Спустя пару часов я проснулась навстречу солнечным лучам и куску шоколадного торта на моем пороге. От порога торт отделяла тарелка, а это уже существенная разница между прежним и нынешним Томасом. Какой другой полуночный пекарь оставил бы торт у моей комнаты – Умляут? Котенок сопел у меня в ногах. Под тарелкой лежал сложенный листок бумаги, исписанный крупным почерком Томаса.

В саду цветут гортензии, светит солнце, и я наконец поспала. Alles ist gut. Признание того, что Колбаса – еще не конец света, позволило мне наконец прикрыть глаза. Неужели мы с Томасом друзья? В двенадцать лет, если бы меня спросили об этом, я бы ответила ударом в нос. Наша дружба просто была, и все, вроде силы тяжести или нарциссов по весне.

Я стояла на пороге с тортом, запиской, котенком и мыслью, что мы с Томасом говорили, пока не взошло солнце, и от этого хотелось говорить еще и еще. Рядом со мной Умляут выделывал сальто в солнечных лучах.

Я подхватила котенка и пошла на кухню, где меня ждал второй сюрприз за утро – новый мобильник. Под ним тоже лежала записка, на этот раз более вразумительная: «Sie sind verantwortlich für die Zahlung der Rechnung. Dein, Papa».

Отставив тарелку с тортом на подоконник, я нетерпеливо, будто разворачивая подарок на Рождество, надорвала коробку и поставила телефон заряжаться. Мою старую сим-карту папа скотчем подклеил на коробку. Теперь я смогу узнать, прислал ли Джейсон эсэмэску о времени нашей встречи. Я смогу спросить, что произошло в комнате Грея, исчезала я или нет.

И задать главный вопрос: что случилось с нами?

– Хововый товт!

Я оторвалась от заряжающегося телефона и увидела, что растрепанный Нед в пижамных штанах вылез из своего гнезда. Среда и пятница – его рабочие дни в «Книжном амбаре», и значит, подниматься ему довольно рано. И он жует мой торт.

– Кавумаев… – Он проглотил кусок в один глоток, как удав, и начал снова: – Как думаешь, Томас испечет большой такой для вечеринки?

В первый раз братец заговорил со мной о вечеринке, однако не поинтересовался, не против ли я. Клянусь всеми гортензиями и сном в мире, alles ни фига не ist gut. Я схватила сумку и наполовину зарядившийся телефон и выбежала из дома.

Телефон зазвонил вместе с церковными колоколами. Я несколько часов сидела на кладбище, сложившись, как оригами, между старым тисовым деревом и стеной. Пришла эсэмэска от Джейсона. Мы встречаемся за ленчем через неделю, считая с завтрашнего дня.

На желтеющей траве вокруг меня разложены тетради и дневники Грея. Здесь меня не видно ни из церкви, ни от могил, ни с дороги. Мы с Джейсоном сюда однажды приходили.

Это было в начале августа, спустя почти два месяца после первого поцелуя. Мы еще не переспали, но это явственно маячило на горизонте. Каждый день воздух, солнце, кровь в жилах становились все горячее и настойчивее. Едва мы оказывались наедине, слова и одежда исчезали. В дневнике Грея за тот день сказано: «Лобстер с чесночным маслом на барбекю». За этим деревом руки Джейсона скользнули между моих ног, а я укусила его в шею. Мне хотелось его сожрать.

Куда ушла вся эта любовь? Куда делась девушка, которую переполняла жизнь?

Телефон часто запищал, и я схватила его как коршун, но это оказались старые эсэмэски от Соф, которые пришли все сразу. В двух она спрашивала, в порядке ли я после нашей размолвки на пляже, но в основном болтала о вечеринке, которой я остро не хочу. Ответить мне было нечем, поэтому я бросила телефон на траву и взяла тетрадь.

Вельтшмерцианово исключение.

Все началось в день, когда я снова увидела Джейсона. Я записала его имя, и тут на страницу упала тень: из-за дерева выглянул Томас.

– Я бы подумал, ты меня избегаешь, – заметил он, с размаху усевшись напротив, у стены. – Если бы не знал, что ты знаешь, что я знаю все наши нычки.

Он вытянул ноги, задрав их на ствол дерева рядом со мной – поза получилась почти горизонтальная. Томас умел вписаться в любой пейзаж. Мысленно подвергнув его предложение грамматическому разбору, я уточнила:

– То есть ты хочешь сказать, что я… тебя поджидаю?

– Это как ты скажешь. – Его лицо изменилось от прорвавшегося смеха.

Да, я сама подставилась.

– Понравился торт? – спросил он.

– Очень вкусно, – солгала я.

– Забавно, Нед тоже так считает. – У нас за плечами двенадцать лет переглядок; мне удалось сохранить совершенно бесстрастное выражение лица. Наконец Томас моргнул и произнес: – Ладно, сменим тему. Это и есть твой проект на дополнительные баллы?

