Нина Кирики Хоффман
Назад к корням

Мама проводила много времени с умирающими. Она работала медсестрой в хосписе.

Сколько себя помню, она всегда этим занималась. Раньше ее работа меня пугала – наверное, потому, что пугала отца. Может, потому он и ушел. Когда каждый день видишь, как умирают люди, то и на живых начинаешь смотреть иначе. А кому понравится, когда на него смотрят так, будто представляют его смерть?

Два года назад, когда мне было двенадцать, мама стала брать меня с собой, если в школе не было занятий и если пациенты не возражали. Тогда-то я и научилась не бояться ее работы.

К маминому приходу люди уже понимали, что чуда не произойдет.

Мама лишь помогала им прожить последние дни спокойнее, завершить неоконченные дела, следила, чтобы действовали лекарства, или просто сидела рядом и держала за руку.

Я пыталась пересказать эти встречи при помощи нот, сыграть их на пианино. Иногда у меня получалось ухватить нужное настроение, но многое ускользало. Я записала свои наброски и показала учителю музыки. Он сказал, что в них что-то есть, но они не окончены.

Мама прекрасно справлялась со своей работой. Но в прошлом году она стала возвращаться совсем измученной. У нее на руках умерло слишком много людей.

Тогда у нее появился приятель.

Они познакомились в Интернете. Каждый вечер мама приходила домой, без сил падала на диван, брала в руки ноутбук и в ту же секунду переносилась в другое пространство, где существовали только она и Вернон Дениз. Я же оставалась в полной тишине, не считая мерного постукивания клавиш. Я могла бренчать на пианино или смотреть криминальную хронику по телевизору – мамы в комнате словно не было.

Она с головой уходила в компьютер, улыбалась, смеялась, а иногда глубоко вздыхала. С тех пор как два года назад ушел отец, она редко улыбалась – пока не начала переписываться с этим парнем.

Даже когда она возвращалась в реальный мир, ее глаза оставались задумчиво-мечтательными. Теперь любая ее фраза начиналась с «Вернон говорит» или «Вернон думает», что непременно должно было бы действовать на нервы, – да вот только мне действительно нравилось, как этот Вернон говорил и думал.

Еще он присылал подарки: у нас появился миниатюрный куст роз, эфирные масла кедра и полыни и настольный фонтанчик, немного похожий на те, что продают в товарах для дома, – только этот явно сделали вручную. Гладкие камни – красная и зеленая яшма, черный обсидиан, коричневый и белый кремний, розовый кварц – были сложены горкой, а в центре красовался глиняный сосуд с золотыми крапинками, на котором проступало чье-то лицо, покрытое листьями.

Мама никогда особенно не ладила с растениями – у нас дома выживали только кактусы, – но Вернон рассказал ей, как правильно ухаживать за розами, и куст разросся на глазах. Сперва он был красным, но потом начал менять цвет, вспыхнув оранжевым, желтым, розовым и белым.

Однажды я вернулась из школы и застыла на пороге. Я взглянула на розовый куст, вдохнула тонкий аромат эфирных масел, прислушалась, как журчит в гостиной фонтан, – и только тогда осознала, насколько преобразился наш дом: теперь он выглядел, пах и звучал совершенно по-другому. Какой-то неизвестный мне парень полностью изменил нашу жизнь. Это пугало.

С другой стороны, новый вид, запах и звук были мне по душе.

Иногда Вернон звонил. Я тоже говорила с ним пару раз. Он всегда внимательно слушал и интересовался моим мнением. Мне нравилось с ним беседовать, но доверять ему я не спешила. Вернон работал психологом и уж точно знал, как расположить к себе людей – иначе чему его учили в университете?

Впрочем, я в любом случае была рада, что у мамы появился кто-то, с кем она может делиться мыслями.

Они болтали по телефону часами, но потом снова стали переписываться – думаю, по двум причинам. Во-первых, чтобы подлатать дыры в нашем семейном бюджете – к концу месяца за телефон приходили космические суммы, – а во-вторых, потому, что так мама могла сохранять их разговоры и затем перечитывать снова и снова.

С начала их переписки прошло полгода, как вдруг мама объявила, что на весенних каникулах мы летим в Калифорнию знакомиться с Верноном и его детьми.

– Фиона, мы с Верноном хотим пожениться.

Ну вот, приехали.

– Если, конечно, никто из вас не будет против, – тут же добавила мама. – Эта поездка – прекрасная возможность узнать друг друга получше.

У Вернона было двое детей: четырнадцатилетний сын Тэм, мой ровесник, и восьмилетняя дочь Холли.

– Вы хоть фотографиями обменялись? – спросила я.

У нас не было цифрового фотоаппарата, но у некоторых ребят в классе был. Я уже предлагала маме, чтобы мой друг Скотт ее сфотографировал. Тогда она смогла бы отправить фотографию Вернону и избежать ненужных сюрпризов. Но мама рассмеялась и идею отвергла. Действительно, что за глупости.

– Да что ты вообще о нем знаешь? – не выдержала я.

– Неважно, как он выглядит. Я знаю, что люблю его. За эти полгода мы с ним проговорили больше, чем с твоим отцом за все двенадцать лет брака.

Прочитав на моем лице выражение глубокого недоумения, мама улыбнулась:

– Ладно. Ты считаешь, что твоя мать сошла с ума. Не буду ни спорить, ни соглашаться. Давай просто поедем и все выясним. Если окажется, что ты на дух не переносишь Денизов, мы с Верноном подождем – продолжим общаться виртуально, пока ты не уедешь учиться в колледж. Это всего четыре года.

– Почему ты так в нем уверена?

Мама лишь хитро улыбнулась.

Я посмотрела прогноз погоды, раздумывая, что брать с собой в Калифорнию. В Айдахо еще лежал снег, а это значило, что девяносто миль до аэропорта Спокейн на наших изношенных шинах превратятся в медленный ад. Хотя черт возьми! Весенние каникулы в Калифорнии! Моя подружка Эми считала, что мне страшно повезло.

Я уложила в чемодан летние футболки и, немного посомневавшись, сунула впридачу жуткий купальник, который мне подарили прошлым летом, но надеть его я так и не решилась.

Я думала об отце.

