Глава 12
Не горюй
Из дневника Дины Прокопьевны:
«…Месяца через три после начала войны Миша Разгонов и Юля Сыромятина принесли в школу большую картину “Портрет”. Тимоня сделал раму, и мы повесили картину в самом большом классе. На днях кто-то из учеников или из учителей так подвинули горшок с геранью, что цветок закрыл собою каравай хлеба в руках женщины на картине.
На перемене слышала, как Кузя Бакин назвал налогового агента фашистом и пообещал повесить Антипова на будущий год. За что? И почему на будущий год? Кузя самый маленький росточком из моего пятого класса. В школу бегает в пиджачке. На ногах — старые носки, сшитые из выброшенного кем-то зипуна. В сильные морозы он весь первый урок “оттаивает”, закутавшись в чью-нибудь шубейку.
С появлением в соседстве нашем нового леспромхоза и работающих там пленных мои уроки немецкого языка превратились в какую-то неразбериху. Приходится не столько изучать правила, сколько отвечать на бесконечные вопросы ребятишек. А они на каждый мой ответ хором протестуют и, перебивая друг друга, начинают рассказывать сами: как кормят пленных, что они делают после работы, какие песни поют, даже как ходят и как произносят русские слова. Срывается почти каждый урок, но успеваемость по предмету почему-то стала стопроцентной.
Яков Макарович Сыромятин, наверное, ошибся. До войны он остерегал Мишу Разгонова от бесполезных дел, натаскивал его, как кутенка, в лесу и учил по своей житейской книге, в которой все заранее на долгие годы спланировано. Только ведь так не бывает. Какой бы столб высокий да крепкий ни был, он уже никогда не сможет снова стать деревом. А жизнь и есть дерево. Будь книга хоть самая мудрая, но если в ней нет жизни, она похожа на столб без веток и листьев. Мне жалко Мишу — душа у него к доброму тянется. Он должен расти вольным человеком, а должность его может сейчас ожесточить, укоротить ветви его фантазий. А может быть, и не права я…
Девочки взрослеют прямо на глазах. Юля Сыромятина из уличного атамана превращается в статную красавицу. Ум у нее детский, а в душе уже пробуждается женщина. Я услышала только обрывок фразы. Юля о чем-то просила Мишу Разгонова: “Ну чего ты…” Но столько было в этих словах нежности, ласки, женского обаяния, что Миша перестал хмуриться и согласно кивнул головой.
Что за тайны у этих совершенно разных по характеру подростков? Мишу уважают и школьники, и взрослые односельчане, а Юлю просто боятся, даже старшеклассники, никто не знает, что она выкинет в следующую минуту. Такие разные и вот ведь с какой нежностью относятся друг к другу…
Ходила по школьным делам в сельсовет. Таня Солдаткина все придумывает себе новые хлопоты. Между складами и пожаркой строит общественную баню. Теребит Парфена Тунгусова, чтобы тот освободил от овощей старую церковь, в которой до войны был клуб. Клуб, мол, и теперь нужен. А тут еще решила, как просохнут дороги, собрать людей на базар. Пусть, мол, базар и не такой будет, какие устраивались в мирные годы, но чем богаты люди, тем могут и поделиться друг с дружкой.
Раньше-то Нечаевка была центром волости и сюда дважды в году — весной, перед посевными работами, и поздней осенью, после уборки урожая, — съезжались из окрестных деревень и хуторов. Славился нечаевский базар в те годы не только богатством — душа у него была особенная, что ли. Пустырь за церковью превращался на два-три дня в веселый табор: тут тебе и театр, и качели для молодых, и смотрины невест, и сговоры сватов. Праздник, одним словом.
Эх, Таня, отчаянная головушка! До праздника ли сейчас людям?»
Отодвинулась торопливая весенняя суматоха в озерном краю, и наступила пора тихой летней благодати, когда зорька с зорькой сходятся, сводя почти на нет и до того короткие ночи. В одно такое раннее утро Аленка умывалась во дворе, а Мишка поливал ей из ковшика. Как-то уж само собой сложилось в семье Разгоновых, что Мишка незаметно для себя принял роль старшего брата и относился к Аленке бережно, но разговаривал с ней серьезно, на равных.
