Глава 11
— Я не могу ему все рассказать, не могу, слышишь? — злость Лайзы пузырилась невидимой пеной у рта.
— Но почему не можешь?
— Да потому что это все испортит!
— Ты не можешь знать наверняка. А вдруг это все наладит?
— Наладит? Издеваешься?!
Этим вечером они из друзей вдруг превратились в недругов. Одна стояла у спинки дивана, смотрела укоризненно и сочувственно, вторая с прямой и напряженной спиной переминалась с ноги на ногу у окна, за которым на город опустилась ночь. Лайза сжимала кулаки, Элли поджимала губы, и ни та, ни другая не могли понять желания друг друга стоять на своем.
— Ты и правда веришь, что это может все наладить? — хозяйка квартиры повернулась, сунула большие пальцы в карманы джинсов — тех самых, еще пахнущих костром; в зад врезался прямоугольник подоконника. — Когда он еще не готов? Просто взять и сказать ему: «А теперь прими все как есть и люби меня»?
— Да не люби меня, а делай выбор!
— Выбор…
Именно это слово пугало ее больше всего на свете — выбор. А что, если Мак сделает неправильный выбор? Что, если решит, что Лайза на роль его идеальной женщины не подходит, что тогда?
— Если бы у нас было больше встреч, он бы… успел…
— Успел тебя полюбить?
— Да.
— А что, если не в них дело, не во встречах и не в их количестве?
— А в чем тогда?
— В его чутье. Оно либо уже сработало на тебя, либо нет.
— А если не успело?
Лайза боялась и понимала, что страх этот одновременно и глуп, и оправдан. Бояться само по себе глупо, но и не бояться в этом случае глупо — на кону ее жизнь, ее судьба, ее дальнейшее существование.
— Не могу Элли, не могу…
— Тебе придется.
— Нет, пожалуйста… Может, этого можно как-то избежать? Давай что-нибудь придумаем, ведь две головы лучше.
— Не будем мы ничего придумывать, не снова.
Непривычно упрямая Элли стояла на своем.
«На чьей она стороне, черт побери? На моей или Мака?»
Горечь и обида все-таки прорвались в тон следующей фразы.
— Я ведь позвала тебя для поддержки…
— Ты позвала меня для правды. Для того, чтобы я дала тебе пинка.
— Пинка я и сама могу себе дать!
— В том-то и дело, что не можешь. И снова будешь бегать от него и снова врать, хотя много раз уже выдала себя.
— Да чем выдала-то? Парой слов?
— Не парой! Ты сделала достаточно оговорок для того, чтобы Мак теперь никогда не оставил эту тему в покое. К тому же, он видит, что ты ведешь себя иначе…
— В смысле «иначе»?
— Ты другая, Лай, — Элли обошла диван, села на него и устало ссутулилась — словесные бои всегда быстро изматывали белокурую подругу. — Ты же ведешь себя иначе: говоришь по-другому, смотришь, думаешь — это видно. Тогда, когда ты только пришла ко мне, в первый день, я этого не заметила, посчитала тебя за дурочку, а теперь удивляюсь, как я могла не заметить? У тебя же глаза другие, взгляд другой.
От нервного напряжения Лайза перестала дышать.
— Какой?
— Не знаю, — Элли долго молчала. — Другой. Мак тоже это чувствует.
Значит, он от нее не отвяжется — придется им поговорить. Придется ей ступить в холодную воду реки, нырнуть в нее, а после хоть трава не расти… А перед этим ей придется смириться с мыслью о том, что разговор все-таки состоится. Какой дрянной вечер.
— Интересно, куда делась предыдущая Лайза, «нормальная»?
Хотелось фыркать, хотелось обратить слезы в злость, лишь бы не пролились.
— Не знаю. Наверное, как говорил Дрейк, во всех временных ветках существует только одна Лайза, и это теперь ты. А здесь или там, неважно.
— Значит, другая испарилась насовсем? Жаль. Тебе было с ней легче.
Элли обиделась — ее молчание изменило свойство.
Лайза продолжала злиться, чувство вины смешалось с гневом.
— Интересно, что случилось бы, прыгни я сейчас назад в будущее? Появилась бы та, к которой ты привыкла?
— Лайза!
В который раз за этот день ее имя произносили с укоризной. Мол, Лайза, ну ты чего мелешь-то? Зачем обижаешь людей напрасно?
И, правда, зачем?
Пришлось отвернуться к окну, пришлось умолкнуть.
Какое-то время они обе молчали, а вместе с ними молчала комната, молчал проспект, молчал, кажется, даже холодильник. Затем Элли тихо спросила:
— Так ты расскажешь ему все?
— А если нет, то за меня это сделаешь ты?
Еще один ушат едкого дерьма на голову подруги; с дивана раздался тяжелый вздох.
— Только в третьесортных сериалах «добрые» подруги идут править чью-то судьбу. Нет, ты сама сильная, и сама все решишь. Если не расскажешь сама, то и я не буду.
— Спасибо.
Наверное, то было единственным верным словом, которое Лайзе удалось произнести за вечер.
* * *
В следующие два дня она Маку не звонила — сползла в хандру. Не звонил и он сам.
Телефон молчал, не высвечивал на экране знакомый номер, и Лайза тосковала от этого и радовалась одновременно. Радовалась, потому что боялась — позвони он, и что она скажет, какую встречу назначит? Ведь последняя встреча «до правды» должна быть идеальной, самой лучшей, запоминающейся, а она еще не готова, не продумала ее.
И что вообще такое «идеальное свидание» — посиделки под луной? Поход в ресторан? Совместный ужин? О чем говорить, как себя вести, как расслабиться, когда от тебя ждут другого — не ласковых слов, не красивой лжи, а правды? А до правды твое сердце никому не нужно — вложишь в руки — не возьмут.
Ее рвало на части.
Нет, она не сидела дома, не лила слезы и не поглощала кунжутное печенье тоннами — работала. Доводила до ума эскизы, сортировала их, распечатывала. Вчера после обеда даже выкроила время и съездила до высотного офиса компании «Рутор-Креатив», отыскала через секретаршу офис младшего дизайнера Като Катани и поговорила с ним насчет смены работы — стараясь не думать о разбитом внутреннем мире, с блестящими глазами расписывала тому горизонты новых перспектив и возможностей, если он согласится через две недели работать на нее, на Лайзу — привлекала новыми цифрами будущих зарплат, соблазняла свободным графиком, увещевала о карьерном росте.
Она и сама не помнила, что именно — не говорила даже — пела, как соловей, но Като на уговоры поддался. Оставил свой номер, договорились созвониться.
А сегодня бы ей съездить к Лие, продолжить воплощение плана по переманиванию сотрудников, вот только ни сил, ни радужного настроения не хватало. Вчера нашлись крохи, а сегодня нет.
Вместо поездки Лайза сидела дома, заваривала себе одну чашку чая за другой, пыталась работать, но вместо этого продолжала напряженно думать — идеальная встреча, идеальная встреча, идеальная встреча…
Мозг кипел от напряжения. Какой, черт возьми, должна быть эта идеальная встреча?
