После случая в театре, по приказу Девильнева, солдаты, казаки и тайные агенты прочесывали все подозрительные кварталы. Заглядывали в сараи и погреба. Искали в поле и в лесу. Прокалывали штыками и пиками стога сена. Но никаких следов наглых разбойников нигде не нашли. Были устроены назирки на базарах, в кабаках и общественных банях. И все это пока что не давало эффекта.

Между тем на Томи прошел лед, Горемир и Еремей отправились в поход к Синему утесу. Они плыли против течения в долбленой лодке. На корме с веслом сидел Горемир, причем не столько греб, столько направлял лодку вверх по реке силой своего взгляда.

— Как ты это делаешь? — спрашивал Еремей. — И долго ли этому надобно учиться?

— Я с этим родился! Меня родной папенька боялся! — отвечал Горемир. — Силе взгляда не учатся, она дается от природы.

— От черта? — спросил Еремей.

— Сам ты черт! Садись тогда в корму и греби!

— Да пошутил я! — сказал Еремей. — Не обижайся. Раз у тебя взглядом получается, так ты сиди на корме. А я тебе песню спою:

— Здоров ты орать! — сказал Горемир. — Как раз казаков или солдат на наши головы накличешь! Сам же говорил, что они всюду теперь шастают. Ну, где твой утес? Вот эта скала?

— Она самая! Говорили знающие люди, что внутри сей скалы дыра сквозь всю нашу матушку-землю. И я там видел в пещере ящерицу размером со слона, которая стережет золото…

Вообще-то Еремей уже не мог понять, то ли он тогда видел ящера во сне, то ли наяву?

— Посмотрим! — сплюнул в великую реку Томь зеленой слюной дед Горемир. — Насчет дыр мы завсегда мастера!

Они вытащили свой обласок на берег, укрепили его колом, продетым в звено цепи. Взяли ломы, лопаты.

— Здесь копай! — топнул Еремей посреди груды разноцветных галечников. Поплевали на руки, принялись копать. Галька стала быстро оседать под ногами.

— Эй! Провалимся! — вскрикнул Еремей.

— Хрен с ним! — отозвался Горемир.

И они действительно провалились. Еще глаза не привыкли к полумраку подземелья, как неподалеку раздался не то грохот, не то рев.

— Ящерица! — испуганно воскликнул Еремей. — Золото стережет!

— А я вот ей, курве, сейчас покажу, я же мужик в силе! А я уже вижу, что она хучь и большая, а женского пола, самка. А как с женским полом управляться, мы знаем. Мы землю от океана до океана русскими людьми засеяли! И подземелья засеем, ежели потребуется.

Горемир кинулся в темноту навстречу шуму и грому. И то ли ящер со страшным ревом ударил своим гигантским хвостом, то ли внутри земли что-то отпало, но земля тряслась, гудела. Стало трудно дышать, рот и ноздри забило серой и каменной пылью.

«Вот тебе и колдун!» — подумал Еремей. Он долго скреб гальку руками, сбил в кровь пальцы, уже терял силы, когда увидел свет и голубизну реки. Позади него из утробы земли валил удушливый дым.

— Спасите! — завопил Еремей.

Рядом отозвался чей-то голос:

— Зараз спасем! Хватай его, братцы!

Это были казаки. Могучие мужики уверенно сидели на своих маленьких, но шустрых лошадках-монголках. На головах у них, несмотря на теплую погоду, были косматые папахи, в руках они держали длинные острые пики и арканы. Один из арканов тотчас обвился вокруг шеи Еремея.

Подъехал бравый сотник:

— Ну, что за налим попал в сети?

Один из казаков сказал:

— Это бугровщик, Ерема Жуков. Могилки старые потрошит.

Сотник почесал рукоятью ногайки за ухом.

— Бугровщик? Обыскать, золото отобрать и дать пятнадцать плетей, чтобы не бродил, где не надо, не тревожил прошлые века и года. Это грех — в чужие времена влезать.

Казаки обыскали Еремея, доложили сотнику:

— Золота при нем нет, видно, еще не успел накопать.

— Ну, тогда дать ему тридцать плетей! Еще больший грех — тревожить эту землю попусту! Земля эта, говорят, проклятая, люди место сие обходят стороной. Мы сюда забрели лишь по службе нашей. Ну, дайте ему сорок плетей за все про все. И пусть бежит бегом в город. Если еще здесь поймаем, всю шкуру спустим!

