Книга: Культ
Назад: Глава 6
Дальше: Глава 8

Глава 7

К рассвету непогода утихла. Ветер и дождь исчезли, ушли, как рабочие сцены, закончившие устанавливать декорацию перед следующим действием унылого спектакля, накрыв город низким, тяжелым занавесом непроницаемых туч. Наступило утро субботы, тусклое, серое, как похмелье. Все неподвижно застыло вокруг в тоскливом, тягучем ожидании чего-то недоброго; может быть, нового дня, может быть, продолжения жизни. Редкие прохожие шли торопливо, не оглядываясь по сторонам, опустив головы, и казались испуганными. Улицы были пустынны, и даже на всегда оживленном проспекте лишь изредка проносились машины, недовольно шурша шинами и вздымая легкие облака грязноватой мороси. У стены дома, в углу, на размокшем пожухлом газоне копошился, пытаясь то ли подняться на ноги, то ли просто отползти куда-то подальше отсюда, человек в перепачканной куртке, мокрых брюках и без ботинок. Он вставал на колени, упирался головой в землю, застывал на мгновение и снова валился на бок, вяло перебирая ногами.
Карина чуть сбавила шаг, присмотрелась, сделала шаг с тротуара.
– Мужчина? Помощь нужна?
Человек попытался повернуться на голос, замычал и неловко упал на спину. Глаза были полуприкрыты, по лицу размазалась грязь. В нос ударила резкая вонь переработанного алкоголя, мочи и экскрементов. Карина покачала головой, отступила и пошла дальше своей дорогой.
Неделя выдалась непростой, а сегодняшняя смена была особенно трудной. Резкое ухудшение состояния показали почти все обитатели интерната; это бывает при деменции, но такое массовое проявление негативных симптомов Карина наблюдала впервые. Врачи говорили о синдроме взаимного отягощения; медсестры кололи лекарства и разносили дополнительные дозы лекарств; санитары устало таскали в туалет, помывочную и в постели утерявших самостоятельность пациентов. Деревянные тесные коридоры наполнились плачем, нечленораздельным бормотанием, тревожными выкриками. Леокадия Адольфовна, впрочем, держалась лучше других, не доставляла тревог санитарам, по-прежнему справлялась с бытовыми делами, но была беспокойной и заговаривалась чаще обычного. С той ночи, когда погас свет, Карина так и не услышала от нее больше ничего ни о девочках, просивших поиграть с ними, ни намеков на нечто, пробудившееся ото сна – голодное и жаждущее насытиться. Волнение престарелой приятельницы Карины проявлялось иначе: она постоянно смотрела в окно, как караульный, каждый миг ожидающий внезапного нападения врагов, почти не рассказывала интересных историй и только бормотала что-то нечленораздельное про потревоженную землю, моря на краю света, врата на границе и тому подобное. Визитам Карины она все так же радовалась: улыбалась, спрашивала, как дела, но через минуту снова отворачивалась к окну, хмурилась и опять принималась вполголоса причитать. Карина только вздыхала печально, не особо надеясь на то, что их беседы когда-либо возобновятся.
Деменция необратима.
Сегодня под утро, когда Карина зашла в угловую комнату перед тем, как сдавать смену, Леокадия Адольфовна отвлеклась от своих бдений у окна, повернулась и ясным голосом, твердо, раздельно сказала:
– Моя милая девочка, остерегайся волка, лиса, филина и медведя!
Значительно подняла палец, потрясла им и вновь отвернулась.
– Леокадия Адольфовна, а кто эти звери и почему мне нужно их остерегаться? – попробовала поинтересоваться Карина.
Но старушка уже вновь отвернулась и смотрела в серую, влажную дымку, путешествуя мыслями в сумерках, в которые за ней никто не мог следовать.
– Молодые древние звери… стали кормить… сами позвали, впустили, а зря…
Карина грустно посмотрела на голову в седых кудряшках, раскачивающуюся, как готовый облететь одуванчик, и тихо вышла из комнаты.
Дома было тихо и пусто: А. Л. уже ушел на работу. В низкие окна лился свет, похожий на воду из грязной лужи, от которого в квартире казалось темнее, чем ночью. Карина подумала, что истинный цвет печали не черный, а серый, убивающий всякие надежды и растворяющий краски; смирившийся с тем, что никогда не быть белым, но и не решающийся стать аспидно-черным. Может быть, из-за этого тоскливого утреннего свечения дома все показалось Карине каким-то безнадежно унылым, будто бы у всего в квартире разом испортилось настроение: у дивана, стола, шкафа с одеждой, даже у чайника и обоев. Ложиться спать Карина передумала; засыпать в такой обстановке было бы жутковато. Она разделась, встряхнула головой, прогоняя тягучие мысли, включила телевизор, зажгла во всей квартире свет и отправилась в душ. Надо просто встряхнуться, смыть печаль и усталость, а потом заняться чем-то по дому в ожидании мужа.
Надо же, как она только что назвала его – муж. Карина даже покраснела немного, словно проговорилась о чем-то совсем своем, личном, смущенно улыбнулась и забралась в порыжевшую сидячую ванну, подставляя лицо и тело под горячие струи. Белая кожа ожила, заблестела от воды и мыльной пены, длинные черные волосы опустились на спину, как у русалки. Карина приподняла ногу, по привычке собираясь до красноты тереть внутреннюю сторону бедра, но вскрикнула и уронила мочалку.
Рисунок перевернутого трезубца увеличился в размерах, стал выпуклым и налился густой чернотой – совсем как в тот день, когда впервые появился у нее на бедре.
* * *
Аркадий Леонидович прекрасно чувствовал аудиторию – навык, приобретенный десятилетиями преподавательской деятельности. В лекционном зале университета, где собиралось порой человек сто или больше, он как будто видел каждого: кто отвлекся и смотрит в смартфон или в раскрытую под столом книгу, кто разговаривает, кто переписывает другие лекции из тетради в тетрадь, кто строит глазки – соседу по парте или ему самому. Да что там – он мог каким-то немыслимым для самого себя образом увидеть все это, даже отвернувшись к доске, и порой поражал студентов до нервного смеха тем, что, продолжая писать мелом, говорил ровным голосом что-нибудь вроде: «Сидоров, умение играть в «Птиц и свиней» на планшете не пригодится вам на экзамене». Да, в последние годы он уже стал равнодушен и к невниманию, и к полному отсутствию интереса аудитории, но навыки видеть, а тем более улавливать настроение никуда не делись. И тем более он мог почувствовать состояние двадцати школьников в небольшом помещении класса.
Сейчас он сразу понял – что-то не так. Вроде бы все как обычно: четвертый урок у седьмого класса, все вошли, сели, достали учебники и тетради, он поздоровался, начал, но все же… Какое-то напряжение, словно воздух сгустился и замер перед грозой. Аркадий Леонидович быстро окинул взглядом класс, привычно разделив его на несколько страт. Справа и впереди – Света Быстрова, Надя Бородина, Вика, еще пара девочек, группа отличниц; смотрят прямо, готовы поднять руки, довольны собой; так, тут все в порядке. Слева и посередине – Жанна Глотова, ее подруга Алиса, Аня Верлинская, эти звезд с неба пусть и не хватают, сидят, выпрямив спинки и выставив пробивающиеся из-под рубашек еще детские грудки, сложили ручки, вежливо слушают; здесь тоже нормально. Сзади по центру и слева – так называемые «футболисты», Паша Мерзлых с несколькими друзьями, парни, которые могли бы доставить – и наверняка доставляли – проблемы другим педагогам, но не Аркадию Леонидовичу; ребята резкие, но сообразительные, еще не включились в ситуацию урока, о чем-то переговариваются… Нет, это не здесь. А вот: Даниил Трок. Мальчишка умный, начитанный, но сегодня как-то особенно бледный и вроде обеспокоенный, сидит, уткнувшись носом в учебник так низко, что того и гляди очки упадут. С Даниила он перевел взгляд на заднюю парту: Женя Зотов и Максим Кораблев. У одного на лице непривычная серьезность, другой сжимает перед собой кулаки, задумчиво смотрит на них, уйдя в свои мысли. И Рома Лапкович: хороший мальчишка, сын этой милой учительницы по МХК; он в черной плотной кофте с капюшоном, сидит неестественно прямо, в позе напряженного ожидания. Аркадий Леонидович знал, что эти четверо вроде были друзьями; может, поссорились? Все четверо разом? В любом случае нужно обратить внимание именно на них.
Он хлопнул в ладоши.
– Как всегда, начинаем с быстрой проверки знания ключевых дат из пройденного материала. Я задаю вопрос, называю фамилию, вы отвечаете. С места не кричим, хотим ответить – поднимаем руку. Итак, год окончания войны Белой и Алой розы, Трок?
– Одна тысяча четыреста восемьдесят пятый.
Пробубнил, даже головы не поднял. Ладно.
– Год открытия Америки Колумбом, Зотов?
Парень вздрогнул, вытаращился на Аркадия Леонидовича, бросил быстрый взгляд в тетрадь и ответил:
– Тысяча четыреста девяносто второй, да?
Подсмотрел, конечно, но пусть.
– Год начала Реформации в Европе, Лапкович?
Тот угрюмо посмотрел на Аркадия Леонидовича, отвернулся и произнес в сторону:
– Тысяча четыреста девяностый.
– Нет, не верно, вспоминайте! Остальные не подсказывают!
Рома медленно повернулся. Теперь он смотрел Аркадию Леонидовичу прямо в глаза.
– Мое мнение – тысяча четыреста девяностый.
– Я ценю ваше мнение, но оно неверное.
– Почему?
В классе мгновенно стихли все звуки: поскрипывание стульев, шорох ручек в тетрадях, перешептывание и даже, казалось, дыхание. Теперь атмосфера определенно стала предгрозовой.
– Потому что доктор богословия Мартин Лютер прибил к дверям виттенбергской Замковой церкви свои «Девяносто пять тезисов» тридцать первого октября одна тысяча пятьсот семнадцатого года, а отнюдь не тысяча четыреста девяностого. Устроит вас такой ответ на вопрос «почему», Роман? – спокойно ответил Аркадий Леонидович.
Рома пожал плечами:
– А откуда вы это знаете?
Прошелестел осторожный шепот. Теперь все повернулись и смотрели на Рому и на Аркадия Леонидовича – все, кроме троих: Даниил только еще глубже вжал голову в плечи, Женя и Макс сидели опустив головы. Сам Рома был похож на нахохлившегося воробья, который не желает отступить перед голубем, пытающимся отобрать у него хлебную крошку. «У парня что-то случилось, – подумал Аркадий Леонидович. – И серьезное». Но отступать было нельзя.
– Роман, я не хочу сейчас тратить общее время урока, посвящая вас в историческое источниковедение и рассказывая о том, откуда черпаю свои знания лично я. Для вас достаточно, что эта дата указана в учебнике.
– Ну и что? Учебник кто написал?
– Посмотрите имя автора на обложке.
– А ему деньги заплатили за этот учебник?
– Думаю, да.
– Ну вот, откуда вы знаете, может быть, ему заплатили, чтобы он написал про этот самый тысяча пятисотый или какой там еще год. А заплатили бы за другое, он бы иначе написал, разве нет?
