Глава 4
Руслан Величко
Ну, и улёт же получился! Я только успел от врача прийти и поставить чайник, как зазвонил радиотелефон. Я сразу проверил, кому там неймётся. У меня очень дерёт горло, и совершенно не хочется разговаривать. Я всыпал в рот горсть шариков «Эм энд эм», чтобы немного поправить голос.
Оказалось, что звонит Серёжка Нилов. Наверное, хочет уроки сказать. Я ведь болею. До этого подходила мать, записывала. Я её попросил, потому что пришлось долго торчать в Новогиреево. Но всё-таки парень тот нашёлся. Имени его я так и не узнал. Он представляется «погонялом»*. Узнав, что я — Божок, он рассказал мне всё. И не пришлось выдавать легенду, придуманную на всякий случай.
— Алё! — Я запихал в рот ещё одну порцию цветных горошков. — Серый, ты?
Попугай Сергей в клетке ожил, заболтался в кольце. Решил, наверное, что я к нему обращаюсь. Мать его привезла вчера от доктора. А я всё никак не могу выбрать время, чтобы обучить птичку новым словам.
Примчался Вилька, таща в зубах поводок. Мы в это время всегда гулять ходим. Я бы взял его, да на метро надо ехать. И в госпиталь с собакой не пустят. Так что надо успеть вывести его пораньше. Я грохнулся в кресло, затащил Вильку к себе на колени. Он скулит, смешно так трясёт бородкой и усами, лапами месит воздух.
Сейчас бы от Серого отвязаться, а то бедняге Вильке неизвестно когда придётся пописать. Мать вернётся поздно. Всё-таки она уехала на службу. Боится начальства, хоть сможет на мои деньги прожить несколько лет, не работая. Но матери без тёток, с которыми общается, скучно. Надо посплетничать, наряды им показать, кофе вместе попить. Ладно, пусть…
— Я! Я! Слушай, а у нас Елизавета Андреевна умерла… Прямо во время урока, в классе! Мы все видели…
— Чего-о? — Я едва не подавился горошинами. — Историчка?…
— Ну! У нас же первый урок был. Мы сидим в классе. Нам открыла Ирка Фомина. Ей Елизавета ключ дала. Сказала, что подойдёт позже. А потом вдруг входит, почти вбегает. Мы встаём, а она улыбается. Мы даже ничего не заметили…
Я выпал в осадок. Наша историчка Елизавета Андреевна была очень весёлой и доброй. Но на меня почему-то в последнее время взъелась. В третьей четверти мне тройку поставила. Я успел прямо перед каникулами «пару» схватить. Не выучил историю, потому что накануне выполнял задание агентства.
Меня попросили помочь поймать хулигана, который нападал на водителей троллейбусов. Одного ножом ударил и убежал. Потом его опять на линии видели. Это было в Кузьминках. Мне пришлось покататься по разным маршрутам с рацией под курткой. Наверное, тогда я и простудился. А. может, и не тогда, всё равно.
Когда этот тип залез в троллейбус, было уже одиннадцать вечера. У него с водителем счёты были. Бандит грозился его убить. Ну, и стал ломиться в кабину. А я тем временем по рации вызвал группу. Троллейбус остановили, и дядьку повязали. Мне гонорар обещали, но пока не выплатили. Просили до первого апреля подождать. А потом — до пятнадцатого.
Понятно, что до дома добрался я ночью. Уроки никакие не сделал. А Елизавета меня вызвала. Я честно сказал, что у меня были дела, я после уроков пересдам. А она улыбается и не верит.
— У тебя, Руслан, никаких дел, кроме учёбы, быть не должно! — заявила она перед всем классом. — Вот вырастешь, тогда и дела появятся…
Потом поставила двойку в журнал и сказала, что исправить её можно после уроков. Я всё выучил, а она заболела. И я остался при своих. Елизавета часто бюллетенила. Похудела сильно — все заметили. Когда пришла к нам преподавать, очень толстая была. А потом у неё даже кожа складками обвисла.
— Серый, ты говори нормально!
Я, конечно, на мёртвых насмотрелся. Но историчку в таком виде представить не мог.
— Она журнал на стол бросила, голову назад закинула. А я вижу, что глаза у неё закатились! — рассказывал Серый. — И вдруг она как грохнется на пол! Даже портреты на стенках закачались. А перед этим вдруг запела: «Ах, как кружится голова, как голова кружИтся!» Мы все бросились к ней. Ника Марущенко в медкабинет побежала. А Елизавета щекой подёргала немного, и затихла.
— И что дальше? — Я даже про «пару» забыл. Простил ей всё. Надо же, ведь и не старая ещё была! Пятьдесят лет всего.
— Мы и не поняли сразу… думали, что обморок. Ермолаева схватила с подоконника лейку, на Елизавету вылила. Потом медичка прибежала, прямо в пальто. Она и до кабинета дойти не успела — из коридора позвали. Когда «скорая» приехала, нас всех выгнали в коридор. Завуч с директором примчались! Потом Алла Семёновна к нам вышла и сказала, что Елизавета Андреевна скончалась. Она сердечница была. А позавчера племянницу у неё убили…
— Блин горелый! — У меня над бровью так лоб заболел, что искры из глаз посыпались. — А что с племянницей было? Её вправду убили?
— Не знаю. Так учителя говорили. Они же всего никогда не расскажут. Алла Семёновна пока будет у нас историю вести. Сегодня, в натуре, никакого урока не было. Вся школа на ушах стояла. Я видел, как Лизавету несли на носилках. Она была завёрнута в чёрную плёнку. Девчонки в туалет удрали, а мы смотрели. И в окно видели, как «скорая» со двора уезжала…
На кухне засвистел чайник. Я побежал его выключать. Налил кипятку в кружку, подошёл к телефону. Очень хотел пить, и горло болело.
— Ты сам-то скоро поправишься? — спросил Нилов, когда я опять взял трубку. — Мы пораньше с русского ушли. Нас отпустили, вот я и звоню. Второй раз уже, потому что тебя не было. Ты спал, да?
— Спал! У врача был. Не знаю, когда выпишут. У меня всё ещё температура, и горло всё красное. Слышишь, какой голос хриплый?
Я осип до неприличия, а ведь ещё в госпиталь ехать. Собака скулит у дверей, её выгулять надо. А я из-за Лизаветы сижу, как треснутый.
— Понятно. Уроки сказать тебе?
Пока записывал задания, думал про Лизавету. Переживала из-за племянницы так сильно, что сердце не выдержало. Мы знаем, что жила она с мужем и старенькой мамой. Детей у неё не было. Зато обожала племянницу Тамарочку. Один раз я дежурным был, класс подметал. Тамарочка к Лизавете заходила.
Я запомнил, что — брюнетка, с красивыми карими глазами. Прямо восточная газель! Вся в кожаном «прикиде», на шпильках. Макияж днём был вечерний. Знал бы, что погибнет, получше рассмотрел бы. А так неприлично стоять и пялиться на девушку. Говорили они про мошенников, в том числе и про АО «МММ». Я так понял, что у Лизаветы там деньги пропали, и у Тамарочки — тоже.
— Тебе лечиться сейчас надо? — спросил Нилов, когда я записал уроки.
— Ага. В постель гонят.
Никто меня никуда не гнал. Но я хотел, чтобы Серый от меня отстал.
— Спасибо за уроки. Лизавету жалко…
— Жалко, — согласился Серый. — Матери у неё восемьдесят лет. Племянница и ей внучкой была. Ладно, Руслан, выздоравливай. Привет передай родителям.
Это его мама научила. Моя-то мать умиляется от Серёжкиных приветов, а Олегу они до фонаря. Но я не возражаю — пусть посылает. Другие-то предки Нилова за это просто обожают.
— Ладно, передам. Всё, пока! Микстуру надо пить.
Я положил трубку и поморщился. У меня действительно всё заболело. Кроме головы, ещё руки и ноги. Вилька бегал около меня с поводком, поэтому пришлось пристегнуть. На улице весна. Солнце уже ушло из нашей квартиры, и сейчас стоит над крышей дома. Небо голубое, снег почти весь растаял, превратился в грязь. Я потрогал лоб — мокрый. Значит, температура упала.
Записку писать не нужно. Я позвонил матери на работу и сказал, что поеду к Андрею. С Вилькой погуляю, попугая накормлю. Эх, жаль, что не лечь в постель — как хочется! А нельзя. Ведь детей убили. Вот, и племянницу Лизаветы — тоже. У кого бы спросить, за что её? А вдруг тоже маньяк?
Пошёл, и без соплей, Божок! Тебя люди ждут. Я надеваю куртку с капюшоном, открываю дверь. Радостный Вилька несётся за мной. У нас на всю прогулку — пятнадцать минут. Только бы знакомые собачники не пристали!
Чтобы Вилька не нюхал всё подряд на лестнице, я схватил его под мышку и вызвал лифт. Сегодня миттель показался мне очень тяжёлым. Пришлось поставить его на пол кабины. Когда вышли к почтовым ящикам, я увидел Ленку Мартынову. Как всегда, она была в мини-юбке, в лосинах и на высоких каблуках. В зубах — «косячок»*, это уж как водится.
Но сегодня Ленка ещё и выкрасилась в седой цвет — в тринадцать-то лет! Она стояла ко мне спиной и писала мелом на стене. Я хотел вправить ей мозги — чтобы не гадила в новом дома. Но времени совершенно не было. Когда мы с Вилькой возвращались, Ленки уже не было. Я прочитал, что она писала. «Черти, Сатана, заберите мою душу!» Внизу — три шестёрки и перевёрнутый крест. И ещё — пятиконечная звезда в круге.
Всё, приехали! Можно её маманю поздравить. Это Ленка её назло нарисовала и написала. Будь у меня такая мать, я бы повесился. Обидно только, что её тоже зовут Татьяной. Тётке сорок четыре года, а в ней, наверное, сто пятьдесят килограммов. Олег говорил, что она больная, и потому плохо выглядит.
Кирюхе, их младшему, семь лет. И он всё время говорит о космосе. Именно только о космосе, и больше ни о чём. Мне кажется, что Мартыновы уже родились «с приветом». Внутри такой мамы сидеть тяжело. Я бы не сдюжил, наверное. Ленкина мать всё время шепчет молитвы. Подолгу крестится, прежде чем выйти на улицу. Часто ходит в церковь. А Ленка пообещала стать сатанисткой. Наверное, всё-таки стала.
И вот я еду в метро. Перегон между станциями «Калужская» и «Новые Черёмушки». В вагоне тепло, светло, и меня укачивает. Я очень боюсь проспать пересадку на «Третьяковской». До неё пока далеко, и можно подремать. Народу набилось много. Но я сижу, и мне хорошо. Очень уж я устал сегодня, а сейчас отдыхаю.
Интересно, отправит меня Озирский ещё куда-нибудь, или заставит лечиться? Он не торопил с выходом к пруду. Я сам туда поехал. Не мог валяться в постели, имея важное задание! Вчера вечером встретил мальчишку, который нашёл тела Колчановых.
Он опять пришёл за уткой, и снова не поймал. Правда, особенно не огорчился. Ему легче кошелёк из кармана стырить, чем живую утку убивать. С пустыми руками он к своим приятелям никогда не возвращался. Тогда и сказал свою кликуху — Щипач-Воровский. Ему двенадцать лет. Раньше жил в Солнцеве, а потом перебрался на свалку под Подольском.
История его простая, как валенок. Отец убил мать молотком, и сел. Щипача с братом забрали в детдом. Где сейчас брат, он не знает. Брат маленький, бродячей жизни не выдержит. Но Щипач удрал от побоев и издевательств воспитателей. Про свалку под Подольском он уже знал.
Поначалу он торговал прессой в электричках дальнего следования. Продавал «Мегаполис-Экспресс», «Деньги», «Ваши шесть соток». Потом перешёл на детективы. Сейчас у него на свалке есть тайник с книгами — не может не читать. А потом его напарника выбросили на ходу из тамбура. Конечно, парень разбился насмерть.
Щипач окончательно осел в Подольске, где его пригрели взрослые бродяги. Конечно, не даром. Нужно было каждый день воровать. Чаще всего Щипач «работает» в метро. Но однажды украл у бабки под Подольском пять банок варенья. С тех пор и лакомился. Хотел меня угостить, но я не взял — противно.
Щипач — грязный, вонючий. Давно на свалке живёт. И жрать что-то из его рук — лучше жабу в рот. У меня тогда была температура, так что на любую еду противно смотреть. А уж на такую — тем более! Щипач второй раз не попросил с ним поужинать — и так всё время голодный.
Он никому другому не рассказал бы про свалку и про то, что видел здесь третьего апреля. Он-то числа не помнил — на свалке календаря нет. Воровский знает только, что сейчас весна…
У меня опять ползёт температура. Кажется, начался бред. Или просто снится мне, как выкидывают мальчишку из поезда за то, что не заплатил дань. Я кричу и просыпаюсь. Нет, это мне только снится, что кричу. Люди спокойно едут, и никто на меня не смотрит.
Ещё мне мерещится свалка — целое море мусора. Там можно найти всё, что угодно. Щипач носит джинсы «Леви Страус». Ещё один его приятель ушёл в центр свалки и не вернулся — утонул в мусоре. Если провалишься, то как в болото — никто не найдёт. Один профессор туда ходит копаться в отходах. И мне мерещится этот профессор — в очках, с бородкой.
Щипач говорил, что они живут там компанией, под чутким руководством Качка. Его ни в коем случае нельзя обделить добычей — задушит. Есть у него и баба — королева свалки. Там попадаются и простые работяги, и философы разные. Очень много психов.
Я не стану всё это рассказывать Озирскому. Да ему и не интересно. Только, может, одно, — Щипач убежал из Подольска в Москву. Устроился в подвале, в Перово. Там живут ещё пятеро ребят. Пока собак на них не спустили, в ментовку не замели. Они не только уток ели, но и голубей. Щипач их на свалке приучился ловить — мышеловкой или петлёй.
Хотел мне показать, как это делается, но было уже темно. Голуби спать легли, и утки куда-то попрятались. Мне потом снился огромный белый голубь с красным глазом, который хотел клюнуть меня в лоб. Я вздрагивал, открывал глаза и бормотал, что никогда сам голубей не ел. И вообще, я хочу только пить…
— Осторожно, двери закрываются! Следующая станция — «Третьяковская»! — объявили по трансляции.
Там мне надо выйти, не уехать к Рижскому вокзалу. Щипача Качок убьёт. Тот не принёс ему выпить и опохмелиться. Не знаю, куда Щипач пойдёт, но в детдом точно не вернётся. Может. Андрею рассказать, и тот что-нибудь придумает?
Воровский видел двух человек, которые тогда вылезали из-за кустов. Хорошо разглядел их. Андрей добра не забывает. Интересно, какая сейчас у меня температура? Нужно было градусник взять, и прямо тут смерить.
Щипач говорил, при нём на свалке один раз родился ребёнок, причём у старухи. Потом оказалось, что старухе тридцать лет. Ребёнок быстро умер, и его похоронили в мусоре. Через день туда же закрыли бомжа. Щипач клянётся, что не замечает вони. А рожи там у всех такие же грязные, как у него. Бывают и ещё грязнее. Он хоть снегом умывается — молодец. А у остальных на свалке кожа серо-зелёная. А если немного потереть, то жёлтая. И шершавая, как наждак.
