Красная юбка
I
Ресаку не думал, что Хидэ, его младшая сестра, так серьезно отнесется к его приглашению и сразу же приедет в Наори. Он хотел лишь вселить маленькую надежду на будущее в сердце сестры, уже невесты, которая осталась одна в глухой деревне подле больной матери. «Не выберется ли она как–нибудь к нему в город с ночевкой — передохнуть от деревенских забот?» — написал он ей. Слова эти, подумал он, как–то ободрят сестру, у которой не было никаких радостей в жизни.
Однако от Хидэ тотчас же пришла открытка. Она сообщала, что матушка отпустила ее в город на один вечер и она выезжает в субботу утренним поездом. Это было полной неожиданностью для Ресаку. Он даже слегка растерялся, хотя сам же и пригласил сестру.
Растерялся он не потому, что приезд Хидэ доставил бы ему какие–то неудобства. Она бы нисколько не стеснила его. И все же внезапное появление сестры, неотлучно находившейся в деревне у прикованной к постели больной матери, напугало его. Уж не сбежала ли она потихоньку из дома? И не разбудил ли он в ней ненароком своенравного ребенка? Вот что всполошило его.
«Но нет, — подумал он, — Хидэ не такая девушка. Она не из тех, кто позволит себе натворить что–нибудь тайком от матери».
Открытка была написана карандашом, но слова будто плясали. Бросались в глаза черные, как тушь, иероглифы — наверно, то и дело облизывала грифель. Ему показалось, что он слышит, как бьется сердце его восемнадцатилетней сестры. Перечитал открытку еще раз, и душа его запела.
Ресаку поспешно бросился прибирать комнату. До субботы оставалось еще четыре дня, и с уборкой можно было бы повременить, но ему не сиделось на месте. Работал он плотником на маленькой верфи на окраине порта и там же, при верфи, жил. Ютился в жалкой каморке величиной в три татами на втором этаже сарайчика, где хранились инструменты. Но именно потому, что каморка была крошечной, ее надо было тщательно прибрать.
II
В субботу Ресаку вдруг проснулся ни с того ни с сего задолго до восхода солнца. В комнате было темно. На посветлевшем небе, видневшемся в незашторенное окно, тускло светили поблекшие звезды.
Хидэ как раз вышла из дома, подумал он, глядя на тусклые звезды. Чтобы попасть на утренний поезд, из дома надо выйти еще затемно и спуститься по узкой тропинке до станции у подножья горы. Деревня их находилась высоко в глухих горах.
Откроешь деревянную дверь позади дома — свет вырвется из сеней во тьму, и тень твоя длинно вытянется и закачается впереди тебя самого. Холодный горный воздух сразу же заберется за шиворот. Ему ясно вспомнилось ощущение холода, когда рано утром выходишь из дома, и он натянул тощее одеяло до самого носа.
Однако беспокоиться за сестру, находясь в городе, не имело никакого смысла. Возможно, даже и беспокоиться–то было не о чем. Хидэ, получив от матери разрешение съездить к брату, радостно спешит сейчас на поезд.
До полного рассвета было еще далеко. Он закрыл глаза и решил вздремнуть немного, но вдруг услышал какой–то звук — то ли шорох, то ли шарканье. Открыл глаза, приподнял голову — ничего не увидел, а звук пропал. «Наверно, почудилось», — подумал он.
Положил голову на подушку, смежил веки и снова услышал: шур–шур… Не открывая глаз, внимательно прислушался. Непонятно было, откуда доносится звук. И у самого уха слышно, и откуда–то издали.
Что же это такое? Словно кошка лакает суп из миски. Или утренний ветер поднялся на море. Налетит ветер, море в бухте чуть слышно зашумит, и волна тихонько лизнет причал верфи. Но для морской волны шорох был слишком тороплив.
Он открыл глаза. Из окна было видно утреннее звездное небо. И тут он вдруг понял, что это было. Это были шаги сестры. Она торопливо спускалась с горы, шаркая кедами по горной тропинке, на которую пала ночная роса.
Он удивился. Не может быть, чтобы шаги человека, идущего где–то в горах, на расстоянии многих десятков ри, слышались так отчетливо. Закрыл глаза, и опять послышалось: шарк–шарк… Да, это шаги сестры.