— С гуся вода, с тебя худоба, — приговаривал он, подражая бабке Сыромятихе, однако со смешинкой в голосе. Поливал ей на руки чистую до голубизны родниковую воду. — Чур тебя от глаза худого, от разбойника лихого и от всех страстей-напастей. Смывай с себя остатки болезни и не вздумай наперед хворать.
— А почему вода голубая? Разве она не из нашего озера? — удивилась Аленка.
Мишка тоже удивлялся своему терпению к Аленкиным «почемучкам» и своей разговорчивости.
— Воду эту я принес из родника Кусоккан. В нем самая лечебная вода. Наши старушенции талдычат, что раньше она еще целебнее была, почти мертвых на ноги поднимала.
— Ага, вот ты и попался, — Аленка засмеялась и брызнула с рук Мишке в лицо. — Ты думал, что умру. Да? Думал, думал… Я вспомнила — ты приносил эту воду каждое утро. Вот! За весну я, наверное, целое ведро ее выпила, да?
Мишка улыбнулся.
— Может, и выпила. Да еще ведра два на умывание.
Аленка вскинула ресницы, удивленно склонила голову и представила, как вставал рано утром Миша и бежал к роднику за водой. Смех ее пропал, она тихо спросила:
— А почему родник так чудно назвали?
— И не чудно вовсе. Это казахское название. Дед Яков рассказывал, что на том месте злой человек подстрелил лебедиху. А второй лебедь загоревал, не захотел больше жить один, поднялся выше облаков и ударился камнем о землю. И где упал, родник из земли пробился. По-казахски ак — белый, ку — лебедь, соккан — убили. Вот и получается — Кусоккан: место, где убили белого лебедя.
— И теперь лебеди не живут здесь?
— Живут. Не у родника, конечно. Завтра в лесничестве увидишь самое красивое и большое наше озеро. У него русское название — Лебяжье. Вот на нем-то и живут лебеди. И белые, и розовые. Только розовые шибко пугливые.
— Миша, а почему ты сегодня не на работе?
— Потому что сегодня воскресенье. И еще потому, что Татьяна Солдаткина разрешила всем нечаевским побазарить. А ты можешь хоть минутку помолчать?
— Нет, не могу. Ты же чуть свет убегаешь в лес и ничего мне не рассказываешь.
— Сегодня не убегу.
— И целый-целый день будешь дома? Вот хорошо! А что мы делать будем?
Аленка взяла ковшик и стала поливать Мишке. Он неторопливо мыл лицо, шею, довольно фыркал.
— На базар сходим. На озеро. Надо лодку проконопатить. Потом собираться начнем.
— В лесничество?
— Как порешили, так и будет… — он прислушался. — Погоди-ка. Вроде кто-то буксует?
На околице села в дорожной колдобине застряла полуторка. Совсем близко от избушки Разгоновых — она ж с краю первая.
Мишка и Аленка подбежали к машине. Мишка тут же принялся бросать под колеса толстые ветки, камни.
Взад-вперед раскачивалась машина, но левое заднее колесо беспомощно вращалось в жидкой грязи.
Аленка сидела на взгорке и с любопытством рассматривала машину, шофера, облака над озером. Ей было радостно, что она выздоравливает, что так много солнца и можно погладить рукой молодую траву, что скоро они переселятся в лесничество, и она увидит настоящий лес с озерами, цветами, птицами. Хотя цветы и здесь есть, вот они, огненно-желтые на мохнатых ножках, но там они, представляла себе Аленка, какие-то необыкновенные должны быть.
— Нет. Видимо, трактор надо искать или ждать попутку, — сокрушался шофер. — Да откуда в выходной день попутка…
— А ты бревнышко привяжи к колесу-то, — посоветовал Мишка. — Потом газани как следует, машина и выпрыгнет из ямы. Я видел, как колесный трактор вызволяли из траншеи таким макаром.
— Давай попробуем.
Они привязали толстой проволокой чурку к гонявшему воздух колесу.
— Ты чей будешь-то, такой сообразительный?