Будь Щипач-Воровский совсем такой, как они, не попал бы на транспорт. Он — «крот». Работает только в метро. Для этого переодевается в куртку и джинсы поприличнее. Наземный транспорт не трогает — «маршрутники» порежут. У воров вообще всё поделено. Ему устроили протекцию именно «кроты»*. И ведь ни разу не попался! Только когда в аэропорту «Домодедово» жил, прокололся по глупости.
Очень есть хотелось, и Щипач стянул с лотка пирожок с капустой. Еле удрал. Свои же мальчишки помогли. Торговку облепили со всех сторон. Начали вокруг неё прыгать, за руки хватать. А Щипач тем временем утёк.
Но всё равно пришлось уходить на свалку. А в «Домодосе» лучше всего было, подавали щедро. Туда же с юга рейсы прибывают. Щипач там чуть квалификацию не потерял. Зачем по карманам тырить, когда и так дают?
На «Третьяковской» я выбрался из вагона, постоял немножко у колонны. Очень кружилась голова, сильно тошнило. Если бы со Щипачом поел, погрешил бы на отравление. У них на свалке парень жил — восемь лет ему было. Нашёл в мусоре банку с белым порошком. Решил, что это сахар. А оказалась какая-то химия, и дурачок умер.
Щипач говорит, что он кричал очень, катался по земле. Они все чуть не оглохли. Кто-то предложил «скорую» вызвать. А куда, на свалку? Так и скончался паренёк. Его тоже в мусор закопали. Щипач даже палку на том месте поставил, но всё равно могилу потерял.
Между прочим, не фокус, что так получилось. Они там любые продукты едят, которые найдут в мусорных кучах. Чаще всего это бывают старые консервы, плесневелый хлеб. Бывают и сыр с колбасой. Можно себе представить, как всё это воняет, а они едят. Щипач-то, если ему повезёт, покупает свежие «гамбургеры» и «колу». Оттягивается в Москве, а в Подольске постится. Чтобы помойное есть, надо никогда не брать в рот нормальную пищу.
Я со Щипачом согласен. Лучше «кротом» быть, чем мусорные кучи разгребать целыми днями. «Свалкеры» ищут всё, что можно продать, если чуток почистить, — даже книги. Бывает, находят всякую мелочь — вёдра, лопаты, кастрюли. А покупатели платят водкой. На свалке «жидкий доллар» в большом ходу. Как, наверное, и везде. Те мужики, которые в квартирах нормальных живут, только про выпивку и говорят. Знаю, многих видел. Только пойло у всех разное. У кого — «Абсолют», у кого — антифриз.
Щипач взял с меня слово, что я никому не скажу. Один раз он нашёл в мусоре золотую печатку. Продал её через знакомую тётку в Солнцево, по её паспорту. Соседка эта, подруга покойной матери, пожалела сиротку. И Щипач жил в её квартире, пока деньги от печатки не кончились. А потом опять попал на свалку. Сказал, что сидел в приёмнике-распределителе, где у него всё отобрали. И с Качком опять не поделился. Правда, под конец Щипачу у тётки надоело. Захотелось снова под Подольск…
— Все наши «свалкеры» в солдатском ходят, — сказал Щипач на прощание.
Я шёл к метро, и он немного меня проводил. Дальше Щипач не пошёл. И мне не нужно было, чтобы нас вместе видели.
— Ношеное обмундирование туда свозят — хэбэ, шинели, кирзачи. Только погон нет. А так — будто бы целая рота по кучам всякой гадости лазает. Всё время палками шевелят у себя под ногами — не попадётся ли чего ценного. Не-е, я лучше «лопатники»* потаскаю. Меня родители один раз в театр водили — в кукольный. Мне лет шесть было. И я запомнил, какой это получился праздник. И если со свалки в город уедешь, в центре потусуешься. Потом неделю душа поёт. Я бы мог микросхемами заняться. Их многие выбрасывают, да батарейки тоже. Противогаз бы надел. А что, у нас там их много. Тоже армейские…
Я доехал до своей станции. Там купил апельсин. Швейцарский ножик, подарок Андрея, у меня всегда был с собой. Съел апельсин, и мне стало лучше. По крайней мере, понял, что до госпиталя дойду. Конечно, туда лучше с «Семёновской» подъехать. Но Озирский запретил мне на той станции появляться, и сам не хочу. С торговцами у меня счёты. Обещали замочить, если появлюсь.
Они прямо у метро на оружие сделки заключали. Я их вычислил, доложил Андрею. Теперь оставшиеся хотят рассчитаться, так что не стоит рисковать. Лучше от «Авиамоторной» подойти. Глаза режет, на все эти «комки» больно смотреть. А тут ещё солнце жарит — прямо в лицо. Надо было очки тёмные взять, но из-за Вильки забыл. Да тут ещё Серый сказал про Лизавету…
Поболеть бы ещё пару недель, чтобы в школе ничего похоронного не видеть. Пусть всё кончится до моей выписки. А что Алла у нас будет историю вести — и пусть. Она хоть с виду и строгая, а договориться с ней проще, чем с Лизаветой. Она поругается и простит. А Лизавета губки бантиком сделает, но двойку поставит, чтобы в другой раз на снисхождение не рассчитывал.
В трамвае я сразу нашёл место, сел. Повезло, что ждать не пришлось. И бежать за ним я тоже не могу — ноги разъезжаются. Смотрел в окно и думал, что Щипач всё-таки опытнее меня, потому что старше. Ему в июне будет тринадцать, а мне в декабре — только одиннадцать. Я не знаю, слыхал ли шеф такие слова, какие знает Воровский. Ну, про щипачей Андрей упоминал часто. Я думал, что любой карманник и есть щипач. Работать по ним не приходилось, поэтому мы с шефом серьёзно вопрос не обсуждали.
А оказалось, что ципачи — это только те воры, которым для совершения кражи нужна толчея. Бывает, что щипачи «пиской»* режут сумки. Ещё их называют «технарями». Так вот, мой Щипач всё это может делать. Но способов украсть на самом деле гораздо больше.
Щипача учил старый «козлятник» — опытный вор. Он советовал доводить до совершенства один или два способа кражи, а на мелочи не размениваться. А то и старые навыки потеряешь, и новые не приобретёшь. Потом того «козлятника» нашли застреленным в его доме, в Реутове. Рядом валялась энкаведешная модель пистолета «ТТ» — серебристо-синего цвета. Она очень дорого стоит на чёрном рынке.
Неизвестно, сам «козлятник» застрелился, или его убили. Но списали всё на суицид. Нервишки у него шалили. Щипач к нему на кладбище часто ходит. Встречается там с другими ворами — учениками «козлятника». Например, есть там «хирурги», которые вынимают вещи пинцетами, «рыболовы» цепляют кошельки на крючки и тянут. «Трясуны» могут стукнуть пару раз по груди, по плечам. И выбьют хоть ручку, хоть бумажник, хоть дорогую булавку из галстука.
Щипач-Воровский хочет быть «трясуном», но никак не может. То ли таланта нет, то ли доучиться нужно. Зато «сумочник» из него получился отменный! Щипач только нащупает замочек сумки, и сразу знает, как её открывать. Кроме, конечно, индивидуальных моделей, или с кодом.
Но Воровский уверяет, что, если его не достанет Качок, и не шлёпнут конкуренты, он станет классным «сумочником». «Верхушечником» или, по-другому, «дубилой» Воровский почти не был. Быстро прекратил таскать продукты из авосек.
У него подружка есть, Манюня. Она очень быстро бегает, и потому стала «пропальщицей». То есть уносит украденное в сторону, противоположную той, куда удирает Щипач. Есть ещё «стырщики». Они отвлекают людей, карманы которых в это время чистят другие.
Я вышел на Солдатской улице, у Госпитального Вала. Тут же ко мне привязалась торговка. У неё в клетчатом бауле на колёсиках много разных коробок с игрушками. Они приехала из Подмосковья, и торгует, где придётся.
— Постой, мальчик! Хочешь игрушки посмотреть?
Тётка была толстая, краснощёкая, в оренбургском платке.
— Машинку купи, которая по радио управляется! Надо тебе? Одна у меня всего, импортная. Хочешь, покажу?
— Спасибо, мне не нужно. У меня такая есть.
Я должен бежать, потому что Озирский, наверное, ждёт у проходной. Сейчас без пяти три. Можно и опоздать немного — всякое бывает, Андрей поймёт. Но надо беречь его время.
— Тогда танк, заводной! И ключик приложен. Сам-то ты большой уже. Может, братишка маленький есть?
Я вспомнил, что Андрей рассказывать матери про Ронина. Кормят его кашкой под мультики, как младенца, чтобы рот раскрывал. Игрушками пищат, развлекают, а человеку уже под пятьдесят. Я до сих пор не верю, чтобы взрослый мужик смотрел, как по столу зайчик прыгает. Но зачем Озирскому-то врать? Неудобно идти без подарка. Ведь в первый раз человека увижу.
Надо купить боевую игрушку. Всё-таки генералу интереснее будет. К примеру, тот же танк. Это — не кукла Барби, а серьёзная вещь. И рычать танк будет взаправду. Озирский всё думает, восстанавливается у генерала слух или нет. Если танк на тумбочке у кровати завести, сразу станет ясно, слышит ли Ронин что-нибудь.
Военному, конечно, это всё знакомо. А вдруг он увидит танк, и что-то вспомнит? А то лежит всё время, смотрит в потолок. Только рот набок кривит, будто сгоняет муху со щеки. Гетка говорит, что это от нервов.
— Сколько стоит?
Я всё равно куплю танк. Интересно, как он ползает по столу, по одеялу. Я подставляю ладонь, и танк преодолевает препятствие. Интересно, как прореагирует Ронин?
Тётка сказала. Цена нормальная, в магазине дороже.
— Покажите, как заводится.
— Сейчас покажу, лапушка! — заторопилась торговка.
Мы отошли от остановки. Тётка расстелила на парапете газету, достала танк из коробки, повернула маленьким ключиком. Модель Т-72 заурчала и, поводя пушкой, поползла по газете. Ладно, куплю, «челнокам»* тоже кушать хочется. А я не обеднею. На худой конец, если Ронину танк не нужен, заберу его себе.
— Ну что. Решил? Берёшь? — с надеждой спросила тётка.
— Беру.
Я сунул коробку с танком себе под мышку и вообразил, как Андрей сейчас вытаращит глаза. Кругом разлились лужи. Брызги из них — во все стороны. «Тачки» носятся, как угорелые, и многим дамам облили пальто. То ли водилы от весны опьянели, то ли ещё от чего.
Но Озирский ещё не приехал. У ворот переминалась с ноги на ноги Гета Ронина. Она не знала, с какой стороны я приду, и потому всё время вертела головой. Потом смотрела на часы, хмурилась. Сейчас она с распущенными волосами. А когда идёт в школу, делает узел на затылке. Надевает синий костюм с металлическими пуговками-горошинками.
Зря вообще-то Гета так делает. Этот наряд её очень старит. Но их директор запрещает учителям вольности. А сейчас Гета выглядит, как большая девчонка. Она ведь недавно институт кончила, и может сойти за школьницу. Лицо у неё гладкое, чистое. А у нас в одиннадцатом классе девки уже все искурились, перетрахались. Многие даже аборты делали.
Генриетта же совсем свежая, и взгляд наивный. Рост у неё высокий — сто семьдесят шесть. Сразу видно, что спортсменка. Андрей говорил, что она то ли культуризмом раньше занималась, то ли какой-то борьбой. Знаю ещё, что Гетка классно танцует «макарену». Но, сколько я ни просил показать, чтобы научиться, не хочет.
Она поклялась не танцевать и не играть на гитаре, пока отец не придёт в себя. Да что там танцы! Гетка и не улыбается почти. Вот только сейчас забылась. Увидела меня и быстро пошла навстречу. Ноги у неё очень длинные. Отмахивают по лужам, как ножницы. Волосы у Гетки каштановые, глаза почти чёрные. И длинная чёлка на лбу. Косметики вообще никакой нет. Гетка принципиально не красится. Никогда не делает то, что модно. Андрей называет это чудачеством.
— Ой, Руська! Я думала, что ты не приедешь. Мама насчёт тебя договорилась с охраной. Пошли в палату пока. Андрей звонил по мобильному. Сказал, что задерживается. А ты что, до сих пор в войнушку играешь? Или это подарок? — Она показала на коробку с танком.
Гете очень идёт эта куртка — на кулиске, с песцом. Я всё время хочу ей об этом сказать и забываю. Купили куртку недавно, заплатили много. Это ведь фирма «Берг Хаус». Цвет — сиреневый, очень хорошо смотрится на фигуре. Гетка — видная и стройная. Мать её, Маргарита Петровна, болтается где-то у плеча. Андрей говорит, что дочь статью пошла в генерала, а лицом — в мать. Сейчас я её отца увижу…
— Слушай, ты не обижайся только! Андрей говорил, что твой папа на всякие заводные штуки любит смотреть. Или это неправда?
— Правда. Он же должен вновь научиться концентрировать внимание.
Гета опять погрустнела, и я мысленно выругал себя по-всякому. Мог бы и не напоминать. Она и так переживает, что с отцом это случилось. Привыкла с детства к совсем другому Ронину. Он и готовить потрясающе умел, и по дому всё делал, когда не бывал занят. Рубашки гладил лучше Маргариты Петровны.
Да, семья тяжело сейчас. Их отец был настоящей каменной стеной. Шеф знает, что говорит. Часто про мужика и не поймёшь, в сознании он или нет. Всё валяется на диване у телика кверху пузом. А Ронин был совсем не таким…
— Вот я и принёс танк. Пусть поездит там, у него.
Я топтался в луже, не зная, что надо ещё сказать. Жалко, что Озирский задерживается. Вместе мы быстро разобрались бы с показаниями Щипача, и я поехал домой. Может, мне и в госпиталь идти нельзя. Вдруг я заразный? А там раненые, многие из Чечни…
— Тогда давай мне коробку, — велела Гета. — Я покажу ребятам из охраны, если попросят. Спасибо тебе, Божок!
Гета сжала мою руку и, наконец, улыбнулась. Зубы у неё красивые — белые, крепкие. Не то, что у других девчонок — сплошь гнилые. Я опять подумал, что Генриетта на парня похожа. Тогда УЗИ не было, но все в один голос предсказывали Ронину сына. Он и накупил всяких голубых вещичек. Но дочь получилась лучше всякого парня.
— Мальчикам мерещится, что папу постараются и здесь достать. Ведь покушение не достигло цели… Я, конечно, в это не верю. И того самого Зубца арестовали. Но его распоряжение могут выполнить оставшиеся на свободе сообщники. Бывает так, что приезжают и добивают. Но это — в обычных больницах. А здесь и на проходной не пропустят, и в здании посты, и непосредственно у палаты. Да и цели своей Зубец достиг. Может, для папы это и хуже, чем гибель. Ведь смерти он никогда не боялся. А безумие считал жуткой карой за проступки, которые человек совершает в своей жизни.