Он грустно улыбнулся с закрытыми глазами, подумал: «Скучаю очень по сестре, вот и чудится всякое». И проснулся вдруг среди ночи, потому что померещилось, будто она идет. Обычно он просыпался с восходом солнца, когда утренние лучи падали на его веки. Потому–то и удивился сегодня своему необычному пробуждению.
Потревоженный шарканьем шагов, спать он уже не мог. Быстро вскочил с постели, оделся и вышел. Делать особенно было нечего. Он двинулся вдоль причала к соседнему заводу, изготовлявшему какие–то железобетонные конструкции. Пройдя довольно далеко, остановился, подумал: «Хорошо, что день собирается быть ясным». Море было спокойным, а небо на горизонте холодно блестело, как длинный меч, положенный набок.
«Вернется Хидэ в деревню, и зима уже не за горами», — вдруг пришла ему в голову мысль, и он вздрогнул от пробравшего его озноба.
III
Поезд, на который села Хидэ, прибывал на станцию Наори в одиннадцать пятьдесят. Ресаку сходил на станцию и уточнил это в тот день, когда получил от Хидэ открытку. Шел уже двенадцатый час, а он почему–то медлил. Наконец хозяин напомнил ему: «Эй! Скоро уже половина двенадцатого. Иди встречать сестру–то».
Ресаку вышел с верфи и, придерживая карман джемпера, бросился бежать со всех ног.
Если бы он направлялся прямо на станцию, спешить не надо было. Но ему нужно было еще заглянуть на почту и снять немного денег со сберегательной книжки. Была суббота, и почта работала не полный день, так что, встретив Хидэ, он не успел бы уже получить деньги.
Он ворвался на почту, вынул из кармана джемпера сберегательную книжку и личную печать, положил ее у окошечка контролера, но печать скатилась и упала на бетонный пол. Он тут же поднял ее, обдул и просунул в окошечко. Женщина–контролер с подозрением взглянула на него. Он сильно запыхался.
— Извините. Торопился очень… — сказал он, заискивающе поклонившись.
— Ваше имя?
— Итиномори Ресаку. Двадцать один год. Он сообщил и свой возраст, хотя никто его об этом не спрашивал, и подумал: «А зачем она интересуется именем, оно же в книжке написано». Контролер посмотрела в книжку и, нахмурив брови, стала разглядывать печать. Он забеспокоился: «Что это она нашла там странного?»
— Сестра из деревни приезжает. Вот я и… — сказал он поспешно, понимая, что говорить это вовсе не обязательно.
— Хорошо, что не хрустальная.
Женщина мельком взглянула на него, улыбнувшись краешками губ. Это она о печати, понял Ресаку. Была бы, мол, хрустальная, раскололась бы, когда упала на пол. Он вздохнул с облегчением и застенчиво улыбнулся в ответ: где уж, мол, нам иметь хрустальную печать!
— Грошовая… — сказал он, вытащил из–за пояса полотенце и вытер потное лицо.
Выйдя из почты, он снова бросился бежать.
IV
Хидэ, смущенно опустив глаза, прошла с перрона в тесной толпе пассажиров. Ресаку, ожидавший у киоска, увидел ее и догнал, когда она уже вышла из вокзала. «Эй» — окликнул он ее сзади. Хидэ испуганно остановилась и, жмурясь от солнца, взглянула на него.
— Ну вот я и приехала, — сказала она. На глаза ее навернулись слезы.
Ресаку никогда не приходилось встречать ни родственников, ни вообще кого–либо, и он не знал, что надо говорить в таких случаях. Моргая глазами, он сказал только:
— Спасибо.
Волосы Хидэ, как и прежде, были заплетены в косички, на ней была черная стеганая куртка, похожая на мужскую, и короткие, чуть выше колен, брючки мышиного цвета. В руке она держала тяжелый узел.
— Пойдем! — сказал Ресаку и выхватил у нее узел. Округлый на вид, он оказался значительно увесистей, чем на первый взгляд. Из–за тяжести узелок на нем туго затянулся и стал как камень. — Что у тебя здесь? — обернулся Ресаку.
Хидэ трусцой догнала его и сказала:
— Каштаны и рис.Половина — подарок для твоего хозяина, половина тебе.
«А для чего рис?» — подумал он. Оказалось, мать велела взять, чтобы сестра не объела его.
— Все заботится матушка, — засмеялся он. И, чувствуя, что лицо его как–то странно скривилось, спросил, глядя прямо перед собой: — А что, она здорова?
— Здорова.
Ресаку молча кивнул. Он понимал: давно болевшей матери просто не стало хуже. Даже полегчало немного, если отпустила к нему.
