Глава 13
Осиновый крест
День ко дню, печаль к радости да еще светлые минуты ожидания счастья. Какое оно, счастье? Может быть, такое же, какое ощущает оперившийся птенец, впервые почувствовавший манящую пустоту за краем гнезда? Молодое, неизрасходованное сердце в ожидании полета, а значит, и жизни, в такие минуты крепнет радостным ужасом открытия огромного мира, который предстоит понять, а поняв, прорасти в нем деревом, цветком, ручьем или птицей — это уж как получится и как устроена у тебя душа. А душа маленькой ленинградки, попавшей в озерный край к добрым людям, пока была просто открытой. Там, откуда она приехала, Аленке и видеть довелось многое, и думать об увиденном хватало времени. Теперь она видела малую толику здешней жизни, но отдохнувшая душа помогала думать свободно, а те малые малости, происходящие вокруг нее, становились событиями, оставляющими в трепетном сознании те самые изначальные тропки к познанию окружающего мира, где не должны рваться снаряды, не должны умирать люди, где все живое должно жить и расти только по законам природы. Таким местом по-настоящему стало для Аленки лесничество на Лосином острове. Этот большой зеленый остров спокойным взгорьем как бы плыл над всеми другими лесами, озерами, пашнями и дальними деревнями. Может быть, это плыли облака в синем небе или их отражение в озерах, может быть, ощущение высоты самого острова или игры ветра в кронах деревьев. Но движение было, его чувствовало тело, душа и разум не противились обманному впечатлению, наоборот, включались в эту удивительную игру воображения с действительностью.
Сначала Аленку дом немножечко испугал и удивил. Такой большой, мрачновато-загадочный, с заколоченными крест-накрест окнами, с заросшим бурьяном подворьем. Но ведь теперь он их, они обживут свой дом на острове, надо только маленечко постараться. Всем вместе. И сам дом, сама земля помогут им.
С утра принялись хозяиновать.
В первую очередь Мишка с Егоркой поотбивали старые, полуистлевшие доски с окон и поручили Аленке вымыть засиженные мухами липуче-пыльные оконные стекла. А сами взялись латать частокол, навешивать ворота, сжигать лишний мусор. И это только начало, ведь для жизни на кордоне нужен навес для дров, конюшня, сараи, баня и еще множество всяких важных мелочей: от граблей до первого дыма в трубе.
Аленка вымыла окна, распахнула настежь створки. Свет, теплый лесной воздух заполнили просторные комнаты, соединяя их со всей жизнью на острове. Работала Аленка и слышала голоса озерных чаек, лесных птиц — все то, что называется летом. Она мыла с песочком некрашеные полы, скребла до желтизны стол, лавки и с удивлением делала для себя открытия — она почему-то умеет все это делать, и еще — очень ей нравилось чувствовать себя в доме хозяйкой.
К полудню совершенно «случайно» заглянул в лесничество дед Сыромятин. Он придирчиво осмотрел подворное хозяйство, потом сел на крыльцо и позвал ребятишек.
— И ты, Михаил, садись рядком да поговори ладком.
— А мне сидеть недосуг. Говори, чего опять надумал.
Сыромятин сдвинул мохнатившиеся в беспорядке брови и почему-то начал выговаривать с непонятной для ребят обидой:
— Ты вот все шибко по своему усмотрению ладишь. Для зверья в лесу, оно понятно, вреда не будет. Не умеешь ты против самой природы восставать. Ладно. Это ведь как песню повести, не каждого талантом Бог наградил. Токо смотри, Михаил: в природе человек особую стать имеет, человек ить не гольян озерный и не мураш. Даже не древесный лист, он всяк в себе очень даже разный. Нету на земле двух одинаковых человеков, нету — и в этом весь секрет сотворения человека. Понял меня? Или все еще непонятливым прикидываешься?
— Все равно буду жучить твоих корешков из Гусиновки. Дураки они, а дуракам закон не писан.
— Ничего, стало быть, ты не понял. Ну, до чего ты, Михаил Иванович, непонятливый в человеке, это ж прямо беда, — старик еще сердито оглядел Мишку с ног до головы, всю его решительную молодую фигуру, даже вопрошающе взглянул на Аленку с Егоркой, ища у них сочувствия и понимания. Но они вовсе не понимали, куда клонит дед Яков. Миша же давно угадал, зачем пожаловал на кордон их дорогой гостенек.
— Так ты чо, Яков Макарович, за меня испужался? Говори тогда, коли начал, да без экивоков.