Еремею пришлось вынести суровую экзекуцию. Обласок у него отобрали и велели добираться до города пешком. «Чтоб вам всем в подземелье провалиться!» — мысленно пожелал казакам Еремей. Он решил жаловаться на казаков господину коменданту. Как-никак — старые знакомые. Что за порядки такие? Ни за что ни про что выпороли, да и еще лодку отобрали! Ни Бога, ни начальства не боятся.

А комендант Девильнев в это самое время читал почту, как это обычно и бывало в предобедешнее время. Первое письмо было от тобольского губернатора.

«Милостивый государь мой, Фома Фомич!

Здравствуй на долгие года! Сообщаю, что у нас в Тобольске гостил небезызвестный тебе Александр Николаевич Радищев. Человек, о котором императрица Екатерина Великая сказала: «Да он бунтовщик, хуже Пугачева!» Эдакое впечатление произвело на императрицу сочинение бедняги Радищева: «Путешествие из Петербурга в Москву».

Ты, я чаю, знаешь, что в детстве сей Радищев состоял в пажеском корпусе, где обучал его преподаватель, француз Морамбер. Затем юный Радищев учился за границей.

В 1776 году он поступил в Коммерц-коллегию, во главе которой стоял граф А. Р. Воронцов. Радищев управлял тогда Петербургской таможней. В те времена редактор сатирических журналов «Трутень», «Живописец» Н. И. Новиков, о котором ты тоже наслышан, немало по-дружески влиял на Александра Николаевича. Думаю, что встречались они не только в редакциях журналов, в литературных салонах, но и в тайной ложе.

За свое сочинение Радищев был помещен в каземат Петропавловской крепости. Его приговорили к смерти. Всемилостивая Государыня наша Екатерина Великая, которая сама не чужда писательству, проявила свое милосердие. Заменила казнь ссылкой на десять лет в Сибирь. Граф Воронцов получил внушение.

Однако А. Р. Воронцов отправил вслед ссыльному Радищеву специального курьера, с просьбой к губернаторам: узника расковать и оказывать ему в пути всяческое содействие. Воронцов заключал послание к нам, сибирским начальникам, напоминанием о том, что он «поставляет оказанные ему услуги в личное себе одолжение».

Мы в Тобольске продержали сего опального страдальца полгода. Ибо наши доктора сделали заключение, что продолжать путь нельзя, пока ослабленный организм ссыльного путешественника не поборет болезнь. И граф Воронцов все это время ссыльного Радищева не забывал: слал ему книги, деньги, нужные для науки предметы. А недавно Воронцов отписал нам, чтобы мы отправили господина Радищева дальше. Следующим крупным городом на пути его будет Томск. Выехал он назад тому три дня. Жди его, вышли ему навстречу хороших лошадей. И прими несчастного согласно законам нашего братства и твоего разумения…»

Девильнев отложил письмо. Кликнул Данилку Хвата, Шегереша и Саньку Бухтарму. Данилке Хвату было велено взять казаков и на паре троек ехать встречать Радищева. Шегереш и Санька вместе с Девильневым принялись готовиться к приезду гостя. Клавин, флейта, виолончель разместились на широком диване. Во всех подсвечниках огарки заменили новыми свечами. Кофе, чай. Серебряные подносы, зеркала, бархатные портьеры, картины. Настоящее шампанское в ведерках со льдом.

Девильнев думал о страшном нынешнем холерном лете. Пожары, ветра, все колокола томских церквей начали день и ночь звонить, скот начал падать. Тогда из Спасского на Томи привезли чудотворную икону Спаса Нерукотворного с мольбою о дожде. И вдруг надвинулась страшная черная туча, по этой туче побежали ветвями белые молнии, разразилась буря и гроза, потом встала радуга, посвежело. Во время грозы в Заозерье баба разродилась семью младенцами…

Ну вот! Все к приезду дорогого гостя готово. Есть еще нераспечатанное письмо. Пьер Жевахов написал из Франции. Девильнев разрезал конверт серебряным ножом, принялся читать:

«Дорогой мой! В каких событиях я участвую! С какими людьми общаюсь! Мой друг доктор Гийотен изобрел машину для отсекания голов. Опробовал её сначала на мышах. А теперь его машина взялась за настоящее дело. На днях мы казнили одного предателя революции. Нож машины господина Гильотена сверкнул, и голова преступника, как тыква, сама упала в корзину! Хоть бери её и неси на базар! Так я тут приобщаюсь к свободе! Зря ты, мон шер, киснешь и мерзнешь в этой проклятой Сибири! Бросай все! Скачи сюда! Это славная работа — биться за свободу! Я тут буду не последним человеком, в этой революции. Ты обо мне еще услышишь, Может, прочтешь в следующем номере революционной французской газеты «Монитор Универсель», я её тебе сегодня посылаю. Почитай, повеселись, да заведи себе красный фригийский колпак! Будем короновать пьяных проституток!..»