Они пересекли площадь и вошли, как он и задумал, в кафе «Кит». Время было обеденное, народу много. К счастью, один из посетителей встал из–за стола, и они уселись рядышком на его место.
— Выбирай, что хочешь, — прошептал он на ухо Хидэ и, скосив глаза на карман джемпера, похлопал по нему ладонью: о деньгах, мол, беспокоиться нечего.
Хидэ взглянула на меню, приклеенное к стене, отвела глаза и, смутившись, сказала тихо:
— Мне все равно. Что ты возьмешь, то и я.
Под потолком висел дым от жареной сайры. И он подумал: «Если все равно, то сойдет и сайра». В деревне у них рыбу не ели. Разве что изредка бродячие торговцы приносили, но только сушеную. Свежей рыбы в деревне и в глаза не видели. Хидэ, конечно, отродясь не пробовала сайры, жаренной с солью.
— Две порции сай… сай… сайры и рис на двоих! — заикаясь, крикнул хозяин кафе на кухню.
Может быть, оттого, что утром Ресаку встал слишком рано, он проголодался к обеду сильнее обычного, и потому, получив миску с рыбой, бросил Хидэ: «Ну, ешь!» — и принялся уплетать сайру, не глядя на сестру. Однако Хидэ опустошила свою миску раньше его.
— Уже съела? — спросил он, положив палочки. Хидэ поежилась.
— А я с утра ничего не ела.
В ее миске от сайры осталась только голова и толстые кости. Остальное все исчезло, даже ребра.
— Вкусно было?
— Вкусно, только… — Хидэ нахмурилась и показала рукой на горло.
Он грустно улыбнулся.
— Ребра трудно проглотить было?
— Да нет, в горле что–то колет. Будто шип вонзился.
«Ну значит, кость застряла», — подумал Ресаку. Надо проглотить комок риса, не разжевывая. Но в миске у Хидэ было пусто.
— Возьми мой рис и проглоти кусок целиком. Глотай, быстро!
Он передал ей свою миску. В деревне говорили в таких случаях: «Глотать со слезами». Может, оттого, что человек, когда рыдает, жевать не может.
Хидэ набивала рот рисом из его миски и, выпучив глаза, проглатывала его. Он легонько стучал ей по спине, озираясь по сторонам. Когда кость наконец проскочила, риса в его миске не осталось.
— Надо мной тоже частенько потешались оттого, что я, когда приехал в город, все давился рыбьими костями, — утешал он смущенную Хидэ, выйдя из кафе. — Все давятся, пока не привыкнут. Зато городские жители язык царапают, когда едят каштаны.
С большой улицы они вышли на берег моря, и тут он вдруг заметил, что Хидэ шаркает ногами точно так же, как ему послышалось утром, еще до рассвета. На ней были старые кеды, и стертыми подошвами она тихонько шаркала по асфальту.
— Ну конечно… — прошептал он.
— Что?
— Да так, ничего особенного.
V
Они зашли к хозяину верфи, и Хидэ церемонно представилась, чем удивила Ресаку. «Смотри ты, какая самостоятельная!» — подумал он, вспомнив, как несколько лет назад он сам, пробормотав что–то невнятное, лишь поклонился хозяину.
Уплетая вареные каштаны в каморке на втором этаже сарая, Хидэ вдруг тихонько хихикнула.
— Что это ты? — удивился Ресаку, но она, как и он на улице, ответила:
— Да так, ничего особенного.
— Разве можно смеяться ни с того ни с сего, когда сидишь за едой рядом с другим человеком? — рассердился он. Тогда Хидэ, выплюнув в окно червивый кусочек каштана, сказала, не глядя на него:
— Просто я подумала, что ты стал настоящим мужчиной.
— Еще чего!
Он почувствовал, что краснеет. И с удивлением заметил, как Хидэ тоже зарделась у него на глазах. Он почему–то смутился, однако не придал этому значения.
— Поживешь в городе года три и тоже станешь настоящей женщиной, сказал он.
Он продолжал есть каштаны, а когда поднял глаза, увидел, что Хидэ стоит у окна и смотрит на море. Она уже не смеялась. Румянец погас на ее щеках. Профиль ее был печален — никогда прежде он не видел ее такой печальной. У него заныло сердце.
— Что с тобой? Каштанов больше не хочешь?