Гета легонько подтолкнула меня в спину, и мы отошли к проходной.
Да, я согласен — госпиталь охраняется на все сто. Сначала Гета долго объясняла на вахте, кто я такой. Показывала танк, который осматривали со всех сторон. Даже чуть не вызвали взрывотехника из ФСБ с собакой. Мне стало смешно. Сам знаю, сколькими способами можно убить человека, и никакая охрана не спасёт. Но видимость они создают, и деньги за это получают.
Какой бы нормальный киллер попёрся с танком через проходную, если бы действительно хотел добить Ронина? Тут лучше всего подкупить медиков. У них-то самый свободный доступ в больницу. И убрали бы его — без шума и пыли. И не откажешься, потому что у всех есть семьи. Кто ради чужого дядьки станет ими рисковать? Тем более что в таком состоянии, как у генерала, всякое возможно. Вряд ли это кого-нибудь удивило бы…
Наконец, нас пропустили. Отдали танк в изрядно помятой коробке. Мы с Гетой пошли по дорожке через парк. Оба молчали. А что говорить? Генриетта в школе устаёт. Я уж знаю, каково сейчас учителям приходится — даже в младших классах. А у неё, Андрей говорит, с коллегами отношения не складываются. Непонятная она, чужая. Разные интеллекты у Геты и прочих педагогов.
Я не совсем понял, и Андрей объяснил:
— Она умная, а те — дуры!
Шеф хочет Гету из школы вытащить и взять к себе в агентство. Там бы она получала много, а не жалкие крохи. Озирский Рониным хотел деньги дать, но они не взяли. Вот если Гета будет в фирме работать и зарплату приносить — тогда другое дело. Из неё и оперативник получится что надо — с такой-то физической подготовкой!
А если Маргарита Петровна не разрешит, можно подобрать должность, не связанную с риском. В этом смысле у шефа руки развязаны. Он что хочет, то и делает. Но Гетка пока никак не решится уйти из школы. Говорит, специально стала учительницей — третьей в семье после тёти Лиды и двоюродной сестры Галины Борисовны. С кондачка такие сложные дела не решаются. Нужно всё хорошенько обдумать. Вот кончится учебный год, и станет ясно, как поступать дальше.
Пока мы шли к палате Ронина, я вспомнил ещё одно своё задание. После массовой драки в Южном порту один из бандитов затаился в больнице. Он там лежал под чужой фамилией, но Андрей имел его фотографию. Мы пришли в больницу с одной из сотрудниц агентства. Она изображала мою мать. А я как будто потерялся в коридорах. Ходил, везде заглядывал, хныкал. Ну, как положено.
В конце концов, увидел я этого бандита на койке, и сразу его опознал. А ведь в справочном отвечали, что к ним никто из Южного порта, да ещё раненый в живот, не поступал. Потом Коробова арестовали и отвезли в больницу при СИЗО «Матросская Тишина». А ведь в больнице тоже охрана стояла, и служба безопасности у них своя была. Один из секьюрити точно был военным отставником. А толку-то? Взял «на лапу», как остальные.
К Ронину, конечно, не подобраться. Но попасть на территорию — ерунда. Между прутьями решётки свободно можно пролезть. Но в это время мы пришли на крыльцо, и Гета открыла дверь.
Тут ей опять пришлось выяснять отношения с парнем в камуфляже. Ему не поступало насчёт меня распоряжение от начальства. Я отошёл, сел на диванчик у кадки с пальмой. Подумал, что дождусь Андрея здесь. Всё-таки под крышей, и в тепле. Я вообще-то холода не боюсь. Зимой меня в шапку не всунешь, а вот сейчас опять знобит.
Гетка стояла уже с тремя военными, упрашивала пропустить меня, а те сомневались. Кругом бегали тётки, нагруженные сумками с всякими гостинцами. Сестричка в голубом халатике на бегу весело мне подмигнула. Правильно военврачи сомневаются, между прочим. Я мал, да удал.
Для Ронина, конечно, никакой опасности не представляю. Пропустить меня можно — ради Геты. Неужели она не знает, кого к отцу ведёт? Умная ведь девчонка, должна меня много раз проверить. Просто не хотят брать на себя ответственность. Трусливые они все какие-то.
М с Гетой познакомились, как я уже говорил, на Кремлёвской ёлке. А на Святки поехали к гадалке, в Дедовск. Звали бабку Анфиса Климовна Курганова. Озирский сказал, что она — не шарлатанка, а потомственная ворожея. Например, умеет гадать по курице. Конечно, и мать, и Гетка тут же загорелись идеей съездить к колдовке.
Бабка велела матери с Генриеттой пойти в курятник. Разложила на полу три кольца — медное, серебряное и золотое. Я присел рядом на корточки. Шеф наблюдал за гаданием с огромным интересом.
Бабка Курганиха, как звали её в деревне, рядом с кольцами положила уголёк, поставила блюдечко с водой. В другое блюдце насыпала раскрошенный хлеб. Гета и моя мать должны были узнать, выйдут ли они замуж. И, если да, каким окажется жених — справным или непутёвым. Для того чтобы гадание получилось правильным, кур надо стаскивать с насеста сонных, в темноте, не выбирая — кому какая попадётся.
— Разведёнка ты, что ль? — спросила Курганиха у матери. — Или девкой родила?
— Я в разводе, — тихо ответила мать, не вдаваясь в подробности.
— Колечко дай! — велела Курганиха.
Мать сняла с пальца кольцо — с бриллиантовой крошкой и красивой резьбой.
— А сын-то у тебя не от мужа! — проворчала гадалка. — Ладно, поглядим, что дальше будет. И ты кольцо дай — повернулась она к Генриетте.
Бабка протянула ладонь — корявую, всю в чёрточках. Гета сняла серебряную «недельку». Мы с матерью решили, что Озирский бабке всё сказал, и с укором взглянули на него. Но Андрей лишь пожал плечами и развёл руки в стороны. Вообще-то, он вряд ли сделает такую подлость.
— Слово офицера, я на эти темы с хозяйкой не говорил! И вообще, впервые её вижу.
— Вы к кому пришли-то? — огрызнулась Курганиха. — Я вас всех насквозь вижу! Девочка у вас хорошая — чистая. Не дай Бог, плохого человека встретит…
Мать с Гетой полезли за курицами. Послышалось истошное кудахтанье, полетели перья. Кажется, кого-то из них кура клюнула. Наконец, с этим разобрались. У Курганихи на руках сидела чёрная курица, у матери — пеструшка, у Геты — белая.
— Поглядим, кто из вас первой замуж выйдет! — низким, не своим голосом сказала колдовка. Она опустила на пол свою курицу. Та подбежала к колечкам и тут же клюнула Гетину «недельку».
Мать ахнула и захлопала в ладоши. Андрей тяжело вздохнул за моей спиной. Гета стала красной, как свёкла.
— Ой, Генриетточка, поздравляю! — заулыбалась мать, будто уже пришла на свадьбу. — Анфиса Климовна, значит, мне надеяться не на что? Или гадание действительно только на этот год?
— До других Святок, а там видно будет. Значит, девчонка выскочит раньше тебя, — подтвердила Курганиха. — Скоро уже. Есть на примете парень? Аль нет?
— Теперь нет, — грустно сказала Гета. — Все разбежались после того, как папу ранили. Я же была генеральская дочь.
Теперь Гета была уже не красная, а белая — от злости. Брови были прочерчены над её глазами, как углём.
— Татьяна Васильевна, она ваше кольцо тоже клюнула! Так что не расстраивайтесь…
— Значит, и ты счастье своё найдёшь, — сказала матери Курганиха.
Мне это совсем не понравилось. Я сидел на половике по-турецки и думал, за кого же мать выйдет. Вдруг козёл какой-нибудь попадётся? Но она без совета со мной никого в дом не пустит — обещала. Я люблю мать, конечно, но и свою жизнь губить не собираюсь. Найду способ избавиться от нового отчима. Я чуть не заревел — так стало жалко Олега — прямо сил нет. Мы с ним дружили, несмотря на все сложности. А мать — женщина мягкая, слабая, каждому на слово верит. Но я-то не таковский…
Бабка вернулась, сняла с головы платок, положила на плечи. Он здоровенный, как одеяло. Голова у неё совсем седая.
— Вы сейчас своих куриц пускайте на пол, — говорила она матери и Гете. — И следите за ними. Клюнет курочка хлеб — жених будет с достатком. Если клюнет воду, то пьяница. Выберет уголёк — идти за бедняка. Золотое колечко отметит — быть мужу богатому. Серебряное — середняк. Медное — лодырь и бабник…
Гета вся дрожала. На ней лица не было. А я подумал, что курица или хлеб должна клевать, или воду. Зачем ей колечки? Но лихо пролетел, потому что курица Геты пихнула клювом золотое кольцо. Оно покатилось по полу. Курица догнала его, и ещё раз клюнула.
Мать кинулась Гете на шею:
— Ты смотри, как здорово! Самый лучший вариант получается. Скоро за богатого выйдешь! Интересно, а мне что курочка нагадает?
— Да нужна я богатому! — Гета махнула рукой. — Если бы раньше… Случайно это всё, невероятно.
— Плюнь мне в глаза, если вру! — обиделась бабка. — Только через год. А если помру, плюнешь на могилу. Не все такие люди поганые, чтобы за отцовские погоны цепляться. Раз он сам богатый, к чему ему генерал?…
Я внимательно следил за тем, куда побежит курица матери. Мне ведь не всё равно, пьяница будет отчим или хотя бы середняк. Мать только куру выпустила, и она сразу же стала клевать хлеб. Ни на что больше и не посмотрела своими янтарными глазами.
— Будет у тебя, Татьяна, муж с достатком! — провозгласила Курганиха. — И успокойся на этом. Езжайте с Богом! Устала я, — призналась бабка.
— Пошли! — скомандовал Андрей. Вид у него был очень кислый.
Наверное, он Гетку приревновал к богачу. Но ведь Андрей женат на Франсуазе де Боньер. Она и знатная, и богатая. Какого рожна ему ещё надо?
Всю дорогу, пока ехали в джипе до Москвы, наши женщины шептались и хихикали. А мы с Андреем были в печали. Шеф явно Гету любит, но выйдет она за другого. А мне отчим и с достатком не нужен. Сам не бедный. Ох, зачем только Олег ушёл? Заранее того мужика ненавижу, и мать ему не отдам…
— Русик! — Гета, вместе с охранниками, подошла ко мне. — Заснул уже? Ребята просят танк ключиком завести. Можешь?
— Могу.
Я вынул игрушку, стал с ней возиться. Охранники за мной внимательно смотрели. Нет, всё-таки профи они. Нутром чуют, кто я такой, но доказать ничего не могут. Почему-то им кажется, что я игрушку могу взорвать. Танк проехал по диванчику, на котором я сидел, и остановился. В конце концов, меня решили пропустить.
— Там, у палаты, ещё один пост, — сказала мне Гета. — Но, раз прорвались на этаж, не отступим, верно? Сейчас я принесу халаты. Подожди здесь.
Когда вернулся к дивану, на него уже уселась бабуля. Из-под халата у неё торчало трико. Одежду она поддерживала обеими руками. Наверное, какая-то старая большевичка, или героиня войны. Генриетта рассказывала, что в этом госпитале и такие лечатся. Бабуля шуршала газетой, в которой оказался кусок хлеба с солью.
Она жевала, чавкала, косясь на меня — не отниму ли хлеб. Она была похожа на Ольгу Фёдоровну Власову, нашу соседку на Ленинградке. Та была вылитая Баба-Яга. Ей уже девяносто лет исполнилось. Всё время торчала на лестнице или во дворе, как будто у неё дома никаких дел не было. Если кто дверь в квартиру откроет, обязательно туда заглядывала. И на всех ребят родителям жаловалась, что они её не уважают. Олег бабку прямо ненавидел — даже на порог не пускал. Мать тоже только отмахивалась. В этом смысле мне очень повезло. Других из-за неё ругали и даже били.
— Спина болит, — сказала мне старуха, когда съела весь хлеб. — В баньку бы сейчас. Знаешь, как хорошо в баньке? Поясницу пропарить надо бы, а где ж тут? Выпишут, сказали, только двадцатого. Сразу в баню поеду.
А потом она про меня забыла. Начала пальцем подбирать с дивана крошки. Я взял под мышку коробку с танком и пошёл искать Гету. Но она примчалась сама — уже в белом халата и бахилах. Мне принесла то же самое.
— Русик, быстренько раздевайся. Бахилы натягивай поверх сапожек. Скоро, наверное, Андрей приедет. Пойдём.
У меня в животе ёкнуло. Я ещё ни разу не видел Ронина. А Озирский рассказывал такие ужасы, что прямо мороз по коже. Если честно, то я не могу представить, чтобы человек был без сознания и в то же время сидел на кровати, ел с ложки, смотрел телевизор. Я-то думал, что в таком случае люди неподвижно лежат, и всё. И глаза у них закрыты. А вокруг — приборы и капельницы. Я в Педиатрическом институте, в Питере, так лежал, но в коме не был.
Генриетта взяла меня за руку, повела по ковровой дорожке. Мы вошли в комнатку с одним окошком. Там, на диване, сидели два омоновца в камуфляже и в чёрных беретах. Поверх формы — халаты. Вооружённые, но достаточно мирные. По крайней мере, долго нас не мурыжили. Кстати, танк у меня забрали и унесли в палату.
Я зашёл очень робко. В кабинете директора школы так не дрожал. Палата — как обычная комната. Над кроватью — бра. Пол под паласом. Большое окно с жёлтыми шторами. Вещей немного, но все нужные. «Видеодвойка», музыкальный центр, куча разных кассет. Ещё — шкафчик для белья, книги, газеты.
Маргарита Петровна радостно мне улыбнулась и спросила у Геты:
— Всё-таки прошли? Я думала, что не получится. Хоть начальник и обещал, но потом передумал. Ты только ушла, а тут сестричка заглянула…
— Я умоляла, как могла, — ответила Гета и поправила букет тюльпанов в вазе на тумбочке.
Над изголовьем генерала висел образок. Это был преподобный Антоний Леохновский. Иконка была с Рониным во время покушения. Гета с матерью всё время спорили, уберегла она отца или нет. Можно повернуть и так, и этак. Он был смертельно ранен, но выжил. Правда, в себя прийти не может…
— Дольше всего нас у входа продержали. Всё танк проверяли — нет ли чего внутри. Перестраховщики.
Гета подальше убрала упаковки с одноразовыми шприцами, гигиенические салфетки, баночку с кремом. Я старался на Ронина не смотреть, потому что действительно боялся.
— Русик, вот мой папа.
Взяв меня за руку, как малыша, Гета направилась к постели. Я споткнулся о пакет с немецким одноразовым бельём. Маргарита Петровна бросилась его собирать.
— Русик, я сама всё сделаю! Ты не обращай внимания. Какой танк замечательный! И ключик есть… Заводится, да? Ты специально для Тосика купил?
— Для какого Тосика? — Я сразу не понял, что так называют Ронина.
— Для Антона. — Маргарита Петровна всё рассматривала танк. — Может, покажешь, как он двигается?