И прости ее, Создатель, за слабость, она тосковала по Маку. Скучала по его рукам, улыбке, присутствию. Мечтала, чтобы он просто пришел, взял ее за руку и долго сидел рядом, молчал, смотрел ласково, и тогда бы она больше не боялась, совсем-совсем ничего бы в этой жизни не боялась.
Но Мак не звонил, и Лайза тонула в спасительной иллюзии — чем дольше их встреча не состоится, тем больше времени у нее будет в запасе, чтобы продумать идеальный план.
Мозг верил подобным размышлениям, а сердце нет.
Сердце тосковало.
К вечеру она морально устала. За окном синева и фонари, в душе горечь. Закрыла ноутбук, погасила свет, оставив гореть торшер, сменила домашние шорты на джинсы, а хлопковую майку на блузку-рубашку. Зачем-то умылась и наложила легкий макияж по новой, расчесала волосы. Бросила мобильный в сумку, задумалась о том, какую надеть обувь.
В голове, держась за руки, плыли по кругу одни и те же мысли — она устала. Устала чувствовать себя загнанной, припертой к стенке обстоятельствами, несвободной. Как долго она училась грести руками в бурной воде новой реальности — практически весь август? А результаты? Результаты, может, и были, вот только удовольствия от жизни она получать так и не начала. Барахталась, не позволяла себе тонуть, училась выживать, делать хорошую мину при плохой игре, толкала себя вперед — все сама, сама, сама, бесконечно сама. Бесконечно кому-то что-то должна, потому что, кроме нее, никто; кроме нее, некому.
Устала.
Взяла с полки ключи от машины, достала из шкафа легкие теннисные туфли — на улице тепло, и для педалей Миража самое то.
Равнодушно оглядела квартиру, направилась к двери.
(Medina feat. Kidd — Strip)
Ее втолкнули обратно, не успела она сделать и шага за порог. Прижали к стене, захлопнули за собой дверь и хрипло спросили:
— Далеко собралась, принцесса? Придется подождать.
Лайза не знала, от чего она ошалела больше — от присутствия Мака в ее квартире? От того, что ее ждали за дверью? Или не ждали, а наткнулись по совпадению, собираясь нажать на кнопку звонка? От того, что этот здоровый двухметровый раскачанный и непробиваемый, как скала, Мак Аллертон пах спиртным? О-о-о, она знала это сочетание агрессии, легкой дозы алкоголя в его крови и следующих за всем этим желаний — почти всегда одних и тех же желаний — обладать ей. Или же она окончательно и бесповоротно ошалела от того, что ее впервые за все это время случайно назвали «принцессой»?
Абсолютно растерянная, в темноте, она собиралась позвать гостя в комнату, но тот не дал сделать ей и шага — мягко прижал ладонью за горло к стене и спросил:
— Забыла про меня?
— Забыла? — прохрипела она в ответ. — Я про тебя никогда не забывала.
— Забыла, — раздался смешок, будто ее слова и не звучали. — Не звонишь, не пишешь, не появляешься — плохо.
Ее тело моментально обмякло. Он пах не только спиртным, но так же туалетной водой и собственной силой — той самой сокрушительной силой, которая воздействовала на ее мозг, как ток действует на любую мышцу — сначала заставляет ее учащенно сокращаться, затем полностью обездвиживает.
В таком состоянии Мак был опасен — и хотя Лайза знала, что ей нечего бояться, — но он все равно был опасен. Дик, агрессивен и обманчиво спокоен — термоядерное сочетание, которое плавило ее мысли и желания. Когда Чейзер пребывал в подобном настроении, он хотел одного — трахнуть ее. И Боги, она каждый раз хотела того же. Подчинялась ему, как пластиковая игрушка, как кукла, хотела его, желала так сильно, что едва помнила о том, кто она, зачем она.
— Я про тебя не забывала.
— Т-с-с-с… — к ее губам прижался теплый палец. — Я не разрешал тебе говорить. А я люблю приказывать, ты ведь знаешь?
Она кивнула.
— А еще я люблю, когда мои приказы исполняют.
Все, конец ее логике. Он пришел заняться с ней любовью, и сопротивляться бесполезно — Чейзер возьмет то, что ему причитается, и только после этого оставит ее в покое. А если Лайза не захочет давать ему то, что он хочет, он заставит ее захотеть. О да, он умеет, всегда умел.
— Поэтому мы договоримся так — ты стоишь тихо и неподвижно, а я тебе напоминаю, кто я такой. Чтобы наверняка. Подними руки.
Чувствуя, как тело становится горячим и ватным, как добровольно теряет остатки воли разум, Лайза начала поднимать руки; зашуршали об обои тыльные стороны ладоней.
— Вот так, хорошо.
Он не дал ей поднять их до конца — остановил на середине, расставленными в стороны и согнутыми в локтях — ни больше, ни меньше поза «я сдаюсь».
— Умница. Вот так и держи. А разговаривать не надо, ты же понимаешь, разговаривать ни к чему.
И первым, что он сделал, опустившись на колени, стянул с нее джинсы — заставил перешагнуть через штанины, откинул их в сторону. Затем достал из кармана небольшой нож — света хватило, чтобы рассмотреть вынырнувшее лезвие; Лайза вжалась в стену — и разрезал тонкую ткань трусиков. Те тряпочкой упали на пол.
— Вот так, хорошо.
— Зачем… — прошептала «жертва», несмотря на запрет, — ты меня мучаешь?
— Я тебя мучаю? — Мак поднялся с коленей, навис над ней и медленно провел пальцем по подбородку. Теперь он не столько говорил, сколько шептал; Лайзу била дрожь от возбуждения. — Мучают не так, принцесса, совсем не так. Разве ты не знаешь? Я тебя не мучаю, я отношусь к тебе очень ласково. Смотри.
И он тем же лезвием принялся аккуратно срезать на блузке одну пуговку за другой.
— Видишь? Очень ласково.
Хриплое дыхание ее. Тяжелое дыхание его.
— Ты меня пугаешь.
— Я ведь просил не говорить.
— Мак…
Мягкая улыбка.
— Это хорошо, что пугаю. Так ты меня не забудешь.
— Я…
Лезвие исчезло, зато на горло снова легла рука — пальцы сжались.
— Я приказал молчать.
Его глаза прищурились. Он снова прессовал ее, снова наседал, подчинял, заставлял любить себя и бояться одновременно — подобное сочетание пьянило мозг, и Лайза вновь и вновь теряла пытавшуюся пробиться на свободу волю. О нет, в таком состоянии Аллертону не нужна была ее свободная воля — ему нужна была воля подчиненная — ласковая и очень покорная.
Блузка распахнулась; теплые пальцы принялись ласково обводить контур груди, нежно сжимать ее, играть с сосками.
— А я по ним соскучился. А ты все не звонишь и не звонишь, плохо.
