Глава 5
Миколе казалось, что ладони, меховые манжеты, кожу куртки уже никогда не отмыть от крови. Он постоянно пересаживал ребёнка с одного колена на другое, стараясь прикрыть пятна. Мысли были бредовые, потому что кровь Олимпиады Бабенко не брызнула на куртку убийцы. И на джинсы его не попало ни капли. А руки он долго, тщательно отмывал — ещё на Звенигородке.
В детском саду Коля Матвиенко слышал сказку «Синяя Борода». Кажется, её написал Шарль Перро. Так вот, там муж убивал своих жён. Их кровь потом проступала на ключе. И это страшное пятнышко было никак не уничтожить. Микола то и дело доставал носовой платок, плевал на него и начинал вытирать заросшие щёки.
Ему казалось, что пассажиры тверской электрички с ужасом, недоумением, отвращение смотрят на него. Парень с грудным младенцем на руках — уже странное зрелище. К тому же, ребёнок ни разу не пискнул, не шевельнулся во время пути. Андрейка спал сидя, потому что Микола напоил его пивом. А сам думал, как отмыться от липких алых пятен, которых на самом деле не было.
Сколько времени минуло после того, как он убил Олимпиаду? Наверное, часа три. И она лежит там — в задранном халате, рассыпав по полу роскошные локоны. Совсем юная, свежая, как роза. Только губы у неё побледнели, когда он убегал…
Ребёнка унёс, чтобы тот не орал ночью, не привлекал внимание соседей. Хотел потом оставить его на вокзале, но побоялся, что кто-нибудь заметит, позовёт милиционера. Купил Андрейке кефир, плеснул туда пивка, насильно влил малышу в рот. Очень может быть, что Миколу уже ищут, передали кругом его приметы. Так не хватало, чтобы хлопец разорался в вагоне метро или уже в поезде!
Электрички постоянно патрулируются. Если Липку уже нашли, вокзалы перекроют. Соседи ведь его хорошо знают. Но пока всё спокойно. Несколько раз проходили омоновцы, даже с собакой, но на Миколу внимания не обратили. Видимо, раз в квартире тихо, соседи не беспокоятся. Миколе уже удалось добраться до Ленинградского вокзала, купить билет, сесть в поезд. Он не знал, куда и зачем едет. Просто хотелось поскорее унести ноги из столицы.
На вокзале плясал цыганский мальчишка, визгливо играла гармонь. От мальчишки пахло помойкой, кошками, куревом и водкой. Микола смотрел на его стоптанные чоботы, слушал простуженный голос. Андрюша наблюдал за бабкой-попрошайкой, которая стояла на коленях, пятой точкой кверху и мелко крестилась.
Также ребёнка интересовали огни фар, фонари, красноватые точки сигарет. Две цыганки подошли к Миколе и спросили что-то про ребёнка. Кажется, уговаривали его продать. Матвиенко испугался и кинулся наутёк, пока цыганки не остались далеко за спиной.
Выходит, сразу видно, что ребёнок совсем чужой ему, раз можно заводить такие разговоры. Не хватало ещё, чтобы Андрейка стал нищим, и его таскали по вагонам! По случаю Пасхи сегодня подавали особенно щедро — и в метро, и в электричке. Часто попрошайки были с детьми. На Миколу смотрели их тусклые, почти мёртвые глаза.
У каждого ребёнка было личико Андрейки. А у каждой женщины — Липкино лицо. Неподвижное, страдальчески искажённое, с кровавыми пузырями на губах… Микола мотал головой, скрипел зубами, но никак не мог подумать о чём-то другом. Он убил впервые в жизни, к тому же — коханочку, любушку…
Перед побегом из квартиры Микола переодел ребёнка в свежий памперс, и тот не ревел в метро. Они вошли под землю на «Арбатской». Мальчонка на вид был ухоженный, пухленький, сытый, глазастый. Во рту торчала соска с квадратом вместо колечка. Импортный комбинезон очень шёл этому славному амурчику. Это ещё додуматься надо — на него просить! Там дети должны быть грязные, во вшах, в чесотке и коросте. Чем страшнее выглядит дитя, тем скорее ему подадут.
Подойти бы к дежурной по станции и отдать ребёнка! Так ведь может тревогу поднять. А тут всегда мент неподалёку. Задержат, установят личность. А дальше ясно, что будет. Хоть и воскресенье, а в камеру окунут.
Знает ли Озирский, отец Андрейки, что Липки больше нет? Наверное, ещё не успел пронюхать. Он живёт в Тёплом Стане, и с Липкой перед этим поругался. Это она крикнула в ссоре, после первого удара ножом. Девчонка старалась защититься руками, отползала в угол кухни. Плакала, просила пощадить хотя бы Андрейку, который останется без матери…
Но Микола добил Липку ещё четырьмя неловкими, мучительными ударами. Он уже не мог остановиться, одуматься, сдержать себя. Скоро приедет Оксана, Липкина сестра и его первая любовь. Не спутайся она с чеченцами, может, всё вышло бы иначе. Но о чём теперь жалеть? Нужно выползать самому. А перед этим где-то оставить ребёнка, чтобы никто не заметил.
Нож он бросил рядом с телом, как киллер бросает пистолет. Но Микола лишил жизни Олимпиаду не за деньги, не расчётливо и хладнокровно. Он действовал в ослепляющем бешенстве, в гневе, и плакал при этом. Ведь Липка убивала его ежедневно, ежечасно. Постоянно напоминала о ничтожестве теперь уже закордонного гастарбайтера, который только и может, что быть вагоновожатым.
Олимпиада раньше обещала выйти за него замуж, прописать в Москве, то заявляла, что передумала, и никогда такой глупости не сделает. Лучше Чугунова предпочесть — он всё-таки москвич. Это если Озирский не бросит свою графиню. Но Микола, во всех случаях, ей не пара. А он-то ведь не прописаться хотел! Чихал на Москву, на роскошную столичную жизнь — всё равно его в приличное место не пустят работать. Микола уверял в этом Липку. Говорил, что дело только в ней, и другой жены ему не надо. А она заливисто смеялась в ответ, не веря и отмахиваясь Андрейкиными ползунками.