— Война ведь не только там, за Урал-камнем, идет.
— Во! — Мишка аж подскочил. — Сам же говорил мне, и начальство наказало, штоб я как солдат здесь на посту стоял и никому никакого спуска. Так? Так! А они чо говорят, твои корешки по гражданской? Да и все потравщики? Мол, война все спишет. — Мишка засунул руки в карманы, насупился и хитрюще так, как Юлька Сыромятина, глянул на старика. — Знаю, отчего ты такой заботливый. Боишься наказ гусиновских мне передать. Так я и без тебя знаю. Они лично мне обещали в глухом месте голову оторвать и в болото закинуть. Испугали! Аж поджилки дрожат! Кто там, поди, косой опять расхорохорился? Пусть лучше спасибо скажет, что я его мерином не сделал.
Сыромятин покряхтел, передвинул плечами, будто мураш у него по шее ползал, сунул было руку за кисетом, но передумал курить. Помолчал, как-то озорно вскинул бороду и по-мальчишески заважничал:
— У меня ведь тоже, ежели чего… ежели шибко пакостить начнут, не заржавеет. Тряхну стариной… А разговор, однако, был… Чего уж тут в прятки играть. В далеких-то буреломах не припоздняйся, не ровен час… А теперь заделье побоку, на очереди — дело.
Яков Макарович поднялся, сходил в сени и принес оба ружья: Мишкину берданку тридцать второго калибра и свою двустволку. Мишкино ружье он притулил к высокой завалинке, а со своим уселся на крыльце и задумался, склонив голову набок. Сыромятин прислушивался к тому, что беспокойно торкалось у него в мозгу, и сокрушался — жаль, что не может он простыми словами объяснить окружившим его ребятишкам, как он их любит и жалеет до невозможности.
Да и сами ребята деликатно ждали, чувствуя — с дедом что-то происходит очень серьезное, он как бы ответ перед ними держать собрался, а все не мог решиться.
— Тут дело такое… — тихо заворчал дед Яков, но теперь уже сердясь на самого себя за неловкие слова в важном деле. — Оказия у меня вышла с глазами. Будто пороху в них надуло, что ли. Вот, стало быть, и бери, Михаил Иванович, ружьишко-то мое для своей надобности. Твоей пукалкой токо рябчиков скрадывать…
— А как же ты, Яков Макарович? — не понял старика Мишка.
— А я… Да чего там. Бери. Тульской работы ружьишко, сам знаешь. И глаза, опять же…
— Мудришь, дед. При чем здесь глаза? Тебе никак нельзя без ружья, особенно по нонешним временам.
— Об чем разговор? Карасей ловить да старуху воспитывать можно и без ружья. Так что принимай подарок, Михаил Иванович. Послужило мне ружьишко, слава богу, исправно, теперича пусть послужит новому хозяину. Оно тоже должно службу нести, понял? Балда стоеросовая!
— Вот теперь я понял тебя, Яков Макарович… — Мишка осторожно принял из рук старика двустволку, погладил вороненые стволы, ложе, испробовал, ухватистое ли цевье. — Спасибо, Яков Макарович. Шибко ты мне угодил. Ну… На все сто! А раз так — ты, Егорка, забирай мою «фузею»! Тоже, поди, стрелять-то охота, а?
Егорка, не веря в свалившееся вдруг счастье, испуганно схватил легкую Мишкину одностволку и стал придирчиво ее рассматривать, будто видел впервые. Даже в ствол заглянул с обеих сторон.
— Дак ты чо, Михалка… прям за так и отдаешь? — спросил он довольнешенького случившимся друга. — И тебе совсем, ну нисколечки не жалко своего ружья?
— А зачем мне теперь два? Бери, пока не передумал.
— У-у-у! — вместо благодарности только и смог промычать Егорка.
Аленка чуть не плакала от радости за ребят за такого чудесного деда Якова, за то, что у них на острове теперь целая артиллерия и что сегодня уже прибыл первый гость, да еще какой гость!
— Ребята, а теперь надо обязательно дать салют в честь новоселья, — предложила Аленка.
— Салют можно, — заулыбался Яков Макарович. — В белый свет палить — это тебе не в копейку, попасть немудрено. Ну-ну, ладно, я ить не всерьез, — успокоил он обидевшихся было ребят и даже похвалил их перед девчонкой. — Стрелки они у нас знатные. Особенно Михалко. Когда учился дичь промышлять, с одним зарядом шел на охоту, а пустой, однако, никогда не вертался.