Откуда он к ней пришел — из бара, из дома? В какой момент он заполучил этот пунктик «ты мне не звонишь» — вчера, сегодня, час назад? Теперь не важно, когда, теперь важно, что она будет за это платить, ведь она в очередной раз «вынесла ему мозг».
Темнота, жар его тела, ее расставленные в стороны и прижатые к стене руки — положение «я подчиняюсь тебе». Когда звякнула пряжка его ремня, Лайза сокрушенно осознала, что полностью готова к вторжению — успела возбудиться за минуту, жалкую минуту без единого поцелуя… Он всегда на нее так действовал.
— Ну что, будем учиться меня запоминать? — тихо спросил Чейзер, и меж ее ногами втиснулся толстый горячий пенис, больше похожий на бревно, нежели на то, что обычно приделывали в музеях статуям. Гладкая напористая головка, толстый возбужденный ствол.
Ей раздвинули ноги довольно грубо, но входить начали мягко, почти нежно; в темном коридоре раздался протяжный стон.
— Терпи, девочка, терпи меня…
Ее не «любили» — трахали — не очень быстро, но качественно. Покусывали за шею, за мочки, вдавливали в стену, входили-врубались до самого конца. Задерживались при полном входе, будто спрашивая: «Ты чувствуешь? Понимаешь, что я хочу сказать? Помнишь, кто здесь главный?». Мяли грудь, ласкали расставленные в сторону руки, а стоило дернуться, тут же сжимали за шею.
— Ты ведь позвонишь мне, моя хорошая?
И еще толчок, еще, еще…
— Я…
— Я запретил тебе говорить. Делай выводы тихо. И запоминай, какой я.
От медленного темпа оргазма достигнуть не получалось — Мак знал это, мучил, учил.
Затем резко развернул ее на сто восемьдесят градусов, впечатал щекой в обои, снова расставил руки в стороны.
— Ну как, будем учиться по-хорошему? — выскользнувший член прижался ко входу во влагалище. — Или по-плохому?
Хриплый шепот, сдерживаемая агрессия, пьяный от страсти мозг.
Скользкая головка перестала давить, на секунду отступила и прижалась выше — к входу в попку.
— Нет, пожалуйста…
Давление усилилось; пенис начал медленно и неторопливо проникать внутрь. Сначала на несколько миллиметров, затем чуть глубже. Раздался стон боли и наслаждения. Лайзу укусили за шею.
— Ну как, будем мне звонить?
— Я…
— Я спросил — будем?
Член начал мягкими поступательными движения устраиваться в попке. Больно, сладко, сладко и больно — хотелось и вытолкнуть его наружу, и позволить ему проникнуть глубже.
— Да-да, я буду звонить…
Поздно, не помогло.
— Молодец, умничка. Только три толчка… Считай.
И он, скользкий, толстый и горячий, начал протискиваться внутрь.
— Пожалуйста… Не надо…
Женские ногти царапали обои.
— Только три. Раз…
Мак вжался в Лайзу и заставил ее принять его член на половину длины.
— А-а-а…
— Тебе не нравится? Только скажи мне, — шептали на ухо, — скажи, и я прекращу делать это.
Не нравится? Конечно, не нравится. И нравится — сильно, очень… Лайза продолжала стонать и молчать.
— Два… Молодец, хорошая девочка, — он вышел из нее и на этот раз вошел до конца.
— Плохая, раз позволяю тебе такое, — хрипела она в ответ — горела, содрогалась, стонала, возбуждалась так сильно, как никогда.
— Ты мне еще и не такое позволишь. Ты мне все позволишь. Три.
В ее попке он задержался на несколько секунд, затем вышел; Лайзу вновь развернули к стене спиной, тут же вошли по полной — на этот раз классически — и задвигались быстро, жестко, размеренно и поучительно.
— Хорошо чувствуешь меня, запоминаешь?
Запоминает ли она его? Да она свое имя забыла, а его помнит.
— Да… да…
За ее спиной протиснулась рука; ягодицы напористо раздвинули, горячий палец несколько секунд помассировал запретный вход, затем ласково скользнул в разогретую попку.
— Да, вот так… так ты будешь чувствовать меня еще лучше.
О да, теперь она чувствовала его со всех сторон — щетину на своей щеке, лацканы куртки на голой груди, трущуюся о клитор рубашку, скользкий и здоровый орудующий член во влагалище, а так же горячий палец в попке.
— Что… ты… делаешь…
— Беру тебя. Так… чтобы стало понятно… к кому тебе завтра идти…
Темп нарастал, жар тоже — ей больше не мешала ни его куртка, ни рубашка — сознание подстегивал тот факт, что он одет, а она нет. Жесткий мужчина, грубый, прекрасный — он берет все, что ему хочется, он не тратит слова — он показывает…
Лайза достигла разрядки так шумно, как никогда прежде — содрогаясь, успела подумать, что этот безумный хрип запомнят все соседи и даже сторож снизу, но моментально забыла о тревогах — цеплялась за жаркое и стальное мужское тело, обмякла, почувствовала, как от переизбытка эмоций по щекам текут слезы.
Мак закончил несколькими мгновения позже — зарычал и принялся врубаться глубоко, мощно, сильно. А когда спазмы прошли, какое-то время стоял, прижавшись к женщине, которая только что приняла его — вдыхал ее запах, хрипло дышал.
Затем отстранился, не отрывая взгляда от ее лица, запрятал все еще напряженное и стоящее вертикально достоинство в брюки, застегнул ремень и спросил жестко:
— Запомнила, кому звонить завтра?
— Да.
— Запомнила, что я существую?
Ему бесполезно говорить, что она не забывала.
— Да.
— Жду звонка завтра, — бросил он на прощанье и, прежде чем уйти, уточнил. — Это было не свидание.
«Не их последнее свидание», — он имел в виду.
Как только дверь за визитером закрылась, Лайза со стоном обмякла, опустила голову, уперлась руками в ватные колени и почувствовала, что дрожит.
Вот так Чейзер напоминает о своем существовании — именно так.
Испорченные трусики лежали на полу, вокруг них валялись срезанные пуговицы; по ее ногам текла смешанная с собственными соками сперма.
Забудь его после этого.
* * *
Оставив квартиру вечером, он явился к ней ночью — во сне. Пришел, как приходит человек, ищущий любви, но любви не физической, а душевной, лег рядом, положил голову на живот и долго оставался рядом. В том сне Лайза гладила короткие черные волосы, гладила со всей любовью, зная, что она нужна, а Мак исходил волнами счастья, в которых она купалась, на которых качалась, по которым плыла.
И еще ни разу до того — ни во сне, ни наяву — она не ощущала, что нужна кому-то так сильно. Мак пришел, как кот, шерсти которого ни разу не касалась добрая рука, как мужчина с истосковавшимся по нежности сердцем, как человек, который умрет, если не сделает хотя бы одного глотка из чистого родника любви.
И она поила его, поила всю ночь.
А наутро прозрела.