Вот уже ребёнок заснул, наглотавшись пива. Не такого будущего хотела Олимпиада для своего сына. Любила его без памяти. Не по-человечески, а по-звериному. Готова была на всё ради своего детеныша. Могла по трупам пойти, вогнать человека в петлю, сделать любые гадости. Ей всё время казалось, что Микола плохо относится к ребёнку. Неохотно встаёт к нему ночью, через силу стирает пелёнки, с отвращением варит кашки.
Матвиенко готов был на всё, лишь бы понравиться Липке. Если природа не одарила его выдающейся внешностью и красноречием, смелостью и талантами, то уж верным сердцем он богат. И сумеет доказать Олимпиаде, что лучше него она всё равно никого не найдёт.
Уставая, как цуцик, в кабине трамвая, он бегал в свободное время за продуктами. Варил обеды, мыл пол в огромной квартире на Пресне, драил сантехнику, просасывал ковры. Липка всё это воспринимала, как должное. Ну, конечно, спала с ним — куда денешься? Правда, бывало, пообещав Миколе любовную ночь, круто меняла решение. Выгоняла его в общагу, потому что звонил Чугунов. Тот всегда приезжал с букетом и с бутылкой, привозил игрушки Андрейке.
Бывало, что два парня встречались на Звенигородке. Теперь Миколе казалось, что Липка специально это устраивала. Ей хотелось посмотреть, как любовники будут выяснять отношения. Но Чугунов не применял свою богатырскую силу против тщедушного Миколы. Даже не оскорблял его, а просто приглашал за стол — третьим. А для Миколы это было хуже побоев, хуже смерти самой. Но даже тогда он не допустил бы и мысли о том, чтобы убить Олимпиаду. Всё произошло внезапно.
Матвиенко смотрел в тёмное стекло вагона электрички. Видел своё лицо с острым подбородком и пробивающимися усами. Шея тощая, жилистая. Чёлка свесилась на глаза, скулы выпирают, как у чахоточного. Мог бы и больше денег себе оставлять, питаться нормально. А ведь не помнил, когда досыта ел. Всё отсылал в Донбасс. Для того и на заработки в Москву поехал.
Думал, что потом станет солиднее, и Липка его полюбит, даже зауважает. Чугунова она не вышвыривает на улицу, когда захочет. Даже в голову ей это не приходит. А вот Микола выглядит школьником, и с ним церемониться нечего. И так никуда не денется — простит, приползёт.
В кошмарном сне не приснилось бы Липке, что Микола едет куда-то в ночном вагоне, с её Андрейкой на руках. Кроме того, тут ещё человек пять, и все протокольного вида. А её солнышко, сыночек, опоенный пивом, в грязных руках убийцы, в полной его власти. Захочет — кинет на рельсы, а то и цыганкам продаст. Может оставить умирать в лесу, или просто убьёт где-нибудь за станционными постройками. Кто ночью-то увидит?
Колёса грохочут на стыках, и сонный ребёнок вздрагивает. Дёргается и Микола, вспоминая, как сутки назад присутствовал на литургии. Он крестился, молился, просил Бога помочь ему, вразумить Олимпиаду, благословить их союз. Он, раб Божий Николай, уверен, что никто другой ему не нужен. И вот так вышло! Надо было и дальше терпеть, раз любишь. А он искушения не выдержал, взял на душу смертный грех…
Матвиенко вспоминал, щурясь от тусклого света ламп под потолком вагона, как вышел на Курской-радиальной, перешёл на Кольцевую. Сначала хотел с Курского вокзала уехать. Но потом решил добраться до «Комсомольской». Кроме того, около эскалатора Микола заметил милиционера и свернул в переход.
Там тоже были эти злосчастные дети. Они сидели на полу, на руках у пьяных взрослых попрошаек. Большей частью, это были оборванные старухи и тётки неопределённого возраста. Попадались и калеки, обросшие многодневной щетиной. Матвиенко не читал, что написано на их картонках и дощечках, а упрямо шёл вперёд. Он не подавал нищим, обходил шапки и коробки.
Андрейка уже начинал хныкать. Погони пока не было, но ребёнка нужно было успокоить. Эх, зря не избавился от него раньше! Пока бы там разобрались, чей карапуз, можно далеко уйти. Тогда и пришла мысль напоить парня пивом. Микола так и поступил, оказавшись на Ярославском вокзале.
Хотел оставить Андрея в зале ожидания и улизнуть, но рядом постоянно тусовались тамошние беспризорники. Они могли сделать что-то плохое с подкидышем, а милиционера не позвать. Поэтому Микола, немного отдохнув и подкрепившись купленным в киоске гамбургером, подхватил Андрейку поудобнее и отправился на Ленинградский вокзал. Оттуда через пятнадцать минут они и уехали. Микола взял билет до Твери, но выйти решил раньше, на глухой стации. Да и мало ли что случится в пути…
У Андрейки из ноздрей побежали прозрачные сопли. Он простудился очень быстро, а ведь пробыл на улице не дольше обычного. Апрель, весна. Холодная, конечно, но всё же… Липка с сыном гуляла по три раза в день. Казалось бы, должен привыкнуть. Но нет, чувствует неладное, куксится. Миколе показалось, что ребёнку снится страшный сон. Интересно, видят ли сны такие маленькие дети? Конечно, хлопчик, раз напился пива, три раза описался, и два раза обкакался.
Микола ладонью пригладил влажные от растаявшего снега волосы, воровато огляделся по сторонам. Но ни в одном, ни в другом тамбуре пока не заметил ничего подозрительного. Неподалёку ехали две девчонки, которые запросто могли стать жертвами любого маньяка, если бы тот вдруг забрёл в электричку.
Микола, когда водил трамвай, насмотрелся на разных «асоциальных» граждан. Они никогда не платили за проезд, и даже на кольце их было не выгнать. Типы эти жили в подвалах и на стройках, в люках и на чердаках. С наступлением морозов они замерзали десятками, даже сотнями. Те, кто выживал, постепенно теряли человеческий облик.