— Да здешний я, нечаевский. Мишка Разгонов.
— Разгонов? Ого! Неужели Ивана Разгонова сын?
— Ну.
— Так я ж очень хорошо до войны твоего отца знала.
Мишка хохотнул.
— Как это — знала? Заговариваешься, парень.
— Да не парень я, а Зоя. Зоя из эмтээс.
— Ну да?
— Вот тебе и «ну да», — Зоя улыбнулась, сняла кепку и тряхнула пышными светлыми волосами. — Узнаешь?
— И вправду Зоя, — засмеялся Мишка. — Ну и дела! Как это я тебя за два года успел позабыть? Ты ведь до войны в пионерлагере вожатой была. Скажешь, нет?
— Ага! Вспомнил! Эх, и жизнь тогда была! Ели четыре раза в день, и обязательно мертвый час после обеда… Даже не верится. Подожди, а это правда, что на войну ушли все ваши нечаевские мужчины?
— Как один.
— Да… Все на войне, а меня вот не взяли. Говорят, изучи свой автомобиль как следует, тогда, может, и возьмем. Между прочим, обещали записать в морской десант.
— Городи давай! Там в юбках не напрыгаешься.
— Так я на машине. Снаряды возить, раненых… Ну и все, что нужно для самого переднего края. Сам военком обещал.
— Ух ты! — позавидовал Мишка. — У нас Жултайка Хватков тоже напрок собирается заявление подавать в морскую пехоту. Если война, конечно, не кончится.
— Да что-то не видать конца-то… Отец пишет?
— Редко. Поди, недосуг все.
— Ничего. Напишет.
Аленка подошла ближе к машине, чтобы лучше рассмотреть девушку-шофера. И удивилась — такая молоденькая, всего на два-три года постарше, а уже машину водит и на фронт собирается. Аленка даже в кабину заглянула, нет ли там другого шофера, более серьезного. Нарвала на обочине лютиков и прикрепила букетик к зеркальцу у ветрового стекла — пусть Зоя-шофер ездит и посматривает на цветы, ей ведь некогда собирать их.
Зоя уселась в кабину, включила скорость. Рывок — и машина, подкинув левую сторону кузова, выскочила из ямы. А из кузова вылетел мешок. Он упал рядом с дорогой в канаву и развязался. По траве брызнула, рассыпаясь, белая-пребелая соль.
— А почему ты в воскресенье работаешь? — спросил Мишка, помогая Зое водрузить мешок в кузов машины.
— Да какая это работа? Так, прогулочка. Попросили для вашего сельпо одну ездку сделать. А почему не сделать?
— И то правда.
— Ну, спасибо, Михаил Иванович. Соль-то собери, пригодится в хозяйстве. И вот тебе еще на память…
Машина умчалась.
Аленка прижала к щекам ладони. Щеки горели. От радости, наверное, что день по-доброму начался, что голова сегодня не болит, что живут на земле вот такие хорошие люди, как Миша и Зоя-шофер. Уж очень понравилась ей Зоя, простая и необыкновенная. Волосы у нее красивые, и улыбается так, будто солнышко светит. Ни словом не обмолвилась с Аленкой, но как-то так посмотрела, что, кажется, теперь целую вечность они знакомы.
— Что она тебе подарила? — Аленка попыталась разжать Мишкин кулак.
Мишка показал — складной нож с двумя лезвиями, пилочкой и шилом.
— Красивый какой…
— А то! Классная вещица. Такой складень в нашем мужском деле на вес хлебушка.
Он испробовал ножи, большой и маленький, открыл шило и пилочку.
— Надо смастерить ей буксир. Негоже без него на такой машинешке. Я приглядел в одном месте сталистую проволоку. И крепкий, и легкий буксир получится. В пору для полуторки.
Мишка снял рубашку, завязал рукавами узел на вороте. Получился небольшой ситцевый кулек. В него ребята осторожно собрали драгоценную соль.
— Знаешь что? Давай сейчас зайдем к Егорке и прямо на базар, — вдруг решил Мишка. — Выменяем на соль чего-нибудь сладкого или тебе какую ни на есть обувку. А?
