Глава двадцать седьмая
Я рвался вперед с убежденностью. С определенной целью. Нет, мне не нужны были доказательства того, что мой сын не насиловал Дженни. Все, в чем я нуждался, это чтобы он снова стал хорошим и ни в чем не повинным. Он наврал нам про тот вечер, но теперь признался. О его невиновности говорило все – и манера признания, и слова, и выражения, и тон.
Он мой сын. Мой ребенок. То, что останется после меня в этом мире. Мое продолжение. И преследовать Джейсона в моих глазах было то же самое, что преследовать меня. Я ощущал это всеми фибрами души – раньше я ничего на свете так не ощущал. На уровне врожденного инстинкта. Я рвался вперед, как лев, защищающий своего детеныша.
На поводу у собственных желаний я не пошел. И бо́льшую часть своего плана придумал на свежую голову. Мне казалось, что я нашел способ не только уберечь Джейсона от подозрений, но и позволить Дженни вновь встать на путь исцеления. Я раздвоился. Один Алан был доктором и лечил пациентов, другой – кукловодом, сжимающим в руках деревянные палочки и заставляющим окружающих плясать под его дудку.
Через два дня я увиделся с Шарлоттой. Она была в ярости.
Вы рассказали полиции! Про Боба и его голос. Вы все им рассказали!
– Успокойтесь, Шарлотта. Я не говорил с ними о воспоминаниях Дженни. Почему бы вам не рассказать мне, что случилось?
Шарлотта овладела собой и пристально посмотрела на меня. Я вам уже говорил, что был непоколебим в своих убеждениях. Как скала. Сомнения и гнев, которые она носила в себе в течение шестнадцати часов, испарились в одно мгновение. Моя власть, казалось, не имела границ.
Он попросил меня приехать. Я имею в виду Боба. Мы встретились с ним в том самом доме, но он ко мне даже не прикоснулся. И при встрече не поцеловал. Был расстроен. Встревожен. И я, конечно же, спросила, в чем дело. Попыталась не выказывать свои страхи. Сделала вид, что не имею ни о чем понятия. Не знаю… думаю, он мне поверил.
– Конечно, поверил, можете в этом не сомневаться. В конце концов, это ведь правда. Откуда вам было знать, что его так расстроило.
Возможно. Но все равно все это походило на ложь, и теперь я чувствую вину за то, что ломала комедию.
– Вы ему рассказали?
Нет, наоборот, выслушала его. К нему мимоходом зашел детектив Парсонс. По словам Боба, был очень мил, как и полагается, и очень извинялся. Сказал, что в его руках оказалось какое-то дело тысячелетней давности. Из Скидмора, Боб учился там в колледже.
– В колледже? – переспросил я.
Да. Сказал, что некая девушка, с которой он переспал на весенних каникулах, соврала ему про свой возраст, а на следующий день стала плакаться подружкам. Те рассказали родителям, которые не замедлили поставить в известность папу и маму самой девушки. В итоге пришлось вмешаться полиции, потому как девица оказалась несовершеннолетней. Расследование ни к чему не привело. По признанию Боба, он давно боялся, что кто-нибудь вспомнит о том деле. Но думал, что это случится позже, через несколько лет, когда он будет баллотироваться в парламент страны. Я думаю, что на периферии его сознания всегда присутствовала мысль, что до этого кто-то да докопается.
– А какое отношение это имеет к нашему делу? К Дженни?
Но это же очевидно! Преступление на сексуальной почве, пусть не доказанное, но заявление ведь было. Детектив Парсонс сказал, что ему нужно на всякий случай провести плановое мероприятие, чтобы прикрыть тылы, и вопрос тут же будет закрыт.
– Стало быть, ему нужно было алиби?
Да.
– И что ответил Боб?
Сказал, что не помнит. Пообещал позвонить позже, когда поговорит с женой и посмотрит ее ежедневник. Потом Парсонс ушел, а Боб так и сделал – связался с женой. Она напомнила ему, что в тот вечер они были в клубе. На весенней дегустации вина. Я тоже собиралась туда сходить, но нас пригласили на ужин.
– Я помню. Вы еще сказали, что в машине повздорили по этому поводу с Томом.
Да. Как бы там ни было, Боб перезвонил Парсонсу и все ему рассказал.
– Понятно. Вот оно что. Стало быть, у него есть алиби? – Говоря по правде, подобную возможность я не учел. Не знаю почему, но мне казалось, что Боб скажет, будто был с женой, и полиция не сможет ни доказать это утверждение, ни опровергнуть его. Жена не может быть надежным алиби. Но весенняя дегустация вина обязательно найдет свое отражение в документах клуба. К тому же там было много свидетелей.
Но хватки я не ослабил.
– Мне представляется странным, что он не помнит, где был. В нашем городке каждый знает, что делал в тот вечер. Известие о нападении на Дженни повергло всех в шок.
О господи! Я даже не знаю что думать. Правда не знаю.
– Вы о чем? Это же хорошая новость.
Она могла бы таковой быть, если бы Боб действительно пошел на ту дегустацию. Или куда-то еще.
