Глава двадцать восьмая

С Гленном Шелби я виделся в Сомерсе зимой, незадолго до того, как изнасиловали Дженни. Но это была не последняя наша встреча перед тем, как он умер. Родители воспитали меня человеком великодушным. Научили творить добро. И помогать нуждающимся.

Я рассказываю об этом потому, что в тот вечер, после сеанса с Шоном, поехал с ним повидаться. Он вышел из тюрьмы около года назад, и с тех пор я постоянно о нем думал. Мысли о нем проникли в мое сознание да там и укоренились – до такой степени, что даже мешали работать. Я нашел его без труда, через сотрудника службы пробации. Он работал на дому в своей крохотной квартирке, обрабатывал на компьютере данные для какой-то паршивой компании, занимающейся маркетингом через интернет, из числа тех, что перехватывают вашу персональную информацию и потом шлют всякую ерунду, которую приходится удалять. Эту работу ему нашла тетя из Бостона. Она же в течение нескольких лет платила арендную плату и коммунальные платежи за его крэнстонскую квартиру. Деньги приносила скромная рента, доставшаяся парню в наследство от родителей. Тетя была женщина пожилая, и если и проявляла интерес к племяннику, то только в рамках долга опекуна, получая за это, насколько я понимаю, символическую плату. Не думаю, что она знала о его последней отсидке, хотя об остальных преступлениях племянника была осведомлена. До этого он дважды попадал за решетку за домогательства и запугивания.

Теперь Гленн день и ночь торчал дома, хотя раньше работал в компании по содержанию и обслуживанию жилья. По примеру любых других ситуаций, требующих взаимодействия с другими людьми, через несколько месяцев его уволили. Это парня ожесточило. Гленн любил землю, запах травы и обожал контактировать с другими людьми. Каждый новый человек давал ему шанс на задушевное общение. К сожалению, молодой человек зашел слишком далеко в отношениях с одной клиенткой, замкнутой мамашей семейства из пригорода, ошибочно приняв ее вежливость за проявление неподдельного интереса к нему и его жизненной философии.

Гленн Шелби был жалким созданием. О двух вещах я вам уже рассказывал. Во-первых, он был мастер вытягивать из собеседников истории из личной жизни, которыми обычно делятся лишь с близкими друзьями и любовниками. Я в ходе наших сеансов тоже ему кое-что выболтал, и это меня беспокоило. А во-вторых, он был единственным пациентом, которого я не сумел спасти.

Тем вечером я поехал к нему домой. Должен признать, что оказаться с ним наедине было не очень приятно. Квартирка располагалась в жилом комплексе, напоминавшем собой мотель, и входная дверь вела сразу на улицу, как в частном доме. Но внутри была одна-единственная комната. Автомобили парковали на улице. В большинстве своем старые, неухоженные развалюхи. Посреди двора располагался плавательный бассейн, доведенный до ручки безразличием здешних обитателей и, если совсем откровенно, здорово смахивавший на выгребную яму под открытым небом. До приюта для бездомных такому жилью было рукой подать. Многие жители комплекса были преступниками или, подобно Гленну, выживали исключительно благодаря помощи родственников. Они делились с Гленном своими историями, а он рассказывал их мне во время наших сеансов в Сомерсе. Я хорошо их помнил.

Он открыл мне дверь в чистеньких брюках цвета хаки и рубашке, будто собирался отправиться на работу в какой-нибудь офис. Изнутри резко пахнуло смесью чистящих средств и карри. В компании, где трудился Гленн, работало непропорционально много индусов, которые, собственно, и жили в Индии. Для тех, кто недавно звонил в службу поддержки клиентов, в этом нет ничего удивительного. Они нередко проводили в интернете конференции и координировали свои действия, выступая в роли виртуальных коллег. Их культура въелась в Гленна, и он явно с ума сходил по блюдам индийской кухни.

Гленн трясся, хотя губы его расплылись в негодующей улыбке.

– Привет, Гленн. Можно войти?

Он отошел в сторонку и показал мне на небольшой диван в углу комнаты.