Девильнев вздохнул и отложил письмо. Петербург с него, как с француза, требовал подписаться под письмом осуждения парижских бунтовщиков. Письмо пропечатали в столичной газете. Его подписи под письмом не было. Может, и должности лишат. Но было как-то неловко дать подпись.

Через день прискакал казак с верхней переправы: Радищев уже прибыл, он на том берегу! Комендантские кареты проскакали через весь город к перевозу. На берегу четыре лошади с наглазниками ходили по кругу, наматывая на барабан прочный и толстый канат. Кантатные тяги влекли через бурлившую на порогах Томь огромный плот, на котором разместились кареты и повозки приезжих. Внезапно над рекой раздался истошный крик. Это лопнул канат, и плот тотчас накренился, роняя в воду людей и лошадей.

— Дьяблло! — по армейской привычке выругался Девильнев. Несколько больших лодок устремились к парому. Людям протягивали багры, рубили постромки, мешавшие лошадям освободиться от повозок. Плот зачалили другим канатом за толстенный прибрежный тополь. Его тут же прибило к берегу.

Из носа лодки на берег спрыгнул Александр Николаевич.

Девильнев пожал его руку:

— Не испортила ли вода ваше платье?

— Пустяки! По сравнению с тем, что мне могли отсечь голову, это не очень большое неудобство.

Карета быстро провезла их по нижнему городу, копыта звонко простучали по настилу моста через Ушайку, подняла на крутую гору.

— Это есть мой Версаль! — простер руки Девильнев. Радищев, оглядев все вокруг, сказал:

— Завидую. Просто райский уголок. Такая пересеченная местность. Холмы, увалы, реки, ручьи. И вы — на вершине с этими остатками древней крепости, в доме, утопающем в зелени! Поистине этому могли бы позавидовать и короли.

— Тем более, что некоторым из них теперь не позавидуешь! — добавил Девильнев.

В доме коменданта собралась шумная компания. Главные томские чиновники, конечно, состояли в масонской ложе, как и Радищев. Имперская власть была далеко. В Сибири народ вольнолюбивый и самостоятельный. Гремела музыка, и тосты звучали один за другим: за свободу, за науку, за искусство. Говорили о событиях в Петербурге, во Франции, в Америке. Вспомнили французского изобретателя Алекса Дутатье, который недавно изготовил первые искусственные зубы из фарфора. И конечно, вспомнили братьев Монгольфье. Они изобрели воздушный шар, и человек наконец-то смог подняться в небо. Как это все чудесно и удивительно! Поистине — для науки нет невозможного.

И на следующий день Александр Николаевич отправился на базар. Томичи несколько были удивлены тем, что сей знаменитый человек закупает не только кожу, но зачем-то покупает огромное количество бумаги и прочнейшего рыбьего клея-карлука.

И настал день, когда Шегереш, Данилка Хват и Санька Бухтарма на Воскресенской горе возле крутого обрыва развели огромный костер. Над ним поместили сооруженный Александром Николаевичем шар. Толпа зевак на Соляной площади все росла:

— Взлетит? Не взлетит?

Шар взлетел под приветственные крики и проклятия толпы. К шару была привязана корзинка, в которой помещались две куклы, изображающие кавалера и барышню. Шар умчал их за реку, за далекие хвойные боры. Александр Николаевич улыбнулся Фоме Фомичу:

— Вот видите, дорогой комендант, если сделать такой шар раз в сто больше, то он сможет поднять и лошадей, и кареты с людьми. Тогда мы сможем путешествовать через леса, реки и горы с необычайной быстротой и удобством. Ни тебе тряски, ни возможности свалиться в воду…

А вскоре Радищев уже следовал дальше, в Илимский острог.

В августе 1791 года он писал А. Р. Воронцову из Сибири:

«После очень утомительной дороги, вследствие непрестанных дождей, я добрался до Томска в три недели и один день. Большая часть наших повозок поломалась. Это заставляет нас пробыть здесь несколько дней. И запастись колесами. Жители Томского уезда, кажется, живут в большем довольствии, чем многие другие. У них есть сбыт рыбы своих припасов на Колыванских рудниках. Пастбища громадны, земля родит хорошо…»

Радищев был прав. Томская земля давала хорошее прокормление своим людям. Но комендант Томска знал еще и другое: народ тут сборный и здешние обычаи, здешняя жизнь — это сочинение, вроде книг про моряка Робинзона Крузо.