– Погодите-ка. Вы хотите сказать, его там не было? Откуда вам это известно?
Потому что я знаю. Его жена, Фрэн, действительно была. Ах… как же это унизительно. Несколько недель спустя мне насплетничала клубная подруга. Пыталась отвлечь меня от мыслей о Дженни. Боб на той дегустации так и не появился. Фрэн сидела вместе с моей подругой и ее мужем и постоянно извинялась, что он не пришел. Если бы это был кто-то другой, я бы наплевала и тут же забыла ее рассказ. Но речь шла о Бобе. Эта мучительная мысль запала мне в душу. Я боялась, что у него появилась другая женщина.
Ветер дул все сильнее и сильнее.
– Понятно. Вы сказали Бобу, что все знаете?
Конечно. То есть о том, что боялась, умолчала, но напомнила, что Фрэн в тот вечер была одна и сидела вместе с моей подругой. Он, казалось, удивился, будто и правда не помнил, где был. Правильно вы говорите – странно все это, не правда ли?
– Для меня – да, для вас – не знаю. Он как-то объяснил, где был?
Нет. На деле лишь несколько раз повторил, что я ошиблась. Фрэн уже подтвердила, что он был с ней на той дегустации. Парсонс поверил. Вопрос закрыт.
– В таком случае вам должно быть легче.
Но Шарлотте легче не было. Она стала сомневаться в невиновности своего любовника в изнасиловании ее дочери, хотя полной уверенности на этот счет у меня нет. Вполне возможно, что она просто подозревала, что тот вечер он провел с другой женщиной. Я понаблюдал за ее телом, за лицом, увидел, как она качала в воздухе ступней, закинув ногу на ногу. Сказать, что она пришла в ужас, я не мог. Но выглядела обеспокоенной, из чего я сделал вывод, что ее страдания скорее вызваны мыслями о другой женщине.
Тогда он умолк и обнял меня за талию. Мы занялись любовью. Потом ушли. Я поехала домой и влезла в шкуру хорошей Шарлотты.
– Вы просто Шарлотта. Победа в этой битве вот-вот будет за вами. Неужели вы этого не чувствуете? – Я вновь превратился в доктора. Шарлотта с самого начала взяла на вооружение мой язык – я знал, что такие парадигмы, как «хорошая Шарлотта» и «плохая Шарлотта», найдут отклик в ее душе. Она чувствовала, что уже не так привязана к «плохой Шарлотте», и вместе с тем перестала без конца стремиться быть «хорошей Шарлоттой». Я надеялся и мечтал, что когда-нибудь она избавится что от одной, что от другой.
Знаю, я использую много метафор. Выбирайте любую: вагонетка «американских горок», ухающая вниз, катастрофа, вызванная столкновением двух автомобилей, волокна сахара, наматывающиеся на палочку и образующие идеальной формы конус. Для конца истории все сгодится, потому как финал – это часть, где события развиваются с головокружительной скоростью.
Мы с Шарлоттой поработали над ее внутренними противоречиями. Доктор в тот день блистал во всем своем великолепии. Хронометраж, слова, то, как он подвел женщину к истине, сокрытой внутри ее естества. У нее болела душа, а собственное поведение внушало отвращение. Плохая Шарлотта сдавала позиции. Я работал над демонтажем Шарлотты хорошей. Мы поговорили об узах, связывавших ее с Дженни, а также о том, что хорошая, идеальная Шарлотта никогда бы не смогла постичь боль дочери и прочувствовать, что испытывала Дженни в тот вечер, когда ее лишили воли. Женщина все поняла. Подобные мысли уже пришли ей в голову, теперь им оставалось лишь там закрепиться.
Перед уходом она сказала:
Да… чуть не забыла. Когда к вам придет Том, приготовьтесь. Он нашел в альбоме фотографию парня в синей толстовке. Лица его не видно, потому как он стоит спиной, да к тому же в толпе. Думаю, там снята футбольная команда. Эта фотография для него превратилась в навязчивую идею. По правде говоря, я понятия не имею, где он ее откопал. Должно быть, рассматривал каждый снимок через увеличительное стекло.
– Уверен, что Том сам мне все расскажет. А он передал альбом детективу Парсонсу?
Позвонил ему в шесть утра. Представляете? Совсем с катушек слетел. Как же я от него устала.
Я улыбнулся. Шарлотта ушла. Я был совершенно спокоен.
– Детектив Парсонс? – Я набрал его номер сразу после того, как за пациенткой закрылась дверь.
Пересказывать наш с ним разговор я не буду. Скажу лишь, что злоупотребил доверием Шарлотты и предложил Парсонсу проверить алиби Боба в клубе. Выпытывать у меня подробности он не стал. То, что вопрос до сих пор не закрыт, отнюдь не привело его в восторг. Я уверен, что после звонка Тома у детектива Парсонса и без меня был очень трудный день. Хотя меня это не касалось.
Вы когда-нибудь видели в цирке акробатов, которые расхаживают по канату, да при этом еще вращают на двух палках по тарелке?