— Вот хитрый дед! — удивился Егорка. — Так ты ж, дед Яков, больше одного патрона ему не давал. Тут хошь не хошь, а снайпером заделаешься.
— Особенно когда в пузе кишка кишке бьет по башке, — добавил Мишка и рассмеялся. — Ладно! Уговорили. Истратим по случаю два патрона. Заряжай, Егорка! Принимай парад, Макарыч!
— Ну, готовы? — спросила Аленка и подала команду: — Артиллерия, огонь! — а сама в восторженном испуге закрыла ладошками уши.
Над Лосиным островом прогремел их первый салют.
И началась новая жизнь для Аленки. В первые дни она еле дотягивала до вечерней зорьки и валилась спать мертвецки уставшая. Оказывается, будни хозяюшки складываются из множества обязанностей, и во всяком деле надо успевать. Однако изо дня в день начала втягиваться, и стали появляться свободные минутки, чтобы задержаться в предвечерье у прибрежных мостков, собрать букет из самых-самых красивых цветов или трав, а то просто послушать лесного жаворонка.
Больше всего Аленку тянуло к озерам, которых здесь великое множество. Соседний район так и назывался — Частоозерский. Мишка про озера много рассказывал. И выходило — все они разные. В одном ловились только окуни, в другом — гольяны и желтобрюхие караси, третьи пугали холодом пятисаженной глубины. В таких не жила рыба и не росли камыши, даже дичь стороной проносило. Только иногда по узкому илистому берегу суетливо шнырнут кулики, а то и залетит чайка, покружит над темной гладью, крикнет печально, пугая голенастое куличье, и улетит на рыбное озеро.
Есть озеро Чаешное. Оно поросло осокой, сухим тростником, жидкими осинниками. С давних пор селились здесь чайки. Сотни, а может, и тысячи белогрудых, с черными головками птиц истошно пищали, когда ребята зорили их гнезда, добывая себе пропитание. Ох и вкусны запеченные в золе яйца!
Рядом с лесничеством самое красивое озеро — Лебяжье. Возле родничка — узкой полоской камыш, дальше озеро чистое, прозрачное, каждую гальку видно на песчаном дне. По одну сторону озера — лес, по другую виднеются луга, и на них большими горбатыми птицами выстраиваются стога сметанного сена.
Ручей, замерзающий только к половине зимы, соединяет Лебяжье с Каяновом озером. Его можно вдоль и поперек пройти в охотничьих сапогах. Отлогие берега заросли мелким ракитником. В зеленой воде даже в тихую погоду перешептываются камыши. Они зеленым венцом окружили озеро, расселились к центру, образуя таинственные релки, огромные заводи. Камыши рассечены лабиринтами проходов, удобных для скрадывания дичи. Пробираясь на лодке по таким коридорам, можно всегда выплыть на большую или малую светлину, где добычливого охотника ждет удача. На Каяновом постоянно много дичи: кряква, касатая, чернеть, поздней осенью залетают отдохнуть и покормиться дикий гусь, казарка, утиные стаи из более северных мест.
Аленке нравилось в жаркий полдень смотреть с высоты зеленого острова на дальние дали, что открывались отсюда. Если смотреть в сторону Нечаевки, можно увидеть, как, закрывая лес и край люцернового поля, вскидываются до небес чудо-видения, сотканные дыханием теплой земли. Среди потоков восходящих ливней за дальними полями на таком же зеленом острове медленно взмахивала крыльями мельница-ветрянка. Обыкновенная мельница среди миражных превращений казалась великаном, поднявшим над головой огромную палицу и нагоняющим страх на видимых только ему одному врагов.
С каждым новым днем лето раскрывало перед Аленкой свои лесные и озерные страницы, которым, быть может, суждено было стать самой главной книгой ее жизни.
Однако жизнь на зеленом острове складывалась не только из приятных открытий. В первый же месяц пришла и первая беда.
Расчищали просеку. В одну сторону протянулась она уже ровная, чистая, в другую — заросшая мелким березняком, кустами шиповника, красноталом, валежинами. Мишка с Егоркой вырубали молодые деревца и кусты, Аленка волоком оттаскивала их и сваливала в кучу. Неподалеку пленные немцы Ганс Нетке и Фриц Топельберг, которых в помощь молодому леснику прислал комендант лагеря Федор Ермаков, распиливали старые валежины и складывали чурки в тракторную тележку — не ахти какая древесина, да на растопку в лагере сгодится, не деловой же лес изводить. А на тракторе, дымном и тарахтящем стареньком «Фордзоне», восседал Жултайка Хватков, гордый, что он теперь хозяин, а не какой-то там прицепщик.