Один раз Микола нашёл в первом вагоне своего трамвая окоченевшее тело «гавроша». Его никто не искал — ни милиция, ни школа, ни собственная семья. Возраст определили примерно, осмотрев труп. Микола вспомнил, какой ужас заполонил тогда всё его существо. И представить себе не мог, что через четыре месяца прикончит ту, которая была для него дороже всех на свете…
Тогда же, ветреной и морозной декабрьской ночью, Николай Николаевич Матвиенко поклялся себе, что уговорит Олимпиаду выйти за него замуж, усыновит её ребёнка, да ещё, подзаработав деньжат, примет на воспитание пару беспризорников, чтобы хоть с ними не случилось ничего подобного. А если дела пойдут в гору, устроит семейный детский дом.
Кроме того, у них с Олимпиадой будут свои дети. Все они станут жить в большом доме, в Подмосковье. Дом будет двухэтажный — с огородом и садом, где расцветут цветы, вырастут овощи и фрукты. Микола обязательно разведёт всякую живность, птицу. И всё в его семье будет надёжно, уютно, весело.
Он ни за что не станет делить детей на своих и чужих. Это несправедливо, подло. Ведь беспризорники не виноваты в том, что потеряли родителей. Просто предки или умерли, или пропили квартиру, а ребятишек вышвырнули на панель.
Матвиенко засыпал с мыслью о своём хлебосольном тёплом доме — с крепкими стенами и расписными наличниками. Просыпался он с теми же самыми мыслями. И днём, когда вёл по маршруту чехословацкий, почти игрушечный трамвайчик, улыбался. Видел перед собой калитку, тропинку, гараж с автомобилем.
В свободное время, шатаясь около станций метро, в поисках всяких вещей для Липкиной квартиры, Микола видел около ларьков чумазых маленьких страдальцев. Те, пыхтя и истекая потом, носили вёдрами воду цветочницам, таскали пластмассовые контейнеры для молочниц.
Кроме того, Микола знал и о других их заработках. Дети работали на криминальные структуры Москвы. Они занимались проституцией, «челночили» у оружейников и наркоторговцев. А потом возвращались к себе на стройки, под кусты и заборы, в подвалы. И отнюдь не все радовались такой жизни — даже летом. Знали, что неминуемо настанет осень, потом — зима.
Микола, глядя в непроглядный мрак за окном вагона, воображал мусорные баки неподалёку от той общаги, где жил сам. Вспоминал и расселённый дом, стоящий на капремонте, рядом с помойкой. И тех же бродяжек, которых, казалось, с каждым днём становилось всё больше и больше. Иногда их кормили из передвижных кухонь от западных благотворительных обществ. Но, как правило, даже трёхлетки добывали себе пропитание сами.
Матвиенко долго, пока ехал от Москвы, думал, почему именно сегодня он не может избавиться от мыслей о бездомной малышне. А сейчас вдруг сообразил. Он сам стал таким. Тащится непонятно куда, с ребёнком на руках, будто бродяга. И в любой момент его могут арестовать, хотя бы просто задержать. И потребовать справку о регистрации, которую Микола просрочил.
А когда разберутся окончательно, влепят по полной. Дадут лет десять. И неизвестно, как Микола со своими лёгкими отсидит этот срок. Он ведь и без того состоит на учёте в тубдиспансере, но только на Украине, в Макеевке. Тогда мать останется совсем одинокой. Её муж, отец Миколы, погиб в шахте десять лет назад. Второй супруг, рабочий коксохимического завода, по пьянке попал под поезд. Сын от него, сводный братишка Миколы, умер в роддоме, потому что медсестра перепутала капельницы.
Мать отпустила единственного сына в Москву только для того, чтобы спасти его от чахотки, от ранней смерти. Знала, что Микола пошёл не в отца — пусть узкоплечего и гибкого, но выносливого, сильного мужика. Шахтёрская роба висела бы на нём, как пиджак на огородном пугале.
Мать в медицине понимает. Она — фельдшерица в шахтёрском медпункте. И сыну желает только добра. Ради блага Миколы согласилась пересилить себя, признать Липку невесткой, хоть та имела ребёнка-байстрюка. Даже готовилась назвать Андрейку своим внуком. И сейчас ждёт, когда сын позвонит ей из Москвы. Ведь Микола ехал туда только с одной целью — окончательно договориться с Липкой, подать заявление в ЗАГС. У матери в доме есть телефон — чтобы вызывать её, в случае чего, на службу. А у соседей нет, и все им завидуют.
О чём она узнает, родимая? О том, что сынок стал убийцей? Если ему не удастся попасть на Украину, придётся отбывать срок в России. Мать сразу же поймёт, что зону сын не выдержит. Значит, не будет никакой свадьбы. Наоборот, впереди маячит одинокая кошмарная старость. У матери нет денег на адвокатов, даже в Москву она приехать не сможет. Ну, может, только один раз, задолжав всем соседям. А дальше что?
На таких бедолаг, как Микола, сейчас вешают всех собак. Судьба их такая — отдуваться за грехи богатеньких и неприкосновенных. Матвиенко уж вкатят от души. Сначала его «окунут» в СИЗО, в переполненную камеру. Там он будет спать «в очередь», завшивеет. Его кожа покроется коростой, возобновится кровохарканье. Может, Микола и до суда не доживёт. А, если выкарабкается, пойдёт по этапу со всеми его «прелестями» — побоями, голодом, издевательствами паханов* и вертухаев*.
Нет, никак нельзя угодить в лапы российских ментов! Может, с Украины его и не выдадут. По крайней мере, затянут время, а там видно будет. В Москву возвращаться нельзя — там Миколу уже ищут. Может, из Питера попробовать вылететь в Киев? Но для этого нужно куда-то деть Андрейку. Зачем не оставил его на вокзале? Как прилип младенец к рукам. И до того похож на Липку, что жуть берёт!
От Озирского в младенце почти ничего нет. Андрея Микола пару раз видел. Раз сын на мать похож, значит, счастливым будет. Может, забыть его в вагоне, а самому выйти? Или перебраться в другую электричку? В Твери Микола купит билет до Питера, и уже оттуда попытается улететь. Никто ведь не станет искать его на берегах Невы. Подумают, что сразу отправился на Украину. Конечно, нагрянут к дружку в Брянскую область. Но туда мог бы поехать только круглый идиот.
