Глава 27
Прости меня, сын

В воскресенье, на Троицын день, собирались нечаевские девушки пойти на берег озера Полдневого, чтобы пускать по воде заветные венки. А еще раньше, в четверг, они повязали молодые березки, загадав себе счастье. А что же может загадать пробуждающееся сердце: чтобы взрослая жизнь, которая стояла у самого порога, сложилась удачно; чтобы любовь пришла светлой; чтобы вечно любил друг сердечный.

Повязали вершинки березок и Юля с Аленкой. На Троицын день они тоже бросят свои венки с крутого берега в озеро и, как все девушки, будут ждать, чей венок заплывет дальше, кому судьба щедрее обернется.

Всю короткую ночь с субботы на воскресенье Михаил с Аленкой бродили в рощах, купались в сонной воде теплого озера Северного, а утром вернулись на берег Лебяжьего.

Над озером лежал прозрачный фиолетовый туман, а там, где солнце собиралось проснуться, небо меняло окраску и становилось ало-трепетным.

Михаил не мог скрыть грусти, хотя расстаются они с Аленкой на время. Едет она в свой северный город на реке Неве. Конечно, учиться — это здорово, а вернется ли названая сестра, еще не известно. Потому и хотелось ему подарить Аленке такое, что запомнилось бы надолго.

Он взял Аленку за руку и усадил под молодыми деревцами на ковер из прошлогодних листьев и хвои, прошитый зелеными всходами лесной осоки.

— А теперь смотри и слушай. Как будто в первый и последний раз. Договорились? Обязательно все это запомни…

— Я поняла тебя. Но разве можно все-все-все запомнить. Для этого целой жизни не хватит.

— Беда мне с тобой… Хочешь все сразу узнать. А так не бывает. Курочка и та по зернышку клюет. Я тебе дарю одно-единственное зернышко: встречу весны с летом.

Очень тихо в лесу.

Уже не будет свадебных песен тетеревов на токовищах. Вон сидит на березе через опушку одинокий петух и о чем-то думает. А тетерок не видно и не слышно. Сидят они сейчас на гнездах, уже полные забот о беспокойных выводках, которые вот-вот появятся на свет. А папаша примостился на самой верхушке березы, распустил свой королевский хвост и не бормочет сердито, не тукает громко и победно, как ранней весной, грустно ему, что все заботы о семействе забрала серенькая скромная тетерка. Она сама будет учить молодь искусству жить. И только поздней осенью соберутся все в большие колонии, чтобы вместе зимовать и ждать весны, ждать новых свадебных битв и песен.

С озера долетел осторожный плеск и спокойное «кря-кря». Старая утка выводит своих, еще пушистеньких, утенят из камышей на поросшие темно-зеленой ряской тихие заводи завтракать. Утята тонко попискивают, голоса их сливаются в единое «тиу-тиу».

Вот сообщила о своем пробуждении выпь. Опустила длинный клюв в воду и ухает. Звук летит по воде и как бы из воды, поэтому трудно определить, где она сейчас находится.

Вершины деревьев вспыхнули под первыми лучами, и, рождаясь мгновенно, брызнули сотни новых звуков. Это вместе с солнцем заявляют о себе лесные птицы. Первым свечой в небо поднялся маленький лесной жаворонок, вот он уже залился тонким серебряным перезвоном.

Вылетел на завтрак и дятел. Он будто путевой обходчик, стукнет раз и прислушается, стукнет еще раз и снова слушает. А как только разведает захороненные в коре личинки жука-короеда, понесется тогда по лесу его неустанное «тук-тук-тук, тук-тук-тук».

Подул легкий, еле заметный ветерок и стал разгонять туман над озером. Солнце помогает ему. И вот уже голубая рябь от камышей добегает до желтеющей на той стороне песчаной косы, а по ряби — черные точки прожорливых гагар.

По самому берегу неуклюже пробежала старая зайчиха, такая домашняя и озабоченная, что ребята рассмеялись.

— Как бабка Сыромятиха, — сказал Михаил. — Похожа, правда? Сейчас остановится, клюнет воздух носом и сочинит про нас дразнилку.

Наверное, от нее зайчата сбежали. Вот она и грустная такая, не может их найти.

— Зайцы коммуной живут. Чьих зайчат зайчиха найдет, тех и покормит. Ты спать еще не хочешь?

— Ну что ты, Миша?! Ночь такая короткая… Вот только устала чуть-чуть…

Она склонила голову к его плечу и вздохнула.

— Ты чего, Аленка?

— Я тебе тоже хочу кое-что подарить… — она положила Михаилу в ладонь своего оловянного солдатика. — Обещай, что будешь дружить с ним.