– Роман… – предостерегающе начал Аркадий Леонидович, но парня уже явно несло.
– Я сегодня вечером напишу статью, что вообще никакой этой Реформации не было, подпишусь профессором Пупкиным, размещу в Интернете и дам вам ссылку – вот, пожалуйста, профессор пишет, и что вы скажете?!
Шепот в классе превратился в приглушенный гомон. Еще немного, и ряды парт превратятся в трибуны.
– Я скажу, что у вас нет достаточной доказательной базы, – попытался ответить Аркадий Леонидович. – В официальные учебные материалы попадает информация, которая проверена и с которой согласны большинство ученых…
– И что с того? Я читал в Интернете статью, тоже какого-то ученого, что никакого татаро-монгольского ига не было, а еще что Вторую мировую войну начал Советский Союз, и много чего еще, и все это тоже пишут ученые! На самом деле никто ничего не знает, все пишут то, что хотят, или то, за что платят, у всех свое мнение, и неизвестно, какое правильное! Вот вы нам рассказывали, что Джордано Бруно сожгли на костре не за слова о том, что Земля вращается вокруг Солнца, а за какую-то церковную ересь, хотя в учебнике написано по-другому! Разве нет?!
– Кстати, да, – неожиданно подал голос Паша Мерзлых. – И про Инквизицию говорили, что на самом деле на костре ведьм сжигали светские власти, а инквизиторы типа только просвещали людей на тему, правильно или неправильно они верят.
Класс загудел.
– Аркадий Леонидович, вот в учебнике написано, что в эпоху Возрождения люди освободились от церковного мракобесия, а вы нас заставили записать в тетради, что Ренессанс был культурной катастрофой, – раздался тоненький голосок Вики Цай. – Так это правда или нет?
– И то, что реальная продолжительность жизни всегда была одинаковой, просто неправильно высчитывать среднее арифметическое с учетом войн и эпидемий, а в учебнике по-другому!
– И что зарождение капитализма и мануфактуры разрушили нравственные ценности патриархального мира!
– А правда, что не Колумб Америку открыл, а викинги?
– А я читала, что на самом деле не Джордано Бруно сожгли, а Коперника!
– Дура, на самом деле Галилея сожгли!
– Да какая разница, если никто ничего на самом деле не знает, все только врут!
Аркадий Леонидович не знал, что ответить. Иногда студенты, еще не утратившие вкуса к знаниям, тоже бросали ему вызов, втягивая в дискуссии, то тогда обе стороны сражались по правилам, оперируя ссылками на заслуживающие доверия источники и уважаемых авторов; то были поединки соперников, вооруженных отточенными рапирами и умеющих ими владеть. Сейчас он чувствовал себя стоящим перед возбужденными дикарями каменного века с булыжниками и палками. Да, в происходящем была и часть его вины: не проповедовать, не спорить, не возмущаться, не реагировать обещал он себе, и нужно было просто сдержать это обещание, сохранять покой, читать по учебнику, повторяя чудовищные трюизмы торжествующего невежественного сознания, не утруждающего себя онтологическими рассуждениями и радостно топчущегося по праху Средневековья, размахивая при этом знаменем пошлейшего гуманизма. Странным образом, но в дикарском отрицании всех научных, культурных и нравственных авторитетов, которое он видел перед собой сейчас, была самая настоящая победа того самого гуманизма: нет истины, есть только множество пестрых правд, и каждый может выбрать любую себе по вкусу, как газировку в супермаркете; нет абсолютных ценностей, нет единых для всех законов и правил; есть только вранье, приспособленчество и подделки на любые случаи жизни. И нет ничего, что стоило бы любить, потому что любить – глупость, когда живешь в мире одноразовых, легкодоступных и так же легко заменяемых вещей.
Он вздохнул. Невозможно спорить с людьми, которые считают авторитетным источником информации публикации и картинки в социальной сети. В своих давних дискуссиях со студентами Аркадий Леонидович никогда не использовал в качестве довода собственный авторитет; это справедливо сочли бы не только дурным тоном, но и признаком исчерпанности аргументов: «Я кандидат наук и поэтому прав». Но такое правило применимо лишь там, где действуют хоть какие-то законы; дикари же понимают, увы, только доводы другого порядка.
– Дорогие друзья! – Аркадий Леонидович специально понизил голос, и мощный, десятилетиями отработанный лекторский бас перекрыл детский гомон. Шум тут же стих, будто ветер сорвал пену с волны. – Так случилось, что я ваш учитель, а вы – мои ученики. Поэтому здесь и сейчас единственным источником знаний по истории являюсь я. И источником ваших оценок, кстати, тоже.
Последняя фраза подействовала, как выстрел в воздух на разбушевавшихся туземцев. В «восьмерке», скорее всего, намек на оценки полностью бы проигнорировали, но в «единице» это сработало. Класс замер.
– Я уважаю и ценю ваше стремление к дискуссиям, – продолжал Аркадий Леонидович, возвышаясь над классом. Сидящий на первой парте Даниил съежился в его тени. – Вы всегда можете подойти ко мне после уроков с вопросами и замечаниями. Тогда и будем спорить. А пока могу подтвердить, что Джордано Бруно сожгли на костре за отрицание добровольной жертвы Христа и попытку создания секты под названием «Новая философия», Америку открыл Колумб, а Реформация в Европе – специально для вас, Роман, сообщаю – началась тридцать первого октября одна тысяча пятьсот семнадцатого года. Всем понятно?
Ответом были молчаливые кивки.
– Роман, в виде исключения сегодня за ошибочный ответ я не поставлю вам оценку.
– Да ставьте что хотите, – огрызнулся тот и уставился в окно.
– Ну, что ж, – сказал Аркадий Леонидович после паузы, – продолжим. Открываем тетради и записываем сегодняшнюю тему…
После урока, разумеется, никто не подошел для продолжения споров. Статус-кво был восстановлен, вожак подтвердил свое лидерство, шоу закончилось, а в смартфонах все равно интереснее. Едва прозвенел звонок, Рома встал, зло сдернул сумку со стула и вышел из класса первым, толкнув кого-то плечом.
* * *
– Ты чего на историка наехал? – спросил Даниил.
Это были первые слова за сегодняшний день, обращенные к другу. Ну, не считая «привет».
– Достал, – буркнул Рома.
– Ну да, меня тоже иногда бесит, – поддакнул Женя. – Все у него плохо: Возрождение – плохо, капитализм – плохо…
– Ладно, чего вы, нормальный мужик, – вступился Макс.
– Да похер на него, – отмахнулся Рома. – Который час?
– Половина первого.
– Еще долго.
– Да.
Если предположить, что Мамочка столь же строго придерживается принципа повторяемости собственных действий, как и они во время своего ритуала, то за работу она должна взяться около восьми часов вечера, как и в прошлый раз. Нет ничего хуже, чем ждать, особенно когда ставки высоки. Даниил мог бы и не спрашивать друга, почему он сорвался на историка; они все были на нервах. А еще было страшно; кому-то за то, что просьбы не исполнятся, а кому-то наверняка от того, каким образом может произойти их исполнение. Лично Даниил на месте своих товарищей больше боялся бы за последнее. После невольной исповеди, в которую превратилось высказывание их желаний, Даниил ощущал себя так, как будто они все четверо разделись друг перед другом догола. Подобно тому, как в душевой бассейна взгляд постоянно и невольно упирался в чужие отвратительно-бесстыдные интимные органы, так и сейчас мысли все время крутились вокруг того, что мама Жени оказалась гулящей, а Рома желает смерти своему деду. Немного не то, что хотел бы узнать о друзьях. Себя самого Даниил успокаивал тем, что он-то ничего плохого не попросил: что может быть невиннее – и безопаснее, кстати! – простого желания, чтобы девочка обратила на него внимание; ну, и еще за грудь потрогать, может быть, в качестве бонуса. Кому это повредит? Да никому ровным счетом. Но все равно он тоже волновался.
С утра он сфотографировал себе на планшет расписание уроков десятого класса и на каждой перемене таскался по лестницам и коридорам, чтобы увидеть Лилю Скворцову. Иногда получалось, и тогда он ошивался неподалеку, подглядывал из-за угла, как она смеется, как разговаривает с одноклассницами, как небрежно откидывает рукой с лица рыжую челку, как идет, плавно качая завораживающе полными бедрами, и тогда Даниил с каждой секундой чувствовал, как что-то горячее, волнующее все сильнее перехватывает дыхание в горле, как мысли о Лиле становятся ярче, сильнее и не отступают, как раньше. Это становилось похоже на одержимость. Пару раз Лили не оказалось рядом с кабинетами, где должны были проходить занятия ее класса; Даниил метался по школе и один раз успел увидеть ее перед самым звонком на урок, выходящей из столовой, а другой – на втором этаже, с подружками из одиннадцатого класса: Ирой Глотовой, дочерью мэра, Ингой, сестрой Жени, и еще двумя девочками, имен которых Даниил не помнил. Он напустил на себя озабоченный вид, уткнулся в планшет и медленно продефилировал мимо, осторожно косясь в сторону туго натянутой ткани цветастой кофточки и юбки чуть выше круглых коленей.
– Мы в половине одиннадцатого собираемся, ну, плюс-минус десять минут, – говорила старшая Глотова. – Если придешь позже, набери меня или Ингу, мы скажем, как нас найти внутри.
– Я постараюсь к одиннадцати подойти, – ответила Лиля. – Супер, сто лет уже в «Селедке» не была, там как сейчас, есть что новое?
Дальнейшего разговора Даниил не услышал, но информацию взял на заметку.
Весь последний урок он ерзал, как будто у него зудело в заднем проходе, а со звонком бегом бросился вниз, в раздевалку. Отдышался немного, подошел к своей куртке и сделал вид, что деловито копается в сумке. Лиля появилась через две минуты. В узком проходе меж вешалок пахнуло теплым, женским и нежным, так, что Даниил засопел, а голова у него чуть закружилась. Он сдернул куртку с крючка и повернулся.
– Проходи, мальчик, – сказала Лиля, улыбнулась и повернулась вполоборота, выставив грудь. Даниил что-то пробормотал и протиснулся мимо, едва не коснувшись носом затянутого в лифчик и кофточку великолепия.
Дома он не находил себе места. Слонялся по двум этажам из комнаты в комнату, то усаживаясь перед телевизором в гостиной, то снова поднимаясь к себе, чтобы в сто первый раз зайти на страницу Лили в социальной сети. Родителей дома не было. Рано утром они оба уехали в Москву, как сказал отец, «по делам». Даниил предполагал, что это связано с какими-то неприятностями последнего времени, а то, что такие неприятности имели место, было для него очевидно: за прошедшую неделю папа два раза пропустил вечерние встречи с сыном, а вчера, спускаясь по лестнице, Даниил слышал, как они с мамой о чем-то разговаривали: голоса были напряженными, какими не говорят о чем-то приятном, но, что было всего удивительнее, в речи и у мамы, и у отца проскакивали такие слова, за которые самому Даниилу не удалось бы избегнуть сурового наказания, вздумай он их произнести дома. Он хорошо помнил, как когда-то давно, в первом классе, произнес слово «жопа» – первый из плодов просвещения, которые принесло обучение в школе, – и тут же получил по губам от мамы, а от папы – серьзный разговор о приличном и допустимом. А тут вдруг такие сочетания и обороты, что куда до них «жопе»; даже Макс с его полным курсом сквернословия, пройденным на улицах зловещей Слободки, замер бы в почтительном молчании. Так что неприятности, определенно, были.