Матвиенко никогда не бывал в Питере. Но знал, что до аэропорта он доберётся. Не получится улететь сразу — поживёт несколько дней в зале ожидания. Если надо, купит себе другую одежду. Деньги есть — прихватил из квартиры на Звенигородке. Ведь это его деньги! Копил на свадьбу, собирался пожить в Москве подольше. От родной матери крохи отрывал. Девятого мая у него день рождения. Микола хотел, чтобы к тому времени их заявление уже лежало в ЗАГСе. Липкина сестра Оксана, как её опекун, дала бы согласие на эту свадьбу.
А мать очень хотела увидеть будущую невестку. В Донбассе дома Бабенко и Матвиенко стояли по соседству. И Липка буквально выросла на глазах будущей свекрови. Но потом они перестали встречаться — оказались в разных государствах. Мать помнила Липку девчонкой с косичками, которая бегала по двору в панамке и в трусиках. А вот женщиной, матерью восьмимесячного сына, никак не могла её представить.
Вообще-то матери больше нравилась Оксана, с которой Микола не расставался всё лето. Правда, мать уже тогда поняла — жёсткий нрав у девчонки. Она сама, как парубок*, бедовая. Вряд ли хорошая семья у них с сыном получится. Мать настрадалась за свою жизнь, и хотела уважения, чтобы её слово было решающим на семейных советах. А Оксанка уж никак не тянула на роль покорной невестки.
Может быть, потому Микола и решил сделать предложение Олимпиаде. Та казалась весёлой, послушной, доверчивой. Октябрина Михайловна Бабенко, царствие ей небесное, любила младшую дочь сильнее, чем старшую. Говорила, что у Липки нрав лёгкий. А Оксанка всё время огрызается на любое замечание. Того и гляди, совсем отобьётся от рук.
Так и получилось. Сначала Оксана родила дочку без мужа. А потом и Липка с неё пример взяла. Микола долго убеждал мать, что отталкивать дивчину не нужно. Надо спасать её, иначе совсем пропадёт. Не ошибся — пропала. Погибла от его собственной руки. И теперь Микола вспоминал, как легко, оказывается, входит нож в человеческое тело. Действительно, будто в масло.
На всякий случай, чтобы не выжила, он попытался перерезать Липке горло, но в комнате заплакал ребёнок. Пришлось бежать к нему, укачивать, чтобы раньше времени не всполошились соседи. А потом уже его обуял страх. И Микола, кое-как засунув младенца в конверт с капюшоном, убежал из квартиры. Дверь он не запер. Пусть найдут тело и похоронят по-христиански…
Эх, не знал, что так получится! Поздоровался с Липкиной соседкой на Пресне, не таясь, когда шёл к подъезду по двору. Теперь все подтвердят, что видели Миколу вечером, перед убийством. Но ведь нужно доказать, что именно он убил. У Липки ещё два сожителя было. И на них больше похоже, что могут схватиться за нож.
Чугунов — амбал из охраны агентства Озирского. Андрей Георгиевич — тоже будь здоров. Больше похож на бандита, чем на мента. Да, Микола шёл к Липке открыто, с гвоздиками в руках. Их было девять штук. Когда выходил из лифта, зацепился за створку, да и сумка мешала. Один цветок сломался, и осталось восемь. Микола испугался дурной приметы, и быстро убрал ещё один цветок. Олимпиада равнодушно поставила букет в вазу. Там гвоздики и остались. Наверное, скоро завянут.
Изо рта у Андрейки выпала соска, скатилась на пол. Совать обратно её назад было нельзя — слишком грязная. Ребёнок немедленно проснулся, зашевелился, начал курлыкать. Микола понял, что теперь его не успокоить. Ещё раз оглянулся на дверь тамбура, и сердце полетело вниз, как в пропасть. Лоб мгновенно взмок. В вагоне вошли три мента в «ночном» камуфляже, и все направились к Матвиенко.
Это был обычный патруль. Такие группы проверяли все пригородные электрички, особенно ночью. Нормальные люди боялись ездить в это время из-за хулиганов. Вряд ли патруль ищет именно Миколу. Но всё равно лучше смыться, пока не поздно. Если сейчас будет станция, и дверь откроется, можно выйти и затеряться в темноте. Лишь до тех пор не зацапали.
Конечно, Микола не валяется пьяный и не дебоширит. Но всё-таки у него есть шанс попасть под подозрение. Почему парень везёт так поздно ребёнка из Москвы в Тверь? Рядом с ним нет женщины. Да ещё выглядит подозрительно — замызганный, с блестящими глазами. Могут и за наркомана принять.
Не похоже, что ребёнок — его сын или младший брат. Слишком по-разному они выглядят, и одежда на Миколе ветхая. А Андрейка — как с витрины магазина. А если развернуть ребёнка, да понюхать, всё станет ясно. Ему давно не меняли памперс, да ещё напоили пивом…
Сейчас нельзя бежать — патруль догонит и справится с чахоточным задохликом шутя. Тогда уж точно сам себя выдашь. Лучше сидеть спокойно. Лишь бы документы не спросили. А то увидят, что украинец, и привяжутся. Те пользуются в Москве правами чуть большими, чем чеченцы и прочие кавказцы. Тогда — хана, без вопросов.
Менты покажут свою русскую удаль, ещё ничего не зная об убийстве Липки. Просто со скуки бока намнут, или чего похуже. Посадят в КПЗ, продержат до понедельника. И тогда выяснится, что Матвиенко не только болтается в Москве без регистрации, не только похитил грудного ребёнка, но ещё и убил его мать.
Мама, мамка моя родная! В таком случае мы с тобой никогда уже не встретимся. И даже свидания не получится. У тебя нет возможности обивать пороги в столице России. А меня в Донбасс тоже никто не повезёт.
Микола видел лицо матери — старушечье, усталое, несмотря на сорок два прожитых года. В последнее время она много говорила о смирении, о терпении, об умении прощать, сносить обиды. Раз всё равно ничего не поделаешь, лучше научиться жить на коленях. Всё не в сырой земле.
