Глава 26
Красный петух Антипова

Кузя Бакин уж которое лето пасет у школьного сторожа и завхоза Тимони гусей. Тимонины гуси не такие, как у всех в Нечаевке, — серые, а почти вдвое крупнее, с высокими лебедиными шеями и белые-белые. На расплод Тимоня гусей односельчанам не дает, хотя каждую весну две гусыни высиживают по дюжине крепеньких гусят.

Только пригнал Кузя на задний двор школы оба табуна, чтобы накормить гусят и самому сбегать перекусить, а тут гость у Тимони. И гость, и хозяин неулыбчивы, даже матюгаются, Антипов и вовсе пьянее пьяного. Кузя шмыгнул в калитку, но не убежал сразу, а приткнулся к забору и стал слушать. Разговор во дворе получался очень интересный для Кузи.

— …Никаких долгов тебе, Тимоня, я отдавать не собираюсь. Это ты мне должен. Ты мне на всю жизнь задолжал.

— Окснись, дуролом. Опять зенки залил и несешь околесицу.

— А напоследок. Меня ж завтра брать будут. И дом описывать. За хлебушко. Понял меня? Верный человек сообщил. Дак я сызнова выкручусь и опять к тебе за должком пожалую.

— И получишь… осиновым колом меж глаз.

— Э-э, Тимоня, ты меня на испуг не возьмешь… Все знают, что ты батю мово не сберег. К матросу Яшке Сыромятину в Гражданскую-то переметнулся. Так он чихать на тебя хотел. Ладно. Но ты и Лапухину служил. И вашим, и нашим. А где теперь Лапухин-то?

— А там, куда и ты теперь угодишь. Мельницу-то, ветрянку, кто в грозу поджег? Ась? Во! Докопался ведь Михалко Разгонов, все веревочки к тебе тянутся: и от озера Чаешного, и от деляны, и от Корнея. Так что узелок на тебе, паря, завязан накрепко. Теперича не открутишься. И петушок на твоем доме свое откукарекал.

— А ты откуда про все знашь?

— Имеющий глаза да увидит. Время, однако, у тебя ишо есть…

— В бега меня не подбивай, Тимоня. Я ведь еще не весь разум-то пропил… От них не убежишь. Особенно от лесничонка с дедом Яковом. Укараулят, поди… Ладно! Семь бед — один ответ. Тылы себе впрок я все одно обеспечил. Хоть и в старости, а всласть поживу. А счас давай гусенят, штук семь, пировать буду на всю катушку… Но сперва Мишку Разгонова прикончу. Туда же… Коммунист сопливый… За все сквитаюсь: и за Корнея, и за дружка моего разлюбезного Саньку Лапухина…

Кузя не стал слушать дальше, сорвался и побежал в сельсовет к Татьяне Солдаткиной. Он влетел к ней в кабинет и выпалил скороговоркой:

— Татьяна Сергеевна, пушку давай! Антипова арестовывать надо. Тимоня за нас… Антипов гусей требовал. Где у тебя пушка? Он Мишку Разгонова хочет убить. Идем быстрее… Сам, гад, признался, что мельницу поджег…

— Стоп, машина! Сбавь обороты! — Таня налила стакан воды из графина и подала Кузе. — Залей в радиатор, а то мотор заклинит.

— Да иди ты! С мотором…

— Пей, говорю!

Кузя в три глотка опорожнил стакан и затанцевал нетерпеливо перед столом председателя.

— Пушку давай! Где пушка?

— Сядь на стул, шплинт погнутый! — крикнула Татьяна.

— Ну сел, сел! Сижу, видишь? Еще чего?! А там… А ты… А он счас на велик и — привет родителям! Собирай по рубчику на венок Мишке Разгонову. А гуси — на помин души…

Татьяна перегнулась через стол, ухватила Кузю за грудки и начала трясти его как переспелый подсолнух.

— Или ты счас будешь говорить толком, или я разберу тебя на запчасти. Какие гуси?

— Белые.

— Тьфу! Паразит! — Солдаткина упала на свой стул и тихо прошептала: — Кузя… Ты меня доведешь…

Этот шепоток сразу подействовал на Бакина. С горем пополам он все же рассказал, о чем беседовали Антипов с Тимоней.

