Глава двадцать девятая
Зерна сомнения прут вверх не хуже сорняков – если у них достаточно солнца, воды и питания.
Когда Шарлотта явилась ко мне в кабинет на следующий сеанс, все ее существо дышало сомнениями в отношении Боба. Они больше не виделись, но Салливан звонил ей, чтобы рассказать о проблеме с алиби и о нанятом им адвокате. Он по-прежнему настаивал, что присутствовал на дегустации, но никаких игривых смс-сообщений больше не было. Как и фотографий его торчащего мужского достоинства. Он демонстрировал редкую осторожность, с какой обычно действуют те, кто действительно в чем-то виновен.
– Прискорбно, что вас по-прежнему волнуют проблемы Боба. Прискорбно по той причине, что я вижу, как вы по этому поводу переживаете.
Да, это так. Я действительно очень переживаю. Мне интересно – а что он скрывает? Я даже спросила его: «Просто скажи мне, где ты был тем вечером. Если с другой женщиной, не волнуйся, я справлюсь». Но он как попугай повторял, что был на дегустации, что его все преследуют, потому что он баллотируется на выборах, что у него есть деньги и все такое прочее. Перегибал палку, понимаете?
– Да. Звучит действительно странно, и теперь я понимаю, почему вы так нервничаете. – Я подождал, пока мои слова не дошли до ее сознания. – Как вела себя Дженни после занятий группы?
Без изменений. Пока она не вспомнила голос Боба, с ней все было отлично. А сейчас такое впечатление, что она сдалась, разуверилась в лечении и решила жить в состоянии непрекращающейся боли. Боже мой, как же мучительно мне на нее смотреть. Смотреть и переживать – снова и снова.
– Я вас понимаю. Мне казалось, что сеанс групповой терапии что-то изменит. Другая моя пациентка, тоже жертва изнасилования, привела что-то вроде наглядного представления. Я хотел было ее остановить, потому что никогда не забываю о возрасте Дженни, но потом передумал. Сами по себе слова этой пациентки не внушали беспокойства, но она говорила о моменте первого проникновения, то есть о единственном воспоминании Дженни о том вечере.
Глаза Шарлотты расширились, она выпрямилась и села на самый краешек дивана.
Я не знала, что Дженни описала вам все в подробностях.
– Ну разумеется. А вы как думали?
Не знаю. Мне казалось, она просто вспомнила и рассказала вам. Я не стала расспрашивать ее о деталях. Но при этом понятия не имела, что она поделилась с вами… мне кажется… это настолько личное, что… Нет, я не хочу сказать, что это неправильно, но… Ах, что я такое говорю!
– Успокойтесь, все хорошо. Вам, конечно, странно думать, что дочь описала случившееся мне, мужчине, в таком стерильном окружении.
Шарлотта уставилась на этикетку на тюльпане. Лицо ее сморщилось, будто она что-то напряженно обдумывала и мысли причиняли ей боль.
– Вы хотите знать, о чем она мне поведала? Если я поделюсь с вами этим знанием, вам станет легче?
Пожалуй. Да. По правде говоря, я хочу знать все. Все, что она вам сказала.
Это было проще простого.
Я рассказал Шарлотте о проникновении. Описанный мной акт не относился к изнасилованию Дженни, хотя и не слишком от него отличался. Я скорее живописал, как Боб Салливан трахал свою юную секретаршу в автосалоне. Сзади. Схватившись рукой за плечо и вдавив лицо девушки в капот. Запустив пальцы другой руки в роскошные волосы на затылке. Резкие толчки, туда и обратно, будто животное.
Шарлотта откинулась на диван и сложила на груди руки. По ее лицу я видел, что ее Боб Салливан трахал точно так же. И что сейчас она думала только о том, где же он все-таки был тем вечером.
Через пять дней ростки зацветут пышным цветом. Но не будем забегать вперед.
