Глава 25
Русское слово

И вот пришел многообещающий месяц май. Деревья торопились пить живительные соки земли, чтобы к Троице нарядиться в зеленые сарафаны. Намного опережая всех, лопались почки акаций, выбрасывая целые семейки мелких клейких листочков. Прямо на глазах в два дня зазеленели молодые березняки, обгоняя старые березовые рощи. Пошумливал, набирал зеленую силушку в обновлении хвойный бор коммунаров. В сырых тесных осинниках без умолку трещали сороки. В обособленных колках гомонили грачиные компании. Росистыми утрами бойцы-тетерева устраивали на полянах свадебные битвы.

По всей сибирской земле уверенно шагала весна сорок пятого. И первым ее встречал в Зауралье озерный край.

Перед выпускными экзаменами семиклассники Нечаевской школы посадили в своем саду по дереву.

Поселились молодые деревца и на Лосином острове перед окнами дома лесничества. Аленка загадала: если деревца приживутся, то они с Михаилом будут жить долго-долго, даже дольше, чем живут самые большие деревья. Беседы с Яковом Макаровичем Сыромятиным и жизнь в лесу возле озер открыли Аленке, может быть, самую первую и главную истину, что все окружающее в жизни человеческой — лес и трава, озера и звери с птицами — не менее человека важно для земли. Человек ведь тоже рождается на очень маленькое время и умирает как дерево или птица, значит, он тоже частица, маленькая былинка в этом огромном и непостижимом до конца мире. По отдельности каждый человек может или доброе дело сделать, или навредить земле. А уж если все эти дела человеческие сложить вместе, получится одна большая, общая красота на земле или пустыня бесплодная.

В солнечный воскресный день хозяева и гости лесничества готовились к экзаменам. Накануне Михаил договорился с Федором Ермаковым, чтобы тот «командировал» Ганса Нетке хотя бы на один полный день к нему репетитором по немецкому языку. И Ганса командировали. Даже выдали на сутки сухой паек и курева. Они засели еще ранним утром с Михаилом в доме и штурмовали грамматику.

Приехали, конечно, Егор с Юлькой. По дороге из-за чепухи успели поругаться. Егор потолкался на дворе, с девчонками говорить ему не хотелось, а Михаил и носа из дому не показывал, вот он и ушел к берегу Лебяжьего с вопросником по алгебре, захватив с собой и ружьишко, надеясь между делом что-нибудь подстрелить к обеду.

Аленка развела во дворе костерок. Пристроившись на чурбаках возле огня, они повторяли с Юлей билеты по литературе. Юля, однако, постоянно отвлекалась и переходила на прозу жизни.

— Ой, тошнехонько, Егорка-то учудил… — она тоненько засмеялась и доверительно рассказала: — На днях я ему бабушкино подвенечное платье показывала. Говорю, закончится война, сразу и поженимся. А он говорит, меряй сейчас. Я натянула платье, а он ни с того ни с сего целоваться полез. Говорит, давай потренируемся, а то я не умею целоваться, осрамимся на свадьбе-то.

— И он поцеловал тебя?

— Х-м, куда ему. Как телок, тычется носом. Пришлось поучить маленько. А куда денешься? Свадьба без поцелуев не бывает — это уж потом можно и без телячьих нежностей.

— А не рано ты замуж собралась?

— Чего рано-то… Победа, гляди, завтра уж… А и не завтра, ну… тогда сразу же после школы можно… Чего тянуть?

— Смешная ты, Юля. Надо ведь дальше учиться, и годов-то тебе еще маловато.

— Вот еще какая незадача. Я ж вся в бабушку. Она тоже в шестнадцать лет выскочила за деда. И ни одного класса образования, а деда вон как в руках держит.

— И Егор так думает?

— Еще чего! Буду я его спрашивать! Как скажу, так и сделает. Он у меня по струночке ходить будет.

— Ох, Юля, как у тебя все просто и легко.

— А что шибко-то голову ломать? Как жили мои бабка с дедом, так и мы с Егором хозяиновать станем. Видела, какой домина-то у нас? Дай бог каждому. И подворье. Нельзя в таком хозяйстве без мужика.