— Конечно, покажу, — бодро ответил я.
— Папа, здравствуй! — сказала Гета, наклонившись над постелью.
Я разглядывал генерала очень внимательно, но ничего жуткого не обнаружил. Такого про него наговорили — и обгорел весь, и шею сломал, и внутри всё ушиб. Но никаких шрамов, по крайней мере, на лице, у него нет. У меня и то больше. Озирский верно заметил — выглядит Ронин лет на тридцать пять. Глаза у него большие, голубые. Совсем не похожие на Гетины. И волосы другие — мягкие, редкие, как будто обесцвеченные.
Одет Ронин в спортивный костюм «Найке». Под курткой у него водолазка. Он смотрит на меня, прищурившись, будто раньше знал, да забыл, кто я такой.
Гета потрясла отцовскую руку, потом сказала:
— Папа, это Руслан Величко, друг Андрея Озирского. Ты ведь помнишь Андрея?
Я почему-то ожидал, что Ронин кивнёт. Он моргнул, и Гета взвизгнула. Маргарита Петровна прямо-таки захлебнулась от восторга.
— Видишь, Русик, наш папочка Андрея помнит! Дай Антону руку, поздоровайся с ним. Вы же знакомитесь.
И начала запихивать мои пальцы в ронинскую ладонь. Он немного пожал их и отпустил.
— Вот так пока, — вздохнула Гета. — А говорить папа не может.
Она тряпкой вытерла тумбочку у кровати, стол и подоконник.
— Мам, Андрей не звонил? Что у него там случилось? Надо же знать, сколько времени ждать его.
Потом Гета уселась в кресло напротив меня, взяла танк и ключик.
— Нет, Андрей не звонил. А вот с тётей Ниной я разговаривала.
Маргарита Петровна убрала в тумбочку тарелку и ложку.
— Она не может в воскресенье сюда приехать, просила извинить. Может быть, через неделю…
— Небось, когда папа пиры закатывал, у неё время находилось, — процедила Гета сквозь зубы.
И я увидел, что она свою тётку страсть как не любит.
— Геточка, не надо так говорить. Это же родная тётя!
Мать говорила это в первую очередь для меня — чтобы не брал плохой пример.
— Будь она чужая тётя, я бы претензий не предъявляла, — проворчала Гета, поглаживая отца по руке.
А я смотрел на Ронина и не понимал, почему он сидит в подушках совершенно неподвижно. Глядит в одну точку, то есть на окно. И выражение лица у него не меняется. Но больного совсем не похож. На нём ни бинтов нет, ни даже зелёнки. Кожа розовая, глаза прозрачные. А ведь у больных всё не так.
Я под одеялом рассмотрел его ноги. Действительно, очень длинные. И разворот плеч — что надо. Да, действительно, Озирский прав. Похоже, что генерал притворяется. Играет в то, что ничего не понимает. Только как ему не надоест смотреть в окно уже полчаса?…
— Дядя Толя с женой, конечно, гриппом заболели? — ехидно спросила Гета.
— Да, но не они, а их дети…
Маргарита Петровна развела руками. Личико у неё маленькое, смуглое. Под вьющейся чёлкой — узкие глаза. У Геты черты лица, как у матери, если их увеличить по клеткам. А фигура — да, в батю.
— Придётся нам вдвоём тут куковать, если Андрюша не навестит.
— Это уж как водится! — Гета взяла с тумбочки танк. — Мам, давай заведём, посмотрим. Может, папе понравится? Мы ещё такое не пробовали ему показывать. Руслан хорошо придумал…
Гета вскочила, обежала постель, на ходу заводя танк. Я тоже решил проверить, как всё получится, и сел на корточки. Маргарита Петровна устроилась в кресле.
— Тосик, ты посмотри, какой подарок тебе Русланчик принёс!
Гета усадила отца так, чтобы он видел танк на полу. Потом встала на колени, рядом со мной. Танк заурчал и принялся водить туда-сюда пушкой. У меня побаливала голова, и сильно колотилось сердце. Но было так интересно, что я мысленно на всё плюнул. А потом взглянул Ронину в лицо и замер. Он с интересом смотрел на танк…
Лицо генерала оставалось таким же напряжённым, немного беспомощным. Но из глаз вдруг потекли слёзы. И я понял — он не притворяется. Действительно, не может вспомнить, что это такое ползёт по паласу. А потом стало похоже на то, что Ронин сейчас придёт в себя. Он раскрывал глаза шире и шире. Потом немного приоткрыл рот. И вдруг пошевелился.
Мне казалось, что он изо всех сил тянется к танку, который ехал прямо к кровати. Я вцепился зубами в мякоть ладони, чтобы не заорать. Глаза Ронина делались всё больше. Лицо его колыхалось передо мной, как в тумане. А зрачки были похожи на две дырки размером с пистолетное дуло. Верхние веки ушли через лоб под волосы, а нижние продавили щёки.
Я, наверное, всё-таки заорал, потому что увидели одни глаза — уже без лица. Маргариту Петровну с Гетой я потерял. Внезапно с потолка посыпались блестящие звёздочки, похожие на снег в сильный мороз. В ушах противно загудел зуммер. Окно превратилось в блин и улетело наверх. А я, хохоча, упал на палас. Чьи-то огромные ноги бежали на одном месте, около моего лица. Но почему-то никак не могли убежать.
А потом я понял, что лежу в машине, которая куда-то едет. Я испугался, что меня увезли на «скорой», а мать ничего не знает. Во рту было горько и сухо. Майка промокла, свитер — тоже. Было очень жарко, и хотелось всё с себя скинуть.
Кошмар, так фраернуться при Гетке Рониной! Я больше никогда с ней не встречусь — от стыда. Ладно, генерал ничего не понял. Ну, Маргарита Петровна простит. Куда везут-то меня, надо глянуть!..
Я приподнялся на сидении машины и понял, что это никакая не «скорая». Мы с Андреем Озирским едем в джипе. У лобового стекла болтается знакомый крысёнок. С нами больше никого нет. Главное, что уже темно, и в окошках мелькают огни.
— Андрей, куда едем? — сонно спросил я.
— Домой, куда ж ещё!
Озирский от дороги не отвлекался. Наверное, он устал. Не хватало, чтобы врезался куда-нибудь.
— Ты помолчи пока, раз температура сорок. Хоть бы предупредил, что не можешь в госпиталь ехать. Там люди и так слабые, а ты заражать их явился!
— Сорок? — Я очень удивился. Если бы сейчас попить, было бы совсем клёво. — Я в обморок упал, да? И долго так лежал?
— Часиков пять лежал. Я тебя еле от больницы отмазал.
Джип затормозил — наверное, у светофора.
— Доктор, который Ронина лечит, лично тебя в чувство приводил. Мировая величина, между прочим. Даже у него сразу не получилось. Я пообещал лично отвезти тебя в детскую больницу…
— Не надо, Андрей, пожалуйста! Я буду лечиться, и с постели не встану. Все лекарства выпью. Только не отдавай меня… А Гета с матерью очень испугались!
Я сел, и Андрей в зеркало это увидел.
— Ложись на место, и не рыпайся! Силы потеряешь. Пусть Татьяна что угодно говорит, но я ей шею намылю. По закону на десятилетнего ребёнка положен больничный. А она проявляет какой-то идиотский энтузиазм. Жертвует сыном ради рабочего места. Никто её не уволит, ерунда всё это. И пора вам в новой квартире прописывается, чтобы так далеко в поликлинику не ездить. Генриетта чуть с ума не сошла, когда ты свалился. Я даже не знал, что ей говорить.
— Ничтяк! Зато Антон Александрович очень внимательно на танк смотрел. Даже привстал — как будто старался вспомнить… Надо почаще танк пускать по полу. Жаль, что я всё испортил. Но потом-то меня не будет…
— Знаю я всё, — успокоил Андрей. — Действительно, Антон с интересом смотрел на танк. Но не шевелился и не вставал. Это ты сочиняешь.
— Нет, не сочиняю. Я точно видел, как из его головы вылезла другая голова. Голубая, как молния. А потом — шея и плечи. И вот этот, голубой, тоже наклонился…
Джип вильнул, и Андрей прорычал:
— Ложись ты, босота! Иначе отвезу в больницу Ясно, что у тебя глюки* начались. Так что молчи, приходи в себя. Теперь долго лежать придётся.
— Я молчу. Андрей. Только скажи, где мы едем…
Меня качало. Перед глазами лопались светящиеся пузыри. Казалось, будто всё это снится.
— По Профсоюзной. Скоро дома будем.
Андрей говорил, будто с набитым ртом. Или я опять теряю сознание, и ничего не понимаю?
— А когда я тебе про того парня доложу?
Меня пробрала зевота. Так бы и ехал, и ехал, и ехал — с чувством исполненного долга. Не надо никуда бежать, шевелиться. Шеф меня сам привезёт.
— Хочешь, сейчас расскажу?
— Перебьюсь до утра. Я ведь теперь жить у вас буду.
Озирский сказал это очень спокойно. Я покрутил головой. Значит, всё-таки решил у нас поселиться. Я его давно звал, да ничего не получалось. А тут сам захотел.
— К Липке приезжает Микола, да ещё Оксана с Октябриной. Боюсь, не поместимся. Русланыч, ты возражать не станешь?
Шеф всего не хочет говорить, да я и не пристаю. Ещё бы я возражал! Но толком порадоваться не получилось. Джип вдруг резко затормозил у бордюра.
— Погоди, Божок! — пробормотал Андрей. — Сейчас поглядим, что там такое…
Шеф распахнул дверцу, выпрыгнул из внедорожника. Я встал на колени, но ничего не увидел — только горящие окна домов. Вроде, рядом была автобусная остановка. Сейчас такие в Москве появились — с прозрачными стенками и с рекламой. На этой остановке была изображена стиральная машина «Бош».
Будь я здоровым, выскочил бы тоже. А так меня чуть не вырвало. Пришлось заползать обратно. В салоне пахло дорогим парфюмом и табаком. Немного — бензином. А с улицы тянуло холодом, сыростью. Где Андрей, интересно, джип взял? Ведь обычно на «вольво» ездит. Наверное, одолжил кто-то из друзей.
Мы стоим у поворота на улицу Тёплый Стан. Значит, скоро приедем. Как противно, когда руки не слушаются! Я не могу даже на них опереться. Взял и упал лицом в велюр, которым обтянуто сидение.
— Божок, я перед тобой очень виноват. Но мы немного задержимся, — хрипло сказал Андрей.
— А почему?
Мне очень хотелось домой, в кроватку. Да и мать с ума сходит. Я ведь даже не спросил, сказал её шеф про мой обморок или нет.
— Я увидел, что с остановки удирает парень — в сторону Тёплого Стана, — пояснил Андрей. — Но поначалу не обратил на него внимание. Мало ли что… Только потом заметил, что на остановке сидит женщина. И не шевелится…
— Пьяная, что ли?
Мне не хотелось открывать глаза. Делать шефу, что ли, нечего — тормозить из-за каждого алкаша? Тем более что он везёт человека с температурой сорок. Но, если начну права качать, могу попасть в больницу.
— Может, она раненая?
— А убитую не хочешь?
Озирский смотрел на меня блестящими глазами. Его волосы золотились от света фонаря. В моей голове плескались жаркие волны. Голос шефа доносился как будто издалека, и я не сразу понял. Убитая? Сидит на остановке? Кто её прикончил? Тот парень, что удирал?
— Женщину ударили ножом в живот — только что, — подтвердил шеф. — Судя по всему, тот самый парень, который бежал. Мы его спугнули. Похожим образом убили Родиона Колчанова.
— Помню.
Я и язык перестал чувствовать. Пусть шеф делает, что хочет, лишь бы меня не трогал. Я то и дело отключаюсь, и почти ничего не слышу. Только одно: «Подожди, Божок, потерпи…» Я думал только о том, что хочу пить. А шеф куда-то звонил по мобильному, долго говорил.
Интересно, когда я приду в себя, если вырублюсь окончательно? Значит, да женщина убита — как Родион Колчанов. Выходит, тот парень и есть маньяк? Тогда его догонять нужно, а не сидеть…
— На вид лет сорок, может, чуть больше — говорил Андрей в «трубу». — Высокая худощавая брюнетка. Рукоятка ножа на вид деревянная, я её не трогал. Нож похож на обыкновенный, столовый, с деревянной ручкой. Только что, буквально когда мы подъезжали… Минут десять назад. Судя по всему, ударил тот, кто бежал. Больше рядом никого не было. Надо экспертизу провести Почерк очень похож. Нет, криков я не слышал. На помощь никто не звал. Парень бежал быстро. Здоровый жеребец, и местность знает хорошо. То ли живёт здесь, то ли часто бывает. Приезжайте, посмотрите. Потом я с вами свяжусь. Вместе будем разбираться. Нет, сейчас не могу. У меня в машине больной ребёнок. Температура у него высоченная. Я и так задержался. Всё, договорились, так и поступим. Ладушки. Увижу ваши фары. Сразу уеду… Божок, как ты там?
Андрей повернулся назад, глянул через плечо. А у меня вдруг заболели глаза, и я зажмурился. Шеф забеспокоился — почему я молчу?
— Ещё несколько минут потерпим, Божок? Ребята из ОВД приедут, и мы с чистой совестью отчалим. А пока негоже бросать тело в одиночестве. Мы же с тобой — профессионалы. И потом, если я сейчас впишусь в это дело, мне охотнее покажут материалы…
Озирский, вытягивая шею, ждал, когда появится машина. Но её пока не было.
— Ты говорил, что в Тёплом Стане нет маньяков. А вот как оно получилось. Божок, пять минуточек. А?…
Шеф чуть не плакал.
Да хоть пятьсот, — пробормотал я и полетел в яму.
— Никуда я больше Русика не пущу!
Мать не умеет ругаться, кричит слабеньким голоском. Андрей сидит у моей постели. Он в ковбойке и в джинсах, совсем не похож на бизнесмена, на директора агентства.
— Совсем с ума сошли! Русик хоть маленький, ничего не понимает. Но ты-то, Андрей!.. Что, кроме вас, никто этих маньяков не поймает? Вся милиция даром хлеб ест. Только вы должны вкалывать вдвоём? Если мой сын обязан работать за эту квартиру, так отбери её! Олег поймёт, пустит обратно. Сам говорил, что скучает один на Ленинградке…
— Татьяна, эту квартиру Руслан получил от авторитета Темира Махмиева, а не от меня.
Озирский сам делает мне уколы. Он очень хорошо знает это дело. Да, говорит, роды может принять. Сейчас он положил на мой лоб мокрую тряпку с уксусом. В кулаках я зажал такие же, только поменьше. Люблю вот так поваляться, ничего не делая. Все вокруг ходят на цыпочках, кормят с ложки.
Вилька лежит тут же, на коврике. Никуда не отходит — только на прогулку. Его тоже выводит Андрей, который теперь живёт у нас. И мать всё-таки взяла больничный лист.
— Татка, я твоего сына не неволю. Он сам хочет работать.
Мать заплакала, села на стул рядом с дверью. Ко мне недавно приезжала «неотложка». Опять хотели отправить в больницу, но Озирский не разрешил. Вызвался сам ухаживать. Врачиха приняла Андрея за моего отца. Назавтра прислала из поликлиники медсестру. Она мне сделала уколы в первый раз, а потом уже продолжал сам шеф.