— Идем, — согласилась Аленка. — Я еще ни разу базара не видела.
Не только базара, она еще и Нечаевку-то путем не успела рассмотреть, ведь сегодня первый раз по-настоящему вышла со двора Разгоновых.
К базару ребята шли поскотиной мимо огородов. Аленка собирала цветы. Здесь цветок был сразу похож и на ромашку, и на медуницу, и на городскую гвоздику. Только цвет у него свой — нежно-голубой, почти небесный.
За старой деревенской церквушкой стояло несколько длинных, сколоченных из грубых досок столов. Все, что могла организовать для нечаевского базара Татьяна Солдаткина.
Однако людей собралось много.
Слышался русский и казахский говор. Мычали привязанные к телегам коровы. Блеяли овцы, пищали в корзинах цыплята. Чуть в сторонке держались наособинку и строили скучающий вид бродячие тощие псы.
Постороннему сразу бросилось бы в глаза отсутствие покупателей. Все хотели что-то продать или обменять.
По базару Мишка и Егорка шли степенно, Аленка же с превеликим любопытством.
Егорка сказал со знанием дела, прицениваясь к соли, которую нес Мишка:
— Пороху аль дроби на эту соль можно выменять столько, что на всю осеннюю охоту хватит.
— Ружейный провиант у меня есть, — ответил Мишка. — Начальство снабжает. Смотри — Микенька. Наш пострел везде поспел. И Жултайка. Вся гвардия.
Микентий разложил на столе самодельные прищепки и расхваливал свой товар несмелым голосом:
— А вот прищепки… Лучше казенных. В районе их нарасхват, да ехать лень… Отдам за яйца. Штука за штуку. А вот прищепки…
Бабка Сыромятиха выставила на продажу молоко и творог. С ней стояла за прилавком и Юлька. Егорка не утерпел, поддел подружку:
— Торгуешь?
— А тебе какая забота? Не ворованное чать.
— Ну-ну, тренируйся. Може, завмагом станешь.
У Анисьи Князевой пирожки с куриными потрохами. Она весело зазывала прохожих:
— Пирожки с мясом, мясо с пирожками! Три дня как с огня и все пар идет… — Заметила Аленку, поманила ее пальцем, подала самый румяный пирожок. — Отведай-ка наших, пока тепленькие. Все одно — покупателей нет.
— Спасибо.
— Кушай на здоровье.
Возле чабанской двуколки, в которую была запряжена низкорослая мохнатая лошаденка, шел непонятный торг. Ганс Нетке сначала наблюдал, как пожилой казах, раскуривая трубку, мучился с огнивом, высекая огонь. То ли трут отсырел, то ли камень кресалу не подчинялся, но искра получалась слабенькая, и трут не горел. И тогда Ганс достал из кармана зажигалку, протянул ее казаху. Тот недоверчиво посмотрел на пленного и покосился на его железное огниво. Курить, однако, шибко хотелось, и он взял зажигалку. Из принципа сначала прижег трут, раздул его хорошенько и уж потом от него раскурил трубку.
— Хороший машинка, быстрый. Сам придумал? — прищелкнул языком от удовольствия казах, протягивая зажигалку хозяину.
— Найн, найн! Забирайт себье, памят, — отстранил Ганс его руку. Казах удивленно вытаращил глаза. Такую машинку — и просто так, на память? Да еще от немца? Нет, просто так он не возьмет. Обменять может, на то здесь и базар. Он стал предлагать Гансу наполненный самосадом кисет, отороченный лисой вельветовый малахай, новый ременной кнут. Ганс отказывался от совершенно не нужных ему вещей. Да и казах ни в какую не хотел брать задаром такую диковину. А со стороны казалось, что они не могут сойтись в цене.
— А вот шкура, хороший бычий шкура, сапсем сырой. Можна подметки делат, можна бешбармак варит, — призывал покупателей широкоскулый одноглазый Базарбай. Одной рукой он теребил край шкуры, а другой, спрятанной в рукав, то и дело вытирал слезящуюся пустую глазницу.