Сын спорил, не соглашался. Уверял, что стыдно взрослому мужику терпеть и прощать, позволять плевать себе в глаза. А теперь жалел, что не прислушался к словам матери. Мог бы просто хлопнуть дверью, уйти от Липки, и никогда больше не возвращаться. Обругать её тоже надо было, и как можно обиднее. Но пусть бы оставалась живой, с сыном. А Микола устроился бы в жизни, чтобы доказать Липке, какая она была дура…
Он вернулся бы в Макеевку, попробовал начать новую жизнь. Пошёл учиться или работать. И жену подыскать можно было. Свободные девчата в округе имелись, и все хотели замуж. Мог бы устроить дом своей мечты не в Подмосковье, а на родине, среди подсолнухов и мальв.
А Липка пусть бы сохла по своему Озирскому, который никогда на ней не женится. После графини-то зачем ему простая девчонка? Чугунову, конечно, просто жилплощадь нужна. У него в квартире все друг у друга на головах сидят. Он потом просто отсудит себе комнату, и сделает ручкой.
Чугунов Липку не любит, просто вешает ей лапшу на уши. Потому и не ревнует, даже когда застаёт Миколу у неё в постели. Равнодушному легко утираться. А тут взбрыкнёшь — и лишишься приятных перспектив переехать в Липкины хоромы. Лучше прослыть выдержанным и спокойным, как каменный забор.
«Бьёт, значит, любит!» Микола раньше никак не мог понять смысл этой пословицы. Считал подобные выражению дикостью. И только теперь понял — да, верно! Чугунов, в крайнем случае, мог подыскать другую невесту. Для нет разницы, на ком жениться — лишь бы была с квартирой. Из-за Липки он не стал бы осложнять себе жизнь. А вот Микола схватился за нож, как отпетый бандит и ревнивец.
Конечно, не из-за московской прописки он так поступил. И несправедливо его в этом подозревали. Обошёлся бы, в конце концов — не смертельно. У него руки из плеч растут. Любую мужскую работу способен делать. И по хозяйству спокойно управится, и плотничать может. Кроме вагоновожатого, в состоянии работать автомехаником, шофёром. И повеселиться не прочь — хоть на гитаре, хоть на гармошке, хоть на бандуре сыграет. Короче, есть, что предложить будущей жене. Может, и москвичка попроще нашлась бы…
Микола ведь не пил, не курил. Пел хорошо — в самодеятельности выступал. По характеру спокойный был, даже ласковый. Почему же раньше всё не бросил? Видел ведь, что Липка над ним издевается. А вот потому, что любил! Без Москвы спокойно мог прожить, а без Липки — нет. И потому мучился, представляя, как она отдаётся другому.
А потом пять раз ударил её ножом. Пусть знает, как болит его сердце! Он наплевал тогда на арест, на долгий срок. Даже про мать забыл. Так он любил Олимпиаду и так ненавидел! Спасая её или губя, Микола забывал обо всём…
Он снова увидел перед собой мать. Её гладко причёсанные, с проседью, волосы были уложены сзади в косу. И платье на ней чёрное, сатиновое, в белый горошек. Щёки ввалились, локти стали острыми. Но фигура ещё сохраняла ту самую знаменитую донбасскую стать, из-за которой встречные хлопцы когда-то выворачивали шеи. Галя тогда шла на свидание с Миколой-старшим, проплывая мимо остальных белым лебедем.
Собирались они прожить вместе до глубокой старости, но не сбылось. Мужа вынесли из забоя под брезентом. В шахте жарким летом восемьдесят восьмого года взорвался метан. Искали под землёй отрезанных пожаром горняков, и тут случился второй удар. А вот сейчас Галина Петровна сидит у телефона и вздрагивает от каждого шороха. Её сердце болит от тяжёлых предчувствий, хотя новости, по идее, должны быть радостными.
Липке шестнадцать исполнится в конце июля. Тогда лучше и подавать заявление. А пока можно и так пожить, лишь свадьба была оговорена. Липка уверяла, что с Озирским покончено. Глупо думать, что он бросит графиню, Париж, родовой замок. Конечно, Липка не для него, а для Миколы. Он уже давно доказал свою любовь и верность. Будь ей восемнадцать, вообще не возникло бы вопросов.
А так привяжутся тётки в ЗАГСе, поэтому лучше до лета подождать. Или до следующей зимы. Не всё ли равно? Люди годами живут не расписанные. И Микола ждал бы, как раньше, но произошло непоправимое. Липка сказала ему, что Озирский овдовел, что он теперь свободен…
— Коль, может погодим пока брачеваться? — с медовой улыбкой сказала Олимпиада. — Тут такое произошло!
— Что произошло? — Он задохнулся от ужаса, от гнева, от неожиданности, наконец. — Ты опять начинаешь ломаться? Мы же договорились!
— Договорились, — согласилась Липка. — А теперь графини больше нет. На неё кусок штукатурки в Питере упал. Так что Андрею разводиться не нужно. Он же — отец моего ребёнка! — Липка отодвинула чайник, банку с заваркой. Смущённо опустила ресницы. — Может, он согласится жениться на мне?
— А если не согласится, пойдёшь за меня? — хриплым, чужим голосом спросил Микола.
Да, Липа его никогда не любила. Тогда зачем же играла с ним, как кошка с мышью? Могла бы просто прогнать, чтобы не навязывался больше. Она не ругалась, не орала, не бросала на пол тарелки и сковородки. Тоже была равнодушна — как Чугунов. Один шаг не только от любви до ненависти. Микола ходил этой дорогой туда-сюда, пока не устал. Он то вскипал яростью, то всё прощал Олимпиаде. Но на этот раз пружина лопнула.
Олимпиада, к сожалению, этого не поняла. Думала, что безответный поклонник вновь всё стерпит. И именно это окончательно разозлила Миколу. Именно там, в уютной кухоньке с начищенной посудой, где в воздухе ещё витал аромат сигарет Озирского, Микола потерял рассудок. Он больше не может ждать и не хочет. Всё, хватит, хватит, хватит!..
— На тебе, убоже, то, что нам негоже? — тихо спросил он, а скулы сводило от ярости. — Думаешь, я тебя возьму после этого? Проглочу, да?