— Счастливая ты, Юля. Честное слово.

— Да ты ж сама вся от радости светишься. Вот хитрованка. И в грамоте не чета мне.

— Ой, опять мы с тобой заболтались. Бери-ка, Юля, вопросы. Что у нас там дальше?

— Стихи. Сколько себя помню, мои любимые стихи были считалки. Вот такая, например:

Веселая считалка. А глаза у Юли грустные. Все-то про Егора Юля придумала. Не целовалась она с ним. И не о нем она вздыхает — о Михаиле. Но он все дальше и дальше от Юли, от всех. Вздохи и ахи девчонок его почему-то не волнуют. Ну почему это так получается, что девчонки раньше взрослеют?

— А еще есть вот такая считалочка…

— Юля, так мы с тобой далеко не уедем. Какие там стихи?

— О войне.

Аленке как раз больше всего и нравились стихи о войне. Да еще о природе. Она закрыла книжку и стала читать по памяти:

Она помолчала, подбросила в костерок несколько веточек и задумалась. Перед глазами возникли улицы Ленинграда, разрушенные дома, лица знакомых, ушедших навсегда людей. До боли ясно вспомнился случай, когда она чуть не замерзла. Было это перед Новым годом. Аленка еще ходила сама за водой. Их дом стоял на берегу Невы. И вот однажды у проруби вдруг разорвался снаряд. Аленку откинуло взрывной волной и припорошило ледяной крошкой. Помнит: лежала на снегу и не могла подняться. А редкие прохожие, наверное, думали, что она уже мертвая, и не подходили к ней. Аленка почему-то видела только ноги в их замедленном движении, а дальше, как нарисованный, мост. Потом санки. То, что было на санках, длинное, похожее на узкий ящик, закрыло все. И даже мост закрыло. А когда ящик проплыл, она снова увидела мост. Долго пыталась подняться. Она должна… обязательно… Ведь ей уже хорошо известно, что если устанешь сопротивляться — устанешь и жить. Тогда конец. Собрала все свои силенки, приподнялась сначала на руках, потом села и, отдохнув маленько, поднялась на ноги. Кружилась голова как после пива. Пива? Ну да. Но это было потом, когда она осталась совсем одна и перебралась жить к Семенычу. Бывший дворник Семеныч приносил в молочной бутылке пиво. Он объяснял, что в стакане пива калорий больше, чем в бесценной, испеченной на углях картофелине. Ах, Семеныч! До войны он так любил побаловаться пивом, теперь же не позволял себе даже глотка, все оставлял своей маленькой квартирантке. Аленка выпивала стакан пива, у нее приятно кружилась голова, и она засыпала…

С ружьем в руках и двумя утками на поясе в воротах показался Егор. Он приостановился, слушая Аленкино чтение.

Егор подошел к костру, небрежно и с великим снисхождением бросил к ногам Юльки уток. Сказал Аленке:

— Чо эт ты с пятого на десятое? Зубри уж подряд, коли в отличники метишь. Где Михаил-то?

— Все еще в доме с Гансом сидят над грамматикой.

— Да сколько эту грамматику зубрить можно?! Совсем ты, Аленка, замучила парня. Он и так шпрехает наравне с Гансом, — Егор присел рядом с девушками и засмеялся. — А ты знаешь, чо Юлька придумала? Хочет после школы идти работать в чайную. Представляешь? Да я б на ее месте…

— Опять ты за свое? — недовольно остановила его Юлька. — Не впутывай в это дело Алену, сами разберемся. И вообще не мешай нам заниматься.

— Ну и холера ты, Юлька. Идти торговать пивом! Это ж надо, а? Вечно ее к съестному тянет.

— Сам еще прибежишь. Скажешь: дай, Юлечка, мне пирожочков с повидлом. А еще с требухой пирожки бывают, понял? Пальчики оближешь…

Вдруг раздался частый цокот копыт, и во двор на взмыленной лошади влетел Жултай Хватков. После ночной смены он даже не успел переодеться. Его матросская тельняшка была в мазуте, лицо — в пыли и копоти.

— Робя… Все! Баста!