— Если все так, как ты сказал, то я ему собственноручно башку отвинчу…

— А я?

— Ты беги до Разгоновых. Предупреди Михаила. Дома он.

Сама же стала накручивать ручку телефона, чтобы вызвать из Новогеоргиевки участкового милиционера Гадалова.

В деревне Михаила не оказалось. Только что был дома и во дворе делами занимался, а кинулись звать — исчез. И всем вдруг понадобился: Татьяне Солдаткиной, Парфену Тунгусову. Юля сказала Кузе Бакину, что Михаил вроде собирался на кладбище сходить, поправить могилку Микентию Бесфамильному. А ее бабка категорично утверждала, что он час назад спустился проулком к озеру.

Начали искать, не мог же человек сквозь землю провалиться. Особенно старался Кузя Бакин. Он-то и заметил первым, как по-за деревней от бывшего Сон-озера к речке Полуденке проехал на велосипеде Антипов, а потом он же увидел и клубы дыма над Кудряшовкой.

— Пожар! Пожар! — завопил Кузя на всю деревню. — Антипов хутор поджег!

Пожар — дело нешуточное. В ветреную погоду от одного подворья может полдеревни загореться, коль сразу зачин не притушить. Правда, все семь дворов на хуторе Кудряшовском стояли без тесноты, в вольготной обособленности, да и погода держалась ровная. Но все одно, многие нечаевские побежали на хутор. А там творилось что-то странное. Никто никого не звал на помощь, не спасал вещички, наоборот, хуторяне прятались по своим дворам, а возле пылающих пристроек и занимающегося чадным костром высокого, щеголеватого дома стоял с ружьем пьяный Антипов и кричал по-разбойничьему:

— Не подходи! Всех порешу!

У мостка через Полуденку нечаевских встретили ребятишки Овчинниковы — Сережка с Алешкой, похожие друг на друга как одноперстные ерши, и наперебой сообщили последние новости:

— В доме никого. Токо сам он…

— А тетка Глафира с Манькой еще вечорась с манатками на ручной тележке уехали по гренадерской дороге…

— Манька грит, в Троицк они, к родичам…

— Антипов нам прошлогоднюю телушку отдал за мамкины сережки золотые…

— А дом он сам поджег…

— И керосином обливал…

— Алешка сунулся доску заборную стибрить, так Антипов его по шее…

Раздался выстрел. Над головой провизжала дробь. Таня Солдаткина отпихнула ребятишек и побежала к пожару.

— Антипов! — кричала она и зачем-то размахивала над головою косынкой. — Это я! Ты что придумал, курья башка? Сейчас же брось ружье!

Антипов снова выстрелил наугад и скрылся за высокими воротами своего подворья.

— Сгоришь ведь, зараза!

— Не подходи к дому, Татьяна! Стрелять буду! Окончена моя служба тебе. Не подчиняюсь я боле советской власти…

Стал собираться нечаевский народ, выползли из укрытий и хуторские бабы с ребятишками, но к дому подходить боялись. Кому охота умирать от руки пьяного дурака. Судили да рядили издали:

— Вольготно пожил бандитский выродок.

— Бабу-то, поди, не с пустыми руками спровадил. На новом месте они с Манькой не хуже себе домину откупят.

— Живучи они, Антиповы. С каждой властью уживались.

— И каждую власть грабили.

— Ну, этот дограбился, мильенщик… Это же надо, такой дом собственноручно подпалить, а?

— У него не убудет…

На вислозадой пегой кобыле прискакал без седла уполномоченный милиционер Аркаша Гадалов по прозвищу Зарадибога, худой, длиннолицый и добродушный. Он кинул поводья подвернувшемуся Кузе Бакину, сутуля спину под непомерно широким форменным кителем, прошелся перед горящим домом.

— Так… — Гадалов сунул руки в бездонные карманы галифе, качнулся с носка на пятку, задумчиво подытожил: — Здесь все ясно. Во-первых, поджигал крупный специалист. Во-вторых, пожарник Нечаевки гражданка Анисимова опаздывает. В-третьих, Антипов опережает события. Антипов! — крикнул милиционер, сложив ладони рупором. — Выходи за-ради бога! Составь мне компанию до Юрги в отдел милиции.

