Глава 19
Речка Полуденка

Лето в том году не было отмечено засухой, да и осень пришла с затяжным ненастьем, однако Сон-озеро вдруг обмелело, вся вода куда-то ушла, и к первым предзимкам обнажилось темное илистое око озерного дна.

Дивились такому редкому случаю нечаевские старики, крестились старухи. А ребятишки радовались. Они-то сразу подобно ворончатам атаковали склизкую донную тину — под ошметьями ряски трепыхались желтобрюхие карасишки.

Раза два объезжал по кругу бывшее озеро председатель колхоза Парфен Тунгусов. Озадаченно сдвигал на затылок старую армейскую фуражку и тяжело соображал: что бы это значило? Было озеро и вдруг — нету его. Правда, озерко — так себе, небольшенькое и пользы особой не приносило. Но к нему привыкли. Оно служило границей деревенской поскотины и всегда считалось как бы частью пространства в повседневной жизни. В поминальные дни здесь собирались старушенции, ведь кладбище рядом, в летние дни к берегу Сон-озера пригоняли колхозное стадо на обеденную дойку. Трава на суглинистых берегах не росла, зато вода чистая, и в жару ветерок отгоняет паута, коровы блаженствуют, отдыхают.

А теперь что? Ведь непременно какой-нибудь дедок спросит: «Ну дак чо, Парфен? — и крутнет головой. — Нету озера-то…» И будет ждать, что Парфен скажет.

Парфен Тунгусов, по прибытии из действующей армии и скором его избрании председателем колхоза, почему-то для всех нечаевских, особенно для ребятишек, стал уже «человеком в годах». Так оно получилось, что всего за несколько лет ему «подфартило» и с японцами подраться, и с финнами, и с германцем. Из деревни своей он уезжал безусым неотесанным парнем, а вернулся… а вернулся-то, как будто отслужил в старой царской армии без малого двадцать пять лет. Столько на его долю за малое время свалилось. Однако и в деревне произошли изменения. Без него успела вырасти деревенская ребятня, которая помнила его молодым, а тогдашней молодежи и тех, что были семейные, сейчас никого нет, все на фронте. Ну а старики, так они всех навеличивают, даже пацанов, кто не хнычет и за подол мамкин не цепляется.

«И скажу, — решает Парфен, — коли весной вода не объявится в Сон-озере, вспахать это место и насадить брюквы или турнепсу. Это ж какая тут брюква вымахает! Уму непостижимо. Даровой корм скотине на первые месяцы зимы. Знатный прибавок к сенцу да соломке. А больше что тут скажешь? Больше тут нечего и сказать».

С той самой недели Мишка Разгонов зачастил на берег другого озера, Северного. К его изумлению, вода в нем стала прибывать, а потом устремилась сначала небольшой низинкой к сухому болоту, через него двумя оврагами обогнула Нечаевку и устремилась в Полдневое. А Полдневое озеро, как стакан с водой до краев, сразу же выплеснулось избытком в Заячий лог уже не ручейком, а речушкой.

Мишка старался представить себе, как родники, что питали Сон-озеро, по какой-то причине повернули в своих подземных коридорах в сторону Северного, а повернув, увлекли за собой и дремавшую до сей поры маленькую подземную речушку, которая не знала выхода на свободу. А может, это речушка проснулась и повернула все ближние роднички, позвала их в новую дорогу? Если так, значит, родилась новая речка. Куда же теперь она потечет? Их большое нечаевское озеро Полдневое всегда полноводно, вот и не сдержало новой добавки. Побежит теперь речка от их Нечаевки к другим озерам и деревням, соединяя и собирая воду из попутных родничков, талицы и осенних паводков. Так, глядишь, и настоящей рекой станет.

Рождение новой речки никто из нечаевских жителей еще не приметил. Погода стояла слякотная, капризная, все старались управиться до белых мух по своим хозяйствам, да и в колхозе дел хватало. А переполненные бурлящей водой лога между озерами всегда по весне и осени заставляли мужиков подновлять мостики в местах переездов то ли с пашни на пашню, то ли из села в село вокруг озера Полдневого.

Когда ударили первые крутые заморозки, подсушили поля и вогнали озеро в свои берега, Мишка привел Парфена Тунгусова в бор коммунаров. Под тенью зеленых сосен текла низинкой новорожденная речка-невеличка и не хотела поддаваться заморозку.

Они прошли песчаной тропой вдоль русла новой воды метров двести и повернули обратно. У истока над берегом озера присели на камни. Мишка разжег небольшой костерок.