Я сел и спросил:

– Как твои дела?

В квартире царила идеальная чистота. В застекленном шкафчике аккуратно стояла посуда. На кухонном столе, на равном расстоянии друг от друга, в одну четкую линию были выложены газеты. Буфет украшали небольшие фарфоровые безделушки. Навязчивое стремление к чистоте – типичный стереотип пациентов, страдающих от подобных форм психоза. Как и грязь, по иронии судьбы.

Гленн пожал плечами. Затем сел рядом со мной на деревянный стул, скрестил ноги и, наконец, поднял глаза.

– Надеюсь, ты не обидишься, что я к тебе приехал. Обычно врачи так не поступают, но я о тебе все это время волновался.

Гленн откинулся на спинку стула. Охватившее его возмущение уступило место глубинной потребности вновь ощутить контакт со мной. Просто удивительно, как быстро он это проделал.

Я улыбнулся. Глаза парня расширились, и я вдруг мысленно вернулся назад, к временам наших сеансов в Сомерсе. Сеансов, которые мне пришлось прервать из-за рамок, которые он не пожелал соблюдать. Рамок, которые я сам же глупо позволил ему преступить, желая помочь.

– Гленн, я знаю, что должен был прийти раньше. Мне сообщили, что ты перестал ходить к доктору Уэсткотту. На минувшей неделе я столкнулся с ним в тюрьме, и он рассказал мне, что после освобождения твои дела идут неважно. Может, расскажешь мне, что случилось?

Я все сделал правильно. Стоит один раз нарушить границы – и их уже не восстановить. Это тебе не стены из кирпича и штукатурки. Они у людей в головах, как и слова, проглотить которые обратно, как известно, нельзя. Я попросил, чтобы Гленна направили к другому врачу-добровольцу, и после его освобождения доктор Уэсткотт согласился продолжить с ним работать. Хотя на самом деле он не столько лечил его, сколько наблюдал, следя, чтобы парень не увлекся очередной навязчивой идеей и не утратил над собой контроля.

Гленн уставился в пол и пожал плечами.

– Что ты имеешь в виду? Он замечательный врач. И практикует прямо здесь, в Крэнстоне.

Я почувствовал, как по спине прокатилась волна дрожи. Волосы встали дыбом. Через несколько месяцев после того, как Гленна стал лечить доктор Уэсткотт, парень стал присылать мне домой письма. Я понятия не имею, где он раздобыл мой адрес, узнал, как зовут мою жену и детей. Я поставил в известность доктора Уэсткотта и администрацию тюрьмы. Гленна заставили оставить меня в покое, и я поверил, что пуля пролетела мимо.

У пациентов, страдающих пограничными расстройствами личности, болезненная привязанность к врачу развивается гораздо чаще, чем у остальных. Вероятность этого доходит до сорока процентов. Но здесь важнее не столько цифры, сколько сам факт. Обучение психиатров, помимо прочего, включает в себя навыки устанавливать и поддерживать рамки. Но как я уже говорил, встретившись впервые с Гленном Шелби, я обнаружил, что вся моя подготовка и гроша ломаного не стоит. Установленные ограничения парень соблюдать не стал, у него развилась ко мне патологическая привязанность, а затем наступил период домогательств и преследований. К счастью для меня, он закончился быстро – из-за страха Гленна перед одиночной камерой и новыми обвинениями, которые не позволили бы ему выйти из тюрьмы.

По ходу замечу, что это отличный пример, опровергающий утверждение о том, что пациенты, страдающие от патологий второго типа, не поддаются действенному лечению. На самом деле легкие их формы можно лечить, используя методику кнута и пряника. Такие больные вполне способны контролировать свое поведение, желая получить вознаграждение и избежать наказания.

Да, их можно лечить. Но излечить полностью – нельзя. В отсутствие кнута и пряника они неизменно возвращаются к старой модели поведения. Больше я от Гленна не получил ничего, даже когда он вышел из тюрьмы. Но потом понял, что теми письмами его попытки чувствовать себя ближе ко мне не ограничились. И тогда поехал к нему, чтобы положить этому конец.