Рядом развеселый Жултайка Хватков в неизменной штопаной-перештопаной тельняшке расхваливал рыбу на манер Базарбая:
— Продается свежий рыпка! Кому, кому свежий рыпка?! Мал-мал шевелится — два рубли, сапсем не шевелится — адин руп!
Под церковной стеной сидели два инвалида: молоденький белобрысый моряк с обожженным лицом, с повязкой на глазах, и усатый пожилой солдат с деревяшкой вместо ноги и рукой-протезом. Моряка звали Сергеем, солдата — Амантаем. Встретились они в тыловом госпитале под Курганом, и вот теперь вместе путь держали в родную деревню Гренадеры, что километрах в двенадцати от Нечаевки.
Сережа играл на трофейном перламутровом аккордеоне, который ему подарили еще в Ленинграде ребята с торпедного катера, его, Сережиного, катера под номером 23. Играл Сережа и тихо пел:
Спит деревушка, дремлет старушка,
Ждет, не дождется сынка.
Старой не спится, старые спицы
Тихо дрожат в руках.
Ветер соломой шуршит в трубе,
Тихо мурлыкает кот в избе.
Спи, успокойся, шалью укройся.
Сын твой вернется к тебе.
Песня заставила Аленку остановиться. Знакомые слова? Или знакомая мелодия? А может быть, что-то напомнило ей, что видела она предвесенней порой в блокадном Ленинграде?
Пел моряк. Слушала его Аленка. И почтальонка Анисья, и бабка Сыромятиха слушали. И даже Ганс с несговорчивым казахом, приостановив «торг», тоже слушали.
Аленка заметила Ганса и сразу вспомнила похоронную процессию на окраине Ленинграда. Она ее видела, когда их, детей, увозили в эвакуацию. Гроб, сколоченный из грубых досок, стоял на санях, которые волокла худая лошаденка. Следом шли три музыканта, раненые демобилизованные моряки. Один играл на медной трубе, другой растягивал мехи гармошки, а третий бил в большой барабан. Музыканты, наверное, не умели играть похоронный марш, потому и исполняли в замедленном темпе что-то другое. Аленка узнала мелодию той самой песни, которую пел сейчас моряк с повязкой на глазах:
Утречком ранним гостем нежданным
Сын твой вернется домой.
Валенки снимет, крепко обнимет,
Сядет за стол с тобой.
Будешь смотреть, не смыкая глаз,
Будешь качать головой не раз,
Тихо и сладко плакать украдкой,
Слушая сына рассказ…
Вспомнил и Ганс, зачем отпрашивался сегодня у коменданта лагеря, зачем пришел на базар и кого искал здесь. В его кармане лежал маленький оловянный солдатик, по которому, наверное, очень скучает эта грустная девочка.
Аленка и Ганс встретились взглядами. Ганс торопливо сунул казаху свою зажигалку и направился к Аленке.
— Битте, — и протянул ей солдатика.
— Мой солдатик… — Аленка испугалась. И обрадовалась, когда сжала солдатика в кулачке.
— Ганс имейт фатерланд тоже маленький сын Зигфрид. Зигфрид отшень любит игрушка…
В растерянности стояла она перед немцем — не знала, благодарить его или просто отвернуться, чтобы не видеть его зеленой формы, не видеть участливого, по-человечески доброго лица. А разве может, билось в сознании девочки, у этих людей быть такое доброе лицо и приветливые глаза?
Растерянность Аленки заметила Анисья Князева и набросилась на немца:
— Уходи с глаз, проклятущий! Видишь, дитя перепугалось тебя? Нагнали страху на людей, ироды. Житья от вас нету!
— Да не поймет он ни черта, — вступился Мишка Разгонов. — Слушай, как там тебя, давай наххаузе. Ферштейн?
— Я, я. Ихь ферштейн. Спасибо, — Ганс затравленно оглядел сельчан и торопливо пошел с базара.
Ребята остановились возле служивых. Мишка присел и спросил усатого солдата:
— Дядь, скоро война-то кончится?
— Как добьем… добьют там фрицев, так и войне конец. Мы-то с землячком уже отвоевались… — Амантай отстегнул протез руки, потом ослабил ремни на деревянной ноге. — Ноют, понимаешь, обрубки, шайтан их забери. Не привыкли еще в укороченном виде жить.