– Сын, я считаю тебя взрослым и ответственным человеком, – сказал отец утром, – и я уверен, что ты сможешь провести без нас с мамой два выходных дня, не испытывая трудностей и дискомфорта. Еды в холодильнике достаточно, мама проинструктирует тебя более подробно о том, что ты должен есть на завтрак, обед и ужин. Помни о распорядке дня и своих обязательствах.
И он обнял сына, похлопав большой ладонью по острым торчащим лопаткам.
Но сейчас Даниил меньше всего думал о распорядке или каких-то там обязательствах. На часах было восемь вечера. Потом половина девятого. Девять. Ничего не происходило: ни звонков, ни внезапных сообщений в социальной сети. Но и что могло произойти, если он сидит дома? Как должна Мамочка выполнить его просьбу, когда он сам не прикладывает к этому никаких усилий?
Десять часов. Надо было что-то делать. Отец всегда говорил, что удаче нужно помогать, нельзя просто сидеть и ждать благоприятного момента, хорошей погоды или выигрыша в лотерею. Необходимо действовать самому.
На Мамочку надейся, а сам не плошай.
Даниил решился. Он выключил компьютер, телевизор, быстро оделся, засунул по привычке в сумку планшет, подумал и на всякий случай взял все деньги, которые родители оставили на непредвиденные расходы. Посмотрелся в зеркало: вид был серьезный и даже бравый, которые сейчас не портили ни оттопыренные уши, ни очки. Даниил, совсем как отец, кивнул своему отражению, застегнул «молнию» и пуговицы на куртке и вышел из квартиры.
Темная улица встретила его холодным влажным воздухом, в котором как будто был растворен будоражащий аромат предстоящего приключения. Именно такой аромат должен ощущать настоящий мужчина, решившийся на поступок. Даниил поднял воротник, втянул голову в плечи и быстрым шагом направился в сторону проспекта.
Клуб «Селедка» был единственным приличным ночным заведением города, где собиралась и молодежь, и люди постарше, где играл диджей, а за стойкой бармены в белых рубашках стремительно смешивали коктейли и разливали искрящиеся в свете пульсирующих огней напитки. Располагалась «Селедка» напротив драматического театра. Когда-то давно на этом месте было кафе под названием «Рампа»: предполагалось, что в нем после шумных премьер должны были собираться актеры и поклонники их таланта. Возможно, некогда так и было; но сейчас драмтеатр радовал немногих оставшихся в живых любителей сценического искусства разве что старыми постановками раз в месяц, а актерам, вздумай они отметить удачный спектакль, хватило бы денег только на посиделки в дешевой рюмочной на окраине. «Рампа» погасла лет двадцать назад, а несколько лет спустя на ее месте открылся ночной клуб. Вначале владельцы сохранили прежнее название, но оно не прижилось, а заведение стали называть «Селедкой», наверное, потому, что оно располагалось на первом этаже очень длинного и приземистого двухэтажного дома, вытянутого, как тощая рыба. В итоге вывеску поменяли, народное название стало официальным, а на желтоватой стене, во всю длину фасада, нарисовали рыбий скелет с огромным выпученным глазом. Даниил помнил, что в детстве он этого рисунка побаивался.
План был прост: подойти к «Селедке» до одиннадцати часов и фланировать вдоль разрисованной стенки, мимо больших темных окон, пока не появится Лиля. Что делать дальше, Даниил не имел никакого понятия, тут в дело должна была вступить Мамочка. Не случайно же, в конце концов, он узнал сегодня о планах Лили на вечер.
Субботняя осенняя ночь была ярко-черной, блестела мокрым асфальтом, сверкала огнями машин, сияла горящими окнами домов и витринами магазинов. Движение было еще оживленным, на улицах торопились в разные стороны группы людей – Даниил как будто впервые попал в другой мир, страшноватый, опасный, но восхитительный. Он шел, глубоко дыша, лавируя между не замечавшими его прохожими, и минут через десять увидел на другой стороне проспекта светящуюся ядовито-синюю вывеску: «СЕЛЕДКА». Над черными зеркальными стеклами больших окон призрачно светились голубоватым большие маркизы, у обочины выстроилось несколько автомобилей, рядом с входом толпились люди: кто курил, кто разговаривал по телефону. Даниил, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, дождался зеленого сигнала светофора, перебежал на другую сторону, придерживая бьющуюся на боку сумку, и сбавил шаг, медленно направившись в сторону входа. Сердце колотилось в груди. Он внимательно огляделся: Лили пока не было видно. Часы показывали без двадцати минут одиннадцать. Ждать оставалось недолго.
* * *
– Ромчик, ты есть не хочешь еще? А то дедушка скоро придет, наверное.
Он покачал головой.
– Мам, я что-то не голодный. Давай попозже, ладно?
Мама слабо улыбнулась и бесшумно исчезла, аккуратно прикрыв дверь кухни. Рома посмотрел на часы: почти десять вечера. Это внушало надежду. Интересно, как Мамочка это сделает? Невнимательный автомобилист, сбивший пьяного пешехода? Неудачное падение на лестнице? Сердечный приступ? Или что-то более изобретательное: оборвавшийся лифт, нападение одичавших собак, пожар в той гнилой рюмочной, где дед обычно напивался по субботам с приятелями, чтобы потом прийти домой и смотреть телевизор, источая алкогольную вонь и злобную ругань?
Что бы ни было, лишь бы он не вернулся.
Дед задерживался уже часа на два, а то и больше. Не то чтобы жизнь Сергея Сергеевича Лапковича была подчинена строгому распорядку, но свои обычаи имелись: по субботам он уходил из дома около полудня, шел в рюмочную «Капелька», что рядом со Слободкой, и возвращался домой самое позднее к восьмичасовым новостям. Но сейчас его не было.
Похищен тайной организацией для жестоких опытов, во время которых его заживо выпотрошат? Стал жертвой древнего оборотня, преследующего добычу в темных дворах? Сдох с перепоя?
Мамочка, на твой выбор.
Дома тихо. Телевизор молчит. Кошка Татка, пользуясь временным затишьем, бродит осторожным, стелющимся шагом и посверкивает желтыми глазами, как будто исследует новые пути в незримые человеку миры. Мама сидит в комнате, на своем обычном месте, вжавшись в угол дивана, и что-то читает. Она всегда так сидит, когда деда нет дома. Наверное, отдыхает. Уходит отсюда подальше, через страницы потрепанных книг, гуляет с барышнями викторианской эпохи, распутывает козни придворных интриганов в Париже, скачет наперегонки, сидя боком в женском седле на спине каурой кобылы – кто знает. Пусть, ей это нужно. Рома на кухне, перед ноутбуком, но сегодня работать не может: открывает и снова закрывает страницы, скользит взглядом по фотографиям и видеороликам, поглядывая на часы. Минуты идут издевательски медленно, но все же проходят.
Десять ноль две. Голода Рома и правда не испытывал. Есть он будет потом, когда им сообщат – кто там обычно сообщает родственникам в таких случаях? Смыт в море внезапным цунами; растерзан выбравшимся из канализации крокодилом; убит рухнувшим самолетом.
Рома рассеянно прокручивал ленту новостей в социальной сети: все больше картинки, смешные и не очень, злые, глупые или с претензией на глубокомыслие. Петрович рассказывал, что в доисторические времена, когда не было алфавита, существовало пиктографическое письмо: люди не писали слова, а общались при помощи разных рисунков. Казалось, что те времена вернулись. Радость – одна картинка, удивление – другая, возмущение – третья. И все понятно.
За входной дверью ожил и загудел лифт. Рома насторожился. Сердце неприятно заныло. Да нет, не обязательно дед, в доме девять этажей, мало ли кто возвращается вечером в субботу домой. Механическое далекое завывание замерло, а потом снова возобновилось, все ближе и ближе. Двери со скрежетом раскрылись на их этаже. Через мгновение на лестничной клетке затопали тяжелые шаги, а потом о замочную скважину лязгнул ключ – кто-то пытался засунуть его неуверенной, пьяной рукой.
Рома выдохнул и закрыл руками лицо.
Дверь распахнулась, с грохотом врезавшись в вешалку. Что-то упало и покатилось по полу с дробным пластмассовым стуком. Судя по звукам, дед вернулся пьянее и злее, чем обычно. Снова грохот – на этот раз дверь в его комнату, а потом хриплое дыхание и какая-то возня.
Рома опустил руки и окинул взглядом кухню. Ему хотелось орать от обиды, а еще – от желания сделать сейчас самому то, что не сделала Мамочка. Что тут есть? Кухонный нож? Молоток для отбивания мяса? Скалка? Нет, не получится. Это же он только так называется – дед, а ему нет и шестидесяти, он высокий, жилистый, быстрый и сильный, даже если совсем пьян, как сейчас. Или все же попробовать?..
Рома тихонько встал и подошел к разделочному столу. Наверное, нож…
За стеной в комнате деда что-то скрипело и падало. Раздалась сиплая ругань, потом металлический лязг, снова брань – на этот раз торжествующая – и громкий стук шагов: из комнаты, к входной двери.
Тихо скрипнула дверь гостиной.
– Папа, ты ужинать будешь? – раздался осторожный голос мамы.
– На хер пошла! – вопль отдался эхом на лестничной клетке. Рома замер, сжимая в руке рукоятку ножа. Снова завыл лифт; не дожидаясь его прибытия, шаги загремели по лестнице, путаясь, сбиваясь, и постепенно затихли внизу. Громыхнула железная дверь подъезда.
Тишина.
Рома выглянул в коридор. Мама, бледная, со слезами в глазах, смотрела на открытую дверь квартиры.
– Ушел, – сказала она.
* * *
Игра сегодня шла так себе. В штурмы и клановые бои Женя специально не вписывался – знал, что не сможет толком сосредоточиться, так что коротал время за вылазками в Пустоши. Обычно для орка Jack Ripper поход за ресурсами и охота на монстров были легкой прогулкой, но сегодня удача от него отвернулась. Драгены и фонги попадались на редкость сильные, многие были в шлемах, панцирях или с магическими дубинками, двигались ловко, били жестко, так что после каждого квеста затраты на починку оружия и лечебные свитки были раза в два больше, чем выручка от найденных сокровищ. Дело дошло до того, что пришлось скинуть и монетизировать один чистый ап – катастрофа, которая в любое другое время лишила бы Женю покоя и испортила настроение как минимум на всю ночь и весь следующий день, но сегодня ему было все равно. Он даже улыбался, когда продавал с трудом заработанные очки опыта, и что-то напевал под нос.
Суббота, а мама вечером осталась дома.
Инга уже давно свалила в свою любимую «Селедку», но мама никуда не пошла: Женя слышал, как она смотрит в комнате какой-то фильм по телевизору. Раньше в восемь ее уже не было, а сейчас – вот, пожалуйста: начало одиннадцатого, а мама ходит себе по квартире в банном халате, который всегда надевала после душа, курит тонкие сигареты на кухне, открыв узкую форточку, чтобы выпускать дым, и, кажется, даже и не думает никуда собираться.