Он со своей второй женой и моей маленькой сводной сестрой жил в десяти минутах от нас. А что, если мама выйдет за этого Вернона и мы переедем в Калифорнию? Видеться дважды в месяц станет непросто. Может, встречи и вовсе прекратятся.

Не знаю, хотел ли отец вообще со мной видеться. В те выходные, что я у них гостила, он обычно брал работу на дом, и мне приходилось общаться с его новой женой, Джинни. Она была всего на десять лет старше и никак не могла определиться, как себя со мной вести. Я ее постоянно подкалывала, а то и откровенно хамила. В ответ она заливалась слезами.

И это взрослый человек.

Впрочем, как только у Джинни появился ребенок, она тоже перестала обращать на меня внимание. Все наши разговоры сводились к тому, как правильно держать малютку Катрину и не хочу ли я посидеть с ней вечером. Деньги лишними не бывают, и я часто соглашалась. К тому же моя сестренка была действительно славной.

Ладно, Калифорния так Калифорния. Там должно быть не хуже, чем в Айдахо. Для начала – зимой нет снега. Еще, судя по нашей поездке в Диснейленд незадолго до развода родителей, магазины в Калифорнии лучше наших. Денизы, правда, жили не в городе, а где-то в горах между Санта-Круз и Сан-Хосе. И все же…

По-настоящему переживать я начала в самолете. Мы летели в Калифорнию на встречу с какими-то незнакомцами. Я взглянула на маму: невысокая и пухленькая, вся в веснушках. Непослушная копна кучерявых черных волос, красное платье явно туговато в талии… Что ж, зато у мамы потрясающие темно-карие глаза.

Я ужасно за нее боялась. Она по уши влюбилась в этого парня, и он тоже говорил, что влюблен в нее, – но при этом они ни разу не виделись. Разве не похоже на завязку какого-нибудь триллера, где в финале таинственный незнакомец кромсает всех на куски?

Но немодельная внешность мамы – это полбеды. Еще была я. Я уже переросла маму и была худющей во всех возможных и невозможных местах. Своим единственным достоинством я считала густые черные волосы – волнистые, но не кудрявые, и такие длинные, что в них можно было завернуться, спрятавшись от всего мира. Но мама хотела, чтобы лицо оставалось открытым, и в самолете мне пришлось заплести косу.

Тем утром я никак не могла выбрать, что надеть. Я успела переодеться три раза, как вдруг мама влетела в комнату и сказала, что нам пора выезжать. Поэтому я остановилась на черных джинсах, черной футболке с длинным рукавом и туристических ботинках – в общем, ходячая швабра. Чудный способ произвести первое впечатление.

И конечно, именно в этот день у меня вылез прыщ.

Мы приземлились в аэропорту Сан-Хосе, где снега не было и в помине. Нас встречала до ужаса красивая семья с табличкой «Мег & Фиона». На секунду я даже усомнилась, настоящие ли они. Мужчина держал два букета из ирисов, фрезий и пахнущих ментолом веточек. Позже я узнала, что это эвкалипт – он растет в Калифорнии повсюду. Все члены семьи Дениз словно сошли с телеэкранов и обложек глянцевых журналов. Вернон оказался мускулистым, чисто выбритым мужчиной с темно-русыми кудрями – совершенно не похожим на папу, который стремительно терял шевелюру и отращивал живот. У обоих его детей были сказочные ярко-зеленые глаза и светлые волосы, только у Тэма они вились крупными локонами, а у Холли струились золотистым каскадом. И у всех белоснежные зубы – типичная семейка из рекламы зубной пасты.

В общем, жуть, да и только.

У меня бешено заколотилось сердце. Я была уверена, что Вернон взглянет на маму и тут же притворится, будто ждал кого-то другого.

Но я ошиблась. Он сразу нас узнал и улыбнулся – и чем ближе мы подходили, тем шире становилась его улыбка. Нет, тут явно что-то не так.

Я перевела взгляд на детей.

Они тоже улыбались. Мы им кто – клоуны на гастролях, которые сейчас начнут раздавать сахарную вату?

Однако мама как ни в чем не бывало обняла Вернона, а Вернон обнял ее. Потом он протянул мне цветы, взял за руку и, пристально глядя в глаза, сказал, как счастлив со мной познакомиться. И я почему-то ему поверила.

При этом меня не покидала мысль, что мы очутились в каком-то странном сне или фильме ужасов – я не знала точно. Без паники, только без паники! Может, нам еще удастся выбраться живыми.

Мы получили багаж и вышли на улицу, окунувшись в городской смог и лучи знаменитого калифорнийского солнца. Моя черная кофта с длинными рукавами была здесь явно не к месту.

Забравшись в белый минивэн, мы отправились в дом Денизов – смотреть на наше возможное будущее.

По дороге мне становилось только страшнее. Сперва мы проезжали мимо магазинов и оживленных кафе, но затем выехали на скоростную автостраду и помчались вперед, пока заправки и торговые центры не сменились сосновым лесом. Потом мы свернули на узкую дорогу, которая продолжала сужаться с каждым метром.

Поймите меня правильно: я из Айдахо. Что такое жить на краю света – мне рассказывать не надо. Но что, если и здесь до всех благ цивилизации не добраться пешком? Права-то я получу только через два года.

Мы съехали на грунтовку, которая вела еще выше в горы и еще дальше от цивилизованного мира.

Потом грунтовка резко кончилась, и перед нами возник дом. Из красного леса выступали ровные панели из медового дерева; в сверкающих стеклах играло солнце. Выглянув в окно, я увидела во дворе хаотичное нагромождение камней и кустов.

Еще у них был свой водопад. Точнее, ручей. Или пруд? В общем, все вместе. Справа у дома возвышалась каменная глыба, по которой сбегала вода, то сочась тонкими струйками, то падая мощными каскадами. У подножия скалы темнел пруд с кувшинками, а из него вытекал ручей. Весело журча по гладким полированным камешкам, он серебристой лентой огибал весь дом. К главному входу был перекинут арочный мост. А я-то еще удивлялась настольному фонтанчику…

Если им так хотелось воду во дворе, почему нельзя было, как все нормальные калифорнийцы, обойтись бассейном?

У меня возникло чувство, будто мы попали в параллельный мир.