— А куда денешься? Возьмёшь! — ослепительно улыбнулась Липка.
Она снова принялась колдовать над чаем. Волосы рассыпались по фланелевому пёстрому халату, под которым шевелилась крепкая изящная спинка. Миколу затошнило. Он чувствовал, что перестаёт владеть собой. И, если сдержится, сердце его лопнет.
— Значит, точно знаешь, что возьму? Объедки Озирского?
— Я сразу была его объедками, — спокойно сказала Олимпиада. — Ты ведь знал, что я ношу его ребёнка. В роддом бегал, встречал меня, возился с Андрейкой. Он не мог быть твоим сыном. Мы ещё не трахались тогда, когда он был зачат. Не понимаю, чего ты сейчас пылишь. Я и не скрывала никогда, что люблю только Андрея. А тебе твёрдо ничего не обещала…
Липа выставила на стол тёплые яйца карминного цвета, кулич с цукатами, пасху. Открыла краник электросамовара.
— Ты с сахаром будешь пить или с вареньем? У меня есть клубника и крыжовник. Давай, похристосуемся!
— Я с тобой христосоваться не стану, — еле выдавил Микола. Глаза его почти вылезли из орбит. — Я… замочу тебя… Слышишь? Тут такое дело, а ты про варенье…
Рука Миколы лихорадочно шарила по столу. В глазах померк яркий свет. От лампочки под потолком поплыли чёрно-радужные круги. Под черепом заколотилась кровь, челюсти сжались намертво. Только короткие, свистящие слова ещё вырывались из перекошенного рта Миколы.
— Лыпка, т-ты… — Он начал заикаться. — Т-ты с-скажи, ч-что з-за меня п-пойдёшь… А то з-зарежу! Зарежу, сучка! — повторил он громче.
В это время пальцы нащупали деревянную ручку ножа, крепко стиснули её. Микола почувствовал солёный вкус крови во рту — он прокусил язык. На губах выступила розовая пена. Сколько раз он точил этот ножик, мыл он, чистил, вытирал рушником…
— Подумаешь, испугалась! — Липка махнула волосами. Часы в гостиной пробили семь раз. — Хватит выступать. Садись, ешь. Мне Андрейку кормить нужно. А потом бельё стирать. Скоро сестра приезжает, а у меня развал…
Она поставила чайник на стол, обернулась к Миколе и замерла с раскрытым ртом. В следующую секунду Матвиенко прыгнул вперёд. Первый его удар пришёлся в живот Олимпиады. В рубец от кесарева сечения, который он так любил целовать…
Покончив с девушкой, он вытащил труп из кухни в коридор. На всё у него ушло минут двадцать. Зачем так сделал, не знал сам. Видимо, хотел, чтобы соседи поскорее нашли убитую. Потом Микола побежал к манежу, где стоял ревущий Андрейка, схватил его на руки, прижал к себе. Андрейка знал Миколу, и потому успокоился, даже обрадовался, что его одевают. Значит, понесут гулять.
Кажется, впереди была станция, потому что электричка затормозила. У Миколы только проверили билет, а на ребёнка не обратили внимания. Матвиенко спокойно встал, неторопливо направился к другому тамбуру. Мозги его были как будто заморожены, голова — пуста, как пивная бочка.
Догонят — так догонят. Но нужно всё же попробовать улизнуть, избавиться от обузы. Ведь есть же здесь жильё, около станции. Не безлюдная пустыня вокруг. Матвиенко было всё равно, как называется платформа. Тем паче, плевать, где она находится — в Московской области или уже в Тверской.
Зубы сжались так, что заныли челюсти, глазницы, даже затылок. По счастью, патрульные отвлеклись на двух девчонок и на пьяного мужика, который спал на скамейке. И Микола решил, что нужно выходить здесь.
Лязгнув, вагон остановился около платформы. Двери со скрипом разошлись в разные стороны. В насквозь выстуженной ночной темноте дрожали редкие огоньки. Приехавший не сразу различил, что ступает в лужу. Он молился только о том, чтобы не было погони. Но вот поезд тронулся, унося парней в камуфляже и контролёра. А Микола так и стоял, не шевелясь, боясь спугнуть удачу. Конечно, впереди ещё много трудностей. Всё может рухнуть, сорваться в последний момент. Но Андрейки с ним уже не будет, и это очень хорошо.
Надоевшую ношу можно оставить на станции. Но сейчас здесь темно и тихо, никого нет. А если придут какие-то бандюки, будет ещё хуже. Приличные люди в это время уже спят, а сегодня они справляют Пасху. Кроме того, в такой глухомани и развлечься-то негде.
Нужно сойти вниз и выбрать место, оставить малютку. Только где? На улице он насмерть простудится, а Микола этого не хотел. В то же время, ни одна душа не должна его самого здесь увидеть, а то сразу же насторожатся. Спустят собаку — с деревенских станется…
Матвиенко дождался, когда его глаза привыкнут к темноте после освещённого вагона. Он различит ступеньки, ведущие вниз, в весеннюю жидкую грязь. Там растеклась огромная лужа — до самого туалета. С платформы была видна буква «Ж». Там, наверное, всё равно никого нет, но лучше зайти в мужской, справить нужду, переодеть мальчонку. Зачем невинную душу терзать? Хватит того, что случилось сегодня… Или уже вчера?
Микола сделал всё, что наметил. Потом оторвал от бесплатной газеты, вручённой ему на вокзале, чистую полоску бумаги. Нашарил в кармане куртки огрызок карандаша, который всегда носил на всякий случай. И дрожащей рукой, совсем не своим почерком, накарябал: «Андрей Бабенко, родился 1.8.95». Потом он запихал полоску бумаги в конверт ребёнка. Ничего, пока из такой Тмутаракани дойдут вести, он будет уже далеко. Но адрес писать всё равно не стал.
Шагнув в огромную лужу, Микола тотчас же промочил ноги. Он чертыхнулся, перепрыгнул на кромку, раскисшую и вязкую. На ботинки налипли тяжёлые комья земли. То и дело подкидывая Андрейку на локте, с трудом вытаскивая то одну, то другую ногу из чавкающей жижи. Микола вышел на дорожку и обернулся.