Поле боя обновилось, и Женя хрюкнул от удовлетворения: критический удар снес начисто черного дракона, охранявшего сокровища. «Ваш выигрыш – 125 монет». Отлично! Если так дальше пойдет, он за ночь вернет себе проданный уровень. Жизнь налаживается!
– Слава тебе, о великая Мать, – Женя напевал вполголоса, выстукивая ритм пальцами по краю стола, – дай нам тебя за жопу обнять…
Неизвестно, что там Мамочка учинила с неведомым маминым кавалером, но ясно, что не подвела. Женя надеялся, что конец этого типа, который неизменно представлялся ему в образе полуголого хлыща в распахнутой белой рубашке, с черными напомаженными волосами и тонкими усиками, был болезнен и постыден: как насчет падения в выгребную яму деревенского сортира, например? Или откушенных бультерьером яиц? Впрочем, это неважно. Нет его – и все.
– К сиськам твоим дружно мы припадем, – он барабанил и раскачивался, совсем как во время обряда, – желаний любых исполнения ждем!
На его барабанный ритм внезапно отозвался другой, из-за стенки: рваный и звонкий. Женя вздрогнул, не сразу сообразив, что звонит мамин мобильный – тоже, кстати, подарок этого неизвестного жигало.
Телевизионные голоса мешали подслушивать. Женя быстро вскочил со стула, бесшумно приоткрыл дверь в комнату и высунул голову в полутемный коридор. Из гостиной сюда падала широкая желтоватая полоса света.
– Я максимум минут через сорок уже буду готова, – слышался мамин голос, звонкий и оживленный. – А ты заедешь? Да, давай за углом, я не хочу, чтобы… Как обычно, ага…
И она засмеялась – весело и игриво. В этом смехе было предвкушение, а еще особая радость обмана.
– Ну все, бегу собираться… И я тебя, медвежонок!
Женя прикрыл дверь и уперся в нее лбом.
Послышались быстрые шаги. Женя метнулся обратно к столу и уселся перед компьютером. Экран расплывался бесформенными цветными пятнами – глаза застилали злые слезы.
Мама открыла дверь.
– Сынок? Слушай, у меня подруга приехала из Михайловска, тетя Тамара, мы вместе в медицинском учились, помнишь, я тебе рассказывала?
Женя, не поворачиваясь, кивнул.
– Я с ней не виделась уже год, наверное, а тут такая удача, она сама приехала, но всего на одну ночь. Так что я сейчас уеду, а вернусь уже утром. Сынок?.. Ты меня слышишь?
Женя с трудом проглотил ком в горле, провел по глазам ладонью и повернулся к маме. Она стояла в дверях: стройная, светлая, красивая, как вечно юная эльфийская королева, а халат у нее чуть распахнулся, так что на кончике белой груди был виден округлый, розоватый сосок.
– Да, мама. Я тебя слышу.
– Инге тоже скажи, что я утром приду. Если захочешь кушать, в холодильнике котлеты есть, разогрей.
Она внимательно посмотрела на сына и добавила:
– И ради бога, не сиди так много за компьютером. У тебя глаза слезятся.
* * *
– Целую тебя во все места, лисичка!
– И я тебя, медвежонок!
Он положил трубку и удовлетворенно улыбнулся, даже прищурился от удовольствия. Ритка Зотова была шикарной женщиной: длинноногая, спортивная, но не худая, с выпуклой задницей, платиновой копной густых волос до лопаток, веселая, горячая, озорная, изобретательная – в самом расцвете подлинного женского очарования, который наступает только после тридцати. Само собой, она была замужем – за каким-то морячком, который месяцами не появлялся дома, и дети у нее имелись, но так даже лучше: он ведь тоже не свободен, у него и жена, и почти взрослая уже дочь. Эти семейные статусы не предполагали нежелательного развития отношений, какое могло иметь место с незамужней любовницей: начались бы всякие намеки, потом требования, назойливые вопросы: «А когда разведешься? А ты на мне женишься?», которые отравили бы все удовольствие от общения. А так – чистое наслаждение друг другом при полном взаимном понимании необходимости соблюдения определенных условностей. Просто шикарно.
Сегодня он наконец сумел вырваться на всю ночь. Ему давно уже хотелось не просто потрахаться несколько часов где-нибудь в квартире кого-то из сослуживцев, а провести с Риткой ночь: уснуть вместе, обнявшись, проснуться, заняться сексом с утра, особенно страстным и нежным, который бывает после пробуждения. Так что на эту ночь он забронировал номер в «Туристе» и предупредил супругу, что в связи с ухудшением криминогенной ситуации в городе останется на ночное дежурство вместе со своими оперативниками. Особой вины перед женой он не испытывал: в конце концов, он в свои сорок два был спортивен, силен и подтянут, а она уже лет десять назад превратилась в толстую рыжую бабу с расплывшимся, постаревшим лицом, в котором растворились черты ее прежней – юной, задорной и сексуальной. Похоже, и Лилька, когда совсем повзрослеет, станет похожей на мать; у нее уже лифчики почти того же размера, да и попа такая, что отцу стыдно иной раз взглянуть.
Начальник уголовного розыска Северосумска подполковник Михаил Скворцов вспомнил про дочь и вздохнул. Мужем, возможно, он был не очень хорошим, а вот отцом являлся заботливым. Лиля сказала, что собирается вечером в «Селедку»; надо бы позвонить ей сейчас, проверить, что и как, все ли в порядке, а потом уже ехать за Риткой. В «Туристе» ему уже будет не до звонков.
Он посмотрел на часы: без четверти одиннадцать. Взял телефон и набрал номер дочери.
– Папа, привет! – голос запыхавшийся, на заднем плане шум улицы, значит, еще не в клубе.
– Привет, дочка! Ты где?
* * *
Кто бы что ни говорил, но Лиля Скворцова считала себя девушкой глубокой и тонко чувствующей. И с богатым внутренним миром, если уж на то пошло. Она даже писала стихи и размещала их в своей группе в социальной сети. Группа называлась «Поэтесса Лилия Старлинг», в ней было почти двести подписчиков и стихи, если судить по «лайкам» и комментариям, многим нравились. Нравились они и самой Лиле. Вот, например, из последнего:
Ты сказал мне, что будешь со мною всегда,
Я открыла объятья, ответила «да».
Оказалось, ты сердцем моим лишь играл,
И любовь ты ко мне на другую сменял.

Сорок «лайков», между прочим. Для проверки совершенства своего таланта Лиля даже оформила одно из стихотворений в картинку. Набрала красивым рукописным шрифтом:
Любовь уходит, будто дождь,
Я жду, когда ты вновь придешь.
Весной закончатся дожди,
Я жду, ведь ты сказал мне: «Жди!»

Потом подписала «Сергей Есенин», добавила портрет поэта с трубкой в зубах и разместила у себя на странице. Картинка имела успех; многие даже публиковали ее на своих страничках и признавались в комментариях: «Есенин – мой любимый поэт!» Так что в собственном даровании Лиле сомневаться не приходилось.
А еще она верила в любовь. И да – ждала своего принца, как бы глупо это ни звучало. На самом деле все девчонки его ждут, Лиля это точно знала: сколько бы они ни болтали о радостях орального секса, как бы легкомысленно себя ни вели, все равно мечтали о своем собственном принце, пусть даже и в образе сорокалетнего мужика, который подарит им квартиру, машину и модный смартфон. У Лили тоже был собственный идеал мужчины: в кожаной куртке, на мощном мотоцикле с большим черным сиденьем и множеством хромированных деталей, с обезоруживающим прищуром голубых глаз, трехдневной небритостью и темной челкой, падающей на лоб. Опасный, дерзкий, плохой парень с золотым сердцем. В отличие от многих своих подруг, Лиля не собиралась в ожидании идеала прыгать из постели в постель – вот еще! – но прекрасно понимала, что в жестком конкурентном окружении нужно как-то выживать, иначе ее принц на мотоцикле, появившись однажды, может просто не заметить ее среди множества других, молодых и симпатичных девчонок. Лиля знала, какое впечатление производит, суть множества мужских жадных взглядов, с которых, казалось, капала слюна, была ей ясна (интересно, может со взгляда капать слюна? наверное, да, нужно будет использовать в стихотворении), но каждый ходит со своих козырей и сражается, чем и как может. Например, Инга Зотова надевает юбки, больше похожие на широкие пояса, так что даже трусы видны, демонстрируя длинные, от ушей, стройные ноги. У Юльки Бородиной – шикарные вьющиеся каштановые волосы и огромные кукольные голубые глаза. Ирка Глотова обычно нравилась мужикам постарше, потому что выглядела как развращенная малолетка и подчеркивала такой имидж хвостиками, цветными заколочками, клетчатыми юбочками в складку и белыми гольфами. Ну а у Лили зато есть грудь, попа, полные, яркие губы, и глупо все это прятать, когда опасный парень в кожаной куртке может вывернуть на мотоцикле из-за угла в любой момент. Поэтому для сегодняшнего похода в «Селедку» она выбрала узкую белую майку с самым глубоким разрезом, безжалостно тесные джинсы, подвела губы карандашом, щедро смазала их липким розовым блеском и встала на высокие каблуки, чтобы тяжеловатые и не такие уж длинные ноги казались стройнее и выше. Рыжие волосы она с тщательной небрежностью заколола на затылке в лохматый пучок. У плохого парня с золотым сердцем не останется шансов.
– Мама, я пошла! – крикнула Лиля в кухню, откуда неслись бормотание телевизора и густая вонь чего-то вареного.
– Осторожней там! – привычно отозвалась мама и загремела кастрюлями.
До «Селедки» Лиля доехала на автобусе, вышла на остановке метров за сто до входа и, стараясь не оступиться с непривычки на каблуках, направилась к дверям клуба. Обогнула какого-то лопоухого мальчика, стоявшего на тротуаре и вытаращившего на нее глаза за стеклами больших очков, махнула рукой знакомому охраннику в дверях, машинально отметила двоих неизвестных взрослых мужчин в костюмах и светлых рубашках, которые курили у входа; из темного дверного проема били синеватые лучи клубных огней, ритмично вибрировали басы. Лиля полезла в сумочку, чтобы взять телефон и позвонить девчонкам, Ире или Инге, но тот сам задергался и зазвонил у нее в руке. На экране светилось: «Папочка».
Она остановилась и поднесла аппарат к уху:
– Папа, привет!
– Привет, дочка! Ты где?
Один из куривших мужиков в костюмах заметил Лилю, прищурился и улыбнулся. Она вздернула голову и раздраженно отвернулась. Не ко времени сейчас, да и мотоцикла у него нет.
– Ой, пап, вот как раз к «Селедке» подхожу. Хорошо, что ты сейчас позвонил, а то там внутри шумно, выходить бы пришлось.
– Смотри, будь аккуратнее, – прозвучал голос отца. – Много не пей и не вздумай с незнакомыми парнями куда-то ехать, поняла меня?
Лиля вздохнула. С папой у нее были хорошие отношения, он вообще понимал ее, не придирался, но, как считала Лиля, работа в уголовном розыске сделала его уж чересчур недоверчивым и подозрительным.