Наш разговор продолжался примерно час. Потом я ушел и поехал домой. Через неделю Гленна нашли повешенным у него дома.

Узнав об этом, я вспомнил некоторые предметы в его квартире, которые по той или иной причине привлекли мое внимание, но ничуть не встревожили. В них не было ровным счетом ничего плохого. Скакалку в углу комнаты, свернувшуюся будто змея. Табуретку на кухне. И железный, вделанный в потолок турник рядом с дверью в ванную. Потолки были высокие, думаю, футов восемь. Я и сейчас могу закрыть глаза и представить, как он висит на том турнике, а у его ног, буквально в нескольких дюймах от пальцев, валяется белый табурет. Скакалка привязана высоко, чтобы тело не касалось пола. Из одежды на нем лишь синие трусы. Я стараюсь на этом не зацикливаться. Но получается это не всегда, потому как это был не рядовой провал, который может случиться с представителями многих других профессий. Мое поражение закончилось той жуткой картиной, которую я вам только что нарисовал. Той самой картиной, с которой я теперь живу каждый день. Она всегда со мной, как напоминание о том, что даже я могу вылечить далеко не каждого пациента.

Когда я уходил, Гленн был жив. Трясся, но во всем остальном пребывал в полном порядке. Я вернулся на работу, принял еще одного пациента и вернулся домой к семье.

На следующий день со мной связался детектив Парсонс. Его звонка я ждал. Не забывайте, на тот момент я уже опять работал, как точная машина, и в голове царила полная ясность. Мне было дано видеть будущее. По той простой причине, что я его контролировал. Куклы на ниточках. Палочки в моей руке.

– Мне жаль. Правда.

На самом деле это было не так.

– Не могу. Я уже объяснял вам, что…

– Убивать гонца, который приносит дурные вести, вполне нормально, так что я не в обиде. Не я придумал то несостоявшееся дело с сексуальной подоплекой. И по поводу алиби не солгал. Все это – объективная реальность, к которой я не имею никакого отношения.

Парсонс горестно вздохнул:

– Но ведь дело как-то надо заканчивать, правда? – спокойно произнес я. – Вы уже спрашивали об этом Салливана и его жену?

– Понятно.

– Похоже, что да, – сказал я. У меня не было никакого желания оспаривать вывод о том, что Боб невиновен. То, что думал Парсонс, было неважно. Значение имел лишь страх в его голосе. Это как раз и было «вонючее дерьмо», способное сломать человеку карьеру.

– И что теперь?

– Да, я помню это дело.

– Жаль, что вам придется все это разгребать. Могу я чем-то помочь?

– Истина, детектив, заключается в том, что ни мои подмигивания, ни кивки не будут играть никакой роли. Все, что происходит у меня в кабинете, в качестве доказательств не годится. Это проблема лечения, которому подвергаются жертвы психических травм. Даже если воспоминания к ним и возвращаются, с точки зрения закона их нельзя считать до конца достоверными. Я читал об аналогичных случаях и о решениях, которые по ним принимались. Подобные пациенты в роли свидетелей начинают нервничать, путаться, и суду приходится с этим считаться.

Парсонс на какое-то время умолк. Ему не хотелось давать отбой в том же состоянии умственного хаоса, в котором он пребывал, набирая мой номер. Его загнали в угол, из которого не было выхода. Если он ничего не предпримет, а журналисты пронюхают, что у него были основания для дальнейших шагов, его обвинят в пособничестве власть имущим и богатым. Но если он вываляет всенародного любимца в грязи без всякой на то причины, посыплются судебные иски и за дело возьмутся частные сыщики. А разборки в суде нередко приводят к отставке. С частными детективами на хвосте его усилия по расследованию этого дела, которого он боялся все больше и больше, станут предметом всеобщего внимания. Что действуя, что бездействуя, он в любом случае был обречен. Выйти из этой ситуации можно было, только если бы Боб оказался виновен. Но это было не так.

Бедный детектив Парсонс.