С жестом «можно?» он потянулся к тетради, балансировавшей на моих голых ногах. Пальцами Томас задел мои колени. Полистав тетрадь, он сказал:

– Похоже, здесь выпускной класс почище универа.

Я посмотрела, что он открыл. Страница тарабарских вычислений, а внизу, как большой красный флаг, выделялось имя Джейсона. По какой-то причине мне не хотелось, чтобы Томас знал мою тайну. Пора снова менять тему.

– Как твой десинхроноз?

– По-моему, часовые пояса у меня все еще ку-ку. – Томас зевнул.

– Как часы с кукушкой? Да они сто лет работают! – По словам Соф, это такая веселуха, когда с умным видом говоришь общеизвестные истины, чтобы отвязаться от малозаманчивых приглашений.

– Ну значит, свихнулись. – Томас прикрыл глаза. Сегодня он был не в кардигане, а в футболке с карманом, куда клал свои очки. Без них он выглядел не так стильно и больше походил на пацана, с которым я раньше дружила. – Слишком поздно лег. Не давай мне спать, – пробормотал он. – Говори что-нибудь.

– Мне нужна тема. Коперник тебя интересует?

– Нет, Копперов Ников не надо. Давай про Умляута. Откуда он у вас взялся?

– Отец принес в апреле. – Я наклонилась вперед и как можно легче сняла свою тетрадь с коленей Томаса. Но он все равно открыл глаза, прищурившись на меня. В солнечных лучах его радужка с темным пятном походила на взрывающуюся галактику.

– Го, это не разговор, а информация. Мне нужны подробности.

– А, ну я делала в кухне уроки после школы, когда это рыжее нечто выскочило из-под холодильника и метнулось мимо плиты прямо в поленницу. Я взяла половник…

– Половник? – пробормотал Томас, снова прикрывая глаза.

– Ну, разливательную ложку для супа! – Может, в Канаде они иначе называются? Уполовниками?

Он засмеялся:

– Я знаю, что такое половник. Я не пойму, зачем ты его взяла.

– Я думала, там мышь.

– И что ты собиралась делать – подцепить ее половником?

Я ткнула его в колено карандашом, и он заткнулся, улыбаясь.

– Поленница, мечущееся не пойми что, половник и я, – перечислила я. От такого повторения в голове прояснилось, и я вдруг вспомнила, что было непосредственно перед тем рыжим зигзагом на полу: по кухне прошла рябь. Смена кадра. Тогда я приписала это головной боли. Неужели с того дня время сошло с ума? Это ведь уже три месяца!

– Го! – сонно промурлыкал Томас, постучав меня по плечу ногой.

– А, да. Из-за бревна выскочил котенок, это и был Умляут.

– И все?

– Я посадила его в свой свитер и позвонила в магазин, подумав, что папа мог бы и записку оставить. Он снял трубку и сказал: «Guten tag, liebling, прочитала мою записку?» Я оглянулась, а на грифельной доске только и написано: «Готти? Кот!»

Томас засмеялся над этим рассказом, а мой мозг совершенно неожиданно вновь выдал мысль, уже мелькавшую в книжном магазине: «Вот не помню, чтобы ты был таким красавцем».

Я начала повторять число «пи» до сотой цифры, но мозг не желал сотрудничать, и получилось примерно так:

Я задумалась: а если бы пять лет назад Томас меня поцеловал? Если бы он вообще не уезжал? Была бы я по-прежнему влюблена в Джейсона или это с Томасом я оказалась бы за этим деревом прошлым летом? Мысли унеслись в данном направлении, и кладбище вокруг нас постепенно наполнилось цифрами, которые я мысленно повторяла. Они повисали в воздухе, как рождественские шары, а мы летели через галактику к звездам, и это было прекрасно.

Греевская теория струн, огромная космическая арфа. Что сказал бы мне сейчас дед? Представляю, как он стянул бы мою тетрадь и вгляделся в Вельтшмерцианово исключение. «Накрылись законы пространства и времени? Ну, так установи собственные законы!»

– Томас! – позвала я. – Имейл, который ты мне отправил, это что?

– Это такая форма связи через Ин-тер-нет. – Томас подтянулся в сидячее положение и изобразил, как что-то печатает в воздухе. Его явно не трогали математический феномен погоды и родившаяся в результате идея – версия мира, где пять лет назад мы поцеловались.

– Ха. – Я пихнула его в ногу кроссовкой. На долю секунды Томас, улыбаясь, поймал меня за щиколотку. Его лицо, как зеркальный шар в саду, отражало свет цифр.

– Го, да там ничего важного, – сказал он. – Я написал, что приезжаю, в ответ на твой имей.

Висевшие в воздухе цифры посыпались на траву серебряным дождем и растаяли. Мы снова вернулись в обычную жизнь.

Обычную, но в ней существует временнáя вилка, в которой я отправила Томасу имей!

– Я не догонял, о чем речь, пока не приехал, – продолжал он. – Твой папа объяснил, когда вез меня из аэропорта. Про Грея.