Вернон с Тэмом забрали наши сумки. Я взглянула на маму – похоже, она была в восторге. Ясно. Отсюда помощи ждать не стоит.

Мы зашли в дом, и я подумала, что город этим ребятам, пожалуй, и ни к чему. Внутри скрывалось огромное пространство: здесь можно было жить годами, не испытывая ни в чем ни малейшей нужды.

Внутренняя отделка тоже оказалась деревянной. Через гигантские окна и стеклянную крышу струились лучи солнца, заливая помещение теплым светом. На каждом шагу зеленели цветы – сразу видно, кто в доме хозяин.

Холл имел несколько уровней и напоминал джунгли. Гостей с порога встречал запах сырой земли и экзотических растений; повсюду шелестели листья, где-то журчала вода. От холла в две разные стороны вели застекленные коридоры. Напротив, по ту его сторону, начиналась большая гостиная. Кремовый ковер, каменные столешницы, много простора и света… И, конечно, растений – они захватили и гостиную тоже.

– Обувь сюда, – сказал Вернон, сбрасывая мокасины. Дети уже успели разуться, убрать ботинки в нечто шкафоподобное и достать оттуда тапочки.

У меня кровь прилила к щекам. И что – так каждый раз? Проще и не обуваться… Я расшнуровала ботинки и небрежно швырнула их в угол. Холли протянула мне пушистые розовые тапочки. Мило. Интересно, чьи еще ароматные ноги успели в них побывать? Впрочем, тапки выглядели новыми, и после некоторых колебаний я засунула в них ноги. Мама аккуратно поставила туфли в одну из ниш и выразительно на меня посмотрела. Я вздохнула, безуспешно попыталась запихнуть свои ботинки в соседнюю нишу и, убедившись, что они не влезают туда ни в каком положении, взгромоздила их сверху.

Вернон решил показать нам дом.

Целое крыло было отведено его работе. Сначала приемная, где пациенты ожидали своей очереди, полистывая глянцевые журналы. Потом кабинет, где они изливали душу. И даже туалет – только для посетителей, у домашних был другой. На стенах висело множество картин – они невольно притягивали взгляд, перенося в далекие неизведанные миры. У «психического крыла» был свой вход с улицы. Вернон указал на дверь, которая отделяла рабочую часть от остального дома.

– Если дверь закрыта – значит, я работаю и входить нельзя. Только в случае пожара, наводнения, землетрясения и прочих вселенских катастроф, – предупредил он, улыбаясь.

Мы переместились в крыло со спальнями, и Тэм занес в одну из них мой чемодан – эта, по всей видимости, предназначалась мне. Да, похоже, мама успела выложить про меня всю подноготную. Комната была отделана в синих и светло-коричневых тонах с вкраплениями золота. На комодах стояли индийские статуэтки: шести- и восьмирукие боги, замершие в причудливом танце. На туалетном столике восседал позолоченный Будда.

Синий – мой любимый цвет. И я изучаю религии Востока.

– Нравится? – спросила Холли.

– Да-а… – выдавила я, всеми силами стараясь возненавидеть эту комнату. Все происходило слишком быстро.

– Моя комната напротив, – Холли указала на резную деревянную дверь. – А Тэма – за углом. Ванная вот здесь.

Мы дружно отправились инспектировать ванную. Она была потрясающая: просторная, с мягкими коврами, душем и ванной – на выбор. Для меня уже завели личную вешалку, на которой аккуратно висел комплект синих полотенец – для лица, тела и рук. Ну не буржуйство ли? У Тэма полотенца оказались серые, у Холли – красные.

Следующим пунктом программы была хозяйская спальня. Сюда Вернон поставил мамин чемодан. А гостевых спален в этом доме разве нет?

Я всеми силами старалась не смотреть на кровать. Она была необъятной. Мы бы спокойно уместились на ней впятером, не опасаясь получить локтем в нос. У меня опять запылали уши. К счастью, экскурсия продолжилась.

Мы обследовали библиотеку, рабочий кабинет с компьютером, откуда Вернон, наверное, и переписывался с мамой, еще пару гостевых комнат и вторую ванную. У этого дома вообще есть конец? А карту мне выдадут? В Айдахо такие хоромы никому и не снились.

Мы вернулись в гостиную. Ну и где все развлечения? Плейстейшен? Телевизор? Слышали эти люди про кабельное телевидение? Премиум-каналы? Вообще хоть про какие-нибудь каналы?

– А это твое новое пианино, Фиона, – прервал мои раздумья Вернон.

Оно стояло за углом в отдельной нише: сверкающий, лакированный «Стори и Кларк» бледно-чайного цвета.

Мама предупреждала, что если они с Верноном решат жить вместе, мое старое пианино с нами не поедет. Оно было страшное и весило килограмм четыреста. К тому же этого квадратного монстра постоянно приходилось настраивать. Оно досталось нам вместе с домом, куда родители въехали еще до моего рождения, и вынести его оттуда не удалось никому. Похоже, стены строили прямо вокруг него. Играть на нем тоже было некому, пока родителям не пришло в голову отдать свою шестилетнюю малютку на уроки сольфеджио.

Сперва я ненавидела и сольфеджио, и пианино. Но через пару лет наших непростых отношений что-то изменилось. Пианино стало разговаривать со мной. Оно придавало мне сил и словно подмигивало клавишами: мы такого можем натворить вместе! Тогда я начала подбирать ноты к песням, которые слышала по радио. Музыка захватывала меня, резонируя где-то внутри. Стоило мне услышать мелодию, и она становилась моей.

Из всех вещей и людей, которые мне пришлось бы оставить в Айдахо, больше всего я переживала за пианино.

И то, что Вернон купил мне другое – еще совсем меня не зная, – значило очень много.

С другой стороны, психологическая практика, по-видимому, приносила ему немалые деньги: раз он купил этот сказочный дом едва ли не на самом дорогом участке земли в мире. Так что одним пианино больше, одним меньше…

Даже если это был подкуп, то весьма галантный.

Я села за пианино и вопросительно взглянула на Вернона. Он кивнул. Я подняла крышку и посмотрела на клавиши. Пианино было не новое. Клавиши пожелтели, но не выглядели облупленными и измочаленными, как в музыкальной школе. Я осторожно опустила руки с интервалом в две октавы. Гладкая слоновая кость и теплое эбеновое дерево. Я сыграла второе упражнение Ганона для фортепиано – не бог весть какой шедевр, но пока его играешь, приходится пройтись чуть ли не по всем клавишам: так слышна почти каждая нота.