Элли была права — от тяжкой последней (ей больше не хотелось называть ее «последней») встречи она мучила и себя, и Мака. Им обоим нужна была эта правда, и ей самой не меньше. Нет, она не перестала бояться, но вдруг увидела все кристально ясно, без прикрас — им придется поговорить, а иначе никак, тупик. Ей позарез требуется узнать его реакцию на слова «я твоя женщина, и я из будущего», ей необходимо увидеть в этот момент его глаза.
Любит? Не любит? Вот тогда все и поймет. А, может, поймет позже.
За завтраком Лайза вдруг поняла и то, какой именно эта встреча должна быть — увидела, что все должно пройти так и никак иначе: они проведут вместе день, целый день. Проснутся вместе, вместе позавтракают, затем прогуляются по магазинам, сходят в кафе или ресторан, съездят на автодром, а затем тихо посидят перед телевизором. Проведут этот день так, как, возможно, провели бы его в той старой ветке, и пусть это будет ее драгоценный самой себе подарок. Она и Мак — совсем, как когда-то.
И да, на двадцать четыре часа она раскрепостится внутри, позволит себе быть свободной и беззаботной, она выбросит прочь чувство вины и поклянется не думать о том, что произойдет позже — вот не будет она думать об этом, обещает, не будет и все! А будет впитывать присутствие Мака, будет радоваться каждой его улыбке, будет ветерком, что обвивает его кожу, будет ласковее солнышка, будет поить его любовью из женского сердца, как поила во сне.
Ее подарок. Ее самой себе прощальный (за это слово она едва не стукнула себя по голове) подарок.
Отставив тарелку в сторону, Лайза несколько секунд колебалась, затем протянула руку к телефону.
Разговор вышел коротким и содержательным:
— Готова встретиться?
— Готова.
— Когда и где?
— У тебя дома. Я приеду вечером, и мне нужно, чтобы ты был свободен ровно сутки.
— Сутки?
Тишина. Обдумывание. За короткую паузу она успела вновь распереживаться и накрутить себя.
— У тебя нет суток?
— Для тебя есть, — усмешка. — Для тебя я найду и больше.
Наверное, ему предстоит отодвинуть какие-то дела; от сердца тут же откололся наросший лед.
— Приезжай, я буду ждать.
— Приеду. Вечером.
— Все, до встречи.
Короткие гудки отбоя.
Как ни странно, но в этот день ей удалось переделать все запланированные дела: встретиться с отделочной бригадой, передать им инструкции и указания, отыскать Лию Валонски и поговорить с ней (успешно), докупить в холодильник продуктов, убраться в квартире и даже отдохнуть после.
И все это время Лайза ощущала себя дурной и пьяной без вина — чувствовала приближение нового дня так тонко, как узники, чья казнь назначена на утро, чувствуют приближение рассвета.
То будет еще один переломный день в ее жизни, то будет очередная точка поворота судьбы.
Она вздохнула. И когда уже начнется спокойная размеренная жизнь, в которой не нужно будет бояться слова «завтра»?
Наверное, не скоро.
Когда часы показали начало восьмого, она принялась собираться.
Позже тем же вечером она лежала в постели рядом с Маком, утомленная бесконечно нежным занятием любовью — она попросила его быть нежным, и он был, — касалась теплого мужского плеча пальцами и гнала мысли прочь.
Двумя часами ранее он встретил ее в собственной прихожей поцелуем, ни о чем не стал спрашивать, молча отозвался на немую просьбу о ласке, прежде чем начал раздевать, долго и внимательно смотрел в глаза.
— Все хорошо?
Ее внутренний раздрай он чувствовал кожей, беспокоился.
— Хорошо. Просто будь со мной.
— Я есть.
— И люби меня, ладно? Люби, как будто я… твоя.
Вместо ответа он любил ее. Сначала в гостиной на диване, затем в ванной с теплой водой долго держал в объятьях, нежно мыл, ласкал, уткнувшись носом в мокрую макушку, просто был рядом. Наверное, ему хотелось спросить о том, что происходит, почему она такая напряженная, что гнетет ее, но вопросов Мак задавать не стал — знал, они еще поговорят — вместо этого пытался помочь ей расслабиться.
И теперь, закрыв глаза, прижимал ее голову к своей груди, гладил по волосам, не отпускал от себя.
А она, чувствуя, как тикают часы, смотрела сухими глазами на его ключицу — на тот ровный участок кожи, на котором не было, вторящей узором близнецу на ее плече, Печати — и силилась ни о чем не думать.
* * *
Следующий день и вовсе запомнился Маку странным, необычным — будто и не своим днем вовсе, а моментом, прожитым из чужой жизни. И помнились ему не столько череда событий, сколько эмоции, разные эмоции — свои, чужие, их общие.
Утром он готовил завтрак для двоих — жарил бекон, сосиски и, одетый по просьбе Лайзы в фартук, разбивал в сковороду яйца. Сама же Лайза, расположившись перед приготовленной и пустой тарелкой, удобно устроилась на высоком стуле за столом, болтала ногами, смеялась и рассказывала ему о том, что они пойдут в супермаркет — выберут ему новые духи (она знает какие) — радовалась, что они ему понравятся.
Какие духи? Зачем ему духи?
Вслух он протестовать не стал.
Ее глаза блестели и светились, но Маку постоянно виделось другое — что в них поставили заслонку. Будто на поверхности взгляд радостный, а глубже кто-то поставил зеркальную непреодолимую преграду, и внутрь не проберешься, сколько ни пытайся.
Он и не пытался — он не Халк, — просто ждал. Наступит вечер, тогда многое станет понятно — лишь надеялся, что в подобном странном состоянии Лайза выдержит до вечера, не сорвется.
Удивительно, но духи она действительно выбрала хорошие — они ему понравились. Безошибочно определила, куда идти, что выбирать, где платить, словно только вчера заходила в тот же отдел и совершала те же самые покупки. Его просьбу о том, чтобы купить что-нибудь для нее самой, она отринула легко и непринужденно — нет, ей ничего не нужно, спасибо. Может быть, потом, потом, когда…
Когда они поговорят.
И сидя после продолжительного шопинга в кафе, Аллертон продолжал гадать, какую информацию она собирается поведать ему вечером, что за тайну, от которой ее поведение зависело столь сильно. Читал меню, пил кофе, жевал кусок торта и продолжал ненавязчиво наблюдать за наслаждающейся ягодным пирожным спутницей.
Прогулка по набережной, треплющий рукава ее блузки ветер, ласковый денек — один из последних, судя по прогнозу погоду, солнечных, — горячие на его шее руки, мягкие и теплые, подставленные для поцелуя губы.
Лайза улыбалась все шире, а у него все тяжелее становилось на сердце.
Почему всякий раз, когда она отворачивается и смотрит в сторону, ему кажется, что в ее глазах блестят слезы? Что, черт подери, происходит в этом странном и хрупком женском мирке? Не единожды в тот день ему хотелось тряхнуть ее и настоять на разговоре прямо сейчас.