Нас всех очень тревожила и Дженни, и тот факт, что нам, несмотря на достигнутый в работе прогресс, никак не удавалось продвинуться дальше. Воспользовавшись шансом, я подлил масла огонь, и теперь от него было достаточно дыма, чтобы мой сын спокойно ускользнул от внимания полиции. А потом вернулся к эгоистичному стремлению спасти свою пациентку.
– Как ты? – спросил я Дженни во время нашего следующего сеанса. – По-прежнему чувствуешь себя так, будто не можешь решить трудную математическую задачу и хочешь сдаться?
Дженни пожала плечами.
– Сегодня ты выглядишь грустной.
Брызнули слезы. Я протянул девушке несколько бумажных салфеток.
– Это все из-за воспоминаний, которые к тебе вернулись?
Нет. В этом плане мне стало легче. На самом деле все примерно так, как вы говорили, хотя я и ненавижу образы, которые проносятся в моей голове. Я хочу сказать, что когда вспоминаю о его руках и… обо всем остальном, с меня будто действительно сползает кожа, из моей груди рвутся крики и плач, мне даже не хочется жить. Но потом я начинаю думать или делать что-то другое, эти мысли уходят, а вместе с ними и чувства.
– Вот оно! – Я был возбужден сверх всякой меры. – Эмоции обрели пристанище. Они ассоциировались с воспоминаниями и прекратили изводить твой мозг в поисках дома. Предполагается, что восстановление после психологической травмы должно осуществляться именно так. Со временем, по мере того, как ты будешь отпускать от себя все эти эмоции и образы, они будут меркнуть и угасать. Потом увидят, что с тобой все в порядке, что провоцировать тебя нет никакого смысла, и тогда ты распрощаешься с ними навсегда.
Дженни в знак согласия кивнула. Но потом из ее груди вырвался вздох.
– Так в чем же дело?
Я не уверена, что должна об этом говорить.
Я все понял.
– Шон? – прозвучал мой вопрос.
Лицо выдало ее с головой.
– Можешь не таиться. Шон знает, что мы обсуждаем ваши отношения. С ним мы тоже о них говорим.
Правда?
– Да.
Ну хорошо. Я не знаю. Мне кажется, что я для него слишком плоха. Будто он от меня скверно себя чувствует.
– Как это?
Просто Шон очень зол. Он действительно считает, что меня изнасиловал мистер Салливан и…
– И что?
Он просто очень злится. Когда мы встречаемся, я не могу с ним ни о чем говорить, потому что он неизменно переводит разговор на мистера Салливана, на то, что его не арестовали и что он так и не понесет наказания по той причине, что я прошла курс лечения, и то, что я вспомнила его голос, не сыграет никакой роли.
– Понятно. А тебе по-прежнему кажется, что ты слышала его тем вечером в лесу?
Да. Мой мозг думает именно так. Но ничего такого в отношении мистера Салливана я не чувствую. Хотя должна бы, да? Я видела его на прошлой неделе, когда зашла на работу к отцу. Да, от того воспоминания разнервничалась, но больше не почувствовала ничего.
– А как по-твоему, Шон знает, что полиция приходила к нему с вопросами?
Что?
– Мама тебе ничего не сказала? Ах да, вероятно, она боится, что об этом станет известно вашему отцу.
О боже! Это объясняет, почему Боб вел себя так странно, когда мы с ним встретились! – Дженни обхватила голову руками, будто ей стало стыдно. – О господи!
– Все хорошо, правда. Боба спрашивали не о том, что случилось тогда в лесу. Он что-то натворил в прошлом. Во время допроса он солгал в ответ на вопрос о том, где был тем вечером. Полиция ничего не знает ни о нашей работе, ни о твоих воспоминаниях. Я сдержал свое обещание.
Но ведь все так и будет, да? Состоится суд, и тогда все увидят, какая каша царит у меня в голове! И Шон… О боже!
– Ты боишься, что Шон что-нибудь натворит?
Просто… Шон так зол. Он сказал мне, что…
– Что тебе сказал Шон, Дженни?
Я не должна вам этого говорить.
– Не бойся. Ты мне веришь?
Да… дело в том, что… я считаю его своим лучшим другом. Порой даже единственным.