— Амантай, браток, ты не весь разбирайся. А то я сослепу-то не соберу тебя правильно.
— Дяденька, а чем вы торгуете? — поинтересовался Егорка.
— И отвоевались, и отторговались… Землячка нашего Базарбая поджидаем. Обещал за сто рублей до Гренадеров нас подбросить.
— За сто рублей? — удивился Мишка. — Вот шкура!
— Точно, — согласился моряк. — Кажется, шкуру он сейчас и продает. Только не ясно — свою или чужую.
— Пойдем-ка, Егорка, выясним, что там за шкура.
Подходя к телеге Базарбая, Егорка тут же выпалил ходячую поговорку:
— Ходя, соли надо?
— У, шайтан! Гуляй дальше! Такой молодой да красивый, а как дразнить обидным словом уже знаешь…
Пришлось Мишке улаживать отношения. Он стукнул дружка по затылку и почтительно обратился к Базарбаю:
— Аман, Базарбай-ага, не сердись на него. Он правду говорит. Вот, смотри, — и развязал ситцевый кулек.
— Вай-бой, какой хороший сол, — оживился одноглазый. — Где достал, дружка?
— Где достал, там уже нету.
Вразвалочку подошел Хватков.
— Михалко, бери ведро рыбы за две горсти соли.
— Стой, шайтан! Я первый, — заволновался вдруг Базарбай. — Дружка, что ты хочешь за свой красивый сол?
— Твоя шкура не нужна.
— Г-ы-ы-ы! — загоготал Жултайка. — А если порядиться, так, может, и уступит по дешевке?
Но у Мишки был свой план.
— В Гренадеры едешь? — спросил он.
— Туда, туда. Моя пастухом там нанимался. Весной хутор свой строил сапсем рядом с Гренадеры.
— А зачем деньги берешь с фронтовиков?
— Как зачем? Дорога большой. Лошадь туда-сюда кормить надо. Новый сбруя покупать надо. Все деньга стоит. Твоя сол тоже деньга стоит. Сколько хочешь?
— Отвезешь фронтовиков до Гренадер, — предложил Мишка. — Если согласен, соль твоя.
— Э, дорого хочешь. Возьми лучше шкура. Смотри, какой он балшой, сырой, толстый. Мало-мало палишь, ножичком скоблишь, вечером печка ставишь. Утром, пожалуйста, кушай. Кушать не хочешь, не надо палить. Солнышка вешай, суши, ковер будет. Ковер не хочешь, два недели овечьим г…м мажь, вода мочи, подметка будет.
Жултайка снова загоготал. Смешно стало и Мишке с Егоркой.
— Нет, я лучше отдам соль Жултайке, — начал хитрить Мишка. — Он хоть рыбой нас будет снабжать все лето.
— Точно, Михалко!
— У-у, шайтан! — застонал Базарбай и начал вслух соображать: — Что лучше, сол или сто рублей? Сто рублей хорошо. Сол, однако, тоже надо. Но деньга лучше.
— Ладно, бери еще в придачу рыбу вместе с ведром, — предложил Жултайка.
— Моя согласна, — Базарбай торопливо схватил соль, ведро с рыбой и позвал служивых: — Эй, дружка, прыгай телега! Домой ехать будем.
В это время Аленка, присев возле моряка, расспрашивала его о своем родном городе.
— И трамваи теперь ходят?
— Сам катался. Порядочек навели в Питере как на гвардейском корабле.
— И кинотеатры работают?
— Точно. А по Невскому люди гуляют, как до войны. Только все больше военные. Эх, скорей бы повязку с глаз сорвать! Так хочется землю по-людски увидеть. Сестричка, а какое небо сейчас?
— Голубое. Как и эти цветы. Возьмите, пожалуйста.
Она разделила свой букетик на два одинаковых. Один отдала моряку, другой — солдату.
— Спасибо, дочка, — Амантай понюхал цветы, вздохнул. — Степью пахнут.
— И небом, — добавил моряк.
— Сережа, как вы думаете, найдет меня здесь папа? — с надеждой спросила у моряка Аленка.