— Сгорит дом — тогда выйду. Пусть все прахом! Не мне, так и никому… А кто сунется тушить, укокошу! — кричал со двора Антипов.

— Да зарадибога! Пусть горит. Только ты сам живьем сдавайся. Очень уж начальство мое по тебе соскучилось.

Когда Егор Анисимов и его мать прикатили на паре лошадей с пожарной помпой и бочкой воды, крыша антиповского дома рухнула. Над усадьбой взвился дымный всполох, похожий на огромного красно-черного петуха. Того самого петуха, что был фамильным гербом Антиповых. Стреляющие искрами головни накрыли все подворье, враз занялись огнем сараи, баня, навесы, даже ворота.

Антипов не выдержал самосожжения, выскочил на улицу, упал в траву и стал кататься, гася форменный китель. К Антипову подскочил Кузя Бакин и успел огреть его пару раз длинной тонкой жердиной.

— Кузя, оставь зарадибога, — Гадалов оттащил Бакина в сторону. — Не превышай полномочия.

Убедившись, что Антипов теперь не страшен, братья Овчинниковы побежали обследовать пожарище с озерной стороны, не найдутся ли бросовые доски для их собственного хозяйства.

А Гадалов приступил к предварительному допросу:

— Поднимайся, Антипов! И не придуряйся пьяным. Это усугубляет… Вопрос первый: где ружье?

— В огонь бросил.

— Подождем. Найдем. Приложим к делу. Вопрос второй: где Разгонов?

— Там! — Антипов показал пальцем в небо. Гадалов внимательно проследил за его жестом.

— Как говорит мой тесть, а он в ба-альших районных начальниках ходит, каждому овощу свой черед. Так что не Разгонову о Боге-то думать, а тебе, поджигатель. И френч свой прожженный можешь в огонь бросить. Скоро будет у тебя другая форма одежды.

Между Гадаловым и Антиповым выросла неуклюжая фигура конюха Егора Анисимова. Его большие голубые глаза совсем высветлились.

— Ты… Паразит! Где Михайло? — он схватил Антипова за горло, сдавил словно клещами, начал трясти. — Говори…

— Кы… ку… — захрипел Антипов, судорожно пытаясь расцепить пальцы на своем горле.

Гадалову и Тане Солдаткиной с немалым трудом удалось растащить Антипова и Егора. Но Егор упирался, что-то шептал побелевшими губами и все тянул к Антипову сжатые кулаки.

Подбежала мать, опрокинула на Егора ведро воды.

— Охолонь, сынок… Найдется дружок твой.

— Это он, он его угробил! — наскакивал и Кузя Бакин. — Мишка бы на пожар первый прибежал! А где Мишка?

— Разберемся… — Гадалов оглядел собравшихся. — Кто последний видел Михаила Разгонова?

— Юлька Сыромятина, — подсказал Бакин. — Кто ж еще.

— А где сама Юля? — строго спросил Гадалов.

Никто не знал. Юля на пожар не прибегала. Солдаткина подозвала Кузю, спросила ласково, но серьезно:

— Ты к Разгоновым заглядывал, как я тебе наказывала?

— К нему сразу пулей и помчался.

— Лошадь его во дворе стоит?

— Не-е! Мишка седни пехом с Лосиного притопал. Я гусей на поскотине караулил и с ним встретился.

— Ну так нечего и панику поднимать, — вздохнула с облегчением Татьяна. — Михаил без присмотра лошадь надолго не оставляет. В лесничество он подался.

— Ты все ж пошли гонца на Лосиный остров, — попросил Гадалов. — А я тебе завтра утречком позвоню. Сама понимаешь, дело нешутейное…

— Да уж какие тут шуточки. Сама и съезжу на кордон.

Часа за два до пожара председатель колхоза Парфен Тунгусов возвращался на своем легком тарантасе с медвежинских полей. Проезжая мимо бывшего Сон-озера, он заметил на его лысом берегу одинокую фигуру лесничего и подвернул к нему.