— Все хорошо, Лайза? Что-то происходит, так ведь?
И каждый раз она с тем же зеркальным взглядом увиливала от разговора.
Позже. Все позже.
А позже они поехали на автодром, где она впервые попросилась сесть за руль Фаэлона.
Аллертон напрягся.
— А ты умеешь?
— Умею? Конечно, ты же меня учил!
Учил? Он не помнил. Но за руль пустил, и через пять минут уже сидел полностью ошарашенный — она не только сумела завести его машину (знала стартовую комбинацию и снятие блокировки), но так же дрифтовала на ней, как на своей собственной.
Черт… Как? Откуда?
Кто и где мог научить ее такому? Он спьяну? Он во сне? Ее тренировал кто-то из Комиссии? Джон бы сказал, ведь он Сиблинга спрашивал.
Росла гора вопросов, росло нетерпение, росла вместе с тем час за часом и нервозность Лайзы.
Мак сжимал зубы, беспокоился, терпел и ждал. Целый день он не мог сформулировать для себя конкретный вывод о поведении его спутницы, и тут, наконец, получилось. Он вдруг понял, как она себя ведет — точно так же, как стоящий на краю пропасти человек, как тот, кому жить осталось всего сутки. Как сбрендивший от эйфории и свободы, приготовившийся к смерти самоубийца.
— Лайза…
Она не отзывалась.
— Лайза…
Делала вид, что не слышит.
— Лайза, поговори со мной.
И каждый раз при этих словах в ее взгляде сквозь прочную заслонку пробивался страх — он видел.
— Я не такой глупый, я пойму. Ты замешана в криминале? Я помогу. У тебя беда? Расскажи мне, расскажи, слышишь?
— Нет у меня никакой беды, кроме тебя, — отозвалась та лишь единожды, улыбнувшись, и больше не предоставила ему шанса для диалога.
Сначала настояла на том, чтобы они на восточном холме посмотрели закат, прикупила не только жареной картошки в пакетике, но так же и попкорн. Для чего понадобился последний, Мак сообразил только тогда, когда Лайза по возвращению домой взяла его за руку и повела в его же собственный кинозал. Сама включила проигрыватель, сама выбрала диск, сама забралась ему на колени и так просидела почти час, в течение которого он пассивно гадал, куда в женское тело входит столько кукурузы. Активно же он гадал о другом — откуда у него ощущение, что загадочная Лайза Дайкин знает каждый угол в его собственном доме?
Может, так хорошо разбираются в планировке все дизайнеры интерьеров? Может, пусти к Халку, она и там за секунду отыщет и библиотеку, и писсуар, и кладовую? Нет, в это он не верил — всему должно быть иное объяснение, вот только какое? Черноволосая мисс вела себя так, как будто не только бывала в его особняке раз десять, но и… жила здесь.
«Гостья из будущего».
Ему на ум впервые пришло подобное сравнение, и он тут же откинул его — неправдоподобно.
«Зато подходит».
Еще один и последний за этот день вопрос о том, собираются ли они поговорить, он задал уже в постели, куда Лайза собралась со словами «а теперь мы просто поспим».
Она не отвечала долго, сопела, молчала, затем погладила его по щеке и вздохнула:
— Мы поговорим утром. У меня ведь двадцать четыре часа, помнишь?
— Помню.
Он помнил.
Что ж, ее право, ее выбор — он на него согласился.
Погасил ночник, обнял лежащую рядом женщину и собрался, несмотря на напряженный пах, «просто спать» — ведь сегодня все по ее.
Сам он заснуть спустя какое-то время смог, но она нет, потому что каждый раз, просыпаясь, он чувствовал под рукой напряженную спину и льющийся из-под одеяла осязаемый страх. Казалось, рядом с ним лежит не человек, а взведенная до упора пружина — сжатая настолько сильно, что одно движение, и петлю сорвет.
Он переживал за нее, каждый раз, просыпаясь, прижимал ее обратно к себе, пытался усыпить. Ждал все никак не приходящего утра.
И лишь в начале пятого увидел, что уставшая и беспокойная Лайза, наконец, уснула.
Утром следующего дня, несмотря на почти полное отсутствие сна, она проснулась раньше него, полностью оделась и теперь сидела на кухне — лицо бледное, под глазами круги, потухшие глаза неестественно блестят.
— Завтрак приготовить?
— Нет.
— Почему? У меня еще остались яйца и бекон. Могу поджарить сосиски…
— Не надо, стошнит.
— Как хочешь.
Какое-то время он стоял у холодильника, пытался понять, хочет ли позавтракать сам, но уже через секунду понял — не хочет. Попросту не сможет проглотить его, когда рядом сидит состоящий из нервов сгусток. От холодильника отошел, включил кофеварку, зарядил в нее свежие пакетики.
— А оделась зачем? Разве что не обулась.
Лайза потупила глаза.
— Чтобы… не голой на улицу.
— В смысле?
— Чтобы, если выставишь на улицу, то не голой.
Аллертон опешил.
— Я вообще не собираюсь тебя выставлять на улицу, изверг я что ли? С чего?
— Ты еще не знаешь, что я собираюсь сказать.
Он приблизился к ней, развернул к себе, погладил по голове:
— Что бы ты мне ни рассказала, обещаю, что на улицу я тебя не выставлю. Откуда такие глупости?
— Ты сначала выслушай.
— Выслушаю. Кофе попить дашь?
— Дам. А потом пойдем в гостиную, ладно?
— Почему?
— Не хочу при ярком свете…, тяжело.
Пришлось сдержать вздох и пожать плечами.
— В гостиную, так в гостиную.
Они сидели на диване — она слева, он справа, между ними метр незанятого пространства. Полумрак, тишина, из кухни все еще тянулся, расползаясь по дому, запах кофе.
Лайза долго смотрела в сторону — на картины, двери, лестницу наверх, искала взглядом то, за что можно зацепиться, что удержит. Не нашла. Мак сидел рядом спокойный, расслабленный, терпеливый. Черная футболка, черные джинсы — они будут еще вот так сидеть вместе после ее рассказа?
«Паникерша».
— Рассказывай, ты обещала.
Нервный вдох, нервный выдох. Наконец, она собралась с силами и заговорила:
— Ты… и я… — прервалась, подавилась фразой, не смогла ее сформулировать и на несколько секунд замолчала, — помнишь, ты спрашивал, откуда на моем плече Печать?
— Помню.
— А еще ты спрашивал, кто меня научил снимать блокировку Фаэлона? И кто учил меня водить Мираж? И откуда я так хорошо знаю планировку твоего дома — кто показал мне?
— И кто же?
— Ты.
Это слово повисло посреди комнаты, вырвавшееся из ее рта, но не принятое его ушами — Мак озадаченно моргнул. Долго молчал, все ждал продолжения, но не дождался и попросил:
— Пожалуйста, уточни. Не уверен, что я понял.
— Ты, Мак, ты. Это ты меня всему учил.
— Я не мог…
— Мог.
— Я что, потерял память?