– Папа, ну что ты начинаешь, не в первый раз же, – недовольно протянула Лиля. – Мы с девочками посидим немного, и все.
Грязный автомобиль с ревом и дребезгом подлетел ко входу и резко затормозил, встав вторым рядом борт о борт с другой машиной. Лиля хотела было обернуться, но папа продолжал говорить:
– Я сегодня на ночном дежурстве, если что – звони в любое время. Мало ли, какие-то проблемы возникнут с сотрудниками полиции – говори, что ты моя дочь, а потом все равно звони мне, хорошо?
– Да поняла я, папа, поняла, – заторопилась Лиля и уже хотела поскорей попрощаться, как вдруг сзади закричали.
Она резко развернулась, и в этот миг грянул гром.
* * *
Рюмочная «Капелька» была похожа на пожилого бродягу, уютно привалившегося в темном углу под стеной старого дома. Над входом висела одинокая лампа, тускло освещавшая вывеску, нарисованную выцветшей голубой краской, а интерьер внутри не менялся уже десятилетия: буфетная стойка с фарфоровой тарелкой для мелких монет и большим блюдом, на котором невысокой горкой лежали прелые сухари, за стойкой – полки с десятком бутылок; несколько сизых пластиковых столов, липкая грязь на которых образовала уже не один культурный слой, шаткие металлические стулья с порванными сиденьями из коричневого кожзаменителя. На стене – пожелтевший листок бумаги с нечитаемым машинописным текстом и старый плакат, на котором большой и угловатый красный рабочий стыдил мелкого, извивающегося, как червь, черного пьяницу. К посеревшим от пыли тусклым лампам поднимался клубами табачный дым – в «Капельке» плевать хотели на любые нововведения, поэтому дымили прямо в помещении, как в старые добрые времена. Публика тут тоже как будто осталась с тех самых времен: кряжистая, могучая буфетчица за стойкой в условно белом, а на самом деле серо-желтом фартуке, и гости, как правило, ровесники «Капельки», которая осенью уже разменяла пятый десяток. Молодежь сюда не ходила, а если и забредал кто моложе лет сорока, то в карманах у него наверняка гулял ветер, а вместо паспорта была справка об освобождении. Большинство посетителей рюмочной работали на «Созвездии» или «Коммунаре», пережили вместе с ними и дни славы, и годы упадка; и уж конечно, все знали друг друга. Узкие кружки постоянных собутыльников складывались годами и были крепче семейных союзов. Каждую субботу они собирались тут днем, а некоторые и с утра, в силу многолетней привычки к ранним подъемам, и, чинно шатаясь, расходились под вечер, когда живущий в другом измерении город только начинал просыпаться для ночных развлечений.
У Сергея Сергеевича Лапковича здесь тоже имелся свой маленький, проверенный временем тесный круг. Седоусый, печальный, как морж, старый Тихон, слесарь с «Коммунара»; Гера – весь морщинистый, как шарпей, начальник цеха в «Созвездии», и Артем, молодой, по меркам «Капельки», парень, лет под сорок, водитель погрузчика. Сейчас все четверо сидели за угловым столом у окна; трое слушали, а Сергеич рассказывал. Дело шло уже к вечеру, и он находился в том особом, сумеречном состоянии, когда исчезает время, растворяется пространство вокруг, и ты как будто висишь, тихонько вращаясь, в безмолвной серой пустоте или плывешь себе тихо по глади реки, тоже серой и медленной, уносящей тебя куда-то в мягкое небытие. Можно молчать, можно слушать шуршание невидимых волн, а можно и говорить. Сергеич выбирал обычно последнее; его рассказы не отличались разнообразием и были такой же частью остановившегося времени «Капельки», ее особой атмосферы, как буфет, плакат на стене или бормотание покрытого пылью и паутиной радио под потолком.
– Мы в девяностые вот так весь город держали, – сообщил Сергей Сергеич и сжал в крепкий кулак толстые сильные пальцы. Собеседники одобрительно закивали.
– Я тогда в бригаде у Кости Брусницина был, Брусникой его звали. Барыг по всему Северосумску нахлобучивали. Все под нами были: и вещевой рынок, и ларечники, и магазины – все. Нас даже в Михайловске уважали – и боялись, не совались сюда. Сунулись один раз, так мы их на трассе встретили и прямо там четверых положили, а остальные – давай бог ноги, обратно в Михайловск. Так-то! На «Мерседесах» ездили. Всем заправляли, пока эти пидары Трок с Глотовым наркотой торговать не стали и всех под себя не подмяли вместе со своим подельником, Михальчуком, – он в те времена опером служил, а теперь, смотри-ка, начальник полиции.
Сергей Сергеич горестно покачал головой, и его собутыльники тоже покачали своими, как отражения в четырех зеркалах.
– Я тогда Бруснике сказал: «Дай команду, мы с братвой за тебя впишемся, всех их на хер зачехлим». И зачехлили бы, да пацаны приссали. Духа им не хватило. Испугались тех, кто за Троком и Глотовым стоял. И Брусника посмотрел на меня так печально и говорит: «Видишь, какой расклад, Серега, – вдвоем нам не справиться, а братва менжуется, заднего включает». И все. Он в Михайловск уехал, пацаны тоже кто куда разбежались. А ведь было время, когда только скажешь какому-нибудь мешочнику на рынке: «Я, мол, от Сереги Лапковича!» – все, сразу полные штаны наложит и деньги достает, чтобы отдать. Вот так-то.
– И дальше что? – раздался вдруг голос.
Сергеич перевел мутный взгляд вправо. За соседним столиком в одиночестве сидел какой-то незнакомый парень: лупоглазый, с рыбьим рылом, толстый, с бабьими сиськами, обтянутыми тонким свитером.
– А ты что за черт? – осведомился Сергей Сергеич.
Тот пожал плечами и осклабил большие редкие зубы.
– Просто черт.
– Чебурашка ты, а не черт, – беззлобно констатировал Сергеич. – Я в твои годы такими делами ворочал, что тебе и во сне не увидеть. А ты тут маринуешься, водку жрешь.
– Ну так и ты тоже тут, – резонно заметил парень.
– Я жизнь прожил! – снова сжал кулак Сергеич. – И не тебе, сопляку, меня учить. Я с такими людьми дело имел, которые тебе…
– Так это раньше, а сейчас? Что у тебя есть?
Тихон, Артем и Гера все так же молча сидели напротив, задумчиво кивая головами. Наглого типа за столиком справа они явно не замечали. Сергей Сергеич задумался. Что у него есть?
– Квартира… отец получил еще… от завода… машина осталась… старая, правда…
Настроение стремительно портилось.
– Ну а занимаешься ты сейчас чем? – не отставал лупоглазый.
– На «Коммунаре» вкалываю, – огрызнулся Сергеич. – Жрать надо что-то. И дармоедов кормить, а их у меня двое: дочь бестолковая и сынок ее, тоже с придурью.
– Ух ты, семья, – с неприятной насмешливостью произнес толстый парень.
– Да какая к черту семья! Светка, жена моя, ушла от меня, когда дочери года не было. Нашла себе какого-то хера из Михайловска, инженеришку блядского. Ну и уехала. Он ее, кстати, тоже скоро бросил. А в девяносто восьмом взяла и померла. И – здрасьте-пожалуйста, я ближайший родственник, а потому не хочу ли обратно принять свою дочь! Девке, между прочим, уже тринадцать лет было! Ну, я по доброте душевной и принял; в дом пустил, кормил, поил, одевал. А она взяла и родила в семнадцать лет. Проститутка.
– А от кого родила-то? – поинтересовался пучеглазый.
Сергей Сергеич налился багровым и хлопнул ладонью по столу так, что разом подпрыгнули пивные кружки и рюмки.
– От духа святого! Тебе-то что, чепушила?! Родила и родила. И кроме себя еще и отпрыска своего мне на шею повесила. А ты говоришь – семья. Хер там, а не семья.
– Так, значит, у тебя сейчас нет ничего, да? Ни денег, ни семьи?
– Да я в девяностые… – взвился было Сергеич.
– Пошел ты со своими девяностыми, – спокойно ответил пучеглазый. – Это когда было. А сейчас ты просто старый неудачник.
Сергей Сергеич взревел и вскочил. Стол опрокинулся, кружки и рюмки полетели на пол и на колени Артему, Гере и Тихону. Те тоже подпрыгнули, в ужасе вытаращившись, как люди, проснувшиеся от кошмарного сна.
– Сергеич, ты чего?!
Он подхватил металлический стул за спинку, резко развернулся вправо и замер. Серый лупоглазый парень исчез. За столиком вместо него сидели трое полузнакомых рабочих с «Созвездия», которые тоже испуганно смотрели на Сергея Сергеевича.
– Ничего… ничего я… на воздух мне надо.
Он отпустил стул, подхватил с широкого подоконника куртку, не глядя по сторонам, подошел к двери, пинком распахнул ее и выскочил в переулок. Глубоко вздохнул, раз, другой, третий, пока в легких не стало промозгло и сыро. Низкое молчаливое небо нависло, как крышка гроба. Некрасивые, приземистые дома подмигивали россыпью окон, будто глубоководные насекомые. С проспекта доносились протяжные вздохи проезжающих автомобилей.
К черту. Пора домой.
Город был серым и неприятным. Огни фонарей, фары машин, свет вывесок и витрин раздражали до рези в глазах. В воздухе висела невидимая стылая морось. Мимо, едва не столкнув его с тротуара, прошли несколько девушек и парней.
– Старый неудачник! – и взрыв смеха.
Сергей Сергеич стремительно обернулся, но молодежь уже была далеко.
Может, послышалось?
До дома было минут двадцать ходьбы. Он шел, уставившись под ноги, и старался не думать о разговоре в рюмочной, о прошлом, о будущем, о городе, людях, домах, дочке, внуке – не думать вообще. Сейчас главное, пока хмель еще держит, быстро добраться до койки и лечь спать.
Но свежий холодный воздух и пешая прогулка сделали свое дело, и скоро у Сергея Сергеевича возникло то отвратительное чувство, какое бывает, когда изрядная доля алкоголя начинает отпускать, рождая неприятную тяжесть в голове и особую, похмельную раздражительность. Дело можно и нужно было срочно поправить – глоточком или двумя. Только быстро.
Впереди тревожным красным светом горела вывеска: «24 часа». То, что надо.
Он толкнул дверь и вошел. У прилавка со спиртным стояли двое: рослые, грузные, в костюмах и белых рубашках под распахнутыми пальто. У одного из кармана торчал полосатый скомканный галстук. По виду командированные, наверное, из Михайловска, а то из Москвы или из Питера – кто их разберет. Сергей Сергеевич пристроился рядом, быстро нашел взглядом необходимое – стограммовый стаканчик водки с крышечкой из фольги, поспешно вытащил из потертого кошелька несколько мятых купюр и стал ждать.
– А виски у вас есть? – спрашивал один из приезжих, коротко стриженный, светловолосый, в маленьких очках, влипших в мясистую физиономию.
– Виски? – задумчиво переспросила продавщица и повернулась к полкам с бутылками. – Ну да, какой-то есть…
– А какой?