— Хорошо, Аленка. Я обещаю тебе.

— Он славный товарищ и многое знает. Ведь раньше солдатик жил у профессора. И если ты захочешь, он расскажет тебе о Ленинграде, о старом профессоре, который в молодости был революционером, расскажет о Семеныче и о маленькой девочке, которую спас на Ладоге солдат из страны Сибири.

— Главное, ты Сибирь не забывай. А мы-то умеем помнить. И плохое, и хорошее.

— Да как я могу хоть что-то забыть из нашей жизни? Извини, Миша, но дело не только в тебе и маме Кате. Я полюбила твои озера как свои, полюбила деревню, речку Полуденку, Жултайку, деда Якова, Анисью Павловну и Федора. Все вы такие родные мне стали… Не могу тебе толком объяснить, но я уже давно себя чувствую нечаевской. Понимаешь?

— На врача, наверно, надо долго учиться?

— Ну и что? Я же два раза в году на каникулы буду приезжать. А как только стану врачом, так сразу и приеду в Нечаевку насовсем. Я ведь теперь никуда без вас…

Аленка закрыла глаза. Ей было хорошо рядом с Михаилом, спокойно, а предстоящая разлука с мамой Катей и братом не пугала почему-то, все казалось удивительно ясным, понятным. Еще несколько дней — и она увидит родной город, гранитные берега могучей реки, знакомые мосты, улицу свою. Может быть, и поселится в своем районе. Она очень постарается, чтобы стать хорошим врачом, и тогда вернется сюда уже насовсем, на вторую свою родину. Какое это хорошее слово — «родина». А еще есть такие же близкие и понятные слова: «родня», «родные», «род». Война сделала Аленку сиротой, но она и подарила ей родину, вот эту, среди озер и лесов в деревне Нечаевке. Как нечаянный интерес нагадала судьба, а может, и больше — целую жизнь.

— Аленка…

— Что, Миша?

— Ты помнишь свой первый день в Нечаевке?

— Ну конечно. И первый день, и второй, когда ты рано утром объявился. Ох, и напугалась я тебя…

— В тот день убили олененка. И убил-то его хороший человек. Ненароком. А у меня сложились стихи. Как бы ему в укор. Не тогда придумал, а совсем недавно. Этой весной. Хочешь, я тебе их прочту?

— Даже очень хочу…

Михаил кашлянул в кулак и нараспев прочитал Аленке стихотворение, которое переписывал, наверное, раз сто.

— Ну как?

Аленка ничего не ответила, только сильно сжала Михаилу руку и надолго задумалась. Вот ведь как! Оказывается, Миша все-то, все помнит. И его лесные встречи не просто работа, вон как пропускает он их через сердце. А та ужасная схватка с браконьерами. Аленка чуть не умерла от жалости и страха, когда увидела раненого Михаила. Целую неделю она не отходила от его постели, меняла повязки и, может быть, именно тогда и решила стать врачом. С тех самых пор она и на цветы да травы разные стала смотреть глазами деда Якова, потому что травы и подняли так быстро с постели Михаила. Вот только на лице остались отметинки, рябоватый стал ее братик.

— Алена, хочешь, я угадаю, что тебе мама скажет на прощание?

— Угадай.

— Она скажет: «Аленушка, дитятко, ты уж почаще письма-то отписывай. И фотокарточку пришли. Там в городе-то, поди, есть хорошие фотографы».

— А что скажет Яков Макарович?

— «Ты, Аленка, на каникулы-то, того, домой приезжай. Не чужая ведь. И вообще на рыбалку сходим».

Аленка тихо и счастливо рассмеялась, повторив про себя очень хорошие слова: «Домой приезжай. Не чужая ведь». Они поднялись и пошли меж берез.

— Миша, а на песчаный берег сходим? Ну, не хмурься, разочек-то я могу еще на этих птиц посмотреть. А то ведь теперь когда снова увижу…

— Только издали. Знаешь, каки они пугливые…

Они прошли до самого лесничества и свернули к озеру Каянову. В молодом березняке остановились и стали ждать.

Вскоре на мелководье заросшего камышами Каянова появились большие грациозные птицы с величественным клювом, длинными тонкими ногами и странным оперением, будто на него падал свет ночного костра или заревое солнце.

— Это они? — прошептала Аленка.

— Да. Розовые фламинго.

Птицы выходили на песчаный берег рядами, потом перестраивались, разбивались парами и снова шли то строем, то хороводом. И чудилась в их танце музыка озерного края: музыка струн солнечных лучей, утренней ни с чем не сравнимой разноголосицы птиц, перешептывания камышей и шелеста тихих, омытых солнцем, светлых берез. Музыка вечной жизни, жизни, прекрасной как ныне, так и во веки веков.

