволила пеньюару соскользнуть с плеч — лечь у босых ног волнистой лужицей — и осталась нагой: ни трусиков, ни чулок, ни бюстгальтера. Два темных, выделяющихся на фоне светлой кожи соска и тонкая полоска волос на бугорке лобка — все.
Мак дышал шумно, тяжело — его напряжение она ощущала так же хорошо, как и ласкающий каждый изгиб ее тела взгляд. Казалось, взгляд этот имел руки, ладони и кончики пальцев, которыми он касался ее щек, шеи, волос, груди, живота…
— Ты очень красивая.
Внутри все расцвело, задышало, запульсировало еще сильнее.
«Подойди ко мне, обними, дотронься».
Ее немой призыв был услышан — Мак поднялся со стула, отставил его в сторону и подошел близко — так близко, что она вновь дышала ароматом его кожи, силой его тела, сплетением энергий.
«Меня не помнит его разум, но, может быть, меня узнает его тело?»
— Очень. Красивая.
На этот раз ее коснулись настоящие руки — кончик пальца прошелся по ямочке под шеей, съехал вниз меж грудей, вернулся к подбородку, приподнял его:
— Хочешь омрачить мой рассудок?
— Нет.
— Хочешь. И уже это сделала.
И он поцеловал ее — так жарко, сладко и напористо, что у Лайзы задрожали ноги, — проник в ее рот языком, завладел мыслями, чувствами, моментально отключил разум.
Ее руки принялись теребить туго застегнутый кожаный пояс.
— Сними…
Футболка оказалась отброшенной в сторону, звякнула пряжка, съехали под ноги джинсы; женские пальцы тут же проникли под трусы, сжались вокруг пульсирующего пениса, погладили мошонку, прошлись вверх-вниз по стволу, приласкали головку.
Огромный. Ее. Как же она соскучилась.
— Женщина, ты вынесешь мне мозг, — прорычал Аллертон.
— Я хочу поцеловать его…
— Позже!
Он не понес ее в спальню, разложил прямо в гостиной на полу, навалился сверху, добил остатки разума сокрушительным по страсти поцелуем — подмял под себя, впечатал в пол, крепко сжал тонкие запястья — пресек всякие попытки к бегству — и прохрипел:
— Сегодняшняя прелюдия будет короткой, заслужила…
— Не надо прелюдий…
Он не мог не видеть, что она пребывала в крайней степени возбуждения — коснись, и разлетится в стороны — лоно набухло, сделалось чувствительнее оголенного провода, внутренняя поверхность бедер скользила из-за влаги.
Ее ноги раздвинули грубо — втиснулись между ними по-хозяйски, без права на реабилитацию.
— Додразнилась.
— Да, хочу, пожалуйста…
И он не стал томить — вошел не резко, но плавно, чтобы не сделать больно — вогнал себя в нее до конца и на несколько секунд застыл, впитывая возбужденный стон, затем задвигался: сначала неторопливо, медленно, нежно, мучительно нежно, а после принялся наращивать темп.
И Лайза, закапывая пальцы в коротких мужских волосах и гладя мощную спину, вдруг краем сознания вспомнила, что она совсем забыла — забыла, какой ее мужчина горячий, тяжелый и прекрасный, забыла, каким огромным он всегда ощущался внутри, забыла, что можно вот так — ярко и, кажется, насовсем — растерять остатки мыслей, отпустить их. И теперь захлебывалась, вспоминая жесткую мужскую требовательность, нежную, но сокрушительную силу, напор самца-доминанта, который каждым движением, жестом говорил: «мое, отдай!» Вспомнила, что, отдавая, она каждый раз получала в ответ много больше, всегда больше.
— Да, да… не могу без тебя, не могла…
Мак хрипел, покусывал мочки ее ушей, шею, сминал губы, властвовал — слова теперь неслись мимо, они были не нужны.
— Невероятно сладкая…
Он становился внутри нее все тверже, все объемнее, все распирал ее в стороны, двигался все методичнее, и Лайза поплыла — вышла, словно яхта, на ту самую финишную прямую, когда толчки вдруг сливаются в одно плавное скольжение вперед — к сочной точке — волнами и покачиванием. Когда назад уже не получится, потому что захватило невидимой рукой и тянет к себе, все ускоряясь, подводное течение, а дальше только пропасть и полет — взрыв энергии.