– Ну-у-у… вот есть «Джонни Уокер»…
– Нет, нет, только не «пешеход», – пробасил другой, ростом пониже, и махнул рукой с отпечатком от обручального кольца на толстом пальце. Само кольцо было снято и, судя по красной, припухлой коже, не без труда.
– Что еще есть?
– Ну-у-у-у… – снова протянула женщина за стойкой, – вот еще «Скотиш Колли»…
– Да ну, говно какое-то, – снова заговорил тот, что в очках. – Давай лучше коньяк возьмем. Коньяк какой есть?
Сергей Сергеич нетерпеливо притоптывал, злобно посматривая на мужчин в костюмах.
– Ну-у-у-у, у нас есть «Хеннесси»…
– Ребята, а можно я пока водочки возьму? – встрял Сергей Сергеич. – Я быстро.
Мужик в очках уставился на него через отсвечивающие голубоватым линзы.
– Дед, ты не видишь, мы выбираем? Стой и жди.
Сергей Сергеич сжал зубы.
– Еще есть вот армянский, пятизвездочный… еще «Командирский»…
– Так, давайте «Хеннесси», две бутылки. Хватит нам две?
– Должно хватить на троих, – подтвердил тот, у которого на пальце был след от кольца, и спохватился: – А баб чем поить будем?
– Точно! Шампанское какое у вас есть?
– Да бля, вы тут до ночи выбирать будете! – взорвался Сергеич и швырнул деньги на прилавок. – Родная, водочки дай мне, стограммовый стаканчик!
Мужик в очках небрежным жестом смахнул на пол купюры.
– Слушай, дед, тебе что, больше всех надо? Жди своей очереди.
Их было двое, большие, тяжелые, и оба налиты той рыхлой, мясистой силой, которая накапливается за годы чересчур изобильной и частой еды, малой подвижности и излишества в алкоголе. Драться не хотелось. Сергей Сергеич скрипнул зубами и нагнулся, чтобы поднять деньги.
– Старый лишай, – донеслось сверху. – Неудачник. Так шампанское какое у вас?
В кармане у второго зазвонил телефон.
– Да, Саня, мы в магазине сейчас… что-нибудь выпить купим в номер и сразу поедем… а ты уже в клубе? И как, хорошие есть?
Они ушли только минут через десять, позвякивая огромными пакетами и продолжая разговаривать с кем-то по телефону. Хлопнула дверь. Сергеич положил деньги перед продавщицей, посмотрел на нее и спросил:
– И вот что с ними делать? Убить?
– Конечно, убить, – ответила продавщица и моргнула огромными, выпученными рыбьими глазами. – Найти и убить.
Сергей Сергеич вздрогнул и вытаращился на женщину за прилавком. Она была толстой, с огромными грудями, свешивающимися под фартуком едва ли не до середины выпуклого живота.
– Что ты сказала? – переспросил он.
– Хватит пить, говорю, – резко выкрикнула продавщица и со стуком поставила водку на прилавок. – Домой иди!
Теперь она почему-то стала худой, с резкими чертами лица и бородавкой на носу. Сергей Сергеич взял стаканчик, попятился и вышел.
«Убить, – звучало у него в голове. – Убить».
Водку он выпил залпом.
Серая молчаливая река подхватила и понесла.
Он с трудом открыл замок в двери. Не разуваясь, в верхней одежде вошел в свою комнату, сорвал покрывало с дивана, поднял сиденье и принялся рыться в ящике для белья.
– Твою то мать… где же?.. А, вот!
Под старым одеялом, завернутая в простыню, лежала «Сайга»: родная сестра «калашникова», со складным прикладом и магазином на восемь патронов двенадцатого калибра. Вороненый металл тускло засветился в полумраке. Сергей Сергеич погладил карабин и спросил шепотом:
– Убить?
– Убить, – металлически звякнуло в ответ.
Он вытащил оружие, из нескольких картонных коробок пересыпал патроны в карман, прислонил «Сайгу» к стулу и снова пошарил в диване. Пальцы сомкнулись вокруг металлической ребристой поверхности.
– И ты тоже сгодишься, – прошептал он, засовывая гранату в другой карман.
Он выскочил из квартиры, что-то проорав в ответ дочери, высунувшейся из дверей комнаты. Пешком, грохоча ботинками и едва не упав, сбежал вниз по лестнице и распахнул дверь подъезда. Старая, видавшая вместе с видами и лучшие времена ржавая «Нива» стояла напротив. Сергеич открыл дверцу, положил карабин на пассажирское место и уселся за руль.
– В клуб, значит, собираетесь? Интересно, в какой?
– А у нас один такой клуб, – ответил он сам себе, глядя в зеркало над приборной доской. – Блядская «Селедка».
Двигатель надсадно взревел. «Нива» дернулась, резко сдала назад, врезавшись бампером в припаркованный Ford. Завыла сигнализация, лихорадочно замигали оранжевые огни. Сергеич выругался и крутанул руль. Машина, вновь заревев и едва не встав на дыбы, рванулась вперед и вынеслась на проспект.
Ему хватило самообладания не врезаться ни в кого по дороге и даже чуть-чуть сбавить скорость. Дело предстояло нешуточное, и глупо было бы все испортить случайной аварией. Но на последнем, прямом участке проспекта перед «Селедкой» он все же не выдержал и понесся вперед ураганом. Резко затормозил, чуть не ткнувшись в руль носом, притерся правым бортом к какому-то автомобилю и посмотрел в окно. Оба командированных стояли у входа в клуб, как будто специально его поджидая, и курили, о чем-то переговариваясь. Сергей Сергеевич сдернул «Сайгу» с сиденья, щелкнул предохранителем, передернул затвор и выскочил из машины с оружием наперевес.
Его заметили, только когда он уже вскинул карабин к плечу и прицелился. Кто-то закричал. Мужик в очках закрутил головой, пытаясь понять причину тревоги.
– Эй, чепушила! – позвал его Сергей Сергеевич, и, когда тот обернулся, нажал на спусковой крючок.
* * *
Даниил увидел Лилю издали. Ее нельзя было не заметить: рыжая, на каблуках, в белой короткой курточке, расстегнутой на глубину декольте так, что большие упругие груди, стиснутые тугим лифчиком, подпрыгивали при каждом шаге, словно собираясь вот-вот выскочить наружу. Даниил подумал в первое мгновение, что ей, наверное, холодно – сам он уже продрог до соплей, пока слонялся последние четверть часа взад и вперед вдоль стены клуба, – но от нее почти ощутимо исходила волна такой живой теплой силы, такой солнечной, яркой энергии, что казалось, она может согреть собой всю улицу, какое там – весь этот город, заставить заулыбаться серое море и пробить брешь в низких тучах до самого неба. Он встал перед ней, лихорадочно думая, что должен сказать или сделать, но солнце померкло, а Лиля, едва скользнув по нему взглядом, качнула бедрами, сделав шаг в сторону, обошла его как ни в чем не бывало и направилась к входу в «Селедку», рядом с которым стояло несколько человек: курили, разговаривали по телефонам, выскочив без верхней одежды в промозглую ночь.
Даниил растерянно смотрел Лиле вслед. Она остановилась. Он было шагнул вперед, но Лиля достала из сумочки телефон, прижала к уху и заговорила, повернувшись в сторону Даниила, так что он смог увидеть, как сморщился ее носик и надулись немного губы, складываясь в недовольную гримаску.
Со стороны дороги резко взвизгнули тормоза. Из грязной машины выскочил высокий худой человек с морщинистым злым лицом и жестким ежиком седых коротких волос. Дерганым, нервным шагом он подошел ближе, ступил на тротуар напротив входа в клуб, остановился и вскинул руки. Даниил даже сразу не понял, что тот держит в руках, а когда миг спустя сообразил, то обомлел и раскрыл рот. Это был автомат, черный, тускло блестящий металлом, с длинным рожком. Человек расставил ноги и прицелился. Лиля стояла к нему спиной и все еще говорила по телефону. Даниил хотел было что-то сделать, крикнуть, как-то предупредить, может, броситься к ней, но то, что происходило у него на глазах, было так дико, невероятно, неправильно, невозможно, что он мог только стоять и смотреть, раскрыв рот, вытаращив глаза и опустив руки. Ремень сумки соскользнул у него с плеча.
Раздался чей-то крик. Лиля стала поворачиваться в сторону мужчины с автоматом.
– Эй, чепушила! – хрипло выкрикнул тот, и в следующий миг грянул выстрел.
* * *
Лиля услышала резкий хлопок и увидела, как голова высокого мужчины в костюме, минуту назад с улыбкой щурившегося через очки в ее сторону, резко дернулась. Затылок над толстой, покрытой складками шеей разлетелся кровавыми брызгами. Что-то липкое и горячее брызнуло на ее грудь. В динамике телефона закричал отец, но Лиля его не слышала: она стояла, остолбенев, и смотрела на злобный блеск сузившихся желтоватых глаз поверх длинного ствола карабина в нескольких шагах от нее. Тощий старик с винтовкой в руках чуть повернулся, навел дуло на еще одного мужчину в костюме и снова выстрелил. Тот отлетел, ударился спиной о стену и медленно сполз вниз, широко раздвинув ноги. Серые брючины задрались кверху, оголив белые волосатые ноги чуть выше сползших черных носков.
Люди у входа, пригибаясь, бросились врассыпную. Лиля пронзительно завизжала. Старик с карабином повернулся на ее крик, и она увидела прямо перед собой круглый черный срез чуть дымящегося дула. Она снова взвизгнула, взмахнула рукой – мобильник, вращаясь, ударил стрелка в кустистую правую бровь. Тот мотнул головой, зарычал, ствол дернулся в сторону, грохнул выстрел, пламя вырвалось едва ли не на полметра, и Лиля услышала, как что-то с низким гудением пролетело над ухом, будто шмель прожужжал мимо. Запахло пороховой гарью и горячим железом. Со стены посыпалась отбитая штукатурка. Лиля развернулась и метнулась прочь, едва не сбив с ног замершего посреди тротуара лопоухого мальчишку в очках.
– Мальчик, что ты стоишь, беги! – закричала она.
Паренек не двинулся с места. Лиля схватила его за руку, рывком сдернула с места и побежала, волоча за собой.
За спиной снова ударил выстрел. Вокруг кричали на разные голоса, бежали, прятались за машины. Нога на неудобном высоком каблуке подвернулась, и Лиля бы непременно упала, но мальчишка в очках с неожиданной силой вцепился ей в руку. Лиля быстро нагнулась, сорвала с ног туфли, перехватила их в одну руку, другой снова сжала горячую, мокрую ладонь паренька и побежала вперед, не чувствуя холода ледяных луж под ногами, не думая, не видя, почти не соображая, как человек, изо всех сил вырывающийся из сна, превратившегося в кошмар.
* * *
Пуля попала очкастому здоровяку аккурат вверх переносицы. Сергей Сергеич видел, как разлетелась шрапнелью оправа, как дернулась голова, как густые кровавые брызги из разломанного затылка плеснулись по сторонам и на серо-желтую стену.
Его охватил чистейший, ослепительный, искрящийся ликованием восторг. Это было похоже на глоток горного воздуха после долгих лет, нет, десятилетий, проведенных в подземной тюрьме.