Тихими вечерами село Нечаевка глядит в озерную гладь Полдневого, как молодая женщина смотрит украдкой в зеркальце минутой покоя и грусти. Дома берегом, полукольцом, потому от каждого двора хорошо видна грейдерная дорога на Юргу. Вот и смотрели вечерами на дорогу, не появится ли машина, не прошагает ли к деревне солдат с вещмешком. Смотрели с надеждой и те, кто уже не надеялся…

Аленка с Михаилом пришли на берег нечаевского озера. Здесь их ждали Юля с Егором. Михаил нечаянно засмотрелся на соседку. Вот так Юля! Как она неузнаваемо изменилась, очень взрослой почему-то вдруг стала. Толстенную свою косищу она уложила на голове короной, как у Дины Прокопьевны, и впервые нарядилась в довоенное платье матери, длинное, строгое со стоячим воротничком. Юля перехватила внимательно-удивленный взгляд Михаила, зарделась от приятного смущения, но характеру своему не изменила — осталась сидеть в лодке, будто и не ждала сегодня всю ночь встречи с соседом.

Егор стоял у мостков и смотрел на дорогу.

— Михайло, ты как думаешь, батя пешком пойдет или будет ждать попутную машину?

— Пока машину ищешь, пешком скорее добежишь.

— И я так соображаю. Ни сегодня, так завтра пожалует. Мать говорит, раз батя на войне служил старшиной, то его тут бригадиром поставят или самим председателем колхоза заместо бывшего рядового Парфена Тунгусова.

— Тунгусов тоже ничего, справный мужик. А твоему отцу дела найдутся. Делов-то у нас — непочатый край…

Аленка уже сидела рядом с Юлей на корме лодки.

— Миша, может быть, покатаемся? И речку Полуденку навестить бы надо.

Ребята тоже перебрались с мостков в плоскодонку, и она тихо заскользила вдоль камышей, оставляя за собой клиновидное движение разводов.

Егор вытаскивал корни шилушника и разрывал их вдоль, доставая мучнистую сердцевину, удивительное лакомство ребятишек всех поколений.

— Попробуй, Аленка. Когда жуешь мучку, закрыв глаза, то и впрямь кажется, что ешь теплый хлеб, обмакнутый в сметану.

Михаил оттолкнулся шестом, направляя лодку в центр озера, где виднелся мыс с хутором Кудряшовским.

Аленка зачерпнула пригоршней воду, плеснула в лицо себе, потом на ребят и засмеялась.

— Миша, ты мне так и не показал кукушкины слезки.

— Бараны поели цветы. Они ведь напастей не боятся.

За мысом в озерном мареве выплыл сосновый бор. Михаил направил лодку к устью воды озерной, что становилась истоком Полуденки. Бор приближался, поднимаясь над миражами и окрашивая воду в мягкую зелень. Михаил оставил шест, и теперь лодка сама потянулась вслед за незаметным движением воды к берегу.

— Коммунары этот бор посадили, — сообщил Михаил. — Сразу же после революции.

— Ты уже рассказывал. Раз десять, — опять засмеялась Аленка.

— Ну и что? Я просто так напоминаю, чтобы ты не забыла. Мне бабушка, пока живая была, может быть, раз сто поминала про своих товарищей-коммунаров. И то я не все помню.

Лодка уткнулась в берег рядом с омутком, над которым пышно разрослись две ивы.

— Михалко, все хочу спросить тебя, — подала голос молчавшая до сих пор Юля, — кто ивы посадил? Не ты ли?

— Да нет, ребята, и сам не знаю. Без меня тут нашлась добрая душа. А здорово взялись, вон как вымахали.

Друзья выбрались на берег. Михаил с Егором уселись на лавочку, а девчата побежали в лес.

Ивы над омутом как-то одомашнили исток Полуденки. Взгляд не сразу холодился от сини озера, а задерживался, смягчался.

От сосен к берегу плыл настой утреннего бора: пахло деревом, хвоей, разнотравьем, тленом прошлогодней падалицы. В пении птиц не было суеты и трескотни, они перекликались спокойно, дополняя и не мешая друг другу, как в хорошем слаженном оркестре.

Ребята заслушались и вдруг переглянулись: Михаил с улыбкой, а Егор с удивлением. Это на поляне сначала запела Аленка. Голос у нее не звонкий, как у всех нечаевских девчат, а какой-то ласковый, мягкий. Ее поддержала Юля сильным грудным голосом.