Он с ней. Он снова ее. Ее Мак внутри нее…
Этого ощущения хватило для того, чтобы она закричала под ним первой — изогнулась, словно пронзенная высоковольтной дугой, задрожала в спазмах, застонала сладко и побежденно и впилась ногтями в горячую спину. А следом за ней, едва впитав в себя стоны — каждую ноту ее податливости, — напрягшись всеми мышцами тела, на секунду будто окаменев, извергся внутрь и Мак — с рыком и хрипом выплеснул накопившееся внутри, застыл, приподнявшись на локтях, и долго пульсировал не между ног, но в самом ее сердце.
И только спустя долгие мгновенья он позволил себе медленно опустить опьяневшую голову, прижался носом к ее виску, обмяк и затих.
(Skylar Grey — I Know You)
Она попросила: «не уходи», и он не ушел — перенес ее на кровать в спальню и теперь лежал рядом. Теплый, мягкий, расслабленный.
Ее.
Рядом с ней лежал ее Мак, а она гладила его по груди, по шее, по лицу, нежно водила пальцем по животу, прижималась носом к плечу. Ей хотелось сказать так много, ей хотелось сделать так много — приклеиться и никогда больше не отлипать от него, не отпускать ни сейчас, ни через час, ни под утро. Ей хотелось приготовить ему завтрак, причесать и приласкать перед уходом на работу. Ей хотелось перевезти к нему свои вещи, расположить их, как и раньше, в шкафах, улыбнуться и пообещать, что она будет ждать его вечером дома. Будет ждать. Как всегда. Очень ждать. Ей хотелось положить его руки себе на грудь и сказать: «Твое. Это все твое, насовсем».
Она любит его прямо сейчас — всего целиком. Она готова жить с ним, быть с ним, делить с ним каждую минуту, слушать, понимать, утешать, радовать — смеяться вместе с ним и плакать вместе, открыть сердце и душу, излить на него свою любовь.
Вот только как излить любовь на того, кто еще не разобрался в собственных чувствах? Лежащий рядом мужчина определенно почувствовал, что то, что между ними произошло, — больше, чем связь, больше, чем секс, больше — просто больше. Он молчал, а она ощущала его глубоко запрятанное в сердце смятение — он испытал больше, чем ожидал, и, наверное, больше, чем хотел.
А ей хотелось плакать. От тишины, от нежности, от рвущих душу чувств.
Нельзя-нельзя, не сейчас. И слова в любви придется удержать внутри — проглотить, запить и временно забыть, придется зашить себе рот и надеть колпак на сердце, придется спрятать его лучи, иначе ослепят, отпугнут.
Знакомый изгиб носа, губ, подбородка. Колкая щетина, теплая шея, коротенькие на висках волосы. Длинные ресницы, неулыбчивый рот и там, в голове, глубокий ум, на который она не может повлиять, не может запрограммировать по своему усмотрению.
Как хочется сказать, и как страшно наткнуться на стену — а ведь до нее так близко, если неправильно.
И Лайза просто лежала и обнимала его так крепко, так самоотверженно, будто в последний раз, когда не надышишься, не напьешься — не хватит, лежала и знала — его придется отпустить снова. Любовь не держит, любовь дарит свободу — не накидывает петлю, не арканит, любовь всегда отпускает…
Ей вдруг стало так тяжело, как в самый первый раз, когда она только осознала, что находится «не дома» — лучше бы не надо, лучше бы назад, только бы это все происходило не в реальности. И тем, как сильно она жмется к нему, она, наверное, его пугает, вот только нет у нее другого мужчины, нет другого защитника и опоры — к кому же жаться?
— Все хорошо? — спросил Мак тихо, и Лайза изо всех сил стараясь не плакать, кивнула. Он погладил ее по плечу, зарыл пальцы в длинные волосы и прижал ее щекой к своей груди.
Совсем как когда-то.
— Спи.
Но она лишь судорожнее вцепилась в его плечо.
— Спи.
* * *
В эту ночь он несколько раз порывался встать и уйти, но так и не смог — каждый раз, стоило ему пошевелиться, как Лайза моментально обнимала его еще теснее, прижималась целиком, складывала на него ноги. Как уйти, не разбудив? Никак.
И Мак, время от времени просыпаясь сам, лежал и смотрел в потолок чужой спальни, слушал тишину маленькой квартиры и мирное дыхание у своей шеи, ощущал теплую тонкую руку на своем животе.
Нежная, маленькая, беззащитная — отчего она так тянется к нему, будто никого другого в этом мире не существует? Почему так отчаянно цепляется за его шею, жмется ближе, неразборчиво и жалобно шепчет, стараясь сохранить возле себя его тепло?