Мы уже поговорили про Щипача-Воровского. Андрей про такого никогда не слышал. Конечно, московскую «малину» он знает хуже, чем питерскую. Ежу ясно, что от своей работы я не откажусь. Интересная она и денежная. На одну зарплату в Москве не прожить. А мать на алименты не подаёт, хоть Олег и согласен платить. Даже если я сейчас пообещаю всё бросить, то выполнить не смогу. И получится, что я — трепло.
— Андрей, ты мне ребёнка совсем развратил, — продолжала ныть мама. — У него карманные деньги несчитанные. Представляешь, чем это может кончиться? Русик — мой сын, а не твой. Я отвечаю за то, каким он вырастет. Теперь, когда мы с Олегом в разводе, отвечаю я одна. Почему ты своего Женю не привлечёшь к розыскной работе? Ведь все мальчишки любят романтику…
— Татьяна, не говори глупостей, — отрезал шеф. — Моего Женьку привлечь к розыску?! Я не его жалею, поверь. Просто он сразу же всё запорет. Да и просто побоится пойти на такое. Пусть лучше пляшет в своей Вагановке. Может, Лёлька сгодилась бы для этого, но мала пока. Потом поглядим. Одну свою дочку, Клавдию, я уже засылал в банды. Так что твой упрёк не по адресу. Возьми-ка лучше тряпки, смочи их водой и уксусом…
Мать ушла на кухню. Конечно, там она разревелась. Мне прямо стыдно за неё перед шефом. Тот тоже призадумался. Пока матери нет, наклонился ко мне, тревожно так посмотрел.
— Божок, тебе ещё не надоело криминалом заниматься? Видишь, Таня против, и Олег тоже. Может, доложишь мне про Щипача, и кончим на этом? Потом Оксана приедет. К родственникам Логиневской её попытаюсь отправить. Да в семью Минковой тоже…
— Ничего я не брошу. Наверное, работать в розыск пойду. Попить мне дай, пожалуйста…
Андрей принёс стакан чаю с лимоном. Усадил меня в подушках, стал поить. Только я всё равно не напился. Забрался под одеяло — так было холодно. Мать принесла тряпки, положила на лоб, дала в руки.
Врачиха сказала, что у меня грипп. Может быть и воспаление лёгких. Вот этого мы все очень боимся. Я долго проваляюсь, отстану в учёбе. Да и дело будет стоять. Час назад позвонила Гетка Ронина, передала привет от своей матери. Спросила, не нужно ли нам чего привезти. Андрей ответил, что ничего не нужно. У Геты и так забот полон рот. Ей и за отцом ухаживать, и класс свой вести. А вечером ещё тетради проверять.
Насчёт Ксюши Колчановой Андрей её уже допросил. И учителей Родиона — тоже. Они про эту поездку в Новогиреево ничего не знали. Никаких маньяков или просто подозрительных мужчин около школы не заметили. А то обязательно приняли бы меры. В школе есть охрана, и чужих внутрь не пускают.
Но я-то знаю, что эти амбалы у дверей только малышню шмонают. Проверяют у них наличие дневников и сменной обуви. А потом запирают дверь на ключ и идут играть на компьютерах, или колу пьют, с биг-маками и бананами. Во всяком случае, никого не охраняют.
Около нашей школы на Ленинградке месяц стоял мужик с расстёгнутой ширинкой. Охране на него было чихать. Говорили, что территория уже не подведомственная. Дядя Герыч, то есть наркоторговец, до сих пор товар пацанам сбывает. У нас раньше можно было выйти на переменке покурить, просто побегать. Теперь нельзя. В этом случае вышибалы стоят насмерть.
Но никто даже не почешется, если ученик прямо при охране раскумаривается*. Можно даже на крышу полезть «ангелов ловить». Не для того нанимались. Пусть про наркоманов думает милиция. То же самое и в «тубзиках». Кто клей «Момент» нюхает, кто водку пьёт. Но, раз ученики приписаны к данной школе, вопросов к ним нет.
Так что маньяк мог выследить Колчановых около школы, а потом напасть на них в Новогиреево. Понятно, что Генриетта тут не при делах. Не из класса же Ксюшу украли. Но Озирский говорит, что среди родителей её учеников собирают подписи с требованием заменить преподавателя. Мол, Ронина слишком молода, неопытна, психически неуравновешенна. Это Гетка-то — спокойнейшее существо!
Другие учителя и линейками дерутся, и головой бьют о парту, и за уши таскают. Мне самому указной по спине дали в третьем классе. За это я сунул училке лезвия в сапоги. Она так ноги разрезала, что «скорая» приезжала. Ей раны зашивали в больнице. Она догадывалась, кто это сделал, но доказать не смогла. Потом у нас какая-то старушка преподавала, а Елена Валерьевна две недели дома лежала.
— Ещё принести чайку? — спросил шеф.
Рядом с ним, на столике, лежал мобильный телефон. Озирскому то и дело звонили, собирали сведения про ту тётку, которую убили на остановке. Её фамилия Минкова. Про Логиневскую шеф уже всё знал. Вернее, то, что знали в милиции. Озирский хочет, чтобы ими занялась Оксанка Бабенко, когда приедет. Там молодая женщина нужна.
— Держи стакан. Не прольёшь?
Андрей заварил ягодный чай, с клубникой. Я выпил сразу всё, снова лёг. Часто потею, потому и во рту сохнет. Я с удовольствием выпил бы ещё целый чайник. Вода внутри не держится — сразу выходит наружу. Наверное, опять жар будет всю ночь. Придётся Андрею вставать, делать уколы.
— Божок, ты как, можешь сейчас про Щипача рассказать?
Мать, вроде, затеяла стирку. Чем-то гремит в ванной. Наверное, обиделась на нас. А злиться она не умеет. Шеф набросил платок на клетку с попугаем. Тот выучил две новые фразы: «Руслан, давай по стопочке!» и «Пошли, покурим!» всякие ласковые словечки про себя Сергей говорил и раньше. Про матюги я уже упоминал. Теперь учу его «фене» — для прикола.
А вот матери он всегда кричит: «Дай, я тебя поцелую!» Но разу не предложил этого ни мне, ни Андрею. Мать, конечно, боится ему лицо подставлять. У Сергея такой клюв, что мало не покажется, если долбанёт. Но всё равно смешно. Себя попугай зовёт «чудик» и «дорогуша». Кстати, у попугаев только мальчики разговаривают, а девочки — нет.
— Давай, Божок, выкладывай! — приказал Андрей.
— Есть! — отозвался я и чихнул.
Я замечаю, что в последние дни с Озирским что-то творится. И мать тоже спрашивала, какие проблемы. Но он только отмахивается. Видно, что тошно ему. Неужели Липку Бабенко к Миколе ревнует? Да шеф только моргни, Липка к нему кинется. Влюблена, как кошка. Конечно. Андрей не мог развестись с Франсуазой, но теперь ничто не мешает им пожениться. Липка и Чугунова отставит, и Матвиенко.
Только шеф явно не торопится делать ей предложение. Тогда почему же страдает? Спрашивать бессмысленно — всё равно не скажет. Ещё и цыкнет — чтобы не лез не в свои дела. Что ж, остаётся только докладывать про Щипача-Воровского. Пусть шефу хоть одна радость будет. Ведь я нашёл ценнейшего свидетеля.
— Итак, ты встретил того парня у водоёма девятого апреля?
— Да, вечером, когда уже стемнело. Около девяти примерно. Я время засечь не успел. Он опять за уткой пришёл, как тогда. Живёт то на свалке, в Подольске, то в подвале — в Перово.
Наверное, мать с горя решила покрасить волосы. Купила шампунь «Клэрол» огненного тона. Но ей лучше всего быть блондинкой. А мать всё равно своё гнёт: «Хочу сменить имидж!» Жаль, что Олега нет. При нём мать себе такого не позволяла. Ладно, Ленка Мартынова башку себе уродует, но она… Думает, если рыжей станет, настроение улучшится? Всё это муть.
Наверное, помнит про святочное гадание. Вон, уже красится. Значит, кого-то нашла, а признаться боится. Ну, ничего. Поправлюсь и разберусь…
— Каким образом вышел у вас разговор? — продолжал Андрей. — Ты к нему подошёл, или он к тебе? Как долго вы беседовали? Давай всё, по порядку, ничего не упускай. А потом я тебе вопросы задам — как обычно.
— Подошёл я к нему, попросил закурить. Якобы зажигалка у меня села. Он стоял на бережку, руки в карманы. Смотрел на уток, плевал в воду…
Конечно, вопросик банальный, но ничего другого я не придумал. С него начинаются все «гоп-стопы»*. Я ведь уже болел, и голова особенно не соображала. Шеф всегда говорил, что у меня интуиция хорошая. То есть, я чувствую, как нужно поступать в разных ситуациях. Тогда мне показалось, что ничего особенного выдумывать не надо. По-простому получится лучше всего.
— Опиши этого пацана. Понимаю, что тебе плохо, но работа есть работа. Даже в темноте ты, разумеется, его разглядел.
— Он восемьдесят третьего года, пятого июня. Ростом много выше меня. Худой, грязный. Свалка, ты же понимаешь. Но одет в джинсы — правда, рваные. Куртка у него, кепка с лейблами. Всё со свалки. У них там много чего найти можно. Щипач говорил, что даже пиво находят, в банках, и продают потом на дорогах. Закуску разную тоже. Щипач говорил, что и деньги не раз находил. Но чаще всякое шмотьё. Один раз с приятелем «видак» нашли. Хотели починить, но не вышло…
— Божок, смотри внимательно. — Андрей достал из кармана куртки несколько фоток, показал мне. — Щипача здесь нет?
— Нет, — сразу ответил я.
— А других не знаешь?
— Нет, никого.
— Точно? — Шеф тасовал фотки пацанов, как карты.
— Точно. Щипача я запомнил в мелочах. Он рыжий, вернее, ржавый такой. И глаза жёлтые. Узнать его могу железно.
— По сравнению со мной определи рост, — попросил Озирский.
— Чуть повыше плеча тебе будет.
Зачем Озирскому его рост, не пойму. Хоть бы поспать дал. Всё равно не поймает. А если и поймает, но узнает не больше моего.
— Значит, сто пятьдесят семь примерно. — Андрей уселся обратно в кресло, отобрал одну фотку.
Там был изображён толстый мальчишка с короткой чёлкой цвета соломы. Глаза его совсем заплыли жиром. Было даже невозможно определить их цвет.
— Ему десять лет. А во дворе его по имени-отчеству звали. И в школе авторитете был. Совершил пятнадцать квартирных краж. В основном, в одиночку. Открывал практически любой замок. В своём роде гений. Наручники на него надели, так он от них освободился. Когда с дела возвращался, все дети торчали во дворе. Каждому парень давал по шоколадке. Мужикам не забывал «пузырь» выставить. Мальчишкам покупал дорогие сигареты. Часто на шее у него цепочки видели. На пальцах — дамские перстни. В день по миллиону, бывало, тратил. Семью кормил. У матери, кроме него, ещё трое было. Я и подумал — это не Щипач-Воровский? Ты же говоришь — ас.
— Нет, это не он. А как фамилия толстого?
— Зенгин. Когда он взял первую квартиру, ему было семь лет. Как и ты, мог пролезть в любую форточку. Но, при его комплекции, это практически невозможно. Сначала действовал в группе. Большие парни его использовали. Говорит, боялся. А потом привык. Квартиру мечтал купить просторную. Удивлялся, почему все граждане хранят деньги в одном месте — под бельём. Будто ничего другого не придумать! В свои-то годы Зенгин был уже завидным кавалером. У себя в Отрадном на дискотеки ходил с самыми лучшими «тёлками». И они гордились такой компанией. Одна из девочек посадила Льва Викторовича на иглу. В последнее время его часто видели «обдышенным». Недавно он умер.
— Нет, Щипач живой пока. Он в Солнцеве жил до побега. На Боровском шоссе.
— И этот субчик из Солнцево. — Шеф показал ещё одну фотографию. С неё смотрел бритый наголо парень — бешеный, как бык. — Мондзелевский Егор Стефанович. Его старший брат, по моим сведениям, имеет отношение к одноимённой ОПГ*. Тоже классно ворует. Шампанское ящиками ставит друзьям и подружкам. Но этот вряд ли станет жить на свалке…
— Да нет, он совсем на Щипача не похож. Тот улыбчивый такой, юморной. На контакт идёт сразу, если хочет. Правда, он не курит, сколько ни пытался приучиться. На свалке ведь без этого нельзя. Но курить ему тоже противно. Поэтому носит противогаз или респиратор. Сказал, что спичек и зажигалки у него нет, а только фонарик. Тоже на свалке нашёл, и батарейки к нему. Но мы поговорили недолго. Потом он ушёл. Я подождал немного, и тоже свалил от пруда. Там алкаши какие-то появились — то ли от гаражей, то ли от ларьков. И снег пошёл, холодно стало…
— Он не курит? Усмехнулся Андрей. — Интересный мальчик. У меня в коллекции пять фотографий нескольких «свалкеров». Но твой Щипач, как видно, и тут между струйками проскочил. Не оскудела земля наша талантами. Вообще-то свалка — потрясающее место, Русланыч. Это — огромный организм, живущий по своим законам. Государство в государстве. Причём, порядка там куда больше, чем у нас здесь. Чтобы на свалке выжить, надо иметь недюжинные таланты. Такие, например, как у твоего Щипача. Я бы очень хотел его отыскать. Не для того, чтобы читать нравоучения. Я просто спасать его надо. Боюсь, погибнет парень, как многие и до него, и после. Поэтому и спрашиваю о нём так подробно…
— Андрей, он откуда-то про меня слышал. Я ему не врал ничего. Сказал, что кличка моя — Божок. Щипач выразил мне почтение. Хоть, говорит, ты легавым литеришь, а всё равно мой тебе респект! Кстати, он хотел милиции помочь. Мало ли, вдруг потом пригодится? Если заметут, скажет, что знаком с Божком. Помог ему найти преступников. Пусть его вызовут — он подтвердит. Я говорю тебе, Андрей, что он мне классно помог. Рассказал про парня и про бабу, которые в тот вечер вылезли из кустов у пруда и сели в машину. Это — «девятка» красного цвета. Щипач полез в те кусты, где спуск к воде. И увидел — в пруду что-то лежит. Сначала Родиона заметил, потом — Ксению. Сразу понял, что они мёртвые. Плавали вниз лицами, да ещё в мешках на головах. Щипач побежал к гаишникам…
— Это я знаю, — перебил Андрей. — Вообще-то, люди на свалке законопослушные. Если труп найдут, или какой-то фрагмент тела, сразу сообщают в органы, исправно дают показания. Не хотят, чтобы их обвинили.