— Что те артистки поют, — вздохнул Егор. — Не то что мы с тобой. Базлаем, как петухи спросонья.

— Так они ж спелись. Тут, брат Егорша, тоже своя наука. Иначе бы все артистами стали.

— Говорят, артисты много денег зашибают.

— Всех денег не заробишь. Да и куда их много-то? Морока одна с ними.

— Не скажи. Было бы у меня десять тысяч или двадцать, я бы хозяйство завел: пару нетелей стельных, овец с десяток, кур и гусей до полсотни, ну и свиней, само собой. Они, свиньи, неразборчивы в пище, подавай им самую непотребщину, все жрут и сало нагуливают.

— И сам бы хрюкать научился подле них.

— Я человек. Хрюкать мне ни к чему. Зато жил бы себе припеваючи и ни о какой голодухе не вспоминал. Надоело голодать-то, вот и мерещится живность разная, которую на всяческую еду можно перевести. Юлька — девчонка, а туда же, мечтает, как теперь жить станет, как хозяйство свое разведет, что в огороде посадит. Тоже пожрать-то не дура. Все путем кумекает. И ты небось когда пупок подтянет к хребту, не об одних цветочках думаешь.

Михаил не стал спорить. Голодать за войну и ему надоело. А что проку в мечтаниях да спорах насчет еды? Только еще больше есть хочется. Лучше уж не расстраивать себя, а помечтать о чем-нибудь другом, несъедобном. Вот, например, о лесе. О таком, который посадили коммунары. Может быть, Михаил тоже посадит такой же большущий бор где-нибудь на гарях или лучше всего сразу за Нечаевкой на суглинистых неудобицах берегом бывшего Сон-озера. Из маленьких саженцев вырастут большие деревья, лесом сделаются. И будет в этом лесу своя жизнь с птицами, разными травами и даже со зверями. А потом, через много-много лет, кто-нибудь покажет на маленького седенького старикашку и скажет будущим ребятишкам, что лес этот выходил чудной дедок…

— Слышь, Егор, вот когда в старикашку с годами превращусь, как меня называть станут?

— Наверное, как и Сыромятина, по имени да отчеству.

— Ага, значит, так: «Лес этот выходил чудной дедок Михаил Иванович». Ну, тогда жить можно, тогда еще ничего, — Михаил поднялся и крикнул девчонкам: — Эй, вы, гулены! Домой пора вертаться!

Аленка вышла к берегу с сияющими глазами и букетиком нежных голубых цветов.

— Миша, посмотри, какой красивый букет собрала.

— Ну вот… — Михаил смутился от своей неожиданной растерянности: цветов этих он никак не ожидал увидеть в руках Аленки, да еще накануне ее отъезда. — Видишь, ты сама и нашла кукушкины слезки. А я за ними бегал к черту на кулички.

— Кукушкины слезки? Которые из твоей сказки?

— Они. Те самые… — и он даже отвернулся.

— Но ведь это нежные и смирные цветочки.

— Смирные, смирные. Смирнее некуда, — как бы оправдываясь перед Михаилом, сказала Юля. — Просила же не рвать их…

Аленка не поняла ее настроения и продолжала допытываться:

— Почему же ими старушки людей пугают?

Егор хмыкнул и попросил Юлю:

— Юль, изобрази свою бабусю.

— Была охота.

— Ну, Юль, ты ж в точности копируешь всех старушенций. И про цветочки бабкину присказку знаешь.

Юля еще поломалась для приличия и стала изображать. Она повязала косынку на старушечий манер, платье одним концом подола заткнула за пояс и схватила с земли хворостину. Да еще сгорбилась. Ну — копия ее бабки. Ребята покатились со смеху.

А Юля бочком подскочила к Аленке, уставилась на букетик в ее руках, перекрестилась и быстро-быстро запричитала, клюя острым носом воздух:

— Господиисусехристесынебожийспасиипомилуй! Да што же это такое деется, матушка ты моя, разболезная ты головушка? Не успела сама ишо от напастей оклематься, а новое горюшко на себя и всех нас кличешь. Брось это зелье, брось и забудь. И чтобы глазоньки твои в жисть его больше не видели…

— Закаркала, ворона… — почти взаправду пробурчал Егор, подыгрывая Юле.

Но она по-своему поняла его и аж подпрыгнула, тоже почти в настоящей сердитости от таких оскорбительных слов, и стала еще больше походить на свою бабку. Юля замахнулась на Егора хворостиной и затараторила:

— Я вот тебе покаркаю, нехристь басурманская! Я вот взгрею тебя хворостиной, безотцовщина ты голоштанная. Чего зубы-то скалишь, орясина стоеросовая?!