Стальная решимость, применяемая им во всех остальных случаях, здесь не срабатывала — он не мог уйти, не вот так. И потому продолжал лежать, то засыпая, то вновь выныривая из дремы, вслушивался в почти неслышное посапывание рядом.
А под утро, когда неспешно принялось розоветь укрытое тонкой занавеской небо в оконном проеме, Мак повернулся на бок и долго рассматривал женское лицо, его тонкие черты: прямой и чуть дерзкий носик, расслабленные, но красивые во сне губы, заостренный подбородок, чуть насупленные, будто хозяйка даже во сне испытывала тревогу, темные брови; изредка подрагивали длинные ресницы — Лайзе что-то снилось.
В какой-то момент она расслабленно мурлыкнула, засопела громче и повернулась на спину — откинула за голову руку, причмокнула губами.
Чейзер улыбнулся — спит, как ангел, как совершенно невинное создание, и не скажешь, что обладательница этого наивного выражения лица может быть такой раскрепощенной, а в душе носит огненный характер. Маленькая фурия, боец. А эта сногсшибательная грудь… Ему вдруг захотелось увидеть ее еще раз, жизненно необходимой сделалась потребность взглянуть на вишневые ореолы сосков, коснуться их, поцеловать, — и он медленно потянул простынь вниз. Вниз-вниз, осторожно, еще ниже…
А стоило краю ткани сползти до солнечного сплетения, как в полумраке спальни Чейзер вдруг заметил то, чего не замечал раньше — некий рисунок под ключицей — тату? Нет, не тату, как показалось вначале — он наклонился ниже.
Коричневатые линии — тонкие, изящные, плавные — в одну секунду то бледнее, в другую ярче, плотнее, будто живые. Едва он понял «что это», как мысли о груди были забыты — не до сосков, не до ореолов — в нем вспыхнуло негодование. Чертыхнувшись, Аллертон резко откинул простынь со своего тела, негрубо, но решительно освободил ногу от женского бедра и поднялся с кровати. Нашел джинсы, натянул, зло звякнул пряжкой.
* * *
Она проснулась внезапно и с ощущением, что в квартире резко похолодало. Сонная, натянула на обнаженные участки тела простынь, похлопала рукой по матрасу слева, поняла, что соседнее место пустует, распахнула глаза и перевернулась на бок.
Мак стоял у окна к ней спиной. В джинсах, с голым торсом, руки в карманах, и фигура его казалась высеченной из цельного камня — такая же жесткая, неподвижная, монолитная.
— В чем… дело? — спросила Лайза хрипло — интуитивно поняла, что начать с «доброго утра» не получится. Привстала, придерживая простынь у груди, против воли ощутила испуг — что-то было не так. Не так… с самого утра?
— Я спал. С чужой. Женщиной, — раздались от окна не окрашенные в цвет эмоций слова — негромкие, жесткие, пустые.
— Что?
Тишина. Лайзе казалось, что даже стены спальни почему-то смотрят на нее с обвинением.
— Что ты сказал?
Аллертон медленно развернулся, уперся ладонями в подоконник, посмотрел исподлобья.
— Я спал с чужой женщиной, — повторил хрипло. — Как так вышло, может, объяснишь?
— Я не… чужая… женщина.
— Ты чья-то! — хлестанули ее в ответ зло. — У тебя на груди Печать Воина.
— Это…
— Скажешь, не Печать? Скажешь, «тату»? Вот только не вздумай держать меня за дурака, ладно?
Печать… Ах, вот в чем дело — ее сердце забилось испуганной птицей, — конечно. Он увидел Печать, понял, что она такое, и теперь не соврешь. Тогда как быть — сказать правду? И отпугнуть Мака после одной-единственной ночи — сразу и навсегда навесить чувство вины и ответственности, поставить перед выбором, затянуть на шее петлю? Нет, она не готова, не сейчас, не вот так, не тогда, когда все только начало самостоятельно налаживаться.
— Это…
— Не вздумай врать мне, — зеленовато-коричневые глаза недобро прищурились.
Она и не собиралась. Встала, придерживая на груди простынь, пошатываясь, пошла вперед, а внутри тяжело и обидно — соврать не соврешь, и правду не скажешь — не к месту. А оправдываться приходится за что — за собственную честность? За идиотское желание принадлежать только ему, и чтобы весь мир об этом знал? Зря жгут ее глаза напротив, зря. Нечестно это и горько.