— Аленка, ты сушняк добавляй, а то гореть плохо будет, — важно советовал Жултайка.
— Еще один командир сыскался, — подражая деду Якову, ворчал упревший в работе Егорка. — Стал трактористом, так сразу и заважничал. Нет чтобы помочь Аленке.
— У меня техника. Вы заявку не на рабочего делали, а на трактор. А трактор без пригляду нельзя оставлять. У каждого свое назначение, — гордо отвечал Жултайка.
Однако он долго не мог просто так торчать без пользы и потому вскоре уже бегал в лес, таскал сушняк, добавляя в зеленые кучи.
Один за другим вспыхивали большие костры.
Пленные закончили погрузку и сели курить. Жултай деловито оседлал «Фордзон», включил скорость.
— Общий привет!
— Погоди, Жултай, — к трактору подошел Мишка. — Отвезешь дрова в лагерь и жми прямо в лесничество. Поможешь деду Якову обед готовить. Он там, поди, уж нарыбалил.
— Во! Когда человек дело говорит, его и слушать приятно.
Дымя и чихая, трактор покатил тележку с просеки.
И снова замелькали в руках ребятишек топоры. Повалилась зеленая молодь.
— Запустение какое, — озабоченно говорил Мишка. — Беда прямо. И в лесу еще работы непочатый край. Одного валежника убрать целого полка пленных фрицев не хватит.
Огромная старая береза, поваленная ветром и упавшая поперек просеки, преградила дорогу. Миша присвистнул.
— Часа два придется повозиться. Ганс, бери пилу. Большой арбайтен предстоит.
Пленные поднялись, торопливо, но со вкусом докуривая. А Мишка воткнул топор в сухой ствол и пошел осматривать комель. Вдруг остановился и поднял руку. Остальные замерли на месте. В яме, под вывороченными корнями, играли три волчонка.
— Бежим, — прошептал Егорка. — Ружья-то нет с собой.
— Беги, коль в штаны наклал. Это ж волки. Пока еще маленькие совсем, но все равно волки. К зиме они уже взрослых баранов будут резать. Забрать бы их надо.
— Задерет волчица-то. Застанет нас здесь — и поминай как звали, — совсем перепугался Егорка.
— Успеем. Да и не полезет она, нас же тут целая орава, и костры горят.
— Ой, мальчики, неужели это настоящие волки? — всплеснула руками Аленка. — Какие симпатичные…
Подошли немцы.
— Маленький вольк? — удивился Ганс. — Он отшень похож на маленький овчарка.
Фриц криво усмехнулся и швырнул в волчат окурок. Волчата навострили уши, сбились в кучку.
Мишка осторожно спустился в яму. На него с испугом и любопытством уставились три ушастые рожицы. Совсем бесстрашно уже ухватил самого крупного волчонка за шкирку.
— Аленка, дай поясок. Одного мы на буксире потянем. Может, волчица-то по следу пойдет.
Тут уж Егорка не выдержал и закричал:
— Ты чо, Мишка, опупел?! Жить надоело? Забыл, как в прошлом годе волчица аж в саму деревню за волчатами приперлась?
— Хватит канючить! Помогай лучше.
Мишка быстро сделал ошейник выбранному волчонку, других передал немцам и, выбравшись из ямы, сказал своим помощникам:
— Пошли в лесничество. Все одно пора обедать.
Волчонок на привязи сначала крутил головой, упирался, тащился волоком, потом, видно, смирившись с участью, побежал проворнее, приноравливаясь к Мишке. Егорка подгонял волчонка прутиком, если тот начинал куролесить. Ганс всю дорогу до Лосиного острова пытался объяснить Аленке близкое родство европейской овчарки с волком, а та хоть и побаивалась все еще Ганса, но любопытство брало верх. Ганс, подбирая русские слова, вспотел больше, чем в работе на просеке.
Обед уже поджидал бригаду — посреди двора, на таганке, исходил паром полуведерный чугунок с ухою. Хозяиновал Яков Макарович. С весны он тоже перебрался в лесничество — на Лебяжьем и Каяновом ловил рыбу для колхоза, заодно и Мишке помогал где советом, где посильной работой. Но чаще всего обед готовил, ведь целыми днями у озера в любую, даже ненастную погоду рыбы наловит. И еще резон был для молодого лесника в том, что Яков Макарович в лесничестве — все живая душа на случай непрошеных гостей.