Царапина на диске с записью. Визг шин. Я могу притворяться, что жизнь продолжается, рассказывая про котят и имейлы, но смерть, как вбитый клин, застопорила все намертво. При виде моего замкнувшегося лица Томас, видимо, что-то понял, потому что показал на тетрадь и очень осторожно попросил:

– Расскажи мне про временный пространственный континуум.

– Пространственно-временнóй, – поправила я, неловко двинувшись задницей по траве ближе к Томасу и ухватившись за смену темы, как утопающий за соломинку. Наши плечи оказались на одном уровне. – Путешествия во времени. Я еще не вполне разобралась, как бы это работало, если бы было.

– Круто. А куда бы ты отправилась? Я бы к динозаврам. Или в эпоху Просвещения, поболтать со старым Коппером Ником. – Он наклонился вперед, задев рукой мою, и показал на кладбище, покрытое буйно цветущими маргаритками, словно снегом: – Или остался в Холкси и смотался бы в наше Средневековье. Застрял бы снова головой в заборе…

– В август прошлого года, – перебила я. – Вот куда бы я отправилась.

– Скучища, – протянул он. – Почему август?

Джейсон. Грей. Все остальное.

– Черт, – до Томаса дошло. – Извини.

– Ничего. – Я сгребла пучок сухой травы и начала рвать травинки. Не хочу… Разговоры с Томасом – ночью и сейчас – первые беседы за целую вечность, когда не кажется, будто мозг странным образом изолирован, и не приходится подыскивать, что сказать…

Scheisse, я не в состоянии завершить предложения даже мысленно!

Томас положил руку на мои панически дергавшиеся пальцы, успокаивая дрожь. Зазвонили церковные колокола. Шесть часов. Похоронный звон.

– Пора идти, – произнесла я. – Умляута кормить.

Вскарабкавшись на ноги, я как попало запихала книги в рюкзак. Половину подобрал Томас. Пока мы пробирались сквозь траву, я увидела, что он несет дневники Грея.

– А это здесь… – Он не закончил, явно заразившись болезнью Готти Г. Оппенгеймер – невозможностью говорить о самом худшем, и огляделся. – Это здесь… Грея… того…

О боже. Я ему что, моральный урод – читать дневники покойника в окружении могил? Кладбище всегда было одним из наших тайных мест, пусть мама и похоронена с другой стороны церкви. С ней другое дело, в отличие от Грея она не была частью моей жизни. Она для меня незнакомка.

– Нет, – слишком резко сказала она. – Он… Мы не… – Я глубоко вздохнула. – Была кремация.

Церковь мы обошли в молчании, вдавливая в песок тисовые иглы. Путь лежал мимо маминой могилы. Для меня никогда не было шоком видеть на мшистом могильном камне дату моего дня рождения/ее смерти. Высеченная в камне неприкрашенная реальность: нам выпало провести вместе всего несколько часов, а потом тромб в мозгу и коллапс. Врачи оказались бессильны. Томас подхватил с земли камушек и одним гибким движением, не останавливаясь, положил его на стелу.

Новый ритуал. Мне понравился.

– Хорошо, что они у тебя, – Томас показал на дневники. – Будто он до сих пор рядом. Теперь мне гораздо легче свыкнуться с этой мыслью, когда я знаю, что это ты нарисовала Колбасу.

Я засмеялась. Иногда легко рассмеяться. Порой мне кажется, будто я вот-вот взорвусь, и никогда заранее не угадаешь. Как правило, это накатывает во время самых обычных занятий. Стою под душем, или ем маринованный чеснок, или точу карандаш – и вдруг подступают слезы. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие потери – так обещают книги. Мне вместо этого достался принцип неопределенности: я никогда не знаю, когда на меня что найдет.

– Вот бы и мистер Татл оставил дневники после своей кончины, – подтолкнул меня локтем Томас.

Я снова рассмеялась:

– Все же приказал долго жить? А я думала, он вечен.

– Ну, вообще-то на этом посту сменились шесть хомяков. Отец наложил вето на бесконечное воскрешение мистера Татла в прошлом году – наверное, испугался попасть за решетку.

У самой калитки Томас обернулся так резко, что я покачнулась, – мы оказались слишком близко. Но даже когда нас разделяли несколько дюймов, Томас стоял под ослепительным солнцем, а я в тени.

– Го, я уже давно хотел сказать… Я тебе не сказал, что мне правда очень жаль. Насчет Грея.

И он меня обнял. Сперва я не знала, куда девать руки. Впервые после рождественских объятий бабушки и дедушки меня кто-то обнял. Я неловко стояла, будто состоя из одних локтей, когда Томас по-медвежьи сгреб меня в охапку. Но через секунду я тоже его обхватила. Объятия получились совсем как теплая булочка с корицей, и я провалилась в это ощущение.

И в эту минуту что-то глубоко в душе – я даже не знала, что оно во мне еще живо, после Джейсона-то, – наконец пробудилось.