— Посмотри на нее.
Простынь соскользнула к ногам.
— Я уже смотрел.
«Не хочу больше», — не добавил он вслух; набычился, внутренне воспротивился, злился, что, сам не того не зная, переступил через собственные принципы. А он и не переступил.
Лайза неприветливо попросила.
— Дай руку.
И сама же взяла ее — деревянную, негнущуюся — поднесла ладонью к контуру, приказала:
— Напрягись, проведи, почувствуй, ведь можешь. Это не Печать — это контур от нее. Потому что пустая она, нет в ней энергии, видишь?
И приложила ладонь к месту над грудью, где вызывающе ярко — мол, давай, смотри на нас, — проявились линии.
— Пустая, — повторила тихо. — Потому что умер он, тот, кто ее ставил — нет его.
В первый раз сказала это вслух — перешагнула через себя — и почему-то почувствовала, как веки жгут злые слезы. Злые, потому что заставили-таки ее произнести это вслух, заставили воткнуть на невидимой могилке крест.
И, не желая показать боль, отвернулась, замолчала.
Теплые пальцы дрогнули на коже — ладонь прижалась к контуру, прощупала невидимые нити — их отсутствие, — и давление ослабло.
Она дышала хрипло, он неслышно.
— Это он учил тебя водить?
Вопрос прозвучал тихо и неожиданно мягко — Лайза неохотно повернулась, посмотрела Чейзеру в глаза и удивилась, когда не нашла в них осуждения — лишь понимание и глубоко запрятанное сочувствие.
— Он.
— Давно это было?
Давно ли он умер? Давно.
— Год назад.
И пусть для нее всего пару недель назад — не важно. Этого Чейзера от того отделял год — невидимый год невидимой пространственной ветки.
— Мне жаль.
«Мне тоже».
Лайза поджала губы — не хотела говорить об этом, болезненно страдала внутри; стоящий напротив человек чувствовал. Его пальцы соскользнули с ее обнаженной кожи, стало холодно.
— И ты поэтому… стала симпатизировать мне?
Кольнула обида.
— Почему?
— Потому что я похож на него?
— Ты ни на кого не похож. Ты особенный.
Всегда был особенным.
И ее вдруг обняли — притянули к себе, прижали носом к теплой коже, погладили по затылку — от неожиданной ласки Лайза задрожала, почувствовала, как рушится между сердцами возникшая, было, стена, приникла носом к груди — уткнулась в нее, как утыкаются в нечто родное и теплое, обняла за талию.
— А я так обрадовалась, когда поняла, что ты еще здесь… — «Этим утром». — Что не ушел. Очень обрадовалась.
— Правда?
Вместо ответа короткий шмыг носом.
— Сразу захотела накормить тебя завтраком. Глупо, да? Тебе, наверное, надо идти, я понимаю, я не буду держать…
— Ну, вообще-то, я бы не отказался от завтрака.
— Да? — она вдруг воспряла духом, как Феникс. — Только у меня нет сосисок, есть только мюсли, но ты их не ешь.
— Ты права, — Мак почему-то рассмеялся — его плечи затряслись, — мюсли я не ем.
— А… как же мне быть? Без сосисок?
— Без сосисок? — теплые ладони отняли ее лицо от груди, приподняли его; во взгляде напротив плавали хитрые смешинки. — Ну, отсутствие сосисок будешь отрабатывать натурой.
— Это как? — в Лайзе моментально проснулся повстанческий дух.
— Ну, как… Ты же помнишь, что сегодня вечером я полирую Мираж?
— Помню.
— Так вот, в наказание за отсутствие сосисок ты будешь сидеть и наблюдать за процессом с обнаженной грудью — так мне хочется.
— С обнаженной грудью? — синие глаза хитро прищурились, а губы вдруг расползлись в широкой улыбке. — Да будет тебе известно, что с голой грудью я согласна сидеть только в одном случае.
— В каком?
— Если ты будешь полировать Мираж без штанов.
— Без джинсов?
— Без трусов!
— Ах, вот как! — теперь Мак смеялся в открытую, а она любовалась изгибом его подбородка, щетиной, почти незаметной сеточкой морщин у глаз. — И как долго, ты думаешь, ты просидишь в кресле, если я буду полировать Мираж голым?
— Долго!
— Да и пяти минут не просидишь.
— Просижу!
— А вот давай поспорим!