— Вона, дело-то какое, Михаил Иванович. Что будем делать, а? — весело озадачился Тунгусов. Но ответа не ждал, просто рассуждал: — По масштабам местного значения получается событие особой важности. Происшествие, можно сказать, чрезвычайное. Все, что появляется на земле впервые, шибко интересно и любопытно: зачем? Ни в жизнь не разгадаешь до конца, например, рождение дерева или птицы. Вот ты, когда-то родился, произрастаешь, человеком становишься. Тоже происшествие. Токо еще не известно, какого масштаба, семейного там, колхозного, нашего озерного края или даже всей России-матушки. Это мы еще посмотрим. Так? Тут же вот налицо факт. Случилось что-то на земле, и на тебе, пожалуйста, получай, человек, речушку малую… Ишь ты, буркатит себе и горюшка ей мало. Речка! Хм, лешак ее забодай. Речка, самая настоящая. И далеко она поспела убежать?

— За бором по лугу обогнула хутор Кудряшовский, подошла было снова к Полдневому, но там ведь увалы, она весенними логами направилась к Золотову. В него и нырнула.

— Золотово сохнет. Сплошные камыши. Уж и коровы-то пить в нем не могут. Тина одна. Так, пожалуй, за зиму-то обновится Золотово, а?

— Ну. Теперь снова берега полнехоньки станут.

— А потом? Вспять-то не двинет?

— Да ты чо, дядя Парфен? По ту сторону вон какая низина, по Воробьевской дороге вечно грязюка непролазная. Ключей и ключиков там прорва. Туда речка побежит, больше ей деваться некуда, а потом до самого Тобола.

— Ага. Значит, прямо на полдень путь держит.

— Во! Из Полдневого на полдень. Давай и назовем ее Полуденкой, а? Речка Полуденка.

— Ну дак чо, ты первый нашел ее, ты и называй. Токо сообщи соседнему леснику-то, чтобы весной встречал ее. Так, мол, и так: возле нашей деревни Нечаевки родилась новая речка, имя ей дадено Полуденка. А он дальше по курсу сообщит. Так и зачнет свою жизнь наша Полуденка. Ишь как буркатит-то. Зима на носу, а ей хоть бы хны. Живучая, видать, речушка будет. Ты, Михалко, здесь под соснами лавочку по весне приспособь. Задушевное место получится. Посидит человек у начала речки и, может быть, над всей своей жизнью задумается, а?

— Дело говоришь.

— А то бежим, бежим, аж спотыкаемся, и задуматься недосуг. А иногда надо задумываться… — Парфен прищурился на огонь: «Вот что значит лесной человек, вмиг теплинку сварганил. Мне и в голову не пришло костерок зажечь. А ведь приятно — и обогреться можно, и отдохнуть от дневной беготни». — Ты вот часто ли над жизнью задумываешься, Михаил Иванович?

— Я о твоей жизни сейчас задумался.

— Вот те раз! Я ему про Фому, а он про Ерему.

— Ты же сам говорил, что по Красной площади правофланговым шел и смотрел вперед.

— Было дело. Даже Мавзолея не сумел разглядеть. Да и поземка, кажись, была.

— Вот! А теперь ты кто?

— Теперь-то? Теперь — беда прямо. Отстраненный от боевых действий как инвалид и почти калека… — Парфен потер ладонью скулу и хмыкнул. — Горластыми бабешками теперь командую. Значит, полный конфуз получается.

— Ну нет же! Нет! — начал горячиться Мишка. — Ты и теперь с правого фланга идешь. А по тебе весь колхоз марширует. Понял? И ты больше всех у нас за деревню, за колхоз и за нечаевских людей отвечаешь.

— Вон ты куда. Стало быть, с положительной стороны обо мне задумался?

— Нет. С отрицательной.

— С тобой, парень, не соскучишься… Ладно. Сам разговор затеял, давай разберемся. Так. Чем же я тебе не угодил?

— Вот скажи, сколько тебе лет?

— О-о… Много уже.

— «Много»… Ты чо, старше моего бати?

— Нет.

— А он у меня вон какой молодец. Понял?

— Ничего я, Михалко, не понял. Ты куда гнешь-то?

— Так ты же годами между мной и моим батей. Так?

— Выходит, так.

— Тогда почему не женишься?