Михаил с Аленкой от души смеялись. А Егор залихватски сплюнул через плечо и небрежно проговорил, продолжая спектакль:

— Слабо. Ты, Аленка, не обращай на нее внимания. Пустомеля эта бабка. И внучка у нее, Юлька, такая же вредная. Только драться и умеет. Вчера хотел пошутить с ней, когда в теплом озере купались, так она меня головой под мостки… Чуть не захлебнулся… Летом все огурцы у них выпластаем.

Тут уж Юля не утерпела и прямо по-настоящему вытянула Егора хворостиной вдоль спины. Под смех и аплодисменты ребят Егор сбежал в лодку.

— Ну и зараза же ты, Юлька, — смеялся он уже из лодки. — Гитлера на тебя спустить, и тот бы сбежал. Вот те крест, все огурцы ваши вместе с плетями на тын развешу.

— А вдруг присватаешься к Юле? — хохотал Михаил. — Твои огурчики-то станут. Как же тогда хозяиновать по-уму?

— Ну и чо? Все одно спуску не дам! Не таковский.

Но Юльке уже надоело разыгрывать спектакль, и она совсем по-другому прикрикнула на Егора:

— Ладно, хватит петушиться, а то еще раз получишь.

— А я вам чо говорил? — обиженно замигал выпученными глазами Егор. — У нее одна манера — ежовые рукавицы. С такой женушкой не соскучишься. Пусть кто другой к ней сватается, а я лучше бобылем останусь…

Они переплыли озеро и причалили к мосткам напротив своего проулка, разделяющего подворье Разгоновых и Сыромятиных.

Троицын день только начинался. По домам идти еще не хотелось. Юля, пристроившись на мостках, начала заплетать венок из лесных цветов, которых она привезла от Полуденки целую охапку. Остальные просто так сидели в плоскодонке и смотрелись в зеркальную тишину воды. Там плыли далекие облака, по облакам бегали жуки-водомеры и плавно покачивались три рожицы. Одна была ушастая, вертела головой и походила на филина; другая — со вздернутым носом и даже в отражении походила на старую терку; третья имела две косички вразлет, глаза большие и синие, как небо.

За спиной Михаила что-то случилось. Это он понял, обратив внимание на побледневшее вдруг лицо Егора. Тот шмыгнул носом, зачем-то быстрым движением пригладил на голове вихры и прыгнул как ужаленный.

Лодка потеряла равновесие и перевернулась.

Помогая Аленке выбраться на мостки, Михаил увидел, что на взгорке в конце проулка стояла его мать и плакала, вытирая глаза передником, а к воде спускался военный.

С криком: «Батя!» Егор неуклюже выскочил на сухое, но тут же растерянно остановился.

По тропинке спускался человек в новенькой диагоналевой гимнастерке с погонами капитана. Ворот гимнастерки расстегнут, седая голова не покрыта, глаза старческие, усталые, невидящие.

Капитан чуть приостановился у кромки берега, виновато улыбнулся Егору, мельком глянул на девушек, потом на Михаила и… никого из них не узнал.

Но они узнали. Правда, что-то сдержало их или испугало во взгляде, и ребята замерли, боясь обронить слово, сделать шаг навстречу.

Капитан прошел прямо по воде к краю мостков, сел на теплые доски и зачерпнул пригоршнями воды. Осторожно опустил лицо в ладони. Умылся и сидел так минуты две или три, внимательно глядя на озеро, камыши, темнеющий бор слева от хутора Кудряшовского, и постепенно глаза его принимали осмысленное выражение. А сердце захолонуло от сознания беды, беды горючей, что случится в ближайший день или час. Да пусть простит его земля, пусть простит его сын — не мог и не должен был Иван возвращаться… Не мог и не должен, так что же тогда привело его к дому, какая такая неведомая сила дала еще один миг света на этой земле?..

Иван провел мокрыми ладонями по лицу, как будто смывая давнюю усталость, и облегченно вздохнул.

— Ну вот… Кажется, я и дома.

Он поднялся, вышел из воды и теперь уже совсем по-другому осмотрел ребят. И конечно же узнал каждого из них.

— Сынок…

— Отец! — сдавленным шепотом прокричал Михаил. И столько было в этом вскрике радости, горя, страха от неверия в чудо возвращения отца, что стоявшая рядом Аленка заплакала навзрыд, как плачут взрослые женщины, а Егор часто замигал совиными глазами и убежал в деревню. Только Юля стояла оглушенная событием и не знала, плакать ей или радоваться.