Чистый глубокий звук лился легко и свободно, проникая внутрь меня и вибрируя в каждой жилке. Я закончила упражнение, и пальцы сами решили, что играть дальше. Они выбрали вальс Шопена. Я себе уже не принадлежала – мной овладела мелодия.

Через некоторое время я очнулась и подняла глаза. Тут до меня дошла пара вещей. Во-первых, меня вполне можно купить. А во-вторых, я готова переехать сюда хоть завтра – лишь бы пианино стояло на месте, потому что, пока я на нем играла, все остальное переставало существовать. Что бы тут ни случилось – меня спасет музыка.

Вот только готовы ли к такому мои будущие домочадцы? Не все любят Вагнера по утрам.

Я огляделась. На пухлом диване рядом с гигантским филодендроном сидели Тэм и Холли и таращились на меня, разинув рты.

Мама с Верноном сидели на кушетке, держась за руки.

Я вдруг подумала, что отец не просил меня ничего сыграть с тех пор, как уехал к Джинни. Он даже на концерты перестал приходить. У меня концерт – у него командировка. Джинни, правда, бывала.

– Простите, увлеклась, – пробормотала я.

Вернон помотал головой:

– За что извиняться? Ты чудесно играла. Пианино твое – играй что угодно и когда угодно.

Ко мне подскочил Тэм.

– А меня научишь? Папа купил его пару дней назад, и я пробовал понажимать клавиши… Но вышла полная ерунда. У тебя получается в сто раз лучше! Покажешь?

– И мне! – радостно воскликнула Холли.

– На это нужно время, – уклончиво ответила я. – Будет ли оно у нас?

Я захлопнула крышку и встала. Кажется, я влюбилась в пианино окончательно и бесповоротно – и это меня пугало.

– Где тут у вас кухня?

Мы проследовали по еще одному коридору.

Кухня тоже была огромной – архитектор дома явно страдал гигантоманией. В углу стояло исполинское стальное чудовище, исполнявшее роль холодильника, а по стенам были развешаны сияющие медные кастрюли. Широченный разделочный стол, плита с шестью конфорками и две печи – микроволновка и обычная. Многообещающе. Я сразу направилась к самому стратегически важному объекту – холодильнику.

– Фиона! – шикнула мама.

Я захлопнула дверцу, успев убедиться, что ни пива, ни газировки там нет – не было даже молока.

– Все в порядке, – мягко сказал Вернон. – Чувствуйте себя как дома. Тэм, покажи Фионе, чем у нас можно перекусить.

Вот тут-то меня и постиг настоящий ужас жизни с Денизами. Их понятие «перекуса» явно отличалось от всего цивилизованного мира. Морковь? Сельдерей? Яблоки? Апельсины? Обезжиренный попкорн из микроволновки?..

Как предусмотрительно с моей стороны было припрятать пару сникерсов и пачку арахисовых конфет.

– Кстати о «перекусить», – сказал Вернон. – Располагайтесь, и поедем в магазин. Купите все, что вам понравится. Я понимаю, что наши пристрастия в еде могут не совпадать.

Еще одно препятствие нашему совместному будущему исчезло. Этот парень нравился мне все больше.

Холли проводила меня до моей комнаты. Я распаковала чемодан, переоделась в синюю футболку и решила разнюхать, что тут к чему. В ящиках стола и комода было пусто – пока там не поселились мои вещи. В шкафу болтались только вешалки. В окнах зеленел лес. Под деревьями стояла ванночка, в которой плескались птицы. Ни лужайки, ни пруда из моих окон видно не было. Да, этот дом определенно не имел границ.

Я вышла из комнаты и постучалась к Холли. Она тут же открыла. Ее спальня была красно-коричневой. На стенах висели яркие картины, нарисованные на коре, а на полках восседали каменные статуэтки из далеких стран. Ее окна тоже выходили на лес.

Так-так. Никаких следов Барби и в помине. Я почувствовала себя неловко. Мои куклы переехали на чердак всего пару лет назад, и я по-прежнему по ним тосковала. А у Холли даже медвежонка не было.

– И как вы тут развлекаетесь? – спросила я свою потенциальную сестру, усаживаясь к ней на кровать.

– Гуляем. Тут есть тропинки и куча классных мест – можно доехать на машине. Еще читаем. На пляж ездим. В Монтерее есть огромный аквариум – можем сходить, если хочешь. Летом папа водит семьи в походы по лесу, ну и мы с ним тоже. Еще я рисую.

Она вытащила из ящика стола серебристую коробку – типа портфеля, только больше:

– Ты любишь рисовать?

– Честно говоря, рисую я отстойно.

Холли широко распахнула глаза цвета травы.

– Что ты, Фиона! Все могут рисовать. У тебя, наверное, просто был плохой учитель.

Ну вот, приехали. Только снисхождения от восьмилетки мне и не хватало. Сменим тему.

– А что случилось с твоей мамой?

Холли прикусила губу и сосредоточенно защелкала застежками на коробке. Затем она бросила на меня быстрый взгляд.

– Она умерла два года назад.

Я выждала пару секунд.

– А от чего она умерла?

Холли глубоко вздохнула:

– От рака.

– Мне очень жаль.

По маминой работе я знала, что люди умирают по-разному: одни уходили легко и быстро, других ждал долгий мучительный конец. Какую смерть встретила мама Холли, я не знала, а спрашивать было неудобно.

Девочка крепко сжала серебряные застежки.

– Папа ничего не сделал, – прошептала она.

– Иногда никто не может ничего сделать, – ответила я, жалея, что в комнате нет мамы. Она всегда знала, что сказать в таких ситуациях.

Холли уставилась куда-то сквозь меня.

– Она хотела уйти, – прошептала она. – Я слышала, как они с папой разговаривали, когда думали, что рядом никого нет. Папа сказал, что может дать ей зеленую силу. Но она ответила, что хочет покоя и что он должен ее отпустить, – Холли подняла на меня мокрые от слез глаза. – Как она могла нас бросить?