В окошке двухэтажного дома горел тусклый свет. Кто-то из станционных служащих здесь был. Может, даже и не один. Но Матвиенко побоялся перейти через рельсы, постучать, оставить ребёнка у порога. В сторону Москвы прошла электричка. Земля завибрировала под ногами. Над головой зазвенели провода. Когда Микола открыл глаза, он увидел белые фонари, а над ними — безлунное чёрное небо. Среди светлых тучек он заметил яркую звёздочку и подумал, что это — Липкина душа.
Микола вспоминал, как впервые увидел младшую сестрёнку своей подруги. Тогда ей было около годика. А Миколе и Ксане — по шесть. Коляска стояла в саду, прикрытая от мух кружевной накидкой. Вокруг сушились пелёнки и ползунки. Верёвки перекрещивали двор, и тётя Рина всё время стирала бельишко в синем пластмассовом тазике. Она то и дело разгибалась, вытирала пот со лба.
Лето выдалось жаркое — меньше тридцати градусов и не бывало. Оксана ковшиком наполняла ванночку, и вода очень быстро нагревалась. Туда сажали Липку, и Микола с Оксаной поливали её из лейки — как цветок. Все трое смеялись. Липка называла шесть остреньких зубиков, пускала пузыри. Точь-в-точь так же, как Андрейка сейчас! И вообще, они невероятно похожи. Даже улыбаются и ревут одинаково.
Жаль, что соска грязная, и парню рот не заткнуть. Хоть памперс и свежий, Андрей всё равно ревёт. Надо бы его угомонить, чтобы раньше времени не заметили. Микола решил спеть младенцу песенку.
И шумить, и гуде —
Дрибный дощик иде.
А кто ж мене, молодую,
До дому довиде?
Микола пел шёпотом, прижимая лицо ребёнка к своему плечу. Но вредный Андрейка разбушевался не на шутку. Озяб, что ли, в уборной, во время переодевания? Или живот от пива у него заболел? Мало ли, что может случиться с таким клопом?…
Матвиенко попятился за кусты, потому что скрипнуло крыльцо. Из дверей домика, где помещались билетные кассы, вышел мужик в ватнике и оранжевом жилете путейца. Он остановился, прислушался, потом закурил. Микола заткнул ребёнку рот, и пожилой дядька больше ничего не услышал. Он решил, что детский плач померещился. А на самом деле то ли ветер воет, то ли собака скулит. Откуда здесь взяться ребёнку, в такой глуши, да ещё ночью Детей сюда привозили из города, только на лето.
Микола на цыпочках прокрался за рельсы, припустил по скользкой горбатой тропинке, мимо берёзок. Дождь со снегом сёк его лицо, капли высыхали на горячих губах. В волос, что давно превратились в сосульки, текло за шиворот. Но Микола ни на что не обращал внимания, потому что Андрейка ревел с визгом, надсадно, захлёбываясь.
Его было уже ничем не успокоить. Слова украинской песенки, много раз слышанной от матери, Матвиенко бормотал скорее для себя самого. Надо было унять бешеный стук сердца, умаслить истрёпанные душевными муками и страхом нервы. Он понятия не имел, есть ли впереди жильё, или там только лес. Сумка, висящая сбоку на длинном ремне, больно била по левому бедру.
Обизвався козак
На солодком меду:
«Гуляй-гуляй, дивчинонько,
Я до дому отведу…»
Да есть ли тут хоть какой-то домишко с крылечком, куда можно положить опостылевшую ношу? Микола чуть не зарыдал от бессилия и безысходности, потому что оказался один, с ребёнком, в кромешной тьме. Лишь посвистывал ветер в вершинах деревьев, и лаяли вдали собаки. Может, днём всё это виделось бы по-иному. Но сейчас Микола чувствовал, что ноги больше не слушаются его, никуда не идут. Он сел на корточки, закрыл Андрейку собой от дождя.
Потом расстегнул сумку, нашарил тёплую бутылку. Водку никогда не любил, а вот кагор пил часто. Ещё бабушка в Макеевке поила — от простуды. И когда рвало мальчишку, несло, тоже доставала из буфета бутылку с багрово-фиолетовой жидкостью.
Сейчас Микола зубами вытащил пробку, сделал несколько глотков. Сразу стало легче, и зубы перестали клацать. Парень перепрыгнул через канаву, подвернул ногу, послал весь свет по матушке. Потом, прихрамывая, зашагал дальше. Что с этим поганцем орущим делать? Может, тут его и бросить? Мать его не пожалел, так и о сыне нечего сердцем болеть…
«Не веди ж ты мене,
Не прошу я тебе,
Бо лихого мужа маю,
Буде быты мене!»
Как же это страшно — бить, убивать! А люди ходят на «мокрое дело» много раз и особо не комплексуют. Может, Микола Матвиенко не был рождён душегубом, и потому помешался? Кровь на бездыханном теле… Неужели теперь всю жизнь это будет мерещиться? Бабуля, что бы ты сказала, узнав такое про своего Миколку? Когда пил кагор, мне показалось, что ты рядом.
Что бы ты сделала сейчас? Отвернулась от внука? Пожалела его? Я никогда больше никого не ударю. Даже муху не обижу, только бы не взяли сейчас! Я должен увидеть маму, сам во всём ей признаться. Объяснить, как это дело вышло. А уж потом решим, как поступить.
Утром мне надо оказаться в Твери. И оттуда продолжить путь к тебе, моя родная, любимая мама! Ты говорила, что надо прощать заблудших. Прости меня и пойми. Если хочешь, я уйду в монастырь…
Микола остановился около колодца, едва не ударился о сруб. Он задыхался, шёл с открытым ртом. Ага, вот и домик, но окна в нём тёмные. Нет, одно слабо светится. Значит, люди здесь есть. Сейчас собака выскочит. На ночь она, конечно, спущена с цепи. Придётся лезть на дерево, чтобы не покусала.
Он подошёл поближе к забору, увидел конуру. Пса там не было. Наверное, удрал бегать по лесу. Сейчас надо быстро положить ребёнка на крыльцо, стукнуть в окно и бежать без оглядки. Может, придёт хоть ещё одна электричка?