— Нет, ты ее не потерял… Или да, в каком-то смысле. Дело в том, что ты ее еще не приобрел.
Он первый раз шелохнулся, сменил позу, раздраженно постучал пальцами по спинке дивана и отклонился.
— Может, объяснишь?
Было видно, что ему очень хотелось понять, а она лишь путала его; Лайза вздохнула — ей придется начать с самого начала и уже без прикрас. Подать правду такой, какой она и являлась, не надеясь, что ее вкус спасет золотая, серебряная или платиновая каемка блюда.
— Мак, мы жили вместе — я и ты, — на его деревенеющий при этих словах взгляд Лайза отреагировала нервно и грубо. — Не перебивай. Теперь вообще не перебивай меня, пока я не скажу, что можно задавать вопросы, хорошо?
Кивок.
— Мы жили вместе, Мак, и жили долго, больше года. Я была твоей женщиной, носила твое кольцо, именовалась Лайзой Аллертон. Хочешь, я могу описать, как оно выглядит — твое кольцо? — ей все хотелось что-то доказать, вложить в его голову в нужном порядке, и чем больше она этого желала, тем больше путалась. — А хочешь, я расскажу тебе, какие дела тебя ждут в будущем, какие проекты? Что прикажет Дрейк, как пройдут операции, чем они окончатся и сколько займут? Я помню их все, потому что ты делился со мной, когда приходил домой, ты доверял мне, потому что мы… мы жили очень счастливо, мы любили друг друга.
Она вдруг поняла, что говорит сбивчиво и умолкла. Уже сейчас пыталась прочитать что-то в глазах напротив, но наткнулась на глухую стену — Мак закрылся. Теперь он просто слушал и анализировал — она знала этот режим и поспешила продолжить:
— Давай я попробую сначала, с самого начала. Я из будущего, Мак. Я оказалась здесь по ошибке, когда год назад… вперед… попыталась отказаться от Перехода на пятнадцатый Уровень и вошла в Портал. Тем утром мне пришло письмо-уведомление о необходимости посетить эту чертову будку, а… а тебя дома не было, ты работал. Я звонила тебе, хотела спросить, что мне делать, ведь если бы я ушла на пятнадцатый, а ты бы не знал, ты бы не смог меня найти. Это потом я уже подумала про Бернарду, понимаешь? А тогда запаниковала.
Она сбивалась и вновь переходила на обрывочную речь. А затем снова пыталась возродить в ней связанность.
— Мы познакомились с тобой здесь же, год назад, в Нордейле. Познакомились при очень странных обстоятельствах: ты гнался за мной на Фаэлоне, преследовал меня. Ты думал, что я каким-то образом связана с группировкой, которая занималась поддельными Печатями, но я не была — тогда ты этого не знал. Бумаги мне передал на хранение Гарри Олдридж, помнишь его?
Нет ответа.
Лайза заломила руки.
— А я, дура, приняла их — не думала, что поплачусь. Но поплатилась я здорово — ты почти убил меня тогда, в той погоне, а потом сам же и восстанавливал. Внизу, в своей лаборатории. Ты веришь мне, Мак, веришь?
Тишина. Она впервые пожалела, что они переместились сюда, в полумрак — лучше бы остались на кухне. Там бы ей удалось разглядеть его глаза, а теперь нет, света мало, не хватает.
— Мак, скажи что-нибудь… Ты мне веришь?
Он молчал очень долго. Затем обронил одно единственное лишенное эмоций слово:
— Рассказывай.
Ее рассказ занял почти час. Потому что было много подробностей, потому что ей обо всем хотелось упомянуть. А вдруг упустит что-то важное, вдруг он не поверит? Хотя как тут не поверить, когда столько деталей? Даже Рен поверил… И Дрейк. И с каждым выпущенным наружу словом Лайзе становилось все легче, будто из души уходил груз, будто не надо было хранить внутри мешок с камнями — можно, наконец, выкинуть их по одному в окно. А Мак на протяжении всего повествования не шелохнулся — ни слов, ни эмоций — ничего. Нечитаемый взгляд, внешняя расслабленность и внутренняя, ощущаемая даже на расстоянии напряженность.
А потом рассказ кончился. И наступила тишина, которая длилась, как ей показалось, вечность. Минуту, две, десять?
Лайза ждала вопросов, они были ей нужны, и она их дождалась.
— Значит, яхта у меня все-таки было.
Она обрадовано закивала:
— У нас. «Мечта», да.
Новое обдумывание, тишина.
— И собирал тебя после аварии Лагерфельд?
— Он, другой бы не собрал. Я потом хотела подарить ему свой катер.
— А что ты сделала с мотоциклом?
— С «Ван-до»? Я его продала.
Новый ответ, новая пауза. Лайза дергалась внутри — ей полегчало, ей хотелось прыгать от радости — она освободилась, от всего освободилась, теперь он знает!
— Видишь? Все сходится! Отсюда я и знаю твой дом, как свой собственный — он и был моим в каком-то смысле. И найти ты меня не можешь, потому что во мне твоя кровь, и с Печатью все разрешилось — а ты еще думал, что она чужая!
Ведь он снова стал родным, да? Почти как раньше? Сейчас еще минутка или две, он все обдумает, а потом улыбнется и скажет: «Ну и дела!». А она рассмеется, потому что падет с души последний груз, и примется вспоминать все новые и новые детали их знакомства. Глупая история, да, но ведь по-своему прекрасная — они справятся и с ней, ведь они снова вместе, они, наконец, поговорили.
Но тишина, вопреки возбужденному ожиданию Лайзы, новыми вопросами не прерывалась — длилась, длилась и длилась. Она длилась так долго, что от дурного предчувствия закололо сердце.
— Мак…
Глухое молчание, не слышно даже дыхания.
— Мак, скажи что-нибудь…
Немая стена между ними.
— Мак… не молчи.
Ей хотелось поддержки. Хотелось услышать, что ее поняли, что ей поверили. Хотелось видеть во взгляде удивление и шок, хотелось кивать на слова «это просто невероятно», хотелось взять его за руку и сказать, что у них все получится, все снова получится.
Но одетый в черную майку и джинсы мужчина молчал. И лишь спустя минуту, которая пытала и изводила ее хуже профессионального палача, он сказал что-то странное: «Лучше бы ты рассказала мне раньше».
Лайза ушам не поверила и тут же принялась защищаться:
— Но как я могла рассказать тебе все раньше? Тогда, у ворот?
— Ты должна была рассказать мне все сразу. А не после… встреч.
— Но зачем? Ты не поверил бы мне и лишил бы нас возможности познакомиться. Познакомиться нормально, естественно. А я хотела, чтобы у нас был шанс узнать друг друга…
— И мы узнали, так?
— Ну… так. Узнали хоть немного.
— Нечестно.
Это слово ощутилось ей, как пощечина.
— А тогда ты выгнал бы меня с порога!
— А теперь я тебя узнал, верно? А раз так, должен сказать: «заходи, дорогая, в дом?» Ты это хочешь услышать?