– Да! – заорал он и прицелился во второго, того, что был пониже и толще. Тот выглядел уже не так уверенно, как час назад в магазине, нет, совсем не так: пухлая физиономия из розовой стала белой, он присел, вытянул вперед руки, из трясущихся губ понеслось какое-то бормотание, а растопыренные пальцы, на одном из которых припухла и покраснела кожа от содранного кольца, дрожали, как будто с похмелья.
Сергей Сергеич осклабился и выстрелил, с наслаждением ощутив мощный толчок отдачи. Толстяк врезался спиной в стену рядом с входной дверью, уселся на задницу и раскорячился на грязном асфальте, как раздавленный паук.
В панике заметались вокруг люди и тени. Справа кто-то завизжал, как свинья, почуявшая острие заточки. Сергеич обернулся на звук: какая-то рыжая грудастая девка верещала, выпучив на него круглые карие глаза. Сергей Сергеич вскинул «Сайгу», но визгливая сучка бросила в него что-то, кажется, свой мобильник, угодивший жестким пластиковым ребром в бровь. Боли не было, но он дернулся, рефлекторно нажал на спуск, выстрелил и промазал. Он было снова прицелился вслед убегающей рыжей, наведя мушку точно посередине спины в белой куртке, но уловил боковым зрением, как от входа в «Селедку» к нему метнулась какая-то тень. Сергеич стремительно развернулся – и вовремя, как раз чтобы успеть почти в упор выстрелить в молодого охранника, бежавшего на него с широко расставленными руками. Пуля вошла парню в живот, мгновенно окрасив ярко-алым белую ткань рубашки. Охранник охнул, упал, скрючился на асфальте, хрипло завыл и пополз обратно к дверям, вяло суча согнутыми ногами по тротуару.
– Что, приуныл, герой? – торжествующе поинтересовался Сергеич. Сделал шаг, встав над корчащимся у его ног раненым, вытянул руку, приставил дуло «Сайги» к голове и надавил на спусковой крючок. На этот раз к пороховой кислой вони добавился запах горелых волос. По асфальту расплескалось пятно, будто кто-то каблуком раздавил гнилой помидор. Сергей Сергеич чуть отступил и с удовлетворением огляделся, как художник, окидывающий взглядом наброски к живописному полотну.
Здоровенный мужик в очках валялся в луже на тротуаре, как тюк с тряпками и потрохами. Его приятель сидел, свесив голову, у стены; из раны в груди толчками текла густая кровь, на губах пузырилась розовая пена. Скорчившийся у двери охранник застыл, лежа головой в растекающейся кровавой каше. Автомобили на проспекте останавливались, некоторые разворачивались поспешно и уезжали, некоторые стояли, тревожно мигая рыжими аварийными сигналами. Тротуары опустели. Прохожие, как тени, растворились в ночи. Сергей Сергеич вдохнул полной грудью и улыбнулся. Сердце разухабисто отплясывало в груди, как перепивший грибного отвара шаман, кровь кипела и пузырилась, в каждой клетке тела пульсировала и билась бешеная, веселая, молодая жизнь.
– Э-ге-ге-ге-гей! – во всю глотку заорал он и, поворачиваясь на каблуках, не целясь разрядил остаток обоймы по автомобилям. Зазвенело стекло, взревели моторы, кто-то пронзительно и жалобно заголосил.
Сергей Сергеич деловито отсоединил магазин, полез в карман, вынул патроны и не спеша, поглядывая на дверь клуба, стал заряжать их один за одним. Странно, но на улицу пока никто не вышел: то ли не слышали выстрелов в грохоте музыки, пульсировавшей басами, как забивающий стальные сваи молот, то ли, наоборот, все слышали и прятались, как крысы в темной норе.
Ладно, сейчас проверим.
Он защелкнул рожок и перешагнул порог «Селедки».
Тяжелые, ритмично давящие звуки ударили по ушам. В полумраке вспыхивали и гасли огни. Слева был гардероб, впереди – залитая золотистым светом длинная барная стойка, справа – беспорядочно расставленные круглые столики, а за ними, в самом конце длинного, вытянутого, как тоннель, помещения, находился погруженный в мерцающий полумрак танцпол, над которым возвышался на высоком подиуме ди-джей в наушниках и бейсболке, сосредоточенно водивший руками над аппаратурой. Все места за столиками были заняты, вдоль стойки сидя и стоя выстроилась живая стена, на танцполе клубилась и вздрагивала темная человеческая масса. Сергей Сергеич постоял немного, опустив «Сайгу», оглядываясь и привыкая к полумраку. Никто не обращал на него внимания, только тощий парень в длинной футболке навыпуск двинулся было в его сторону, дико взглянул на карабин, отшатнулся и исчез в толпе.
В первые несколько секунд никто не понял, что происходит. Холеный, вальяжный мужчина в полосатой рубашке с высоким воротником, сидящий у барной стойки, дернулся, стукнулся лбом о полированное темное дерево и тяжело повалился прямо на Ингу Зотову, сбив ее с высокого стула и уронив на пол. На зеркальных полках взорвались осколками и разлетелись, обрушив потоки текилы и рома, бутылки. Один из барменов в белой рубашке растерянно оглянулся на полки и тут же упал с залитым кровью лицом в лужу растекшегося алкоголя, перемешанного с битым стеклом. У самого входа кто-то навзничь рухнул на столик, сметая бокалы с коктейлями и шампанским. Яростные децибелы диджейских миксов поначалу глушили гром выстрелов, и публика на танцполе все еще дергалась, извивалась, терлась бедрами и вскидывала вверх руки, когда в другом конце зала, стремительно, как пожар, нарастало смятение, быстро превратившись в страшную панику. Вокруг человека с ружьем мгновенно образовалось пустое пространство; люди оглядывались, падали под столы, ползли, разбегались, несколько человек опрометью бросились в двери кухни слева от стойки.
– Куда! Стоять! – заревел Сергей Сергеич и дважды выстрелил вслед убегавшим, попав в спину девчонке в розовом топе. Пуля мгновенно перебила позвоночник, вырвалась наружу под грудью, раздраженно жужжа, будто злобное насекомое, и девушка упала навзничь в дверном проеме, прижав своим телом распахнутую дверь.
Движение охватило весь зал. Теперь и на танцполе увидели, что происходит; толпа всколыхнулась, стеснилась, потом раздалась, но бежать было некуда: у входной двери разрывали полумрак сполохи выстрелов, загоняя людей в дальнюю часть клуба и отсекая от дверей кухни с ее спасительным черным ходом. Кто-то успел перепрыгнуть барную стойку и присесть за ней рядом с кегами с пивом и перепуганными барменами. Последним почуял неладное диджей: оторвавшись от экрана компьютера, он увидел хаотичное движение на танцполе, перевел взгляд чуть дальше и только тогда заметил высокого человека с оружием у дверей. Тот размахивал карабином и что-то кричал. Две подряд резкие вспышки огня ударили по глазам. Музыка оборвалась и затихла. Перекрывая разноголосые выкрики и громкий плач, раздались надсадные, хриплые вопли:
– На пол! На пол! Лежать, суки! Всем лежать! Лежать!
Снова ударил выстрел. С потолка полетели обломки фанерных панелей. Все попадали, где стояли. Над толстым слоем живой, копошащейся плоти, обтянутой разноцветными тряпками, возвышались опустевшие столики, на которых стояли стаканы с недопитым мартини и виски. Слышались приглушенные стоны и испуганный плач.
– А ну, не ныть мне тут! – заорал Сергей Сергеич, вырвал из кармана гранату и потряс ею в воздухе. – Только рыпнетесь или пикнете – взорву всех к херам!
Все замерло. Он внимательно посмотрел на вздрагивающие спины, голые ноги, торчащие из-под задравшихся юбок, затылки и задницы, удовлетворенно крякнул и стал заряжать новую обойму.
* * *
Подполковник Скворцов перезвонил дочери мгновенно, сразу после того, как связь оборвалась после грохота выстрела и ее крика. Он выскочил из кабинета, одной рукой держа ремни плечевой кобуры с табельным пистолетом, а другой прижимая трубку к уху. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – сообщил металлический женский голос.
Он пронесся по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, распахнул дверь в вестибюль, прокричал дежурному: «Всех, кто есть, к «Селедке», быстро!», и через несколько секунд уже прыгнул в автомобиль. Одной рукой крутанул ключ в замке зажигания, другой снова выхватил телефон.
«Аппарат абонента выключен…»
Нельзя было разрешать ей ходить по клубам. Нельзя было засиживаться на работе. Нельзя было мутить роман с Риткой.
Это все из-за него.
Скворцов стиснул зубы и рванул автомобиль с места. С заднего сиденья со звоном и грохотом скатились на пол две бутылки шампанского, припасенные для романтической ночи.
Проспект рядом с «Селедкой» был пуст. У дверей неподвижно лежали три тела – мужских, с облегчением заметил Скворцов. На середине проезжей части, рядом с раскорячившейся во втором ряду старой «Нивой», стояла полицейская «Лада». За ней съежились двое патрульных. Стекла припаркованных у клуба машин были разбиты, в борту «Лады» зияла дыра. Скворцов затормозил рядом, набросил на плечи ремни кобуры и, пригнувшись, подбежал к сотрудникам.
– Подполковник Скворцов, что тут у вас?
Лица у обоих были бледные и испуганные. У того, что помладше, серая форменная куртка была порвана на боку, края ткани измазаны кровью.
– Ранен?
– Чуть-чуть… зацепило…
– Был тревожный вызов, по «кнопке», – заговорил старший. – Мы подъехали, собирались войти, а он стал стрелять…
– Один?
Полицейский кивнул.
– Да. С винтовкой или автоматом. Там второй экипаж у задней двери, говорят, кто-то успел выскочить, повара вроде и из посетителей несколько человек, вот они и сказали, что стрелял один какой-то мужик…
– Не говорили с ним?
Сержант помотал головой.
– Ясно. Рацию дай. Кто старший во второй машине?
– Дегтярев. То есть старшина Дегтярев.
Пискнула рация. В динамике зашипело.
– Дегтярев, слышишь меня? Подполковник Скворцов говорит. Люди, которые из клуба успели выбежать, у вас?
– Так точно. Да их немного, человек десять всего, мы их…
– Понял, понял. Скажи, девчонка, полная такая, рыжая, есть среди них?
Шипение. Треск. Скворцов сжал рацию так, что заскрипел пластик.
– Никак нет, рыжих нету.
Из темной двери клуба громыхнуло. Стекло в правой дверце полицейского автомобиля рассыпалось. Патрульные втянули головы.
– Эй, мусора! – раздался натужный крик. – Чего ждем? Давайте, я здесь!
Снова выстрел.
– Он так все время, – сообщил сержант. – Орет и стреляет. И поет еще.
Скворцов сунул ему рацию, прислонился спиной к борту машины и снова достал телефон.
«Аппарат абонента…»
Он нажал на отбой и набрал номер жены. Гудки были долгими и томительными.
– Эй! Мусора! Приссали?!
– Сейчас, сейчас, подожди, поговорим, – пробормотал сквозь зубы Скворцов, и в этот момент в динамике раздался голос супруги.