— Мы со Щипачом и договорились на прощание. Если что, я его вытащу. Он ведь ничего не стал скрывать, помог мне. Может, из-за него мы убийц найдём…
— На свалке каждый человек может себя реализовать, — продолжал Озирский. — Кто-то проявит качества способного управленца. Кто-то проявится как одинокий, жестокий волк. Но больше, конечно, обычных холуёв. Свалка выявляет нутро каждого человека. Если туда попадёт пацан-сирота, как твой Щипач. или ребёнок пьяниц, или малообразованный бомж — это можно простить. Но когда на свалке подвизаются учителя и офицеры, мне становится тошно. Зачем государство на них деньги тратило? Для чего учило? И жаль ту страну, которой уже нет. Делать интеллигенцию из дерьма — неблагодарное занятие. Некогда блистательный путь Советского Союза закончился. Но лагерный социализм продолжает существовать. В том числе и на свалке. С бригадирами, начальством, блатным доступом к свежему мусору. Тамошние жители ещё не разучились правильно понимать свой долг. Лишнее доказательство тому — твой разговор со Щипачом. Он ведь согласился помочь. Я уже не говорю, в тот страшный день парень сразу кинулся к посту ГАИ…
Андрей то смотрел на себя в зеркало и хмурился, то отгибал штору. Ждёт, что ли, кого? Тогда должен был нас предупредить. Всё-таки, у него большие проблемы — ежу понятно. Но какие?
— «Свалкеры» многих без вести пропавших найти помогли. Некоторых — по частям. Эти люди жрут вонючих чаек, но делают много добрых дел, — сказал шеф. — Их ценить надо, Русланыч. Щипачу я хочу заплатить, и не только деньгами. «Свалкеры» запросто разроют всю помойку — площадью в двадцать пять гектаров и высотой в двадцать восемь метров. Я часто прибегаю к их услугам. А с высоты свалки Питер виден — прекрасная панорама! На какое-то время даже о вони забываешь… Ладно, Божок, давай дальше про Щипача. Закурить он тебе не дал. Потом что?
— Я сказал, что у меня тут собака пропала третьего апреля. Спросил, часто ли он у пруда гуляет.
— Молодец! И что Щипач? Поверил?
— Не знаю. Сказал, что миттеля не видел, хоть в тот день был у пруда. Слово за слово, и он сказал про Колчановых. Конечно, не знал, как их фамилия. Утку тогда не добыл, зато два тела нашёл — мальчишки и девчонки. Он только гаишникам про них сказал и смылся. Боится, что «очняками» замордуют. Качку, пахану со свалки, не понравится, что он легавым помогает. Я ему говорю: «Ты вор?» Отвечает: «Вор». Я ему: «Не бздишь, что заложу?» А он заржал: «А ты фраер, что ли? Я тебя на «Пушке»* много раз видел. Фиг поверю, что ты собачку тут ищешь!» Я ему: «А что я тут, по-твоему, делаю?» «Пасёшь кого-нибудь. Божок просто так нигде не появляется…»
— Смотри-ка., какая слава! — рассмеялся шеф. — Он сразу поверил, что ты — Божок?
— Попросил шрамы показать. Там, где мне рот разорвали бандиты. Потом поверил. Говорит: «Ты в легавку вхож?» Говорю: «Могу на них выйти, если очень надо будет». Щипач мне: «Ты и на чеченцев работал?» «Без комментариев», — отвечаю. «Значит, работал», — говорит Щипач. «А тебе зачем?* — спрашиваю. «Да так, интересно. Они, наверное, все воюют…» Кстати, люди Реваза в полном составе туда отправились, даже русские…
— Это понятно. Ты про Щипача говори. Значит, он ищет выход на милицию?
Озирский стал грызть ногти. Значит, сильно волнуется. А меня опять пробрал кашель. Наверное, очередной укол придётся делать.
— Он и не скрывал, что находится в пиковом положении. На свалке есть пахан. Качок. Я о нём уже говорил. Щипач с ним поцапался, и вернуться туда не может. Хотел бы «завязать». Но кодла, с которой он сейчас болтается, не даёт уйти. Надо что-то придумать, чтобы из игры выйти и чистеньким остаться. Пусть его поймают, только потом не судят…
— А кто его будет судить в двенадцать лет? — удивился Озирский. — Значит, Щипач «завязать» хочет? Или просто ваньку валяет?
— Я не знаю. Он сперва серьёзно говорил, а потом испугался и убежал. Он и про Реваза спрашивал потому, что хотел пойти к нему под крыло. Тогда никакой Качок не страшен. Но до Реваза сейчас не добраться. Тогда Щипач спросил, скостят ли ему грехи, если он раскается?
— Ты ничего не обещал? — насторожился шеф.
— Конечно, нет, Что я могу? Сказал, передам, куда надо. Я ему домашний телефон дал. Вдруг захочет встретиться? А что такого? Просто мальчишка мне позвонит…
— Это ты верно решил, Божок, — одобрил шеф. — Надо быть на связи, если возникнет опасность, Щипач сумеет нас найти. Я сделаю, что смогу — говорил уже.
Мать заглянула в комнату. На голове у неё был тюрбан. Значит, действительно выкрасилась. Наверное, хочет шефа на ужин пригласить. Я-то ничего не ем уже два дня.
— Андрей, ты как, проголодался? Тебе ведь ещё с собакой гулять, — напомнила она. — Русик, не хочешь творога с йогуртом?
— Всё помню, Тата, — заверил шеф. — И скоро пойду с Вилькой во двор. Нам только нужно важное дело закончить.
— Сколько можно?! — взмолилась мать. — Андрей, ты нас обоих со свету сживёшь. Я нам с тобой сделала сырники со сметаной, яичницу и кофе с молоком. На ночь чёрный пить нельзя — заснуть не сможем.
— Вот и отлично, Тата. Я Русланычу температуру измерю, укол сделаю. Ты ни о чём не беспокойся. Мы остановились на самом интересном месте…
— Да уж вижу! — с горечью сказала мать.
— Татка, не сердись. Мы с тобой ещё шикарно поужинаем. Божок мне расскажет о показаниях свидетеля, и я успокоюсь. Веришь?
— Не верю. Ты никогда не успокоишься, и Русик тоже. Ну вас обоих!
Мать хлопнула дверью сильнее, чем всегда. Но она долго дуться не умеет. За ужином будет шёлковая.
— Сдаётся мне, что твой Щипач — субъект предприимчивый, умный и хитрый. Понял, что если у водоёма произошло убийство, там обязательно появится человек, связанный с милицией. Он будет собирать информацию, искать улики. И вот тут можно выгодно толкнуть свой товар. В благодарность за помощь мы закроем глаза на прошлые подвиги Щипача. Кроме того, спасём его от Качка и прочих. Что ж, сделка состоится. Щипач обижен не будет. То, что был послан ты, а не взрослый сотрудник, лишь облегчило его задачу.
— Да, пацану со мной легче говорить, — согласился я. — Так вот, тогда он пришёл за уткой, потому что жрать было совсем нечего. День выдался неудачный. Возвращаться в подвал без добычи нельзя. Поэтому Щипач так долго бродил у пруда. Думал, как выкрутиться из положения. На улице ночевать ещё холодно. В подвал пойти, так там побить или выгнать могут. На свалке — Качок.
— И что он надумал? — усмехнулся шеф.
— Решил вскрыть машину, которая стояла у кустов. Инструмент у него всегда при себе. Любую сигнализацию Щипач может вырубить. А тут «Тачка» стояла прямо у воды, и ключ зажигания — в замке. Нормальные люди на машине туда не поедут, и ключ в замке не бросят. Наверное, парочка обдолбанная «пилится» неподалёку. В машине-то не было никого. Ситуация очень фартовая. Щипач решил рискнуть. Всё равно его не догонят…
— Это понятно, — кивнул шеф. — Значит, красная «девятка». Щипач сказал, что она была чистая. Хотя другие машины сильно забрызгались из луж. В этом пруду их часто моют. Там ведь гаражи неподалёку.
— Номер не запомнил?
— Нет. Он ведь собирался замок открывать. Самому бы смыться незамеченным. Особенно если «тачку» всё-таки поставили на сигнал. Раз ключ зажигания в замке, значит, хозяева собираются скоро вернуться. А вдруг хозяин просто пописать в кусты залез? Всякое может случиться. Если попадёшься, добра не жди. Могут прибить на месте. В планы Щипача это не входило.
— И долго он ждал? — спросил Андрей.
— Минут десять. Часов-то у него нет. Машину не тронул, потому что услышал голоса. Ему и раньше казалось, что внизу, у воды, разговаривают. Возятся там, ходят, водой хлюпают. Но рассмотреть никого не смог, потому что было уже темно. Только подумал, что действительно в машине приехали парень и девица. Они не трахаются, а что-то моют или стирают. Стоят, короче, наклонившись к воде…
— Значит, мужчина и женщина, оставив машину на берегу, спустились к воде? Отлично! Щипач видел, что они, наклонившись, что-то делали. На занятья любовью их действия определённо не тянули. Они забрались в воду?
— Да, примерно по колено. Оба были в резиновых сапогах. Щипачу показалось, будто они что-то прячут. Тем более что он увидел тюки. Когда Щипач первый раз глянул, они ещё на берегу лежали. А потом их уже не было. Щипач видел, что парочка эта спешила, ругалась. Парень два раза курил…
— Парень? Значит. Он был молодой?
— Да, вроде бы. А вот тётке лет сорок. Может, это мать с сыном. Они похожи были. Щипач решил посмотреть, что они утопили. Подождал, пока машина уедет. Осторожненько спустился по тропинке. И… Так испугался сначала, что ноги пристали к грязи. Ни шагу сделать, ни слова сказать. Ведь, получается, что парочка — не воры, а мокрушники. Оба в веснушках, лица плоские, как блины. Даже в темноте заметно. У него губы толстые, а у неё — непонятно. Видно, что помада размазалась. Страшно же, когда дети в пруду плавают. Девчонка совсем маленькая, вся изрезанная ножом. Ну, и мальчишка тоже. Щипач упал на четвереньки, кверху полез. Говорит, что мечтал хоть какого-то мента встретить. Когда увидел гаишную машину, чуть не лопнул от радости. Потом пожалел, что в милицию не поехал. Там, наверное, его накормили бы. А так пришлось голодному ночевать. Ладно, что у тёплой батареи.
— Значит, он не сказал, что видел убийц? — наморщил лоб Озирский.
— Нет, побоялся. Когда мы встретились, уже созрел. Спросил, не нашли ли этих двоих. Я сказал, что нет. Это, говорю, может быть маньяк. А Щипач: «Да двое их было! Они мертвяков привезли на машине, стащили вниз». Пожалел потом, что номер не запомнил. Но уже поздно было. И куда потом поехали, со страху не заметил.
— Слушай, Божок, это же фантастика! — восхитился Андрей. — Рыжие, веснушчатые, с толстыми губами… Вряд ли это грим. Они ведь не ожидали, что в темноте, в глухом месте, их увидят. А кто сел за руль машины, Щипач не говорил? Мужчина или женщина?
— Парень. Он по виду был такой шарахнутый, что сразу машину завести не смог. Руки у него дрожали. Женщина в очках была. Всё время стёкла протирала платочком. Потом уже почти ничего не говорила. Они громко дышали, как будто устали или запыхались. Но Щипач тогда ещё не знал, что они — убийцы. Когда детей увидел в пруду, удивился. Если бы взрослого мужика топили, тогда понятно. По пьянке кокнули, а признаться боятся. На свалке такие случаи всё время бывают. Но детей-то за что? Особенно девчонку? Она же кроха совсем, насолить никому не могла. Щипач ещё подумал, что эти дети, как он, что-то увидели или услышали. И, если он начнёт давать показания, всякое может быть. А мне разрешил рассказать. Хочет, чтобы этих двоих нашли. Только просил не вызывать его никуда и не искать. Если нужно будет, сам позвонит.
Вилька проснулся на заячьей шкурке, встряхнулся. Знает, что в двенадцать ночи надо идти на прогулку. Мы здесь все «совы». Миттель начал скулить, и Андрей выпустил его в прихожую.
— Желательно, конечно, чтобы Щипач их опознал, — сказал шеф. — Если боится, пусть посмотрит из машины. Но я постараюсь обойтись без его участия. Не хочу рисковать ещё одним человеком. Значит, детей убили не на берегу пруда. Трупы откуда-то привезли. Щипач подбежал к гаишникам в двадцать часов тридцать пять минут. Отнимаем примерно полчаса. Получается, тела привезли туда примерно в восемь вечера. Это были мужчина примерно двадцати лет и сорокалетняя женщина. Они имели между собой значительное сходство. Предположительно, родственники. У них есть «Лада» девятой модели, красного цвета. Госномер неизвестен. Означенные граждане вытащили тела детей из машины, снесли вниз и утопили неподалёку от тропинки. Поскольку кузов машины был чистый, а погода в тот день стояла сырая, можно предположить, что ехали они недолго. Дети были убиты поблизости от водоёма. Вероятно, в квартире. Русланыч, если ты помнишь, я жалел, что не обшарили дома по горячим следам. Там должны были остаться следы крови…
— Андрей, а если они машину у пруда помыли? — предположил я.
— Русланыч, ты мог бы спокойно мыть машину, когда рядом находятся два тела? Лично я такого самообладания не имею. К тому же, эти двое вели себя очень нервно. Им хотелось поскорее оттуда свалить. Больше всего меня потрясло, что там была женщина, да ещё не молодая. Ладно, всякое бывает. Мы должны опираться на факты, а не на эмоции и предположения. В наши времена ко всему привыкаешь. В том, что женщина убивает девочку или хотя бы прячет её труп, ничего особенного уже нет. Матери своих детей кончают почём зря, бросают их в пустых квартирах на голодную смерть. Что делают с новорождёнными, я и говорить не буду.
— Да уж, не к ночи об этом вспоминать, — вздохнул я.
— Да, ведь на коже Ксюши были следы длинных ногтей! Помнишь? Я тогда предположил, что среди убийц была дама. Но потом решил, что маньяк отрастил длинные ногти. Это модно у «голубых». Нет, не хочется верить! Но придётся. Да, ещё мы предполагали, что Родион знал тех людей, с которыми пошёл в квартиру. Склонности к случайным знакомствам он не имел, был осторожен. Нужно узнать, с кем из них Колчанов был знаком — с парнем или с его родственницей. Хорошо, что парочка имеет приметную внешность. Например, веснушчатых всегда найти легче. К тому же, соседи знают, у кого есть красная «девятка». Непонятно только, в каком именно дворе их искать. Этим займутся мои ребята с Каширки. Завтра же позвоню родителям и бабушке Колчановых. Спрошу, есть ли у них знакомые с подобной внешностью, имеющие красную «Ладу». Хорошо, что убийцы не подозревают о существовании Щипача. Конечно, про розыск они знают, но опасности ждут с другого направления. Значит, были в резиновых сапогах. Одежда меня не интересует — её легко можно сменить.
— Щипач говорит, они в куртках были, в вязаных чёрных шапочках. Ничего особенного, таких много. Похоже, что просто с дачи вернулись.
Интересно, ведь Минкову тоже парень убил! А Логиневскую? Озирский будет всё это проверять, но уже без меня. Я буду лечиться, а то мать с ума сойдёт.