– Тогда позволь мне помочь ему. Расскажи, что он тебе говорил.
Дженни посмотрела на меня с видом маленькой мышки, которой не хочется, чтобы ее услышали, несмотря на то, что она уже открыла рот и произнесла первые слова.
Шон сказал, что хочет убить Боба.
– Всего-то, – пренебрежительно протянул я. – Люди повторяют это на каждом шагу, разве нет? Не далее как сегодня утром я наорал на свою собаку и тоже сказал что-то в этом роде. «Я его убью, этого пса!» Понимаешь? Люди произносят эту фразу, хотя воплощать свою угрозу в жизнь не намерены. Это всего лишь выражение.
Нет. Вы не понимаете. Шон сказал, что в его воображении мистер Салливан рисуется одним из террористов, которых его послали уничтожить. Утверждает, что его надо убить, чтобы он больше ничего не мог натворить. Он сказал, что так и видит, как мистер Салливан вонзает мне в кожу зажатую в его руке острую палочку. Он просто сидит рядом со мной, и в голове его проносятся эти навязчивые образы. Шон сказал, что у него есть пистолет и что он умеет стрелять из него левой рукой. Тренировался, наверное.
– В самом деле? И где он его взял, этот пистолет?
Не знаю. Он только сказал, что сам убьет Боба Салливана, если тот не понесет уголовной ответственности. А потом добавил, что пистолет у него уже есть, что он просто пойдет и застрелит его. Я ответила, что скорее умру, чем допущу, чтобы он навлек на свою голову такие проблемы. А он… он лишь прижал меня к себе и…
Дженни опять заплакала. Ох уж это смятение чувств! Плакать – это как раз то, что ей нужно. Ей было необходимо по каждому поводу испытывать те или иные эмоции. Вам объяснить, как это работает? Чувства находят воспоминание и ассоциируют себя с ним. В дальнейшем мы можем использовать их с тем, чтобы добраться до других утраченных фрагментов памяти, проследить за ними до той ячейки, где пряталось уже вернувшееся воспоминание, и посмотреть, не скрывается ли там что-нибудь еще. Это всего лишь теория. Но я в нее верил.
Но какая агония для моего несчастного солдата! Происходящее давило на него тяжким грузом, и от осознания этого у меня разрывалось сердце. Все эти факты Шон подсознательно связал с той ночью, когда он потерял руку. Террориста, прятавшегося за красной дверью, нужно было отдать под суд. Убить. Мне вдруг до боли захотелось, чтобы он пришел ко мне на сеанс.
К тому же были и другие заботы.
– Дженни, – строгим голосом произнес я, – ты сказала, что Шон прижал тебя к себе. И что было дальше?
Ничего такого. Просто мы с ним какое-то время так и простояли в обнимку. Я ему как сестра, но вместе с тем и как солдат, один из тех, кто был у него в подчинении. Новобранец. Шон говорит, что умрет, сражаясь и защищая меня.
– Понятно. По правде говоря, ты меня обрадовала. Я боялся, как бы ваша дружба не переросла в нечто большее, а это было бы нехорошо как для тебя, так и для него.
Но я его люблю. Шон – единственное, к чему я в последнее время стремлюсь.
– Ничего, это мы поправим. – Я наклонился и взял девушку за руки. – Мы доведем начатое дело до конца. О том вечере ты вспомнишь все. Мы отправим всех призраков спать, и твоя жизнь наладится. Слышишь?
Дженни посмотрела на меня не без некоторого удивления. До этого я еще ни разу к ней не прикасался, а в моем голосе она никогда не слышала такого волнения. Нет, я не утратил над собой контроля, а лишь дал ей немного того, что она получала от Шона.
– Ты меня слышишь?
Да.
– Ты веришь мне?
Не знаю. Я боюсь на это надеяться. И боюсь все вспомнить. Я кажусь себе ядом, и чтобы никого не отравить, мне остается лишь держаться от всех подальше.
– Нет, Дженни, ты не яд, – сказал я. – Ты лекарство.