Разгонов внимательно осматривал впалое дно ушедшего озера. Прошлым летом все же засадил его Парфен турнепсом и нарадоваться не мог — на мощном иловом слое уродился тот таких размеров, что с двух-трех метров пашни телегу нагружали. А в этом году даровое поле решили отвести под картошку. Всходов еще не было. Однако там, где в самом центре должна еще держаться лыва от весенних стоков, земля уже сделалась сухой, даже пепельного цвета, будто на том месте отгорел и развеялся без остатка большой костер.

Тунгусов придержал лошадь, поздоровался, внимательно присматриваясь к Разгонову.

— Уж который день не вижу тебя, Михаил Иванович. Где пропадаешь-то?

— В лесу. Где ж мне еще быть.

— Да, вид у тебя… Не заболел, случаем?

— Не жалуюсь… — уклончиво ответил Михаил, но, глянув в озабоченное лицо Парфена, присел к нему в тарантас. — Все в порядке. Ты ведь тоже, наверное, за посевную-то ни разу не выспался. Счас все прозрачные ходят. И у меня забот не меньше. Да еще это… Стыдно чего-то стало перед школярами, нельзя мне теперь от них отставать, вот и жму на всю железку. Слышал, девчонки-то поют:

— Ну, тогда еще ничего. От науки не помрешь. Я вижу, форма на тебе с иголочки.

— А… форма хорошая. До осени поношу.

— Почему — до осени? — встревожился председатель.

— Да так уж… Ты пока никому не говори, Парфен Данилович. Планы мои на личном фронте переменились, еще в тот день, когда в райкоме утверждали кандидатом в партию. После бюро долго со мной беседовал один на один бывший военком. Он ведь теперь первым секретарем избран. Все о нашей деревне выспрашивал. И о тебе… Обо всех. Ну и сговорились мы с ним. В общем, поеду я осенью в техникум поступать. Решил стать механиком по разным машинам: по тракторам, комбайнам и другой технике. Как мой отец… Тебе ведь нужен будет свой механик? Война кончилась, а… мужиков — нет.

— Михаил Иванович! Родной мой! Да я за милую душу… Да мы тебя от колхоза пошлем, приварком поддержим… Ты токо это… не переиначь…

— Слово мое ты знаешь… А скажи, Парфен Данилович, хорошо или плохо, что у нас колхоз в Нечаевке?

— Хорошо. Колхозы помогли войну выстоять.

— Но ведь люди чуть не сдохли. Все у них отнимали.

— Не отнимали, Михаил Иванович. Общество само отдавало фронту. Иначе бы не выстояли.

— А теперь? А теперь зачем колхозы? В совхозах-то хоть малый рубль, а есть у человека. И в магазинах хлеб казенный выдают по карточкам. А ты чем людей кормить собираешься?

— Тем же… Обещанками. Може, и еще что перепадет.

— Не перепадет. Смотри вниз. Вон там, на дне бывшего озера, по всем соображениям должна задержаться вода весенних стоков. А что есть? Одна зола. И это весной. Страшенная засуха нынче грянет. Все погорит. А на будущее лето еще сильнее земля посохнет. Значит, больше двух лет голодовки. Откуда приварок возьмешь, Парфен Данилович?

— Вот тут-то, может быть, аккурат и нужны колхозы. Такую страшную войну удалось выстоять, а с разрухой и голодовкой управимся. Но… только сообща. Да еще надежда на огород и свое хозяйство, которое всегда выручало крестьянина. Лениться не будем — выдюжим. А насчет засухи и я приметил — сеяли будто в порох. Но все одно сеять надо…

— Парфен Данилович, а ведь Сон-озеро еще одну тайну от нас скрывало.

— Так нету теперь озера.

— Вот и хорошо. Тайна открылась. Докопался я в книжках, почему ил со дна этого озера любят гуси и свиньи. Это ведь не простой ил, по-научному сапропель называется. Ишь, какой подарок тебе, Парфен Данилович, сама природа уготовила. Будет скотинка с голодухи загибаться, примешай этого ила. Так что не картошку сажать здесь надо, а свиноферму на самом берегу строить. Даровая прибавка к отрубям да прочей непотребной еде.

— Надо сначала на своих курицах попробовать. Коль и сдохнут, так не жалко своих-то.

— Ты у Дины Прокопьевны спроси. Мы с ней под микроскопом разглядели, из чего ил состоит. Там черт те что творится: миллионы каких-то козявок уснувших, прель травяная, а самого песку-то совсем мало.