Теперь друг напротив друга стояли не враги, а друзья — больше, чем друзья — игривые любовники.
— Давай!
— Если просидишь больше пяти минут — я засеку, — тогда сможешь просить меня о чем угодно.
— Хм, большой приз! Сам знаешь, я люблю просить…
— А если не просидишь, тогда просить о чем угодно могу я.
«Спрашивать». Она знала — он хотел не попросить, а спросить — задать ей множество вопросов. Хитро. И способ нашел хороший.
— А давай, — легко согласилась Лайза. — По рукам!
Уж она-то найдет, на что потратить еще одно желание, точно найдет. А просидеть, глядя на голого Мака — так ли это сложно?
Э-э-э, кхм-м-м, сложно, но ведь не очень?
(Jason Derulo feat. Snoop Dogg — Wiggle)
Весь следующий день Лайзе казалось, что выиграть предстоящий спор будет легко: составляя список будущих клиентов, она рассеянно улыбалась и то и дело «зависала», представляя, как сильно будет манить зрелище, но она удержится, конечно же, удержится от того, чтобы встать с кресла и позволить себе вольности. Двумя часами позже, выбирая в продуктовом магазине сосиски, она хихикала и уже заранее гордилась собственной силой воли. Ближе к вечеру, готовясь к предстоящей встрече, даже немного злорадствовала — уж она-то потратит еще одно желание с пользой — пусть еще не придумала, как именно, но обязательно придумает. А Мак? Нет, он проиграет и ответов пока не получит — не нужны они ему, не теперь.
И лишь когда настал вожделенный час «икс», когда в восемь вечера она подъехала на такси к знакомым воротам, когда в сгущающихся сумерках прошла по дорожке в гараж и когда встретилась с оппонентом, о котором думала сегодня так много, лицом к лицу, Лайза вдруг растеряла львиную долю уверенности. Почему?
Наверное, потому что она забыла о том, как он красив. Всегда думала, что помнила, но каждый раз забывала и восхищалась Маком Аллертоном заново. Склероз? Нимфомания? Или все вместе?
Так произошло и теперь. Стоило ей шагнуть под свод гаража, в его уютный свет и гул электрических ламп, стоило окинуть глазами стоящую у машины фигуру, как ее рот непроизвольно наполнился слюной.
«Аллертон. Чертов Аллертон, как же ты красив…»
И дело было вовсе не в бежевой майке без рукавов и не в черных джинсах, не в стрижке, не в мощных ногах и даже не в раздутых бицепсах — дело было в его внутренней составляющей: мужском напоре, умении давить, завладевать, подчинять — умении сделать так, чтобы женщине самой захотелось подчиниться.
Лайза сглотнула. Он еще одет, а она уже облизывает его глазами. Но ничего, еще не вечер, все еще только начинается.
— О, ты вовремя!
Как только Чейзер заметил стоящую в дверях гостью, сразу же бросил тряпку, отложил какую-то баночку и, сделав круг и прихватив с собой небольшой предмет, отправился к ней.
— А я как раз все приготовил. И полироль, и тряпки, и секундомер.
Он приблизился и встал напротив, в шаге. Не поцеловал, лишь мягко улыбнулся — посмотрел с хитрецой, с вызовом.
«Начал тщательно продуманный план соблазнения, хитрец».
Ближе он казался еще красивее: правильные черты лица, дерзкий рот, темная щетина, умный и пытливый взгляд — ей вспомнилось, каким холодным он бывает, стоит кому-то перейти Маку дорогу, и от этого воспоминания потянуло живот. Следом вспомнилось и другое — насколько жаркими и нежными бывают эти губы, руки, пальцы, и с каким напором то, что она собирается увидеть, может входить внутрь — завоевывать, подчинять себе, «успокаивать».
Так он иногда называл этот процесс.
Лайза облизнула губы и, не здороваясь, потянула ткань блузы вниз — горловина на резинке легко соскользнула с рук, взору открылась пухлая, нежная, красивая грудь с вызывающе чувствительными сосками. Хотел помучить ее? Пусть помучается сам.
— Ох… — из горла Мака вырвался непроизвольный вздох, а следом усмешка. — Значит, готова? А я думал, откажешься.
Он улыбался. Не менее обольстительно улыбнулась и Лайза.
Нет, она не откажется, ни за что на свете.
— Секундомер, говоришь? — и она ласково погладила себя по груди, приподняла ее ладонями, отпустила. Прикусила нижнюю губу. — Конечно, я готова.