– Все умирают. Тут ничего не поделаешь.

Я вспомнила об одной из маминых пациенток, Пегги. Я видела ее дважды, и она была одним из самых чудесных и добрых людей, которых я встречала. Всегда спокойная и ничуть не испуганная.

Почему?

Когда я пришла к ней во второй раз, она взяла меня за руку. Ее пальцы напоминали тонкие палочки из гибкого пластика. В глазах искрился свет, а на губах играла умиротворенная улыбка.

В тот день, когда мама сказала, что Пегги умерла, мне показалось, что я встретила ее на улице. Правда, у нее была копна черных волос, а не тот короткий ежик, с которым я ее обычно видела. Она обернулась и помахала мне – а потом сквозь нее начал просвечивать дом, и она растаяла. Не знаю, почему я решила, что это она. Может, потому, что о ней думала. Мама сказала, что ушла она спокойно.

Холли покачала головой.

– Папа мог. Она ему не разрешила.

– Холли… – начала я, протягивая руку.

Холли резко встряхнула кудрями, улыбнулась своей ослепительной улыбкой и открыла защелки на коробке. Я опустила руку на покрывало.

Внутри ящика оказалось несколько отделений, забитых тюбиками с краской. Холли вытащила из-под крышки стопку картонок, оклеенных холстом, и протянула мне одну.

На ней было изображено дерево или, может, человек – нечто зеленое, живое, покрытое листьями и ветками; нечто причудливое и могущественное. Еще у него были глаза, которые смотрели на меня в упор. Я не могла отвести взгляд.

– Нравится? – спросила Холли, пока я играла с картиной в гляделки.

Я неопределенно качнула головой.

Холли вздохнула и положила картину на кровать.

– Это самая лучшая.

– Что? – я часто заморгала, стараясь очнуться.

– Тебе не нравится.

– Не нравится?! Она потрясающая! Ты сама рисовала? Просто класс!

– Правда? – улыбнулась Холли. – Если хочешь, бери!

– Холли… – запнулась я.

Я понятия не имела, чем все это обернется. Нельзя брать у нее подарков.

Ее улыбка увяла.

– Конечно, хочу, – быстро сказала я. – Я просто подумала – картина уж больно хороша, чтобы дарить кому-то постороннему.

– Но ты не посторонний. Ты будешь нашей сестрой!

Я прикусила губу.

– Откуда ты знаешь? А что, если наши родители не поладят? Или мы сами? Что, если мы возненавидим друг друга?

– Но я же тебя не ненавижу. А ты меня?

– Нет. Что ты, конечно нет! Я тебя даже не знаю.

– Разве ты не чувствуешь сразу, что человек тебе не нравится?

– Нет…

У меня на то, чтобы возненавидеть людей, уходило время. Сначала они должны были сделать что-нибудь омерзительное, гадкое и подлое. И обычно – уже после того, как я начинала к ним привязываться и считать друзьями.

Холли взяла меня за руку. Ее ладонь была прохладной и немного липкой. Вот так хватать людей ни с того, ни с сего – что за манеры? Я хотела отдернуть руку, но помедлила. Может, нас в детстве воспитывали по-разному.

Она принялась чертить пальчиком какие-то знаки у меня на ладони. Кожу тут же начало покалывать, а во рту появился вкус медовой дыни, что было по меньшей мере странно. Холли взглянула на меня.

– Все будет хорошо, – сказала она с невероятной для восьмилетки уверенностью.

Тэм постучался в открытую дверь.

– Эй! Вы тут не проголодались?

Я облизнула губы. Во рту по-прежнему чувствовался вкус дыни. Живот громко заурчал, решив высказаться вместо меня.

Тэм рассмеялся.

– Спускайтесь на кухню! Папа готовит обед.

Этот парень еще и готовил? Очередной культурный шок. Иногда я думала, что отец так быстро женился после развода с мамой только потому, что не мог сварить себе сосиску и в одиночку просто умер бы с голоду.

Впрочем, нет, забудьте. Все было наоборот. Он бросил маму, потому что воспылал любовью к Джинни. Иногда я его почти ненавидела.

Холли пулей метнулась в мою комнату, чтобы отнести картину. Затем мы вместе направились на кухню.

Снизу доносился мамин смех и голос Вернона. Что-то шипело и шкворчало, источая неописуемые ароматы.

Я остановилась в гостиной. Все опять неслось слишком быстро. На меня, сдавив горло, накатила тоска по дому. Все, что было мне знакомо, осталось так далеко – в каком-то смысле даже мама.

– О чем задумалась, Фиа? – вдруг спросил Тэм.

Фиа? Друзья в школе называли меня Фиа, но мама – никогда. И откуда, спрашивается, этот Тэм узнал мое прозвище?

– А у тебя какое полное имя?

– Тамариск.

Тамариск?! Ладно, неважно. Пока он настроен отвечать на вопросы, почему бы не попробовать что-нибудь позаковыристей?

– Почему твоему отцу нравится моя мама?

– У тебя чудесная мама. Как она может кому-то не понравиться?

– Я не о том.

Я сделала пару глубоких вдохов. Стоило ли задавать вопросы, которые я боялась задать себе самой? Но я знала, что сойду с ума, если не спрошу.

– Нравиться – это одно, но никто больше не предлагал ей выйти замуж. Только взгляни на ваш дом! О чем еще мечтать? Вы живете в Калифорнии. Миллионы женщин бросят все, стоит твоему отцу посмотреть в их сторону. Почему он выбрал именно маму? Как он вообще ее нашел?

Тэм пожал плечами.

– В Интернете неважно, где ты живешь, – только на каком языке печатаешь. Люди находят друг друга. Если тебе вправду интересно, лучше спроси отца.

Холли взяла меня за руку. Ее ладонь по-прежнему была холодной и липкой, и я снова почувствовала покалывание.

– Пойдем, Фиа!

Она потащила меня на кухню, и все мои вопросы тут же испарились. Я чувствовала, что готова последовать за Холли куда угодно.

– Не знаю, понравится ли тебе, Фиона, – сказал Вернон, когда мы появились в дверном проеме. Он что-то помешивал в большой черной сковородке, а мама стояла за ним с тарелками в руках.

– Это овощное рагу. Если не понравится – у нас есть арахисовое масло, варенье и хлеб. Что скажешь?