— Жив останется — найдет. Жди, сестричка. Обязательно дождешься. Меня вот тоже один человек ждет…
— Девушка? Она красивая?
— Зоя-то? Красивая. И отчаянная. Шофером работает.
— Ой! Зоя из эмтээс?
— Ты ее знаешь?
— Да, с полчаса назад видела. Она еще здесь, наверное. В сельповском магазине товар разгружает. Я сбегаю.
— Стоп машина! Никуда не бегай, никого не зови. Не такого калеку она ждет, а полноценного человека. Вот сниму с глаз повязку…
— Ну как вам не стыдно! Вы же герой! У вас и медаль «За отвагу». Ведь она гордится… — Аленка сорвалась с места и побежала.
— Труби сбор, браток. Собирай свои конечности, — толкнул моряк Амантая. — Надо срочно отчаливать.
— Может, права девчушка? Обидишь невесту.
— Ну, не могу я в таком параде перед ней объявиться.
Они подошли к телеге. Базарбай уже подтягивал подпругу. Жултайка помог им сесть, уложил аккордеон, спросил моряка:
— Слышь, земляк. Ты отца моего на войне не встречал? Ульжабая Хваткова? Бедовый он у меня. В морской пехоте служит…
— А, это ты, Жултайка. Нет, не встречал Ульжабая. До войны частенько с ним виделись, а там не привелось.
Подошла Анисья Князева, протянула Амантаю газетный сверток.
— На дорожку вам, служивые. Соскучились, поди, по домашней-то стряпне? Вот и отведайте.
— Спасибо, солдатка.
— Кушайте на здоровье.
Телега ходко покатила с базара.
А к церкви на предельной скорости подлетела полуторка. Круто развернулась, проскочила базарчик и, преградив дорогу повозке Базарбая, резко затормозила. И все услышали:
— Сережа!
Двое у машины обнялись и не могли разомкнуть рук.
— Счастливые… Хоть калеку, а дождалась, — Сыромятиха смахнула слезу, перекрестилась.
Анисья закусила губы.
Жултайка Хватков неторопливо подошел к телеге, подмигнул усатому солдату и, не обращая внимания на протесты Базарбая, отобрал у него соль и ведро с рыбой.
Служивые перебрались в машину. А Жултайка уже кричал во всю глотку:
— Продается свежий рыпка! Кому-кому свежий рыпка?! Мал-мал шевелится — два рубли! Сапсем не шевелится — адин руп! Кто деньга ни имеет — так отдам…
Мишка только теперь хватился Аленки. Вдвоем с Егоркой они обошли базарчик и нашли ее за церковью. Аленка сидела на ступеньках высокого крыльца и отдыхала. Она устала от первой прогулки, от нахлынувших за утро впечатлений.
Ребята сели рядышком.
— Они увиделись? — тихо спросила Аленка.
— Еще как! — пробасил Егорка. — Не повезло Базарбаю, без рыбы и без соли остался…
— Это очень хорошо, когда люди встречаются после разлуки. Правда, ребята?
Ну как тут не согласишься? Конечно, хорошо, когда люди встречаются, да еще такие хорошие люди. Подошел веселый Жултайка.
— А! Вот вы где, беглецы! Говори, Михаил Иванович, куда соль твою девать?
— Возьми себе, если надо.
— Ва! Какой ты бестолковый! Зачем тогда базар да тащил?
— Хотел выменять на обувку. Аленка-то совсем босая.
Широкоскулая загорелая физиономия Жултайки помрачнела. Он аккуратно поставил у крыльца ведро с рыбой, опустил на ступеньки кулек с солью и озабоченно почесал свои давно не стриженные смоляные волосы.
— Айда ко мне! — решительно заговорил он. — Когда отец уезжал, всякий-разный инструмент оставлял. Сафьян мало-мало тоже есть. Жултайка мало-мало шить, латать умеет. Айда ко мне. Будем делать нашей Аленке сапожки, самый красивый, самый легкий. Чего смотришь? Думаешь, не сделаем? Сделаем! Все сделаем! Живы будем — хрен помрем!