Андрейка вдруг притих — как будто что-то понял. Микола, опираясь рукой на сруб колодца, вглядывался в темноту. На изогнутых ресницах ребёнка висели две блестящие слезинки. Пухлые губки жалобно кривились.
— Заорёшь — скину в колодец, — прошипел Микола ему на ушко. — Нам нужно тихо во двор зайти…
Андрейка выгнулся назад и стал икать. Видимо, его сильно тошнило.
— Фиг с тобой, горе моё!
Микола, уже не думая о собаке, которая могла примчаться домой из леса, прямо по лужам ринулся к калитке. Открыл её на удивление легко, нащупав щеколду просунутой между дощечками рукой, влетел в дворик. Темнела дырка в высокой, крепкой конуре. Но Миколу пока никто не заметил, и он заторопился.
Наклонившись к крыльцу — склизкому, тёмному и холодному — Микола положил Андрейку к порогу. Потом спрыгнул вниз, запнулся о бочку. Грохнул валяющимся тут же цинковым тазом. Дотянулся до окна в покосившемся наличнике и три раза стукнул согнутым пальцем в стекло того окошка, где горел свет.
Он услышал испуганный возглас в домике и понял, что там находится старуха. Одна или нет, трудно сказать. Матвиенко стремглав побежал назад, к калитке. Вряд ли бабка сейчас одета. Может быть, уже легла. Пока станет искать сапоги и ватник, повязывать платок, можно отойти на безопасное расстояние. И убедиться, что Андрейку подобрали. Значит, с ним всё в порядке.
На занавеске в крапинку зашевелилась тень. При неверном свете лампочки Микола увидел крупное морщинистое лицо, редкие седые брови, отвисшую губу и фонарик между двумя цветочными горшками. Бабка, кажется, что-то сказала, но Микола не расслышал. Он уже опять был у колодца, готовый в любой момент бежать назад, к станции.
Пёс загавкал совсем рядом. И вскоре, чавкая лапами по залитым водой грядкам, ворвался в огород. А потом завилял хвостом, обнюхивая чужого ребёнка. Огромная дворняга, помесь с овчаркой, заскулила, потом издала звуки, напоминающие свист. Когда дверь открылась, и на пороге появилась хозяйка, псина залаяла опять, крутясь у неё под ногами. Миколе от колодца была хорошо видна старуха — высокая, дородная, крепкая, в полушалке и старой нейлоновой куртке.
— Кто здесь? — громко спросила она.
Старуха посветила фонарём сначала в сторону калитки. Увидела, что та приоткрыта. Хотела уже спуститься с крыльца, но тут завизжала собака.
— Ты чо, Тузик? Ох, да кто тут?… Господи, да нешто дитё? Тузик, отойти-ка, я сейчас подниму его…
Бабка наклонилась к Андрейке и облегчённо вздохнула.
— Ох, слава Богу, живёхонький! Да не реви ты, рёвушка! Кто ж ты, парень али девка? И кто бросил тебя, такого славненького? Что ж это за ироды? Ночью младенца таскают, да кидают на чужой порог!..
Старуха умело прижала к груди Андрейку, покачала его. Сама она долго вглядывалась во тьму, потом махнула рукой.
— Да чего же теперь? Раз сбегли, так и не воротятся. Тузик, пойдём-ка, глянем. Может, записка какая есть? Подкидышам-то положено имя писать. Вот не ждали мы с тобой, Тузик, не гадали…
Старуха успокоила Андрейку моментально. И Микола удивился, что ребёнок безошибочно почувствовал женские руки.
— Бросили все нас с тобой, а тут дитятко Бог послал. Ну, пошли, пошли, погреемся! Голодный ты, наверное, и мокрый весь. Одет-то справно, дорогие тряпочки на тебе, красивые. Вот люди! И деньги имеют, а ребёнка подкинули. Какая же стервоза бросила тебя? — Старуха толкнула дверь задом, шагнула в сени. — Молочка сейчас согрею, помою маленько. Только бы не заболел — весь промок под дождём. И холод такой!..
В домике засветилось ещё одно оконце. Хозяйка ретиво взялась за дело. Она принялась обихаживать найдёныша, появление которого явно доставило больше удовольствия, чем беспокойства. Микола довольно хмыкнул, сообразив, что угодил в самое яблочко. Возможно. Андрейку объявят в розыск. А бабка хоть радио, да слушает. Или кто-нибудь из её соседей, знакомых…
Теперь ребёнка будет легко найти, особенно с запиской. Его возвратят в семью. А в какую семью-то? Ведь теперь у Андрейки нет матери. А Микола и забыл. Его тётка Оксана вот-вот приедет. Но она, на правах четвёртой жены чеченского «авторитета», живёт в Стамбуле. Вряд ли её муж обрадуется появлению Андрейки.
Тогда пусть Озирский об отпрыске позаботится, примет в семью. У него есть сын и дочка от покойной жены, пусть теперь ещё один хлопец будет. Он ведь Липку первым трахнул, хотя мог бы этого и не делать. Ведь не нужна была ему Липка. Мог бы другой «тёлкой» её заменить в постели. Тогда бы Липке не с кем было сравнивать Миколу, в том числе и как мужчину. Конечно, такому сопернику и проиграть не стыдно! И нужно было отбросить нож подальше, прочитать молитву. Не сообразил…
Тузик высунул морду из калитки, разок гавкнул в сторону колодца и скамеечки, но с места не сошёл. Не кинулся вдогонку, не прыгнул сзади на незваного гостя. Набрав в грудь побольше воздуха. Микола делал шаг за шагом по тропинке, и каждый ударом сердца обливался холодным потом.
Передохнул он только около трёх берёзок, под которыми двадцать минут назад пил кагор. Он опять присел на корточки, осушил бутылку до дна. Потом сунул тару в боковой карман сумки, застегнул его, тщательно вытер губы кулаком и пошёл к станции, ломая кусты. Он уже не вспоминал о прошлом, не пытался предугадать будущее. Думал лишь о том, чтобы не опоздать на последнюю электричку, упомянутую в расписании…