– Пахнет здорово.

Похоже, там был соевой соус: по запаху блюдо напоминало китайскую кухню, которую я обожала. Холли потащила меня к столу и усадила на стул. Я чувствовала себя странно – что-то внутри свербело и никак не давало успокоиться. Часть меня была абсолютно счастлива, а другая отчаянно пыталась очнуться.

Холли похлопала меня по плечу, и меня опять накрыла волна счастья.

– Хочешь яблочного сока?

– Да, конечно, – ответила я.

Она достала из холодильника кувшин и принесла из буфета стаканы.

Тэм сел рядом со мной и взял за руку. Да что у них за манеры? Я чуть было не задала этот вопрос вслух, но слова застряли в горле. Тэм пристально разглядывал мою ладонь, точь-в-точь как Холли, а потом тоже начал что-то писать указательным пальцем. На этот раз руку закололо так сильно, словно в меня тыкали иголками. Во рту появился привкус мандаринов, и мое Холли-дынное настроение улетучилось.

– Ты что делаешь? – прошипела я.

– Знакомлюсь.

Бессмыслица какая-то.

– А почему мне больно?

Он уставился на меня.

– Правда? Извини. Я не хотел.

Он поднес мою руку к губам и поцеловал ладонь. Чувство оказалось не менее странным, но куда более приятным.

Мысли смешались окончательно. Ни один мальчик раньше не целовал какую бы то ни было часть меня. Я вообще не слышала, чтобы мальчик целовал кому-то руку – даже Эми, которая говорила, что целовалась с Заком Долби по-французски.

Тэм что, ко мне клеился?

С одной стороны, это была наша первая встреча. А с другой, мы тут все вроде как собирались породниться?

Я бросила взгляд на маму. Она видела? Что она подумает?

В изумлении подняв брови, мама определенно смотрела в нашу сторону.

Я отдернула руку. На этот раз смутился Тэм. На его лице одно за другим сменились четыре разных выражения, ни одно из которых мне было не понять.

Холли принесла сок, Вернон подал рагу, мама расставила тарелки, а Тэм разложил салфетки и палочки, предварительно спросив нас с мамой, не предпочитаем ли мы вилки.

Мы ели и разговаривали. Рагу получилось бесподобное: зеленый и красный перец, лук, соевый соус, что-то неизвестное под названием «темпе», водяной орех и грибы.

Я доела быстрее всех и принялась смотреть, как едят другие. Здесь мне было хорошо.

После обеда мы поехали в магазин. Он находился в двадцати милях от дома и внутри напоминал художественную галерею. Каждый прилавок выглядел как настоящее произведение искусства: пирамидка из перцев, россыпь апельсинов, букет из хрустящего листового салата, пучки и связки свежей зелени. В хлебном отделе продавались деревенские караваи – белые, черные, серые, посыпанные подсолнечными семечками и кукурузной мукой. Полки ломились от продуктов с этикетками «натуральное» и «био». Ни марсами, ни сникерсами тут и не пахло.

Тэм схватил банку лакричных леденцов и скормил мне один. То есть буквально засунул его в рот. От такой наглости я обалдела окончательно. Я и лакрицу-то не любила – а он даже не спросил!

Но в следующую секунду пряный вкус начал овладевать мной, растекаясь дурманящим ароматом. Все оставшееся время я провела словно в тумане, посасывая мягкую черную конфету. Вкус лакрицы был каким-то новым – более терпким, сильным и одновременно простым.

Только когда мы вернулись домой, я поняла, что ничего не купила. Мама и Вернон спрашивали, то ли они выбирают, а я, как заведенный болванчик, лишь повторяла: «Да-да, конечно».

Последняя крупинка лакрицы растаяла у меня на языке, когда мы разгружали машину и заносили покупки в дом. И тут я разозлилась.

– Что ты со мной сделал? – обернулась я к Тэму.

Мы вдвоем снимали ботинки в прихожей. Мама, Вернон и Холли уже успели разуться и пройти на кухню.

Он достал из кармана коробку с леденцами и вытряхнул один на ладонь. Я в ту же секунду ударила его по руке, и леденец упал на пол.

– Нет уж!

Я нагнулась и подобрала черный шарик.

– Что это за хрень? И как они это в магазине продают? Это что, наркотик?

Он положил леденец в рот.

– Это просто конфеты.

– Больше не давай их мне!

– Тебе не понравилось?

– Да они меня вырубили! Это все ты виноват! Какого черта?

Тэм взял сумки с продуктами и молча пошел на кухню.

Я направилась прямиком к пианино и прогремела что-то минорное из Скарлатти. Чего хотели эти зловеще-прекрасные дети? Что их отец сделал с мамой?

Какого черта мы вообще здесь забыли?

Закончив разламывать пианино, я подняла глаза. Вернон сидел рядом.

– Давай прогуляемся, – предложил он.

Мы бок о бок сели на пороге и начали завязывать ботинки. Я понятия не имела, где мама или Тэм с Холли. Мне было все равно.

Мы перешли через ручей и обогнули дом. Отсюда в лес уводила тропинка. Под ногами расстилался ковер из коричневато-рыжей хвои, а вокруг толпились безмолвные вековые деревья, покрытые темной морщинистой корой. Ровные стволы тянулись все выше и выше, пока не растворялись в пушистой кроне темно-зеленых иголок. В лесу было прохладно и тенисто; ноги мягко и почти беззвучно ступали по упругой земле.

Долгое время мы шли молча. Вокруг царила тишина – лишь изредка вдали слышался крик какой-то птицы. Мы перешагнули тоненький ручеек, который едва сочился среди травы и мха.

Вернон остановился у поваленного дерева. Сквозь прореху в зеленом куполе – там, где раньше была его крона, – светило солнце. Вернон подошел к дереву, погладил ствол, словно расправляя складки на замявшемся покрывале, и повернулся ко мне.

– Хочешь передохнуть?

Я прикусила губу и села. Кора была шершавой, но сидеть на огромном стволе было удобно. Воздух пах сосновой хвоей.

Вернон сел рядом.

Некоторое время мы просто слушали. Птиц, шелест ветра, колышущего ветви у нас над головой, стук дятла вдалеке…

– Почему мы? – спросила я наконец.