Неспособный оторвать взгляд от сосков Аллертон беззлобно процедил:
— Ты проиграешь.
И принялся медленно расстегивать ремень.
О да, она проиграет и сделает это с удовольствием, но только сразу после того, как проиграет он, и ни секундой раньше.
— О да, малыш, — покажи, что там у тебя…
— Я, может, и малыш, а вот он нет.
Ох, он умеет соблазнять словами не хуже, чем взглядом и телом; Лайза почувствовала, что если так пойдет и дальше, то вскоре понадобится дополнительная опора — ее руки застыли на собственной груди, глаза приклеились к мужским пальцам, вытягивающим язычок ремня из пряжки.
— Да, да… еще.
— Так мы уже начали?
— Да!
— О, нет. Секундомер я запущу, когда останусь, по крайней мере, без джинсов.
Ох, а все действительно сложнее, чем ей казалось поначалу — она уже сейчас готова ему помочь!
«Расстегивай его быстрее… Да, вот так… А теперь и ее тоже…»
Ширинка медленно выпустила наружу огромный бугор, штаны сползли по накачанным, покрытым волосами ногам, до пола; Мак переступил их и отодвинул ступней в сторону.
«Боже, все женщины в радиусе километра уже расплавились бы…»
И она не исключение. Теперь Лайзе отчаянно хотелось одного: забыть о пари, шагнуть навстречу и медленно, с наслаждением извлечь наружу то, что так просилось в руки. Ощутить жар кожи, упругость, стальной накал, провести по венкам пальцами, язычком…
У-у-у, она, кажется, теряет контроль, а секундомер еще не запущен.
— Я в кресло! — взвизгнула Лайза и понеслась к спасительному кожаному островку — вот здесь ей придется высидеть пять минут. Кому пришла идея этого чертова спора — ему? Ей? Ему, да — он знал, что будет непросто.
Ничуть не стесняясь того, что ходит в серых оттопыривающихся трусах, Мак рассмеялся, пошел следом за беглянкой, водрузил на табуретку рядом с креслом секундомер и нажал на кнопку — на циферблате завращались цифры — десятые доли секунд, а следом принялись наращивать число и секунды.
Ух! Все, началось!
Двинулся ли Мак сразу после этого к машине? Нет. Вместо этого он встал прямо напротив Лайзы — бугор у ее лица — и погладил его ладонью, сжал скрытый тканью пенис пальцами, неторопливо погладил четко обрисованную головку — б-о-о-ольшую головку.
— Нечестно… — прохрипела Лайза. — Нечестно, так нельзя…
— Можно. В споре все можно.
Не отрывая взгляда от того, что так хотелось сжать ей самой, она завороженно приоткрыла рот.
— Ты обещал… полировать.
— Я и полирую.
— Мираж…
— Ах да, Мираж…
Дерзкая усмешка опьянила ее разум лучше всякого алкоголя. Невозможная ситуация — сколько еще сидеть? Еще только двадцать пять секунд? Держаться, держаться, держаться…
Невозможно… Невозможный мужчина…
Чейзер, тем временем, подвязал бежевую майку на талии так, чтобы она не скрывала его главный козырь, и отправился к машине. Принялся неторопливо изучать какие-то склянки, выбирать тряпочки.
— Трусы, ты забыл снять трусы…
Поворот головы, кривая улыбка — трусы упали на пол; Лайза уставилась на крепкий подтянутый и мускулистый зад. О, Боже, какие ноги, какие бедра, икры, лодыжки! Не мужчина — воплощение порока. А там, спереди, наверное, упирается в крыло Миража… оно самое.
— Повернись.
— Этого я не обещал, — дерзко отозвались в ответ. — Хочешь увидеть его поближе, вставай и иди сюда.
— Не могу, не могу, не могу…
— Можешь.
Полировка Миража началась. Мягкие поглаживания поверхности, окунающаяся во что-то липкое тряпица, втирание, растирание, касание, нежные поскрипывания… Лайзе казалось, что эти длинные пальцы ласкают ее саму — касаются, жгут, превращают в воск.
Минута двадцать… Минута сорок…
Вид крепких волосатых ягодиц сводил ее с ума — она не заметила, как принялась поглаживать собственную грудь.
«Повернись, ну повернись же… Хочу увидеть его…»
Она врала самой себе — она хотела не только увидеть, хотела потрогать, сжать, хотела подойти так близко, чтобы огромный ствол оказался бы прямёхонько между ее бедрами, чтобы потерся о ее чувствительное местечко.