— Нет, каштанов больше не хочу, — сказала Хидэ, щурясь на море. И, помолчав, прошептала: — В городе, говоришь…
Он понял, что сказал не то, что надо. Жестоко говорить девушке на выданье, обреченной жить в глуши: «Поживешь в городе года три…» Но не мог же он сказать, что она должна похоронить себя в деревне ради безнадежно больной матери.
— Ну ладно, не огорчайся. Скоро и ты переедешь в город. Потерпи немного.
Он думал утешить сестру и не предполагал, что она рассердится, а Хидэ вдруг совершенно неожиданно вспылила:
— Ты хочешь сказать, подожди, мол, пока матушка умрет?
Он вздохнул и промолчал. Они долго молчали.
VI
Под вечер Ресаку повел Хидэ на берег моря, хотел развлечь ее немного. Место было не такое уж примечательное — холодная северная бухта, — однако прогулка сверх ожидания чудесным образом подняла настроение Хидэ. Уже само море было ей в диковинку. Хидэ собирала мелкие ракушки на прибрежном песке, играла с набегавшей волной, рисовала палочкой на мокром песке картинки и иероглифы — словом, забавлялась, как дитя, хотя даже здешние дети старше пяти лет не стали бы развлекаться таким образом.
Глядя на Хидэ, он успокоился, и в то же время чувство жалости к ней усилилось. «Я должен много работать, — подумал он. — Буду прилежно трудиться и заберу тогда мать и сестру в город».
В тот же вечер он отвел Хидэ в баню. В деревне было бы достаточно и раз в два месяца посидеть в бочке с горячей водой, а тут приходилось ходить чаще. Хидэ обещала мыться всего час, однако он прождал ее у бани лишние полчаса.
Наконец Хидэ выбежала из бани, на ходу извиняясь. Увидев ее, Ресаку вытаращил глаза от изумления. Перед ним стояла совсем другая девушка. То ли оттого, что волосы ее были чисто вымыты, или потому, что она раскраснелась после бани, только Хидэ была совсем не похожа на себя.
— Ну вот и красавицей стала, правда? — сказал Ресаку.
Хидэ усмехнулась и показала ему язык. Даже губы ее были теперь очерчены по–другому.
— Моюсь, моюсь, а грязь все не слезает. Вот потеха!
У них в деревне вместо «Вот стыд–то!» говорили: «Вот потеха!» Знакомое словечко напомнило Ресаку родной деревенский вечер.
Возвратившись в каморку, Ресаку молча расстелил свой единственный матрас.
— Подушку возьмешь себе, — сказал он сестре. Хидэ промолчала, увидев одну постель, только заметила:
— А как же ты без подушки? Он засмеялся:
— Ладно уж. Пусть хоть подушка у тебя будет настоящая. Из деревни привез. Набита гречишными обсевками!
По правде говоря, хозяйка предложила ему постель для Хидэ, но он отказался: чего там, на одной уместимся. Он стеснялся обременять хозяев присутствием своей сестры. Подумал: хватит и одной постели. В деревне они спали с сестрой на одном матрасе. Так повелось с детства, и он к этому привык.
Однако в тот вечер, увидев Хидэ в рубашке и трусах, он невольно отвел глаза. Хидэ как–то незаметно для него выросла в настоящую девушку: налилась грудь, оформились бедра, стали упругими икры. Они лежали на спине рядом, и им было неловко касаться друг друга. Ресаку чувствовал себя не совсем в своей тарелке. И, засмеявшись, спросил:
— Ну как, не свалишься с матраса?
— Нет, а ты?
— Не беспокойся…
От свежевымытого тела Хидэ исходил незнакомый сладковатый запах, щекочущий ноздри. Он старался не задевать ее, но невольно касался и чувствовал, что кожа ее была горячей, гладкой и нежной.
— Пожалуй, вот так лучше будет, удобнее, — пробормотал он себе под нос, повернулся к ней спиной и вздохнул. Они помолчали.
— А ты не хотел бы жениться, братец? — спросила Хидэ. Голос был смеющийся, но даже на шутливый вопрос Хидэ отвечать не хотелось.
— Когда–нибудь женюсь, — сказал он.
— Когда же?
— Не знаю. Не скоро, видно, раз не знаю. Я ведь еще ученик. Пока об этом не задумывался.
Хидэ молчала. Не потому, что ей нечего было сказать. Просто она не могла открыть брату то, о чем кричала ее душа.