Шеф хотел ещё о чём-то меня спросить, но тут дверь открылась нараспашку. Появилась мать, а за ней с лаем влетел Вилька и запрыгал вокруг Озирского. Он просил поскорее пойти гулять. Мне от всего этого сделалось худо, и мать достала шприц.
— Андрей, у тебя укол лучше получится. Сделай, а? Я боюсь…
— Сделаю, Татьяна, сделаю.
Пока шеф мыл руки, я уже задремал. Всё, хватит, дудочки! Наконец-то я рассказал про Щипача. И про то, что он увидел в Новогиреево. Задание выполнил, описание возможных убийц добыл. Теперь пусть работают другие, а я буду спокойно болеть.
— Не будешь больше мучить Русика? — жалобно спросила мать, когда Андрей сделал мне укол и закутал в одеяло. — Ты же обещал. Ну, пожалуйста!
— Раз обещал, значит, не буду. Пусть спит. Я вернусь через полчаса.
Озирский в прихожей надевал ботинки. Во дворе ещё лежало много снега, но он вышел без шапки — только в кожанке. Сейчас он очень торопился — наверное, хотел побыть один.
— Андрюша, осторожнее, — предупредила мать. — У нас здесь молодёжь такая…
Она имела в виду Ленку Мартынову и её приятелей-сатанистов, про которых рассказывали всякие ужасы. Их группа называется «Чёрный Дракон» или как-то похоже. Алтарь у сектантов украшен статуэтками богов зла. Мать Ленки всё сильнее молится из-за этого, а отец с бабкой вообще рехнулись. Прошёл слух, что они приносят в жертву то ли детей, то ли животных.
Но Ленка мне говорила, что ничего они не приносят, и не собираются. Вот есть такая секта «Хабратц Хэрсе Хэор Бохер» — так они действительно приносят жертвы, только суицидальные. То есть человек сам себя убивает на алтаре, а перед тем пишет записку, что никого не винит. Эта секта относится к ветви восточного сатанизма. Они поклоняются божкам, одного из которых зовут Лилит. Это — женское воплощение Зла.
— Молодёжь? — усмехнулся Андрей. — Ничего. Тата, ты меня знаешь. Я их не обижу. Спи, Русланыч. Больше вопросов у меня нет.
Когда шеф ушёл, я вдруг проснулся и захотел есть. Мать принесла мне клубничный йогурт и творог. Я включил пультом телик, чтобы посмотреть «Дорожный патруль». Бывало, что и мать смотрела эту передачу вместе со мной и Андреем. Но вообще-то она такие ужасы не любит. Говорит, что потом всегда не заснуть.
На экране как раз кончался шоу-балет. Выступали рэйверы. Какие-то тощие девчонки тряслись на сцене, как под током. Потом вышли мулаты с красивыми фигурами, но на них посмотреть не дали — пустили рекламу. Мать пришла со стаканом молочного коктейля — для себя; забралась в кресло с ногами.
— На кухне выключила телик? — подозрительно спросил я.
— М-м, — промычала она, потому что как раз глотала. — Перегрелся.
— Испортишь — новый не куплю, — предупредил я на всякий случай.
Но тут реклама кончилась, и пошла заставка «Дорожного патруля». Клёвая передача, и ничего в неё страшного нет. Просто жизнь, без лакировки. Я спокойно могу её смотреть и ужинать, и Андрей тоже. А вот мать вся трясётся.
Конечно, у нас здесь, во дворе, я ещё не то видел. Один раз вечером гулял с Вилькой, и встретил Ольгу Сазонову. Это знакомая девчонка, мы видеокассетами меняемся. Так вот, она была зимой в одних трусах и в драном ватнике. А вид у неё был такой, что в страшном сне не приснится. Волосы раньше были пышные, до пояса. А тут голова оказалась обрита наголо, только спалённые клочья торчали. Тоже самое сделали с ресницами, и с бровями. И всё лицо — в крови, порезано бритвой.
Я по «мобиле» вызвал «скорую». И правильно, потому что Сазонова чуть не умерла. Хорошо, что меня встретила. Она потом упала в сугроб, и обязательно бы замёрзла. Её в больнице две недели откачивали, в себя приводили. К Ольке от её подруги парень хотел уйти. Сам напросился, она и не хотела. Так он в отместку наврал, что Олька к нему приставала.
Подруга, конечно, ему поверила. Подговорила двух своих родственников, которые «ширялись», за «дозу» изнасиловать Ольку и изуродовать. Те и расстарались. Спички о тело тушили и окурки. В «бутылочку» играли. Хорошо, что бутылка попалась из-под пепси-колы, а то бы Ольке не жить. Кроме того, её ещё и ограбили. Взяли мутоновую шубу, сапоги, серёжки, браслетку.
Я потом к Ольке в больницу пришёл. Сказал, что всех посадили. И мои друзья проследят, чтобы никто от ответственности не ушёл. А Олька, дура, сказала, что простила всех. Никого из-за неё сажать не надо. И тут я решил, что зря вызвал врачей. За оскорбление надо спрашивать, и обиды смывать кровью. А если ты этого не хочешь, значит, правильно тебя били.
Мне почему-то стало то ли страшно, то ли тревожно. Захотелось, чтобы скорее пришёл Андрей. А вдруг с ним во дворе что-то случилось? Бывает, что и каратистам попадает. Вдруг возьмут да и выстрелят? Он ведь мимо не пройдёт, если кого-то будут обижать. Обязательно впишется.
Заунывная, тихая мелодия сменилась воем сирены. По экрану побежали зелёные цифры. Потом вспыхнул огненный треугольник. И тут мы с матерью увидели, как две легковушки «Патруля» выворачивают со двора на улицу.
— База, по вашему первому сообщению выезжаем в Центральный административный округ, — сказал голос за кадром.
Иномарки, расписанные рекламой и номерами телефонов экстренных служб, ехали, включив оранжевые мигалки. Я узнал Пресню. Их база находилась неподалёку. Один раз я видел эти машины. Тогда на Ленинградке кто-то попал под автобус. Потом я поймал сюжет в вечернем выпуске.
— На Звенигородском шоссе произошло убийство, — это говорила уже женщина.
Я так и подпрыгнул. Всё-таки улица знакомая, и раньше в сводки не попадала. Мать тоже охнула, скрипнула креслом, чуть не выронила бокал из-под коктейля.
— Ой, тот самый дом! Русик, ты видишь, магазин внизу?… Там же Бабенко живут… Это у них?
— Точно, у них.
Меня уже сильно трясло, но было не до градусника. Не зря Озирский сегодня весь день психовал. Значит, догадывался о чём-то, по крайней мере. Только кого убили-то?
— Сегодня в восемь утра в ОВД «Пресненское» поступило сообщение о том, что в своей квартире найдена убитой Бабенко Олимпиада, восьмидесятого года рождения. Девушка нигде не работала и не училась. Родители её умерли. Смерть наступила, по заключению экспертов, примерно двенадцать часов назад. На теле погибшей насчитали пять ножевых ранений. Два из них — в область сердца, три — в живот. Оружие убийства — кухонный нож — был обнаружен рядом с телом. По заявлению соседки погибшей, сын Олимпиады Андрей, девяносто пятого года рождения, бесследно исчез. Известно, что девушку время от времени навещали три сожителя. Одного из них соседка вчера заметила во дворе дома. Молодой человек направлялся к подъезду. Вероятно, шёл в гости к Олимпиаде. Потом пожилой мужчина, чья квартира граничит с квартирой Бабенко, слышал громкие голоса, звон посуды и плач ребёнка. Через некоторое время наступила тишина. Утром, выйдя к мусоропроводу, другая соседка заметила, что дверь в квартиру Бабенко приоткрыта. Зайдя в прихожую, женщина увидела хозяйку квартиры, лежащую на полу в луже крови. И поняла, что та мертва. Испугавшись за ребёнка, соседка обошла все комнаты. Его нигде не было. Относительно молодого человека известно только то, что зовут его Николаем, и что он — приезжий с Украины. Возбуждено уголовное дело, ведётся следствие…
Руки у меня тряслись так, что я нечаянно выключил телевизор. Да и зачем его смотреть, если пошли другие сюжеты? Николай, Микола… Я почему так и думал, что сорвётся не накачанный Лёшка Чугунов, а доходяга Матвиенко. Он действительно любил Липку, ревновал её до ужаса. А та только забавлялась, дразнила его. Любил… И убил. Тьфу, даже не верится! И Андрейка пропал! Это уже совсем невероятно. Пацану года нет, это не свидетель. Зачем его похищать? Но, раз не убили его в квартире, значит, может быть жив. Жалко, что много времени прошло. Микола тысячу раз успеет уехать из Москвы. А с Украины его попробуй, достань. И зачем младенца забрал? С ним труднее будет скрыться…
— Господи, Липочка!.. Девочка моя… Этого не может быть! — лепетала мать. — Русик, это ведь не их квартира! Правда, что произошла ошибка? Та, убитая, нисколько на Липу не похожа…
— Будешь не похожа после пяти ударов ножом! — жёстко сказал я. — Это — её халат, точно. Похоже, они с Миколой подрались. У Липки и под глазом фингал. Когда снимают на видео, даже на фото, всё получается не так. Часто даже место не узнать. Мам, ну не надо! Подождём, когда Андрей вернётся. Хочешь, я сбегаю за ним?
Мать сидела, как деревянная. Я боялся, что она сойдёт с ума. Пришлось слезть с постели, обнять её, поцеловать. Она даже не посмотрела, что я по полу бегаю босиком.
— Русик, у тебя жар, — тихо сказала мать. — Ложись в постель. Андрей и так придёт. Липочка, да что же случилось? Помню, как впервые увидела — ещё с длинной косой. Синеглазка, красавица… Ведь вся семья выбита, почти вся! Только Оксана с дочкой остались, не сглазить бы! Жаль, что старшая сестрёнка задержалась немного с приездом. Она бы не допустила! Как Андрей ей всё это скажет?
Мать давилась слезами. И я вдруг понял, что по-настоящему реву. Такого не было с раннего детства.
— Русик, мне страшно подумать, что с Оксаной будет. Она почти всё в жизни потеряла. Одно хорошо — удачно вышла замуж. Но и это её положение мне кажется хлипким, несерьёзным каким-то. Четвёртая жена — разве так можно?
— В Турции можно. — Я вытер лицо рукавом. — Мам, чего плакать-то теперь? Мне уже давно казалось, что Липка плохо кончит. Я ей даже говорил… Она с ними спала, со всеми. И с Миколой, и Лёшкой. И с Андреем, конечно. Даже соседи знали, что у неё три сожителя. Ей очень нравилось, когда ревнуют…
— Не надо так о ней, Русик, — просила мать. — Не надо. Теперь уже ничем не поможешь, и упрёками — тоже.
У матери свалился с головы тюрбан. Волосы она действительно покрасила, и даже неплохо получилось. Но всё-таки лучше ей быть блондинкой.
— Самое главное, что ребёнок пропал, сын Андрея! Вдруг самое страшное уже случилось?
Мать грызла кулак, а я кусал губы.
— А. может, нет? Хотел бы — убил в квартире.
Надо самому успокоиться, и мать успокоить. Она не сможет всё подробно рассказать Андрею. Придётся мне…
— Шеф придумает, что делать. Не таких находил. У него крутые случаи были в жизни!
— Знаю, — кивнула мать. — Но уже боюсь верить в хорошее.
Она держалась за сердце. Губы сделались цвета сливы. Я понял, что надо вызывать «неотложку». Это ещё с Ленинградки повелось. Но меня колотил озноб. Палец не попадал на кнопки телефона. Мать, схватившись за косяки, качалась в дверном проёме.
— Я так боюсь, что Андрей сломается именно сейчас! Какой кошмар — потерял жену, а потом подругу… Тех детей отобрали, этого сыночка похитили. Русик, помнишь. Андрей говорил, что его женщины все плохо кончают?…
Я подошёл к матери, взял её за руку. Она опять зарыдала.
— Ведь это всё — правда! Ты видишь? Ещё одна жертва какого-то неведомого проклятия! А Андрей ещё не знает! И сынулька пропал — куклёныш, грудничок… Где он, что с ним?…
Я вспомнил, как Липку показывали пор телевизору — в нескольких проекциях. Почему-то особенно обратил внимание на задранный, окровавленный халат. Даже трусы были видны. Руки со сведёнными пальцами — так бывает при последней судороге. Глаза не синие, а белые. Мутные, с расширенными зрачками. Они давно высохли, подёрнулись плёнкой.
Когда знал человека живым, трудно представить, что его нет. И не будет никогда. Всё такое знакомое. Например, густые волосы на плитках кухонного пола. Резные двери в комнатах — их делал ещё Липкин отец. Не умер бы он от сердца, наверное, все дети жили…
Но куда же маленький Андрейка делся, интересно? Он такой пупсик! Синеглазый, на Липку похож. Но и от Андрея много что есть. Особенно кожа — нежная, шелковистая. Липка уверяла, что сынок её напоминает пирожное «Рафаэлла» — из кокосовых хлопьев с миндалём.
Октябрина-то Оксанкина чёрная, как я. А Андрейка — совсем другой. Улыбчивый, не плаксивый. Знал меня хорошо, шёл на руки, давал свои игрушки. А теперь осталась от него пустая кроватка, и больше ничего. Я вспомнил, что особенного беспорядка в квартире не было. Только валялась на кухне перевёрнутая табуретка. Наверное, Липку убили там, а в коридор уволокли потом…
— Мам, ну не плачь, — попросил я. а сам всхлипнул. — Чего теперь?
— Как же не плакать-то, Русик? Мальчик без мамы остался, даже если живой. Андрей — единственный родной человек у него…
— А Оксана с Откой? — удивился я. — Это же тётя и двоюродная сестра. Они парня не бросят. Раз его тело не нашли, может всё обойдётся. Я Миколу знаю, он не сумасшедший, Так, ненадолго мог отключиться. Никогда не мочил, точно. Это первый раз — из ревности. А Андрейка тут причём? Схватил просто, побежал… Отловят, наверное, по-быстрому. Или сам бросит где-нибудь, на вокзале. Шеф поиск быстро организует.
— Ой, Русенька! — Мать ревела в голос. — Что же это делается-то? Людей убивают, как мух, из-за всякой ерунды! Подумаешь — приревновал! Так и Олег мог меня зарезать, когда ты родился. Но тогда это никому и в голову не приходило. Полнейшая деградация. Озверение… Погибла страна. И мы все погибли! Я только за тебя боюсь… — Мать обняла меня, прижала к себе. — Как детей рожать? Как растить? А люди терпят, прощают. И, кажется, будут безмолвствовать бесконечно. Просто ждать лучших времён…
Мать гладила меня по голове, целовала в лоб. Я не сопротивлялся — пусть хоть так успокоится.
— Войну, говорят, пережили, и здесь выдюжим. И молчат, молчат… А кругом убивают! Ой, сыночек…
— Дураки они! — Я гладил волосы матери. Они были рыжие, мягкие от кондиционера. — Не пережили войну, а немцев победили. Если бы терпели, а не воевали, так и сидели бы тут они хозяевами, правда? Надо же бороться!
— Конечно, Русик, надо! А никто не борется. Прячутся, шкуры, пока самих не припечёт. И тогда только мелких начальников ругают, а не царя-батюшку. — У матери на губах выступила пена. — Да где же Андрей?!