Чейзер, тем временем, обхаживал Мираж так ласково, словно то было не крыло автомобиля, а бок строптивой кобылы, — успокойся, милая, я буду нежен, очень нежен, просто стой смирно…
Минута пятьдесят шесть.
Собственные мысли добивали ее так же сильно, как и ожидание поворота тела. И, наконец, это произошло — Мак, выдержав нужную паузу, повернулся к ней боком, чуть наклонился, принялся тереть крыло ниже.
Создатель, дай ей сил… Чтобы не плюнуть на правила, чтобы не сползти с этого кресла, не подползти прямо под мошонку, не приблизить к желанному леденцу свое лицо.
Две пятнадцать.
Лайза плыла, Лайза качалась, Лайза грезила наяву и горела… Им бы на кровать — мять простыни, им бы в ванную обтекать пеной, им бы стену в коридоре, чтобы ей было во что упираться, принимая толчки, им бы… да хоть прямо здесь на полу или на неполированном еще капоте.
— Хочу тебя, — шептали ее губы, — хочу…
— Так иди ко мне, девочка, — отзывались ласково, — жду тебя.
Сознание тонуло в сладких пузырях, разум отключился — остались только глаза и его пенис — огромный, толстый, горячий. Ей хотелось насадиться на него, хотелось принять его весь в себя, хотелось, чтобы эта головка — способная совратить и ханжу головка — потерлась о ее зад, прямо между ягодиц.
Соски сделались твердыми от возбуждения — их покалывало, — трусики промокли насквозь, а в голове лишь одна картина: как щекотит нежную кожу жесткая поросль на его лобке, как ходит внутри скользкий поршень, как шлепают о ее клитор при каждом напористом толчке тугие яички.
Все, она сейчас сдастся… И плевать, что прошло только три минуты; Лайза задрала юбочку, подтянула к себе ноги, согнула колени, водрузила каблуки на седушку и сдвинула тонкую полоску стрингов в сторону.
— А заканчивать ведь можно? — прошептала хрипло, чувствуя, как палец скользит по сделавшейся болезненно-чувствительной коже, по набухшему клитору.
Тряпка застыла, прижатая к крылу; Мак повернул лицо.
— Ах, вот ты как?
— Я уже не могу…
— Так иди ко мне.
— Уже даже не дойду.
И тогда по направлению к ней двинулся он. Остановился в шаге; направленный ей прямо в лицо, словно дуло пистолета, член дрогнул. Лайза пьяно и осоловело смотрела на подрагивающую головку, на черные кучерявые волосы, на тугие большие яички, на кубики пресса, снова на член и гладила себя, не останавливаясь. Ласкала распухшие губы, заскальзывала пальчиком в ставший невероятно тесным вход, дрожала подушечкой по клитору и стонала, закусив губу.
Глядя на превратившуюся в единый сгусток «возьми-меня-я-готова» девушку, Мак не удержался — обхватил член рукой и принялся совершать движение «вверх-вниз» — сначала медленные, неторопливые, затем все быстрее.
— Черт, ты меня добьешь…
— Это ты меня.
Лайза уже не столько видела, сколько чувствовала напрягшуюся мужскую энергию, проникающую в тело на расстоянии, заполняющую собой все от макушки и до копчика. А эта равномерно двигающаяся рука напротив окончательно превращало ее тело в «хочу-дай» жаркое мягкое податливое желе.
— Я сейчас… сейчас… закончу.
Она принялась одной рукой мять свою грудь.
— Не женщина — ведьма! Я же кончу тебе в лицо… — прорычали хрипло.
— Да… хочу…
— А-а-а…
И он вдруг сделал то, чего она не ожидала и то, чего в этот момент она ожидала больше всего на свете, — шагнул вперед, раздвинул ей ноги шире, наклонился, уперся ладонями в подлокотники и вошел в нее одним движением. Навалился, смял рот поцелуем и принялся совершать огромные по амплитуде и напору толчки. Заскользил, заработал, дорвался, принялся втыкаться так глубоко, что кресло поехало назад.
— Да, да, да-а-а-а! Еще, хочу, пожалуйста…
Она получила то, что хотела так сильно, и теперь, распутно обхватив крепкий торс ногами, извивалась, двигалась навстречу, царапалась и стонала.
— Еще… Еще чуть-чуть…
Там было не чуть-чуть — там было столько, что мощности хватило бы зарядить все электростанции округи; Чейзер рычал, врубался, забирал себе все, купался в нежной распаленной похоти.