Она опешила. Оторопела и замерзла на месте. Пролепетала:
— Нет, наверное…
Не совсем это, но что-то в таком духе.
— Я понимаю, ты просто не готов… Но…
— Лайза.
Теперь перед ней сидел и вовсе чужой человек — кошмары сбывались.
— Что?
— Я должен подумать.
— Да, конечно…
Она не сразу поняла, что «я должен подумать» эквивалент слова «уходи». Лишь интуитивно почувствовала, как от дивана до двери, как в самолете, пролегла светящаяся дорожка.
Уходить? Так просто? Так быстро? Ей уже пора? Но ведь они не договорили, они только начали обсуждать, они…
Пытаясь сдерживать растущий внутри холод, Лайза спросила:
— Мне… уйти?
И получила прямой ответ:
— Да, если можно. Я должен подумать.
Ей хотелось обнять его, утешить, успокоить, но пришлось подняться с дивана. Ей хотелось произнести «Да пойми, все у нас будет хорошо», но вместо этого пришлось промолчать. Коридор, поворот, прихожая, дверь… Меньше всего ей хотелось уходить вот так, когда разговор, по ее мнению, не закончился, но пришлось обуться, подхватить сумочку, толкнуть наружу дверь и прищуриться, когда в глаза ударило яркое солнце.
Прекрасное августовское утро, а в голове одна-единственная мысль: «Все. На этот раз точно все».
Нет, это совсем не конец, думала она, шагая по асфальтовой дорожке и обнимая саму себя руками, — утро еще не прогрелось. Это всего лишь начало — ему надо подумать, обмозговать, сделать выводы, свыкнуться с новой ситуацией, так? А потом он позвонит, позвонит и скажет, что им нужно встретиться, чтобы обсудить новое положение вещей. Ведь теперь он не один, теперь их двое, пусть вот так странно, но как есть… Ведь она не выбирала тот Портал, не выбирала ту судьбу, она просто приняла то, что произошло, значит, сможет и Мак?
Лайза убеждала себя и сама же себе не верила.
На душе тяжело и муторно. Кажется, что мир вокруг вновь стал зыбким, что все вокруг крошится, трескается и распадается. Что ее нога вот-вот провалиться в дыру в асфальте, что она только что оставила за спиной невидимую черту, которую нельзя было пересекать — не просто нельзя, СОВСЕМ-СОВСЕМ нельзя.
А она пересекла. И теперь снова бояться и ждать, ждать и бояться. Теперь от нее зависит мало, если вообще что-то зависит.
Хотелось плакать.
* * *
Впервые в жизни Мак Аллертон бесцельно кружил по комнатам и не мог остановиться. Садился на диван, вставал с него, поднимался в кабинет, устраивался в кресле и тут же соскакивал вновь — ходил, ходил, ходил, а внутри зудела смесь из странных чувств — беспокойства, раздражения и смятения.
На душе темно и тяжело, на душе чувство вины. Откуда?
Да из-за нее, все из-за нее. Из-за ее ждущих и растерянных глаз и застывшей на губах фразы «можно я останусь?»
Можно? Нет, нельзя! С чего ей оставаться в его доме, пусть даже раньше она жила в нем? А он здесь при чем?
Он чувствовал себя прижатым к стене, загнанным в ловушку,… использованным.
Зачем было знакомиться, сближаться, пытаться вызвать в нем чувства, а потом вываливать на него правду? Хотела показать товар лицом, хотела, чтобы уже наверняка?…
Чувство вины разрасталось. Наверное, он не должен был гнать ее, наверное, должен был сказать что-то наподобие «эта проблема решаемая, мы что-нибудь придумаем», но он не мог, не хотел придумывать.
Выбор — где он? Если раньше была свобода решать, то теперь ее не осталось. Ловушка? Если бы ему еще неделю назад сообщили, что какая-то девчонка вскоре загонит его в ловушку, он бы не поверил. Загонит его — Мака Аллертона — в ловушку? Да никогда!
Чейзер сел на стул, прикрыл лицо ладонью, потер лоб.
«Ты повел себя, как козел».
А как еще он должен был себя повести — сразу же принять ее обратно? Ту, которую он едва знал? У нее чувства, великие чувства, написанная на лице любовь, а у него? Чем он задолжал самому себе — тому себе, который когда-то познакомился с Лайзой и счастливо прожил с ней год?
Врала ли она? Нет. Но означало ли это, что он должен был сразу же надеть ей на палец кольцо, а самого себя утешить мыслью «стерпится-слюбится»?
Хотелось рычать, хотелось движения, хотелось что-нибудь сломать — он сдержал неуместный порыв.
Она красивая, умная, хорошая, она, наверное, ему подходит, вот только он хотел, черт подери, не так. Он хотел честно: чтобы она хлопала глазами, смеялась искренне, иногда отказывалась от встреч, а он кружил бы вокруг нее, влюблялся, завоевывал. Чтобы между ними никогда не стояло никаких тайн, чтобы постепенно узнавать, томиться, чувствовать, как рождается что-то хрупкое и одновременно бесценное.
Чувствовал ли он подобное теперь? Еще два часа назад? Нет, все это время он чувствовал тайны и загадки. Ну что ж, всплыло.
Его вторая половина… Его идеальная женщина.
А ведь он хотел выбрать, хотел сделать этот вывод сам. А теперь — «вот тебе торт, который ты не заказывал, — жри и давись».
А история такая складная, такая слитная, такая счастливая — он жил там, любил Лайзу, наслаждался совместным бытом, был счастлив.
Тот Мак был. А что делать ему, не прожившему рассказанную историю?
Ведь он не помнит ту погоню, он не лечил ее, не делал ей массаж и не ставил иглы, не возил на ралли. Там он учил ее водить Мираж и Фаэлон, а здесь лишь постоянно испытывал подозрения, что что-то с мисс Дайкин не так.
Теперь он знал правду. Легче? Нет.
Он бил внутри самого себя и сам же рвался на свободу. Пытался приструнить, заставить вести себя правильно, и чем больше пытался, тем сильнее росла агрессия.
«Теперь он должен пригласить ее на свидание. Должен».
Никому он ничего не должен!
Даже если они встретятся снова, как он будет смотреть ей в глаза — в эти ждущие любви глаза? Откуда заставит себя выжимать чувства, до которых не дозрел?
Ведь теперь должен…
Впервые в жизни ему хотелось скулить, потому что нет сильнее давящей силы, чем та, с помощью которой давишь себя сам. Моральные устои, жесткие принципы, четкое знание о том, как должен вести себя настоящий мужчина, — они задавят его, он сам себя задавит. Вынудит себя пойти к ней и сказать то, чего на самом деле не желает, попросит прощения там, где не чувствует вины.
Жизнь — боль. А позавчера все было хорошо, позавчера он ждал ее в гости. Все треснуло по швам, и даже собственный дом вдруг перестал быть своим, потому что, оказывается, он был и «ее».