Я обернулась.

Вернона не было.

На его месте из ствола дерева выросла огромная, шириной с человека, ветка. Сверху из нее торчали побеги – все с разными листьями: дубовые, кленовые, одни – как капли, другие – словно перья, иглы и стрелы.

Я вскочила и бросилась бежать. Только спрятавшись за толстым деревом, я перевела дух. Руки тряслись. Прижавшись к шероховатой коре, я выждала пару минут и опасливо выглянула. На бревне сидел Вернон – словно никуда и не уходил. Таинственная ветка исчезла.

Я снова спряталась за деревом, отчаянно стараясь привести мысли в порядок. Единственное, что я знала наверняка, – я была одна в лесу с Чем-то Еще. И понятия не имела, чего оно хочет.

Я огляделась. Откуда же мы пришли? Усеянные иголками тропинки разбегались в разные стороны, петляя среди папоротника, щавеля и кустов рододендрона. Если я здесь останусь, найдет ли меня мама? Найдет ли вообще кто-нибудь?

Через какое-то время я вышла из укрытия и осторожно подошла к упавшему дереву.

– Чего ты хочешь? – рявкнула я, глядя Вернону в лицо.

– Я не хотел тебя пугать. Фиона, я никогда… слышишь, никогда тебя не обижу.

– Ничего не понимаю.

Он протянул руку.

Всякий раз, когда до меня дотрагивались его дети, внутри что-то словно менялось. Стоило им прикоснуться, и во рту появлялся странный вкус. В моей прежней жизни такие фокусы никому были не под силу.

Я облизнула губы и протянула ему обе руки.

Никакого покалывания. Никаких странных вкусов. Его ладони были теплыми – только и всего.

– Что ты собираешься сделать с мамой? Убить?

– Нет. Я люблю твою маму.

Мы молча смотрели друг на друга. В тени деревьев его глаза казались медово-карими, и в них мерцали зеленые искры.

– Я хочу показать тебе свою работу, – сказал он. – Ты не против?

– В каком смысле? Я думала, ты разговариваешь с людьми.

– Это лишь часть моей работы.

Он плавно соскользнул с поваленного ствола, подвел меня к ближайшему дереву и прижал мою ладонь к коре.

– Что ты чувствуешь?

На ощупь кора была шершавой и мшистой. По ней ползали муравьи, в трещинах блестела паутина. Лес пах нагретой на солнце хвоей.

Вернон положил свою руку поверх моей.

– Чувствуешь? – прошептал он.

И тут…

Это было как музыка. Я перенеслась в иной мир. Я чувствовала, как внутри дерева бурлит жизненная сила, как растекается сок, бежит вода, как свет искрится на листьях, а корни погружаются в землю; я одновременно ощущала запах перегноя, тепло солнца и прохладу теней, дуновение ветра и застывшую тишину – а еще долгие, долгие годы, которые кольцами ложились один за другим, запечатлевая в каждом витке дожди, засуху, свежесть туманов, дни и ночи, зиму и лето, а подо всем этим – Землю, а надо всем – Небо и вечное Солнце.

Вернон убрал руку, и из старого крепкого дерева я превратилась обратно в маленькое ранимое человеческое существо.

Я прижалась щекой к теплой коре. Я все еще чувствовала, как струится внутри жизнь.

Через пару минут я выпрямилась и посмотрела на лес. Деревья казались другими – разными, живыми, невероятно древними и дружелюбными. Все приобрело какой-то новый смысл. Отовсюду лились звуки музыки – стоило лишь затаить дыхание.

– Но как?.. – начала я.

– Люди просто разучились чувствовать.

Я села на землю и сквозь сосновые иглы погрузила руки в мягкую почву. Я почти могла ощутить ее вкус подушечками пальцев.

Вернон сел рядом и тоже коснулся земли. Его пальцы стали твердыми, коричневыми и сучковатыми.

Я подняла руку и боязливо дотронулась до них.

Кора.

Вернон улыбнулся.

– Люди разучились чувствовать, – повторил он. – Особенно в Кремниевой долине. Они целыми днями сидят в своих офисах, где даже нет окон, и таращатся в мониторы. Некоторые сами пытаются восстановить эту связь, а некоторым нужно помочь. Это и есть моя работа. Вернуть их к корням.

Я вздохнула.

– И при чем тут моя мама?

– Иногда я встречаю людей и чувствую, что они особенные. Мег – особенная.

Вернон зачерпнул пригоршню земли, огляделся по сторонам и подобрал маленькую сосновую шишку. Затем вытряхнул из нее семечко и погрузил в почву. В ту же секунду над ладонью показался крошечный зеленый росток. Вернон осторожно опустил растение и пересадил его в землю у наших ног.

– Я могу пробудить в них жизнь, – прошептал он. – Мег – моя вторая половина. Она может их отпустить.

Он улыбнулся. Карие глаза смотрели куда-то вдаль.

– Я упускал из виду эту часть цикла, пока не встретил ее. Вместе мы… – он снова улыбнулся и тряхнул головой. – Вместе.

Я уставилась на крошечное растение, стараясь собрать мысли. Мама проводила много времени с умирающими, а Вернон занимался тем, что пробуждал жизнь. Я осторожно дотронулась до макушки зеленого побега. Он был таким мягким, что я едва его чувствовала.

Все это никак не складывалось в единую картину. Вернон был каким-то человеком-растением. И при этом…

– Но маму ты нашел в Интернете.

Он рассмеялся.

– О да. Я помогаю людям, застрявшим внутри машин. Я и сам в них застрял – но потом встретил жизнь, – он покачал головой, улыбаясь. – Жизнь всегда находит новые пути. У нее полно сюрпризов.

Вернон откинулся назад, и кора на его руках снова превратилась в кожу.

– Мы с Мег можем подождать, пока ты будешь готова. Ты хочешь вернуться домой?

– Домой… – эхом откликнулась я.

Дома в моей комнате было одно крошечное окно, которое выходило на парковку супермаркета.

Там был отец, Джинни с Катриной, мое старое квадратное пианино, школьные друзья. Все, что я знала, осталось там.

Я снова дотронулась до дерева и почувствовала, как струятся под корой соки.