— Я… я… все…
И Лайза вновь не выдержала первой — закричала, задрожала, захлебнулась в собственной страсти, процарапала на мускулистой спине розовые дорожки и выплеснула на партнера весь энергетический заряд ослепившей ее вспышки. И практически сразу же почувствовала, как содрогается внутри нее напрягшийся за последние секунды до крайней степени член. Пульсация — выброс, еще пульсация — еще толчок, еще один удар — финальный спазм.
Как только отразившийся от стен гаража звериный рык Чейзера стих, пикнул, отмеряя пятиминутный предел, секундомер.
Лайза довольно и расслабленно хихикнула, лежащий на ней потный и горячий Мак тоже усмехнулся.
— Черт, это был самый короткий и самый страстный секс в моей жизни.
— В моей тоже.
Они обнимали друг друга, наслаждались близостью, купались в волнах начинающего утихать жара.
— И ты, кстати, проиграл.
— Похер, — весомо отозвался Мак и рассмеялся.
* * *
(Christina Grimmie — With Love)
Прохладная простынь, горячее плечо, стук мерно бьющегося под пальцами сердца; их обоих клонило в сон. За окном час непоздний, но они устали; в голове Лайзы по кругу скользила одна и та же мысль: «Ее не выгнали, не отправили домой». Сразу же после ванной, которую они приняли вместе, — никакого секса, лишь мягкие поглаживания и ласки, которые сказали ей больше, чем сказала бы вновь вспыхнувшая страсть, — она пересилила себя и спросила: «Я поеду?». И услышала грубоватое: «Нет».
И теперь ее душа парила от счастья. Лежат вместе, отдыхают вместе, расслабляются не по отдельности, нет — вместе. И пусть еще не прозвучало заветного «люблю», пусть до настоящих глубоких чувств со стороны Мака далеко, но она достигла возможного к этому момента максимума — ее не отталкивали, не гнали прочь, даже немножко «держали».
Ее пальцы ласкали его шею, касались волосков на висках, нежно массировали уши; веки слипались. Мак тоже проваливался в дрему, она чувствовала это, как чувствовала и то, что им обоим хотелось еще немного поговорить, пообщаться, и все равно, о чем именно:
— А с тобой опасно заключать пари, да? Я второй раз оказался вторым, — усмехнулись тихо.
— Ты всегда первый.
«Ты мой герой».
Ее погладили по плечу.
— Не всегда.
— Всегда. Для меня.
Какое-то время они вновь лежали тихо. Как же знакомо пах этот дом, какой родной ощущалась спальня и ее синеватый полумрак; на тумбе неярко горел ночник.
— А ты уже придумала, о чем собираешься меня просить? — улыбаясь и не открывая глаз, спросил Мак.
— Придумала.
— И о чем?
— О свидании.
— Да что ты? Мы ведь еще это не закончили — тебе меня не хватило?
— Нет, — «Никогда не хватит. Никогда-никогда-никогда». Но вслух такого не скажешь. — Хочу тебя прокатить кое-куда на Мираже.
— О, интересно, меня никогда еще никуда не катала дама.
Лайза улыбнулась и поворочалась на мягком одеяле, устремила мечтательный взгляд на штору, позади которой сгущались уличные сумерки. Да-да, ей в голову пришла одна замечательная и очень романтичная идея, вот только нужно время для подготовки.
— Ты свободен завтра вечером?
— Вечером? Нет. Начальник выдал новое задание… проект — займет весь день, но я свободен послезавтра.
«Проект», — она мысленно усмехнулась — знала все эти «проекты» наперечет.
— Тогда как насчет послезавтра в семь? Я за тобой заеду.
Мак улыбался — его улыбка находилась в нескольких сантиметрах от ее лица — теплая, расслабленная.
— Буду ждать. Но я недополировал Мираж…
— И не надо, я сама.
— Но ведь это моя…
— Он мне нужен завтра, правда.
— Хорошо. Закончу позже.
«Вместе закончим. Все успеем, все сделаем, ведь у нас столько времени впереди — жизнь».
По крайней мере, так ей сейчас, прижимающейся к теплой коже губами, казалось.
У них жизнь. Все сложится, сойдется, поймется и образуется наилучшим образом.
Спустя минуту, прижавшись лбом к влажным, пахнущим шампунем коротким волосам, Лайза провалилась в глубокий спокойный сон.