Она сказала — Дрейк знает. Означает ли это, что Дрейк тоже считает, что Мак теперь «должен»?
Нет, Дрейк никогда не наказал бы его подобным образом, не стал бы настаивать на близости с нелюбимым человеком — он учил их свободе.
Рен… и тот знает. Черт!
Хотелось рычать. И что теперь — что делать, куда идти?
Внутри бурлила опасная смесь — росла агрессия, росла злоба, рос гнев. На себя, на нее, на ситуацию. Мозг желал переключиться на привычную волну холодного равнодушного спокойствия, но не мог — душили эмоции.
Ему нужно что-то привычное, что-то знакомое — то, что поможет успокоиться. Работа? Да, работа помогла бы снять напряжение.
Пальцы сами принялись набирать номер Начальника, в трубке раздались длинные гудки.
«Спросить его? Спросить о том, правда ли это?»
Правда, он и сам знал, что правда.
«Он не смог отправить меня назад, не захотел, сказал, что это слишком рискованно и посоветовал начать все здесь», — звучал в голове голос Лайзы.
Она-то начала и начала умно, хитро — все для того, чтобы ее Мак вернулся к ней.
Вот только он не ее Мак.
— Слушаю тебя, говори.
— Дрейк… — Аллертон несколько секунд колебался — может, все-таки что-то спросить? К черту! — Скажи, для меня есть хоть одно задание? Что-нибудь из категории С.
Кодовый символ «С» означал полную зачистку территории. Ни раненых, ни пленных, ни свидетелей.
«А ведь уже на прошлом задании Рен знал. Знал, когда сподвигал меня участвовать в гонке и проиграть на трассе, которую Лайза проходила восемьдесят два раза».
Винил ли он друга? Нет… Тому, наверное, тоже было непросто.
— Категории С нет. Есть В — там нужно взять двух девчонок живыми и привезти для допроса.
— К черту девчонок, — грубо отозвался Мак, — их с меня на сегодня хватит.
— Аллертон?
— Извини, Дрейк, я потом перезвоню.
И он первым положил трубку.
Начальник, наверное, удивится. Начальник на подобный финт по-доброму не отреагирует и сделает выговор позже. Плевать.
Ответный звонок раздался несколько секунд спустя. Рыча от негодования и приготовившись к объяснениям, Чейзер нажал «ответить».
Звонил не Дрейк, звонил Эльконто.
— Да!
— Ты чего орешь? Я в чем-то провинился?
— Я всего лишь сказал «да».
— Но какое «да»! Меня чуть не снесло.
— Кончай шутки шутить, зачем звонишь?
— Нет, я точно сегодня не в почете. Слушай, ты только не застрели меня — хотел спросить, бумаги-то завезешь?
Ах да, бумаги, он обещал их утром — документы по стратегическому планированию Канна, которые с пометками и предложениями передавались по кругу.
— Завезу через пятнадцать минут.
— Дом мне не сожги, зловонный дракон, когда будешь входить.
Мак второй раз, не прощаясь, нажал отбой.
Да, он отвезет бумаги, поездка ему не повредит — хоть что-то привычное, хоть что-то родное. Он сунул в карман бумажник и сгреб со стола ключи.
Собирался ли он все рассказать Дэйну? Нет. Но рассказал. Не с порога, конечно, но после пятого по счету вопроса «да что происходит, друг, на тебе лица нет?», не выдержал и вылил эту историю во всех подробностях на Эльконто. Тот присел от удивления.
— Так что же это… Значит, она еще на той вечеринке все про нас знала?
— Угу.
— И про меня, и про Халка, и про Рена…
— И про Дрейка, и про Бернарду.
— А еще издевалась над моей профессией! Вот подстава.
Аллертон чувствовал примерно то же самое.
— А теперь она чего хочет? Чтобы ты ее любил?
Мак молчал. Чего теперь хочет Лайза? Он и сам не знал, но чего-то она от него хотела.
«Скажи мне что-нибудь». А что он должен был ей сказать?
— Так это же подстава, друг! Прессинг! Вот завалила бы ко мне с порога баба и сказала — а давай-ка мы с тобой будем жить!
— И что?
— Что?! Да я бы выставил ее в шею!
— А если бы она рассказала тебе, как вы долго и счастливо жили в будущем, а Дрейк бы это подтвердил, что тогда?
— Ну, ты так меня не пугай! А кто сказал, что Дрейк знает, что там было в будущем? Он же тоже там не был, а она могла напридумывать небылиц, чтобы тебя захомутать.
— С такими подробностями? Нет, хотел бы я, чтобы она врала, но она не врала.
— И что теперь?
Они долго сидели в креслах, разделенные кофейным столом, молчали и тяготились. Тяготились не тишиной, но неспособностью найти выход из положения. Две головы оказались ничуть не лучше, чем одна.
— И теперь тебе с другими бабами уже никак? — спросил одетый в гетры и белую майку хозяин квартиры; возмущенно звякнули при повороте головы вплетенные в косичку бусины. Спросил с искренним сочувствием, потому как проникся и ужаснулся.
— Да почему никак? Наверное, «как»…
Вот только, «как»? Теперь он должен согласиться, что принадлежит Лайзе — ведь истинная вторая половина встречается только единожды. Наверное, когда-нибудь он так и сделает — выпустит пар, найдет для себя слова, поймет, что она права. Осознает, что она действительно хорошая, красивая, правильная для него…
Почему-то тоскливо.
— Она ведь… не плохая, Дэйн.
Зачем он ее защищает? Потому что что-то чувствовал к ней…, любил? Нет, этого слова в голове он еще не произносил. Наверное, шел к нему, но не дошел.
— Ну и что, что «не плохая»? Их, «не плохих», на улице, знаешь, сколько ходит? И что, я теперь должен жить с той, которая пришла и сказала «я создана для тебя»? Которая бы на яйца мне наступила и мою косу на кулак намотала?
Женщину, которая смогла бы намотать косу Эльконто на кулак, представить удавалось лишь двухметровой, безразмерной и почему-то в каске с рожками. Женщину-воительницу, гром-бабу с секирой, грудью шестого размера и с толстыми коленками.
Мда, ну и картинка. А идей по существу так и нет.
— Я не знаю, что делать дальше, Дэйн.
Никогда раньше Мак не чувствовал себя беспомощным. Он не боялся ни врагов, ни друзей, ни даже Начальника, но он всерьез опасался самого себя.
— А ничего не делай!
— Раньше или позже придется. Либо приглашать ее на свидание, либо отказывать ей полностью.
— Знаешь, не забивай пока голову. Ты подумаешь, я подумаю, а пока свали куда-нибудь из города, проветрись, покатайся, не ходи домой, а полностью смени обстановку. Тогда мысли и придут.
— Уехать?
— Да, уезжай. Хотя бы на сутки.
— Не поможет.
— А ты сначала проверь. Дорога, она, знаешь ли, всегда помогает.
Дом снайпера Аллертон покинул с твердым намерением «проверить», поможет ли ему дорога в этот раз.