Он свалился с лошади, сел прямо на волглую землю и… неожиданно для девчонок заплакал.

Егор поймал за узду лошадь и привязал ее к изгороди.

— Бьюсь об заклад, — шепнул девчонкам Егор, — опять Жултай ездил свататься к Дине Прокопьевне и опять получил от ворот поворот.

Аленка присела рядом с Жултаем. Она первый раз видела, как неумело плачут ребята, да еще такие взрослые. Ведь их друг побывал даже на войне и получил медаль «За отвагу». Тихо спросила:

— Жултаюшка, кто тебя обидел? С трактора сняли, да?

— Война… будь она трижды-четырежды проклята со всеми потрохами… — Жултай размазал культей на грязном лице слезы и сморщился в улыбке. — Война, ребята, того-этого… кончилась. Победу объявили.

— Жултаюшка, это правда?

— Честное матросское! Я прям с митинга. Думаю, все радуются, а почему мои друзья не радуются? Карабчил на Егоровой конюшне лошадь и айда! Нет войны больше!

— Врешь, — не поверил Егор. — А ну, божись.

— Я же нехристь басурманская.

— Все равно божись, как умеешь.

— Крест во всю пузу! Чтоб мне землей подавиться!

— Значит, правда. Стоп! — Егор схватил рванувшуюся к дому Аленку. — Подожди. Сейчас огорошим и немца, и хозяина. Разыграем пьесу с нечаянным интересом.

Он подошел к окну и крикнул:

— Михаил! Обед пора готовить. Я тут двух касатых, понимаешь, между делом свалил. Давай, ты же мастер их обделывать. Порядок, — доложил друзьям Егор и направился к костру. — Говорит, счас он их осмалит в два счета.

Сначала вышел из дому Ганс и сощурился от яркого солнца. За ним на крыльце появился Михаил. Он торжественно нес перед собой большой эмалированный таз и пел как молитву:

— Ихь хабе, ду хабст, эр-зи-эс хает!

— Во дает! — удивился Егор и, выступая вперед, заговорщицки спросил: — А скажи нам, Михаил Иванович, как будет по-немецки «победа»?

— Победа? Подожди… Здорово, Жултай. Ты чего это? — он быстро подошел к костру, глянул на Жултая, на Аленку, которая нетерпеливо встряхивала кистями рук, будто обожглась. — Алена, что у вас здесь случилось?

И Аленка не вытерпела. Не стала играть Егорову пьесу.

— Миша, кричи «ура»! Войны больше нет!

— Как это нет?

— Кончилась война!

— Кончилась… Кто сказал?

— Вот Жултай прямо с митинга к нам.

Михаил побледнел, выронил таз и уставился на Жултая. Но у друга был такой разнесчастный и в то же время счастливый вид, что Михаил схватил друга за плечи, приподнял, начал тормошить.

— Так что же вы, мужики?! Ведь это — Победа! Жултаю Ульжабаевичу…

И все завопили:

— Ура! Ура! Ура!

Лошадь испуганно шарахнулась, оборвала недоуздок и заметалась по ограде. На нее не обращали внимания.

Начали качать Жултая, ведь он не только их друг, не только привез столь долгожданное известие — он сам фронтовик, был ранен и награжден. Потом качали Михаила, Егора. Со смехом подхватили и Юлю Сыромятину. Но больше всех досталось Аленке. Она хохотала до слез и умоляла спустить ее с небес на землю.

Ганс с трудом поймал за узду лошадь, поцеловал ее в мягкие губы и захохотал:

— Гитлер капут! Ферштейн, товарищ лошадь? Нет больше войны! Есть мир! Большой мир на всей земля!

Егор раз за разом перезаряжал свою берданку и палил в белый свет, первый раз не жалея патронов.

Жултай сорвал с себя мазутную тельняшку и, размахивая ею как флагом, носился по ограде, изображая лихую матросскую пляску. Не удержался и Михаил, потом Аленка. Не утерпели и Юля с Егором. Без музыки, под крики и абстрактное «та-ра-рам!» они танцевали, как умели, сомкнув круг и обняв друг друга за плечи.