— Здорово ночевали! — Парфен нахмурился, но не очень сердито. Посмотрел с интересом на Мишку и опустил тяжелую руку на его плечо. — Тут стратегия, друг мой Михаил Иванович. Не бог весть какая, но стратегия, моя собственная. Вот ты еще совсем молоденький юноша. А если без обиды, то и вовсе сопля зеленая. Но… Но у тебя уже стержень в жизни определился, и ты с полным понятием ведешь самостоятельную, как вовсе у взрослого мужика, жизнь. Поясню. О работе в лесу ты печешься не за страх, а за совесть и живота своего ради общества не жалеешь. К примеру, случай с браконьерами взять. Хоть и в тылу, а ты уже порохом и свинцом отмечен. Крепко линию свою гнешь. Свою линию жизни. Я часто на тебя посматриваю как на правофлангового. Чуешь? Вот и весь мой тебе сказ. И вся моя стратегия.

— Ты не хитри, дядя Парфен. И не сваливай с больной головы на здоровую. О тебе ж говорю я, что тебе жениться надо. Понял? При чем здесь твоя стратегия и моя линия жизни?

— Да ты хоть видел меня в бане-то?

— Не… Говорят мужики, что на тебе места живого нет.

— Пустое балаболят. Тело, оно завсегда живое, пока человек в работе и заботах. Ну да ладно. Може, какая переярочка и свыкнется с моим изуродованным организмом, с лица воду не пить. Да сам-то я кто? Кто я такой есть на земле, если тебя в пример себе ставлю? Вот где корень. На трех войнах побывал. И все по команде. Ложись! Встать! Вперед! В атаку! Но это там, где много нас было. А здесь? И здесь та же карусель. Парфен туда, Парфен сюда! Парфен, коров за сиську дергай! Парфен, сирот не обижай! Парфен, к черту на рога лезь, а хлебозаготовку в срок! Только тычки да зуботычины. Вот! Потому время лихое. И я пока не Тунгусов Парфен Данилович, а просто солдат Тунгусов. Но погодь, распрямлюсь да смогу повести за собой ну вот хотя бы тебя, тогда я снова себя человеком почувствую. На полную меру. Тихо, не перебивай. Я, может быть, первый раз в жизни столько много слов в один раз насобирал. Еще чуток послушай. Ты думаешь, я совсем пень бесчувственный? Ну-ну! Я к примеру. Глянется мне одна, да уж больно хороша, аж жуть берет. Однако не могу я сейчас себе позволить даже глядеть в ее сторону. Кругом беда, война на полземли расхлестнулась, у нас в деревне сплошные вдовы и сироты по домам, а я вдруг гулеванье затею? Как на меня бабешки и старики посмотрят? Ладно, сказать, может быть, и не скажут, народ у нас добрый. Но ведь у каждого сердце кровью обольется. Там мужики нечаевские насмерть бьются, которые и вовсе погибли, а тут председатель Тунгусов разлюли-малину себе устраивает. Или не так я говорю?

— Прости меня, Парфен Данилович. Я круглый оболтус. Но жениться тебе все одно надо. Это мы с дедом Яковом твердо решили промеж себя.

Парфен закрыл лицо фуражкой и расхохотался.

— Ну, парень, ты меня уморил. То речкой обрадовал, то критикой изничтожил, а в конце еще и развеселил. Вот так день выдался. Прямо жить сто лет захотелось.

Он поднялся, шагнул к речке, стал пригоршнями пить воду.

— Ах, хороша водица! Чистая, студеная, весной почему-то пахнет. Чудно! А жениться… Сперва нам с тобой, Михаил Иванович, надо дожить до полной победы, а там видно будет. Доживем до победы-то, а?

— Почему не дожить? Нам по-другому никак нельзя, Парфен Данилович. Вот и речка в нашем озерном краю объявилась, а може, еще какие события произойдут. Яков Макарович так и говорит: если невозможно докопаться до самых истоков жизни, так и конца жизни на земле не должно быть. Понял теперь, зачем я тебя сюда притащил?

— Ну… Раз захотелось мне дожить до ста лет, значит, не зря притащил. Хороший из тебя со временем комиссар получится…

Кто кому поднимал настроение, было непонятно.

Они притушили костерок и направились в Нечаевку. Тунгусов курил, размашисто вышагивая по гулкой промерзшей дороге, одобрительно поддакивал на Мишкины рассказы про его лесные хлопоты и радовался за него. И еще почему-то почувствовал тревожное и радостное беспокойство в своей душе, а вот причину своего нового чувства понять не мог. Мишка Разгонов тоже не совсем понимал свои действия и движения души.

А причина была до удивления простая — жизнь на земле продолжалась.