После обеда пришел Шон Логан. Он был взволнован.
– Что-то случилось? Вы чем-то расстроены?
Нет, – с сарказмом в голосе ответил он. – Со мной, док, все в полном порядке.
– Шон. Я понимаю, порой мы переходим границы, в то время как для нашей работы очень важно оставаться в рамках. Но мне кажется, я проявил бы небрежность, если бы обошел вниманием какие-то вещи, о которых знал и которые, вероятно, в течение нескольких дней вас беспокоили.
Парень посмотрел на меня с видом крутого тинейджера. Потом пожал плечами. Еще вчера я почувствовал бы себя от этого плохо. Видеть своего пациента, этого стойкого солдата, получившего ранение на войне, без привычной улыбки, без чувства юмора и без симпатии ко мне было бы очень и очень больно. Но сегодня я превратился в скалу. Да и потом, мне было известно, что старый Шон еще вернется.
– Шон, мне известно, что вы с Дженни очень сблизились. Я также понимаю, что в данный момент она переживает довольно мучительный период, вызванный вернувшимися воспоминаниями. Или того, что она таковыми считает. К тому же ее беспокоит, что я сомневаюсь в их подлинности.
Он засопел. Шон все так же быстро впадал в гнев – внутри его естества бродило и чувство вины, и другие призраки.
Док, я просто обязан вам сказать. Мне неведомо, почему этот долбаный монстр все еще не за решеткой. Я не понимаю, как вы можете здесь сидеть. У вас есть сведения, но вы ими со мной не делитесь, предпочитая водить ваши мудреные, никчемные разговоры. Почему бы вам не арестовать этого подонка и не посадить под замок вместе с остальной мразью на этой планете? Неужели кроме всего этого хлама в вашей душе больше ничего не осталось? Неужели то, через что пришлось пройти этой несчастной девушке, вас, черт возьми, совершенно не волнует?
Я откинулся на стуле; сердце если и застучало быстрее, то лишь самую малость. Гнев Шона искал выхода, но его нельзя было направить на что-либо невинное, как жена или маленький сынишка. Его можно было выплеснуть лишь на что-то такое, ради чего не надо было бы сдерживаться любой ценой.
– Волнует, Шон. Но я стараюсь изо всех сил, чтобы мои эмоции никак не влияли на работу с пациентами. С вами. С Дженни.
Я вздохнул и отвел глаза в сторону. Лицо приняло страдальческое выражение, в последнее время уже не раз виденное мною в зеркале и успевшее стать моей второй натурой.
– И интересы Дженни для меня лично – высший приоритет, – с обиженным видом сказал я. – Для меня чрезвычайно важны и ее воспоминания, и человек, которого она вспомнила и в отношении которого сейчас ведется расследование. Больше по этому поводу я не скажу ничего, потому как это не мое дело. Но как профессионал я обязан убедиться до конца, что здесь нет никакой ошибки. Он никуда не денется. Если мы, не торопясь, будем делать все как положено, ничего плохого в этом не будет. И если выяснится, что он виновен – а на данный момент это большой вопрос, то ему не удастся уйти от ответственности за недостатком улик.
Шон вновь посмотрел на меня, на этот раз уже помягче.
– Вы же знаете, как просто исказить ваши воспоминания о том треклятом дне в Ираке, правда? Вспомните, как осторожно мы воссоздаем события и фон, на котором они происходили. Когда мозг извлекает файл, это процесс очень уязвимый и хрупкий. Боюсь, что память Дженни была искажена внешней суггестией.
Она так не считает. И даже уверена в обратном.
– Но при этом, когда она говорит об этом человеке, в ней нет ни страха, ни ярости, ни тоски. Лишь безликая, банальная, продиктованная исключительно мозгом реакция. Вы разве не заметили?
Шон задумался. Он знал, что правда на моей стороне. Я видел это. Из его груди вырвался протяжный вздох. Тело расслабилось, он откинулся на подушки.
Вот дерьмо.
– Вам хотелось бы, чтобы насильником оказался именно он, да?
Да, мать вашу! Ей нужно поставить на этом точку. И вы это прекрасно знаете. Дженни должна жить дальше. Двигаться в будущее.
– В первую очередь она должна вспомнить. Потому что только так сможет изгнать призраков. Как и вы. Может, займемся делом?
Мы с Шоном проработали два часа. Вновь вернулись в пустыню. К его боевому заданию, переговорам по рации и товарищам, которых по одному перебили в той деревне. Еще раз увидели Валансию, шедшего с ним бок о бок. Красную дверь, местных жителей, почему-то не пожелавших спасаться бегством. Женщин и детей. Старика, который гневался больше обычного. У Шона из головы не шли мысли о Дженни. И что еще хуже, она была и в его сердце. Полагаю, он ушел от меня, немного успокоившись. Мне кажется, я вполне осознавал масштаб его ярости и понимал, каким сильным нужно быть человеком, чтобы держать ее в узде. По своей природе он не был жесток. Но хотя я никогда не забывал, что он был солдатом, порой мне каким-то образом удавалось об этом не помнить.