— Мать честная! Ведь даже торф можно примешивать. А тут получается наподобие консервов. Кто ж тебя надоумил?

— Да Тимоня. Сколько помню себя, таскал он с озера черную грязь и кормил гусей. А гуси у него, сам видел, — нет таких во всей округе. Я раньше смеялся, думал, чудит Тимоня, пыль в глаза пускает. А потом мать рассказала, что телята в прошлом году на ферме к бурту с турнепсом подбежали и начали землю обгладывать. Тут я сразу вспомнил про Тимониных гусей. Начали мы с Диной Прокопьевной в библиотеке рыться. Да нигде ничего и похожего не нашли. А неделю назад Юля Сыромятина обнаружила в своем сарае еще несколько старых книжек. В календаре за четырнадцатый год я и наткнулся на этот сапропель. Чудно, однако, в ту пору тоже много полезного писали, даже в календарях.

— Ладно, коли так. В книжках врать не станут, — Парфен уже по-другому глянул на картофельное поле, прикидывая возможные прибытки от чудесного ила, приобнял за плечи Михаила, заторопился. — Ты принеси мне этот календарик-то старинный, я все перепишу себе в тетрадку. По науке так по науке, кто ж против будет, если польза от нее… Ты домой сейчас или из дому?

— Хочу сходить на могилу к Микентию. Оградку поправить.

— О живых думать надо.

— Но и о тех грешно забывать. Они ведь тоже помогли… выстоять.

— Да, да… Поклонись от меня ему. Безотказным и добрым работником был наш Микентий.

Парфен уехал, а Михаил зашагал краем дороги в сторону небольшого островка разновременных посадок. Все поколения нечаевских жителей по заведенному кем-то с изначальных лет доброму обычаю сажали в изголовья усопших непременно по деревцу. И вот что странно: каждое деревце принималось, росло, не мешая соседнему, словно еще раз напоминая людям — в вечном покое равны и ангелы, и грешники.

Следить за кладбищенской оградой никому не поручали, но она всегда подновлялась и никогда не ветшала. Не зарастал и довольно глубокий ров, протянувшийся вдоль всего забора. Так что ни талые воды, ни дождевые стоки не попадали с погоста ни в Сон-озеро с деревенской стороны, ни в березняки, за которыми начиналась цепочка голубых целебных ключей, питающих Куличихино болото.

У самых кладбищенских ворот Михаил услышал за своей спиной дерганый скрип велосипедных педалей и оглянулся в удивлении. А удивиться было чему: прямо на него лихо катил невесть откуда взявшийся пьяный Антипов. В двух шагах до Разгонова Антипов выпучил от деланого страха глаза, завилял рулем, и они столкнулись. Дребезжа всеми своими железками, велосипед отлетел в сторону, а сам наездник, падая вперед на лесничего, пырнул его ножом под самое сердце.

С высоченного дуплистого осокоря сорвались потревоженные неожиданным происшествием галки, заметались кругами, подняли тревожный гвалт над кладбищем.

Уже стоя на нетвердых ногах, Антипов качнулся вдруг, будто от внезапного порыва сильного ветра, глянул затравленно на кричащую стаю галок, торопливо пихнул за голенище сапога короткий нож и утерся со всхлипом, словно квасу без меры выпил. Даже не оглянувшись на лежащего пластом Михаила, поднял велосипед, зачем-то тряхнул его сердито и покатил мимо Нечаевки на хутор Кудряшовский.

Босоногая, простоволосая, с подоткнутым подолом юбки, стояла на мостках у своего берега Юля Сыромятина и, приставив к глазам ладошки козырьком, смотрела поверх камышей на суматоху в Кудряшовке. Тут по прямой всего ничего, потому видно и слышно хорошо. Юля не побежала вместе с деревенскими на пожар, чего кривить душой, она бы даже не всплакнула, сгори в доме сам Антипов, ведь он первый лиходей в селах, окружающих Нечаевку, и хоть не пойман за руку, Юля глубоко убеждена вместе с Михаилом и друзьями — враг Антипов. Нехорошо так, наверное, думать, и врагу заклятому не желают в огне живьем гореть, но ведь Антипов без оглядки хотел тогда затоптать конем Михаила да еще грозился и насылал напасти. Вот и пусть теперь сам горит вместе с добром награбленным.