— А к тебе многие, наверно, сватаются, — заметил он в свою очередь просто так, без всякого умысла. Хидэ помолчала, потом сказала:
— Все больше мужчины за сорок.
Теперь была его очередь молчать. О чем тут спрашивать? Ему, уроженцу деревни, и так все было ясно. Раз сватаются женихи за сорок, значит, во всех деревнях окрест не осталось ни одного холостяка моложе. Зато полным–полно мужчин на пятом десятке, все еще не обзаведшихся семьями. Это были взрослые мужчины, младшие братья и сестры которых уехали работать в город. Ресаку и сам был одним из них, и не ему было утешать Хидэ, потому что он отказался бы вернуться в деревню, даже будь у него старший брат и вдруг умри. Ему стало трудно дышать.
— Давай завтра походим по городу, — переменил он тему разговора. Куплю тебе что–нибудь. Чего бы ты хотела?
— Что–нибудь из одежды, — охотно сказала Хидэ, и Ресаку вздохнул с облегчением, радуясь ее простодушию.
— Кимоно?
— Нет, европейскую одежду. Но платья не надо. Я их не носила. Блузку или юбку…
Ресаку вспомнил, что Хиде была в коротких, выше колен, брючках, и сказал:
— Я куплю тебе мини–юбку.
— Мини?! — не то воскликнула, не то выдохнула восторженно Хидэ.
— Ты какой цвет любишь?
— Цвет «китайского фонарика», — сразу же сказала Хидэ.
— Ага! Значит, красная мини–юбка.
Будто не веря ему, Хидэ помолчала немного, потом тихонько уткнулась лбом в его спину. И вскоре послышалось ее сонное дыхание.
VII
Однажды, дней через десять после того, как Хидэ уехала обратно в деревню, Ресаку неожиданно навестил родственник, старик Его из соседней деревни. В тот день Ресаку сидел на пустыре неподалеку от причала и, расстелив на сухой траве циновку, точил тесло. И когда он увидел медленно плетущегося к нему старого Его, ему показалось, что и без того сумрачный день вдруг потускнел.
— Дедушка! — прошептал он и вскочил на ноги. Старик подошел к нему и бросил вдруг, даже не поздоровавшись:
— Едем в деревню!
Застигнутый врасплох, Ресаку молчал, ничего не понимая.
— Хидэ умерла, — пояснил старик. Ресаку молча глядел на него широко открытыми глазами.
— Повесилась на каштане за домом, — добавил старик.
Ресаку пошевелил губами, но не издал ни звука — слова будто застряли в горле.
— На ней была красная юбка, что ты купил ей, а на шее бусы из ракушек…
Ресаку затряс головой, дрожа как осиновый лист.
— Неправда! Не может быть! Неправда все это!
— Нет, правда, — твердо сказал Его. Ресаку перестал дрожать и ошеломленно уставился на старика. — В кармане у Хидэ нашли письмо от тебя.
Старик вытащил из кармана штанов для верховой езды сложенное в несколько раз письмо.
Ресаку развернул листок. На нем красной шариковой ручкой было написано несколько строчек. Но рука его так дрожала, что он не разобрал ничего и поднес листок к глазам, будто близорукий. На листке было выведено:
Надела я красную юбку,
Что брат купил мне в подарок,
И пошла по своей деревне…
Никто не попался навстречу,
Никто не взглянул на меня.
Дошла до соседней деревни
И там ни души не осталось,
И в третьей деревне тоже.
Пустынная тишина.
В красной короткой юбке
Шла я по улицам сонным,
И ни один мужчина
Не вышел навстречу мне.
Ресаку растерянно глядел на старика. Тот взял у него письмо и сунул в карман штанов.
— Уж не я ли ее убил? — прошептал Ресаку. И, вцепившись обеими руками в собачий воротник куртки, тряхнул старика. — Скажи, дедушка! Это я убил Хидэ?
— Не говори ерунды, — сказал старик спокойным голосом. — Ты только купил ей красную юбку. А Хидэ надела ее и умерла. Только и всего.
У Ресаку тряслись колени. Он еле держался на ногах, но старик торопил, и он пошел. И тут он услышал сзади шаги. Он остановился и оглянулся. Но мертвая Хидэ никак не могла быть здесь. Это поднялся ветер, и волны с шелестом набегали на причал. А далеко за причалом простиралось сумрачное море. Оно напоминало ему печальный профиль Хидэ у окна в тот день, когда она приезжала в гости.