Это был их первый совместный танец и, быть может, последний. Он был как единый крик души, как песня без слов, похожая одновременно на стон и клятву верности.

Танцевали пятеро детей, сирот войны, но это были уже взрослые, мужественные граждане своей земли.

Ликование медленно стихало, замедлялся ритм танца, сужался круг. Они смотрели друг на друга и почти не видели лиц. Но сегодня они не стеснялись своих слез, а только виновато улыбались. Каждый понимал всех, и все понимали каждого. Наверное, не умом, а сердцем понимали и то, что дома каждый сам по себе не сможет радоваться.

Еще теснее круг. Еще ближе плечо друга. Вот головы пятерых сомкнулись. Окончен танец. Спета песня. Ни единым словом не были помянуты отцы. Но каждый и все вместе думали о них.

Ганс все понял и, чтобы не мешать ребятам, тихо ушел со двора, спустился к берегу озера, сел в лодку. Достал из нагрудного кармана губную гармошку, попытался что-то сыграть — не получилось. Он как-то странно поглядел на свой неказистый музыкальный инструмент, размахнулся и закинул его далеко в камыши…

— Вот такие дела… — проговорил Михаил и осторожно высвободился из объятий друзей. Отобрал у Жултая тельняшку и бросил ее в костер.

— Иди, Жултай, умывайся. Алена, принеси ему рубаху, которую ты шила. Она мне все равно велика, а ему впору будет. Егор, кидай своих уток в таз. Праздник сегодня. Сам Бог велел…

Жултай быстро умылся под рукомойником у крыльца и облачился в сатиновую рубаху.

— Вот это я понимаю. Настоящая парадная форма для бывшего моряка-балтийца.

— Ребята, — устало улыбнулась Аленка. — Сейчас бы пива.

— Дак мы ж квасу привезли. Ядренее всякого пива, — обрадовался Егор. — Юль, а ну волоки его сюда. И закуску. Закуску не зажимай, а то я знаю тебя…

Юлька принесла полнехонький туес с квасом, миску соленых груздей и большую ковригу ржаного хлеба.

Егор тут же принялся командовать парадом. Первую, до краев наполненную кружку подал хозяину дома:

— Тебе, Михаил Иванович, и первое слово.

— За победу! — Михаил выпил и заправски крякнул.

— Всяк пьет, да не всяк крякает, — Жултай хитро подмигнул Егору. И тоже выпил. И тоже по-мужски крякнул. Прислушался. С противоположной стороны озера, из леса, где располагался лагерь военнопленных, послышался гул голосов, смех, сухо защелкали одиночные винтовочные выстрелы, перекрывая грянувшее мощное «ура-а-а!», затрещали длинные автоматные очереди. Скуластое лицо Жултая расползлось в улыбке.

— Слышите? Это Таня Солдаткина гонцов в лагерь послала. Федя Ермаков салютует. Счас, должно, и он сюда примчится… Я и сам-то не сразу понял. А тут на трибуну дед Сыромятин вылез. Руками только разводит, слова сказать не может, борода трясется. Точно, немчуре амба, думаю. И мигом на конюшню. Вывел председателева коня, только он может выдать аллюр три креста. Все, думаю, радуются, а вам и невдомек… А? Разве правильно это?

— Я думал, у тебя опять сватовство не получилось, — поддел Хваткова Егор.

— Какое там сватовство! Ты б видел, что творилось у памятника коммунарам! Все целовались и плакали. А Дина даже три раза принималась целовать Парфена Тунгусова.

— А тебя? — спросил Михаил. — Тоже целовала?

— Зачем меня? Я ж прям со смены… Видел ведь, какой был. Да и сбежал сразу. Все должны знать, что Победа пришла. Все до единого, особенно друзья.

Пальба в лесу прекратилась. И полилась песня. Раздольная, немножечко грустная — русская песня.

— Михаил, — опорожнив кружку, филином замигал Егор. — А ты ведь так и не сказал, как же будет по-немецки «победа»?

— Победа?.. — Михаил на мгновение задумался, сдвинул белесые кустистые брови, рубанул рукой воздух: — У фашистов теперь не будет такого слова. Понял? Победа — она Победа и есть. Это русское слово.