Дед Сыромятин примеривался, где поровнее трава-конотопка, чтобы расстелить холщовую скатерть, когда в воротах показалась Мишкина бригада. Распрямился. Пошел навстречу.
— Да вы с добычей сегодня, работнички. Стало быть, и серая гостьюшка не за горами.
— Надо же было им присоседиться, — удивленно и все еще испуганно таращил глаза Егорка, поочередно привязывая волчат к пряслу.
— Вот именно, гостьюшка… — Мишка отозвал деда Якова в сторонку, пошушукался с ним и тут же сбегал в дом за двустволкой. — Вы обедайте, — сказал он друзьям. — А я у овражка подожду чуток. Може, объявится мамаша наших гостенечков.
— Ты оба ствола картечью зарядил? — деловито осведомился Егорка. — Еще бы лучше жаканом ее.
— Заряд что надо. Будь спокоен.
Немцы о чем-то посовещались, и уже у ворот Мишку догнал Ганс.
— Фриц хотель смотреть охота на дикий зверь вольк.
Мишка глянул на деда Якова, тот кивнул головой.
— Охота пуще неволи. Возьми его, Михалко, пусть полюбопытствует. В своей-то Европе они всех зверей порешили, до людей теперича добрались…
Как только лесник и пленный немец вышли за ворота, Аленка не на шутку заволновалась:
— Яков Макарович, а это не опасно?
— С ружьем-то на волка? Обойдется. Не впервой Михалке.
— Егорка, ты хоть свое-то заряди на всякий случай.
— Еще чего?!
— А вдруг она не по овражку пойдет, а прямо сюда? — и Аленка так умоляюще посмотрела на Егорку, что тот, сокрушенно почесав за ухом, поплелся в дом.
Аленка поднялась на крыльцо. И вдруг увидела, как там, у оврага, Мишка торопливо вскинул ружье, как охотника и его спутника на миг стушевало голубоватое облачко. Один за другим грохнули два выстрела. Вскрикнул Мишка, как вскрикивают от внезапной и сильной боли.
Прямо из окна с ружьем в руках выскочил Егорка, метнулся к воротам. А дед Сыромятин схватил топор и загородил собою Аленку.
Но возле оврага все, кажется, стихло.
Мишка подолом рубахи зажимал левую руку. У его ног лежала огромная волчица.
— Бешеная она, что ли? — словно оправдывался молодой лесник. — Как тигра бросилась…
Со спокойным любопытством Фриц Топельберг носком тяжелого солдатского ботинка небрежно повернул широкую волчью голову. И тут случилось неожиданное. Тяжело раненная или оглушенная дуплетом, волчица вдруг ожила. Подобрав под себя ноги, она напружинилась и метнулась на Фрица.
Они завертелись в диком клубке. С отчаянной, звериной какой-то ненавистью защищался Фриц.
В охотничьем порыве Мишка намерился было прикладом ружья сбить волчицу с немца, но, как на огненный всполох, натолкнулся на дикую ярость глаз и окровавленную пасть зверя. Отшатнулся Мишка, теперь уж испугавшись по-настоящему, и стал лихорадочно перезаряжать ружье. Но то ли руки не слушались с испугу, то ли патрон дутый попался — вот и не успел Мишка сделать еще одного выстрела.
Последней в жизни оказалась эта схватка и для человека, и для зверя. Пасть волчицы сомкнулась на горле немца, а руки Фрица стиснули горло волчицы. И они оба утихли в последнем смертельном усилии.
Подбежал Егорка и с ходу в упор выстрелил волчице в левый бок.
— Ну зачем ты… — тихо сказал Мишка. — Они уже сами постарались друг для друга.
…На ту самую холщовую скатерть, на которой собирались обедать, уложили Фрица во дворе лесничества.
Смотрели молча и удивленно на поверженного вдруг человека, который еще полчаса назад хотел глянуть на охоту за диким зверем, а еще раньше прошел завоевателем почти по всей Европе. Там прошел, а здесь вот, за тысячи верст от войны, осечка случилась: лесной зверь поставил последнюю точку в биографии иноземца.
Похоронили военнопленного Фрица Топельберга на другой день к вечеру. Похоронили молча, без особой скорби, но по всем положенным в таком случае правилам. А когда уходили с нечаевского кладбища, комендант лагеря Федор Ермаков без командирской строгости укорил Сыромятина:
— Ты что это, дед Яков, березы на крест не нашел?
— Будет с него и осинового.
— Сгниет же за год.
— Будет с него и года.