Юля немножечко устала сегодня, сбилась со счету, сколько пришлось перетаскать на коромысле воды в огород на поливку огурцов и капусты. Осталось принести пару ведер чистой воды, и можно разогнуться. Она играючи подняла на плечо коромысло с двумя полнехонькими ведрами, и тут до нее отчетливо долетел высокий петушиный голос Кузи Бакина:

— Это он, он его угробил! Мишка бы первый на пожар прибежал! А где Мишка?

— Мамоньки родные… — коромысло скользнуло с плеч, ведра ударились о мостки и окатили Юлю холодной водой. Она подхватила мокрый подол обеими руками и побежала вверх проулком к дому.

«Вот дура-то, вот дура… Ведь чуяло сердце, чуяло — ждет Михалку беда», — корила себя Юля.

На подворье к Разгоновым она и не заглянула, так знала, что Аленка в лесничестве, у нее там генеральная стирка и приборка, Катерина на ферме, а Миша ушел совсем недавно, сама видела и говорила с ним…

Она выбежала на деревенскую улицу. Тихо и безлюдно, лишь куры купаются в дорожной пыли да воробьи на акациях весело и задиристо хвалятся перед серенькими воробьихами.

Подхватилась Юля и — на поскотину. Задержалась тут всего на секундочку. Куда мог пойти Миша: влево, мимо вон той березы на водоразделе в лесничество, или вправо, береговой подковой Сон-озера к могилкам? Что-то неосознанное сразу подсказало Юле нужную дорогу, а может быть, то сердце-вещун уже наперед знало и било тревогу.

Задохнувшись от бега, Юля перевела дыхание лишь у ворот кладбища. Сделала еще два осторожных шага, словно боялась спугнуть увиденное, охнула, узнав знакомую синюю фуражку, а рядом с ней на сухой земле темное влажное пятно.

— Господи, твоя воля… — совсем как ее бабка, в спокойной отрешенности сказала Юля. Она подняла фуражку, заботливо стряхнула с нее приставшие травинки, тихо пошла вокруг кладбища, уже зная, где сейчас может быть Михаил, но боялась ошибиться в слабой своей надежде, медлила сразу бежать туда, в светлый березняк, за которым начинается Куличихино болото. «Ранен Миша, ранен — успокаивала себя Юля. — А раз так, хоть ползком, а доберется до живительных родников. Ведь знает, что горстка торфа, смоченного родниковой водой, останавливает кровь, а синяя грязь затягивает раны. Там он, там…»

Она никак не хотела, но память упрямо возвращала к тому, что было уже два года назад, когда в Мишу стреляли, а потом связанного бросили в болотную топь.

— Не-ет! — вырвалось горьким вскриком у Юли, и она уже больше не раздумывала, опрометью кинулась в березняк.

…Возле высохшей, изуродованной молнией березы, похожей на Змея Горыныча, на мягком мшистом холмике полулежал Михаил и виновато улыбался внезапно появившейся перед ним соседке. Она схватилась за тоненький стволик осинки, иначе упала бы, увидев его лежащим без кителя, в окровавленной по левому боку рубашке и с этой давно знакомой и теперь уже родной до слез беззащитной улыбкой.

— Миша… — Юля тряхнула головой, как бы сгоняя околдовавший ее кошмарный сон.

В этом одном-единственном слове и в том, как оно было сказано, Михаил увидел всю Юлю с ее упрятанными от глаз людских потаинками. Ту, что когда-то свалилась на него в озорстве с высоченного зарода в россыпи лугового сена; и ту, склоненную в тревоге у его изголовья после встречи с браконьерами; и ту, припавшую в полном смирении к его груди в совсем недавние озимки; и вот эту, сегодняшнюю — еле стоит, ноги исцарапаны, юбка мокрая почему-то и распластана от подола до пояса, знать летела сюда без оглядки через кусты. Толстенная коса расплелась, упавшие на одну сторону тяжелые русые волосы закрыли все плечо и руку до самой кисти, в которой зажата фуражка. Это же надо — такое чудо иметь…

— Ну и грива у тебя, колдуньюшка…