Она стонала от бессилия и страха. Я всё понимал. И тоже ждал шефа. Если мать упадёт, мне одному её на кровать не уложить.
— Надо же на улицу выходить, криком кричать, делать что-то, а они по углам расползлись, как тараканы. И никто не спасёт нас, никто…
— Мам, ложись, а то совсем заболеешь. Я же ещё не поправился.
— Что у них там случилось, с Липой? — простонала мать, присаживаясь на свою постель.
— Они поругались с Андреем. Потому он и к нам переехал, — объяснил я. — Сейчас за стакан водки убивают, за кусок курицы. А ещё случай был у нас в школе…
— Русенька, не надо! — взмолилась мать, держась за сердце. — Слышать уже не могу. Где Андрей? Не пришёл ещё?
Она что, бредит? Знает же, что не пришёл. Не хватало ещё, чтобы мать в больницу отправили. Я, когда здоровый, могу один жить, а сейчас — никак. Андрею не до меня будет, и Олега в Москве нет. Надо ей капли дать или таблетку. Блин, Андрей-то где? Пора уже возвращаться.
— Нет, он не приходил. Подожди немного. Кажется, лифт шумит!
Я выбежал в прихожую, мотаясь во все стороны. Еле удалось зацепиться за угол. Нет, лифт пришёл не к нам. Меня вырвало — зря только йогурт извёл и творог. Было жалко всех — и Липку, и мать, и себя самого. Маленького Андрейку, конечно, тоже. Да и шефу не позавидуешь. Вдруг действительно сорвётся? Как Микола всё-таки смог это сделать? Сам ведь такой тощий, тихий, напуганный…
Надо матери нитроглицерин принести, и сахар не забыть. Вот, опять лифт остановился на нашем этаже. У входной двери залаял Вилька. Шеф вернулся, и ничего с ним не случилось. Сейчас он всё узнает. А потом винить себя будет, раз с Липкой поругался. Так всегда получается. Забывается всё плохое. Кажется, что умерший был самым лучшим на свете. И в его смерти виноват именно ты.
Когда я узнал, что в Мурманске скончалась прабабушка, долго шмыгал носом. Вспоминал, сколько раз нагрубил ей, как обманывал, разыгрывал по телефону. А ведь этого требовали интересы дела. Я даже хотел сам умереть, так было тоскливо. Прабабушку Машу сначала похоронили в Мурманске, а потом сообщили матери. Ветераны-однополчане подсуетились. Знали, что Татьяне будет очень трудно этим заниматься.
В замке повернулся ключ. Вилька, грязный и мокрый, ворвался в прихожую. Озирский вошёл следом — с «трубой» в руке. И я сразу понял, что шеф всё знает. Мать еле выползла из своей комнаты, держась за стенку.
— Собаку я вам доставил. — Андрей пятернёй откинул влажные волосы назад. — Сейчас еду не Пресню. Русланыч, марш в постель! Я теперь не смогу сиделкой у тебя работать.
— Андрей, ты всё знаешь? — Мать чуть не упала в обморок.
А я обрадовался, что ничего рассказывать не надо. Вот ведь какая оперативность у шефа!
— Мы «Дорожный патруль» смотрели… — начал я.
— И Гета Ронина смотрела. — Лицо Озирского было, как маска, но только в морщинах. — Позвонила мне на «трубу». Я как чувствовал, что будут новости — захватил её с собой.
Он достал расчёску, поправил пробор перед зеркалом. Переодеваться не стал — зачем? Не голый, и ладно.
— Потому я и задержался во дворе. Гета подробно рассказывала о том, что увидела по телику. Я не знал, смотрите вы этот сюжет или нет. Если бы пропустили, не стал сообщать. Но, раз так получилось, мы все в курсе.
— Так ты только сейчас узнал всё, от Гетки? Когда уходил гулять, ещё не знал? Ты же переживал, я видел.
Мне показалось, что шеф говорит неправду. То есть, не совсем правду.
— Тогда только догадывался, что с Олимпиадой случилось несчастье. Подозревал, что там неладно. Хотел помешать…
— Андрюша, а почему это должно было случиться? — испугалась мать. — И неужели ничего нельзя было сделать?
— Потому что подозрения основывались на мистике. В таких случаях трудно предпринять какие-либо меры.
Озирский взглянул на часы, схватил Вильку под мышку и потащил в ванную — мыть лапы. Мы с матерью этого сделать сейчас не могли. Через минуту он вернулся, пустил миттеля в комнату.
— Недавно на Звенигородском разбилось зеркало. Теперь ясно?
— Ясно. — Мать вся скорчилась от ужаса. — Большое?
— Большое, в гостиной, — вздохнул Андрей. — Но что произойдёт конкретно, и с кем именно, я не знал. Ведь Оксанка задержалась в Турции. Какие-то там у неё неприятности. Потом они с Откой должны были лететь на самолёте. Я не был уверен, что опасность грозит именно Липке. И вообще, несчастный случай невозможно предотвратить. Знать бы, что опасность исходит от Миколы, на порог его не пустил бы! И сам никуда бы не уехал. А ведь могло случиться так, что именно моё присутствие послужило бы причиной трагедии. Я думал, что именно так будет, и хотел свести опасность к минимуму.
— Конечно, кабы знать, где упасть!.. — вздохнула мать.
— Матвиенко ведь мог подкараулить Липку на улице и расправиться с ней там. Я не мог вечно быть рядом. Решил оставить их одних, чтобы не подавать повода для ревности. Нет человека — не проблемы, и я исчез. Как оказалось, зря…
Я подошёл к шефу сзади, сзади, взял его за локоть.
— Да Липка сама даст хоть сто поводов. Мне говорила, что обожает ребят дразнить. Хотела узнать, кто её больше любит. Ну, Микола и не выдержал… Слушай, Андрей! — Меня внезапно осенило. — Может, это не он Липку зарезал? На него больше всего похоже. Но так бывает, что преступник — совсем другой человек…
— Говори проще, Божок, — поморщился шеф.
— Ты ведь сейчас за маньяком гоняешься, верно? А он, может, тоже тебе пакостит. Вдруг он знает про Липку и вашего сына? Я не хочу, чтобы Миколу засадили за чужой грех. Выбивать признания у нас умеют. А маньяк будет гулять на свободе и посмеиваться. Ведь её убили таким же ножом, как Родиона Колчанова. И как ту женщину с остановки…
Я замолчал. Озирский сначала хотел послать меня подальше, но потом смягчился.
— Всё может быть. Русланыч. Рассмотрим и такую версию. Зачем Матвиенко Андрейку забирать? С ним только попадёшься скорее. Больше похоже на шантаж. Тогда они должны выйти со мной на связь.
— Русик, иди, ложись в постель! — напомнила мать. — А Андрею надо ехать.
— Между прочим, это мысль, — заметил шеф, поигрывая «трубой». — Тогда похититель будет выдвигать свои условия. Без этого никак. Конечно, лучше, если так можно выразиться, чтобы это был Микола. Он вряд ли будет брать ещё один грех на душу. А если маньяк, тогда всё возможно. У Матвиенко, скорее всего, был кратковременный эксцесс. Он схватил младенца и убежал. Потом опомнится, и вернёт. Подбросит куда-нибудь. Ему границу пересекать, а с младенцем никто не пустит. Жаль, что много времени прошло. Но ориентировку на Миколу всё равно нужно разослать. Перекрыть границу — однозначно. Если он, конечно, ещё не утёк через третью страну. Такое тоже может быть. Прессу и телевидение подключу обязательно. Молодой человек с ребёнком на руках обязательно привлечёт внимание каких-нибудь тёток. У Матвиенко своей «тачки» нет. Значит, он поедет на общественном транспорте, или возьмёт частника, поймает такси. Пообещаем награду за нужные сведения. Вокзалы, в первую очередь, Киевский. Аэропорты… Эх, утром бы мне всё узнать! А теперь безразлично, час мы потеряем, или неделю. Когда работаешь «по горячим следам», в цене скорость и сила. Если же время упущено, на первый план выходят прогноз и анализ. Каждый день, который преступнику удаётся отвоевать у преследователей, расхолаживает его, убеждает в безнаказанности и неуязвимости. А беспечность в таких делах дорого стоит. Это касается и полицейских, и воров. Пусть маньяки расслабятся, снова начнут проявлять активность. Тогда я тоже поиграю в кошки-мышки. Но Русланыча больше не трону, Тата, не бойся. Я вижу, тебе плохо. Врача вызвать?
— Давай, до утра дождёмся. — Мать вся дрожала. Ей всегда холодно во время сердечных приступов. — Тогда уже…
— Тогда поздно может быть, — жёстко ответил шеф. — Пусть «неотложка» приедет.
Он быстро набрал номер. Когда услышал, что бригада будет, выключил связь и повернулся ко мне.
— Русланыч, я их встречу внизу. Надо ведь дверь открыть. А потом я сиделку пришлю, для вас обоих. Согласны?
— Да зачем? — испугалась мать. — Мне приступ снимут, и я всё смогу делать. Мы же не инвалиды, в конце концов. Справимся…
— Как знаешь. Если передумаешь, звони на «трубу». Я всё время буду в разъездах. В случае чего, связывайся через Гету Ронину. Русланыч номер знает. Молодец девчонка! — Шеф улыбнулся одними глазами. — Чужую беду так близко к сердцу приняла! Ведь Липа столько раз хамила ей по телефону…
— А почему? Ревновала? — сразу поняла мать. — Вы из-за этого поссорились?
— Ага. Теперь уже скрывать нечего. Я погорячился, ударил кулаком по столу, а зеркало со стены сорвалось. Какой дурак его только вешал? Потому я и ждал несчастья. Конечно, сам во многом виноват. Жалел Липку как сироту, как невинную жертву политических разборок. Чтобы ей легче было жить, помогал материально. Исполнял любой каприз — лишь бы доставить удовольствие. Может, и не было в том нужды. Но произошло развращение и пресыщение. Я имею в виду не секс с малолеткой, а совсем другое. Олимпиада стала требовать от окружающих всяческих жертв во имя своей персоны. Эксплуатировать чужую жалость, желание помочь сироте, утешить её…
Андрей хрустел пальцами, скрипел кожанкой, стучал подошвой по полу. Ботинки его были перепачканы в грязи. Скорее всего, в темноте оступился, попал в лужу. Расстроился после Геткиного звонка, и ослабил внимание. Наверное, и носки промочил, а переодеваться некогда.
— Теперь я думаю, что не спасал девчонку, а губил её. Потакал всяким капризам, и других заставлял делать то же самое. Олимпиада вообразила, что мир крутился вокруг неё одной. Я. Чугунов, Матвиенко должны бесконечно терпеть её выходки. И, в итоге, убить друг друга, чтобы доказать свою любовь…
Андрей взялся за дверную ручку, кивнул нам с матерью.
— Ладненько, я побежал. Доктора дождусь во дворе. Не знаю, почему Микола сорвался именно вчера, если это сделал он. Чистая сто четвёртая статья. «Состояние сильного душевного волнения, вызванное ревностью, спровоцированное оскорбительными репликами потерпевшего…» Но я сына я должен вернуть — во что бы то ни стало. И воспитать в своей семье. Оксана не может тащить в дом мужа ещё и своего племянника. Ведь Эфендиеву он — никто. — Андрей щёлкнул замками кейса. — Божок, если найдётся Щипач, дай мне знать. Спроси, слышал ли он что-нибудь обо мне. Если слышал, скажи: «Озирис хочет тебя видеть. И помочь — без вмешательства милиции». Ну, ты справишься…
— Справлюсь. Щипач — кент понятливый, — залихватски ответил я.
— Ты считаешь, что Липочка сама во всём виновата? — изумилась мать. Она тряхнула головой, отбрасывая со лба рыжие волосы. Шеф, похоже, и не заметил, что она выкрасилась.
— Да, я так считаю. Конечно, ей всего пятнадцать… было, — с трудом сказал Андрей. — Она не могла судить здраво. Но можно было понять, что счастье само идёт в руки! Микола так любил её — буквально пылинки сдувал! И Лёха был бы хорошим мужем. Но она хотела добиться меня. Ребёнка я ей подарил — по огромной просьбе. Но чтобы себя самого — это уж слишком. Не знаю теперь, где буду ночевать. Вам утром позвоню — узнать, как ночь прошла. Но сегодня ведь прилетает Оксана…
— Её-то как жалко! — всхлипнула мать. — Сестру убили, племянник пропал. И братья ещё перед этим… Она — сильный человек, конечно. Но это уже слишком! Остаться одной, с ребёнком, в чужой стране… Была большая семья, и нет её!
— Оксана, конечно, будет в горе, — согласился Андрей. — Но я объясню ей всё, постараюсь вытянуть из депрессии. Думаю, она поймёт меня. И мы будем вместе работать.
— Да ты сразу не запрягай девушку! — испугалась мать. — Дай ей сестрёнку похоронить. Вникни в её положение…
— Вместе похороним, — заверил Озирский. — Но Оксана из тех, кого лечит работа. И не одна она. У неё прекрасный муж, лучше не бывает. Лучше у такого человека быть четвертой женой, чем у какого-нибудь обалдуя — единственной. И Отка у неё есть. А Андрейку обязательно найду. Вам обоим клянусь — отыщу! Всё, я побежал. Сейчас «неотложка» приедет.
Озирский уже успел вызвать лифт. Кабина как раз пришла на наш, четырнадцатый, этаж. Шеф послал нам воздушный поцелуй, и двери закрылись. На створках были написаны разные нецензурные ругательства. И много чего ещё по-английски. Был там и мой автограф. Тоже неприличный. Я обещал разбить яйца тем, кто будет уродовать двери. Мать из-за этой фразы больше всего переживала. Только не знала, что это я написал.
— Русик, уйди со сквозняка немедленно! — Мать крепко обняла меня. — А то совсем свалишься. Этого мне ещё не хватало! Немедленно в постель!
— Ты сама в постель ложись. «Неотложка» к тебе едет, а не ко мне, — резонно заметил я. — Увидят, что ты бегаешь по квартире, и запишут ложный вызов.
Мать закрыла лицо руками, села на пуфик, застонала. А я быстренько достал баллончик с автолаком, чтобы уничтожить вообще все надписи. Противно смотреть на всё это. Снял колпачок, взял баллончик поудобнее. Но в это время лифт остановился на нашем этаже. И я чуть не окатил синей краской врача с фельдшером. Оказалось, что они к нам уже приезжали месяц назад.
— Что, опять? — коротко спросил рыжий врач. Я знал, что его фамилия — Литвинов. — Сердце?
— Да, опять, — виновато ответил я. — Сейчас в «Дорожном патруле» передали — знакомую девчонку зарезали. Мать и расстроилась.
— Вот это да! — присвистнул фельдшер — молоденький парнишка. — Мы на станции тоже смотрели, пока вызовов не было. Это первый сюжет, что ли?
— Да, — с готовностью кивнул я.
Фельдшер уже тащил в комнату аппарат — снимать у матери электрокардиограмму. Врач что-то говорил ей, успокаивал, надевал на руку манжетку тонометра — чтобы измерить давление…