В Айдахо вдоль улиц тоже росли деревья, но вокруг города простирались гороховые и чечевичные поля, а не дикий лес. Если я вернусь домой, смогу ли я касаться деревьев на улице и чувствовать, что происходит у них внутри?

А если останусь – как знать, чему еще я научусь у Вернона? Какую музыку я услышу? Хотя…

– Тэм и Холли делали со мной что-то странное.

– Что? – лицо Вернона посерьезнело.

Я не знала, как это описать. Жалоба звучала глупо, но мне ничего не оставалось, как произнести ее вслух.

– Они чертили что-то у меня на руке, и во рту появлялся странный вкус. Потом Тэм дал мне конфету, и я словно отупела.

Вернон нахмурился.

– Они не должны так делать. Я поговорю с ними, и ты не стесняйся. Они просто не хотят, чтобы ты уезжала.

Я вспомнила, как Холли прикоснулась ко мне, привела на кухню и усадила за стол, словно куклу. Если она и дальше продолжит меня трогать – я что, буду делать все, что ей захочется? И забуду, что хочется мне?

Я обхватила колени и начала раскачиваться взад-вперед.

– Я… не знаю. Дома никто не может вытворять со мной такие штуки. То, что делали Тэм и Холли, мне не нравится, и я хочу, чтобы они перестали. А если нет – я хочу домой. Но тогда вы с мамой…

– Мы можем подождать. Фиа, я долго ждал и подожду еще.

Он поднялся и протянул мне руку, помогая встать.

– Это не проблема. Ты должна чувствовать себя в безопасности. Никто не имеет права трогать тебя без твоего согласия. Они это знают. Я им напомню. Ты не обязана ничего решать, пока не будешь уверена.

Мы зашагали обратно. Вокруг шелестели и бормотали деревья. Я взяла Вернона за руку, и он улыбнулся.

Весь лес был наполнен музыкой. Теперь я твердо знала, в какой стороне дом. А еще я знала кое-что о самом лесе: например, какие деревья были здоровыми, а какие болели. Я чувствовала, где какие растения – даже в тех местах, в которых пока не была.

Когда мы подходили к дому, я услышала целый хор голосов – это переговаривались домашние растения. Я застыла как вкопанная.

Вернон тоже остановился.

– Я их слышу.

Он кивнул.

– В лесу ты вспомнила, как слышать природу. Ты хочешь снова это забыть?

Я подошла к окну и внимательно вгляделась в темно-зеленое растение, которое стояло на подоконнике. Оно умиротворенно пело песню о богатой, напоенной влагой почве и солнечном довольстве. А пальма, которая росла за ним, тихонько скулила от жажды.

Весь дом вдруг ожил и наполнился зеленой болтовней.

Мы обогнули дом и вошли через парадную дверь. Я одним движением сбросила ботинки, подбежала к пианино и принялась играть музыку деревьев – пока мои пальцы ее не запомнили. А потом…

Правой рукой я сыграла, как Вернон пробуждает в семени жизнь, а левой – как мама сидит рядом с Пегги и слушает ее рассказы о внучке. Две партии были так не похожи. Поначалу они ершились, сталкивались, наскакивали друг на друга, но потом что-то случилось – и они сложились воедино, как части пазла.

Я сыграла лес. Я сыграла гороховые и чечевичные поля. Я играла партии мамы и Вернона, мелодии тайн и загадок – пока не привыкла к тому, как они звучат все вместе.

Я сыграла раздумья мамы о работе, которая погружает ее в холод и смерть. Я сыграла, как Вернон дает маме зеленую силу, чтобы она могла работать дальше, и как мама дает Вернону тени, чтобы они сопровождали его свет.

Я сыграла свою собственную мелодию, затем мелодию Холли – осиротелую, трогательную и сестринско-нежную, потом мелодию Тэма – загадочную, вопросительную – ведь я так мало о нем знала. Здесь мелодия разладилась, и я вернулась к партиям Вернона и мамы, к напевам леса и воды, песням деревьев и солнечных лучей, темной ночи и безмолвной прохлады.

Мелодия звучала верно. Над остальным я могла поработать позже.

Я остановилась и обернулась. В комнате собрались все: мама, Холли, Тэм и Вернон. Холли сжимала кулачки и взволнованно дышала.

– Как же здорово, – прошептала она.

– Это… – заговорил Тэм. – Фиа, ты словно сыграла мои сны!

Мама смотрела на меня с изумленной улыбкой.

Вернон стоял прямо за моей спиной. Его глаза сияли. Внезапно он нагнулся и обнял меня, а я обняла его.

Нина Кирики Хоффман написала и опубликовала более двухсот рассказов, а также выпустила несколько книг, среди которых романы «Past the Size of Dreaming» («За гранью снов»), «The Thread That Binds the Bones», «The Silent Strength of Stones», «A Red Heart of Memories» и «A Fistful of Sky». Некоторые из ее рассказов вошли в антологии Брюса Ковилла.

Произведения Хоффман становились финалистами таких премий, как «Небьюла» и «Индевор», а также Всемирной премии фэнтези. Роман «The Thread That Binds the Bones» удостоился премии Брэма Стокера как лучший литературный дебют, а рассказ «A Step into Darkness» выиграл конкурс «Писатели будущего».

Сейчас Нина Кирики Хоффман живет в городе Юджин, штат Орегон, в окружении кошек, друзей и своей коллекции жутких игрушек.

Должна сказать, леса всегда притягивали меня, но и пугали тоже – особенно в темноте. Мой скудный походный опыт вечно оборачивался бессонными ночами. Еще мне частенько снились сны о лесном духе: его мотивы недоступны человеческому пониманию, но по природе своей он тяготеет к свету.

Когда я работала над рассказом «Назад к корням», мы с мамой смотрели четырехсерийную телепередачу «On Our Own Terms: Bill Moyers on Dying» («На наших условиях: Билл Мойерс о смерти») о людях, которые встречают смерть с отвагой и любопытством и принимают ее с открытыми глазами, – а также о врачах, медсестрах и социальных работниках, которые помогают неизлечимо больным пациентам достойно прожить последние дни. Эти истории во многом вдохновили меня.

Сколько загадок таится под листьями, спрятано внутри коры или зарыто в земле! И эти загадки вовсе не обязательно должны быть страшными.