– Мишенька, прости, что долго, я тут на кухне, не слышала звонка…
– Лиля дома?
– Нет, так она же в клуб сегодня ушла, ты же сам…
Подполковник чертыхнулся и сбросил вызов.
– Эй! Что молчим?!
Скворцов чуть приподнялся и посмотрел на вход в клуб. Ничего не видно, только черный провал в пустоту. Он выдохнул, встал, не сводя взгляда с двери, и прокричал:
– Ну, давай пообщаемся!
* * *
Сергею Сергеичу хотелось битвы. Настоящей, кровавой, с перестрелкой и рукопашной дракой. Что делать с заложниками, он понятия не имел; можно было расстрелять в распростертые перед ним спины и головы весь боекомплект, а потом еще и гранату бросить, но такая мысль не привлекала. Он нуждался в сражении, отражении штурма и… да, в геройской смерти в бою. Серая река, в которой он, будто дохлый карась, так долго и медленно плыл по течению, взметнулась пенными брызгами, закружила волнами и стремительно понесла его к ревущим порогам, за которыми низвергалась в бездну, и Сергей Сергеич не прочь был загреметь в нее, но загреметь под фанфары. Счастливое возбуждение после стрельбы на улице и в клубе стало уже ослабевать, когда наконец-то появился противник: двое патрульных вылезли из машины, увидели трупы на тротуаре, остановились, что-то заговорили в рацию, а потом медленно, осторожно направились к входу. Сергеич наблюдал за ними, прижавшись к стене у входной двери, а когда те подошли ближе, выскочил в проем и открыл огонь. Правда, не очень удачно: одного вроде подранил, но второй подхватил напарника и с удивительным проворством утащил под прикрытие припаркованных у поребрика автомобилей. Снова наступило затишье. Последние минут пять Сергей Сергеич развлекался криками и стрельбой из дверей, попутно осушив несколько недопитых стаканов со столиков: коньяк, виски, текила, еще какое-то бабское сладкое пойло. В голове приятно шумело, в теле была особая, порывистая легкость.
– Эй! Что молчим?!
Он уже приготовился снова выстрелить, как вдруг услышал ответный крик:
– Ну, давай пообщаемся!
Сергей Сергеич выглянул одним глазом наружу. Высокий плечистый мужик в рубашке, перетянутой кобурой, стоял за полицейским автомобилем.
– А ты кто такой будешь? – поинтересовался Сергеич.
– Подполковник Скворцов!
– Подполковник? В рот тебе половник! – и он заразительно расхохотался, радуясь неожиданному экспромту.
– Давай договариваться! – не унимался полицейский. – Что тебе нужно?
Сергей Сергеич задумался.
– Миллион долларов! – крикнул он после паузы. – И голубой вертолет!
И снова захохотал.
– Я серьезно! Отпусти людей, еще можно все решить по-хорошему!
– А я, может, хочу по-плохому!
Он вскинул «Сайгу» и выстрелил. Подполковник мгновенно присел за машину, и пуля только выбила последние оставшиеся стекла в боковых дверцах.
– Ты куда пропал, мусор! – надсаживаясь, заорал Сергеич. – Ты же поговорить хотел!
Он еще раз, не целясь, пальнул и затянул во весь голос:
– Орленок, орленок, взлети выше солнца и степи с высот оглядиииииии…
Выстрел. Еще один.
– Навеки умолкли веселые хлопцы, в живых я остался одиииииииин…
Выстрел – и сухой звонкий щелчок. Нужно перезарядить. И хватит пока – патроны пригодятся, когда начнется настоящее дело. А оно, судя по всему, было не за горами.
* * *
Через пять минут у «Селедки» было уже восемь патрульных машин и еще три автомобиля с оперативниками управления уголовного розыска. Проспект перекрыли во всех направлениях. К полицейским добавились две пожарные автомашины и три кареты «Скорой помощи». Ночь засверкала синими и красными огнями. Врачи увезли раненого патрульного, а вот забрать тех, кто лежал перед входом в клуб, им не удалось: сумасшедший, засевший внутри, открыл стрельбу, и медикам пришлось ретироваться. Впрочем, трем распростертым на тротуаре мужчинам они уже вряд ли могли помочь.
Через десять минут на место прибыл почти весь личный состав полиции города, все старшие офицеры и сам Михальчук. Он попытался поговорить со стрелком в мегафон, но был на редкость изощренно обматерен и обстрелян.
– Орленок, орленок, гремучей гранатой от сопки солдат отмелоооооо… – неслось из дверного проема.
Таких песен «Селедка» еще не слышала.
Собственного отряда специального назначения в Северосумске не было, поэтому пришлось вызывать СОБР из Михайловска; обещали прибыть через час. Михальчук позвонил командиру военно-морской базы контр-адмиралу Кудинову, и тот согласился прислать в помощь морских пехотинцев, хотя очевидно, что толку от этого мало: на штурм они не пойдут, а никуда прорываться из клуба безумец с ружьем не собирался – он только постреливал одиночными, матерился и продолжал орать:
– Меня называли орленком в отряде, враги называют орлоооооооом…
Через пятнадцать минут установили личность певца, проверив номера коряво припаркованной «Нивы»: Лапкович Сергей Сергеевич, пятидесяти шести лет от роду, рабочий завода «Коммунар». На звонок по месту жительства ответила дочь. Ей разъяснили ситуацию, предупредив, что может понадобиться помощь в переговорах, и распрощались до времени, оставив в полуобморочном состоянии.
За четверть часа на мобильный Скворцову десять раз звонила обезумевшая от беспокойства жена и раз пять – Ритка. Жене он в конце концов приказал позвонить, только если Лиля придет домой, надежды на что оставалось все меньше и меньше. Ритке вовсе не отвечал, проклиная себя каждый раз, когда на экране светилось: «Иван Смирнов» – так она была записана для конспирации. Мысль о том, что Лиля сейчас где-то там, внутри, загнана в угол или лежит на полу под дулом карабина в руках сумасшедшего, лишала рассудка и его самого.
– Нужно войти через черный ход, – предлагал он. – Кто-то будет отсюда отвлекать разговорами, а мы ударим в спину.
– И устроим перестрелку в набитом людьми замкнутом пространстве? – возражал Михальчук.
– Ладно, тогда пройдем вдоль стены, под окнами, и сразу войдем в двери. Используем эффект неожиданности и расстреляем в упор.
– Миша, я все понимаю, но давай дождемся спецназ. Он же пока не стрелял в заложников, верно?
– Да, пока не стрелял, – согласился Скворцов.
И готов был молиться любым богам, чтобы так оно и оставалось.
* * *
– Инга, – шепотом позвала Ира Глотова. – Инга!
Лежащая рядом подруга осторожно повернула голову и уставилась на Иру покрасневшими от слез глазами. На щеке размазалась и запеклась кровь, но ран или ссадин не было видно. Наверное, чужая.
– Чего? – одними губами шепнула она.
– Надо валить, – тихо сказала Ира. – И я знаю как.
Часов она не носила, мобильника под рукой не было – потерялся куда-то в этой кутерьме, – так что Ира не знала, сколько времени прошло с момента, когда психованный дед с винтовкой положил их всех на пол, но ей уже казалось, что минуло несколько суток, и провела она их то ли в ночлежке, то ли в военном госпитале на передовой: отовсюду слышались стоны, сдавленный плач, испуганный шепот, воняло кровью, порохом, потом и страхом, а недавно понесло еще и мочой. Все это время перед носом у нее с одной стороны маячили подошвы мужских ботинок с логотипом производителя и довольно топорно вытисненной картой Италии, а с другой – красная изнанка под каблуком женских туфель на раздвинутых длинных ногах; между ними, под слишком короткой юбкой, белели узкие трусики с неряшливым желтым пятном. Тот еще вид. Сумасшедший у двери то стрелял, то орал на кого-то, то пел, то разговаривал сам с собой – вот как сейчас:
– Ты не черт, ты чепушила, вот ты кто… Виски тебе надо? Коньяк? Вот тебе, сука, и коньяк и виски… Убить… да, мамочка, твоя правда… всех убить…
Ничем хорошим такое кончиться не могло. Все, пора сваливать.
– Как? – прошептала Инга.
Ира пошевелилась, приподняла голову и показала глазами назад:
– Посмотри! Да не бойся, я слежу!
Точно за ними, шагах в трех, была дверь в кухню. Ира видела, как туда успели убежать несколько человек – наверняка выбрались через черный ход и теперь преспокойно сидят себе дома и ждут выпуска новостей, чтобы узнать, как дела у тех, кто остался в «Селедке». Сейчас дверь была настежь открыта и подперта телом девчонки в когда-то розовом, а теперь темно-красном топе. Ира ее знала: Настя, старше их на два года, учится, кажется, в текстильном колледже. Точнее, уже училась. Жаль, хорошая была девчонка, веселая. Но сейчас Настя могла им помочь.
– Видишь? – спросила Ира. – Дверь открыта. Если быстро вскочить, можно убежать в кухню, а потом на улицу через черный ход.
– Там девочка, – в голубых глазах Инги блестели слезы.
– Она мертвая, – прошептала Ира. – Ей все равно.
– А если поползти?
– Долго, успеет заметить. Бегом надо. Короче, ты со мной?
– Орленок, орленок, гремучей гранатой от сопки солдат отмелоооооо… – раздался надсадный рев от дверей.
Инга подумала и кивнула.
– Тогда по моему сигналу, – сказала Ира. – Дождемся, когда он стрелять начнет и отвернется. Сначала ты, а я за тобой.
В своем плане она была, может быть, и уверена, но не настолько, чтобы вскочить с пола первой. Мало ли что.
– Меня называли орленком в отряде, враги называют орлоооооооом…
Грохнул выстрел. Ира привстала, увидела, как старик с карабином, высунувшись из дверей, стреляет куда-то в ночь, пихнула Ингу локтем и зашипела:
– Пошли!
Инга поднялась и замерла, хлопая глазами. Стрелок продолжал целиться в кого-то на улице. Ира резко вскочила и толкнула подругу в спину:
– Бегом! Бегом! Бегом!
Девочки бросились к открытой двери кухни. Инга на мгновение замешкалась перед мертвым телом, неловко подпрыгнула, чуть не запутавшись в своих длинных тонких ногах, и перескочила труп, стукнувшись каблуками о плиточный пол. Ира метнулась следом, и в этот момент старик с ружьем обернулся.
Сергея Сергеича будто кто-то толкнул в бок. Он резко повернулся влево и увидел в открытой кухонной двери долговязую девичью фигурку.
– Сука! – взревел он и выстрелил.
Тяжелая пуля попала Ире в затылок.
Инга, уже огибавшая огромную, все еще горячую стальную плиту, оглянулась и увидела, как правый глаз подруги взорвался кровавыми брызгами, а через мгновение прошедшая навылет пуля ударила в стену над плитой, раскрошив кафельную плитку, осколками осыпавшуюся в большую сковороду. Ира упала навзничь. Инга взвизгнула и кинулась к черному ходу.
– Твари! – заорал Сергей Сергеич. – Говорил же, лежать смирно! Всех порешу!
Он направил карабин в пол и начал стрелять. В полутьме зала раздались отчаянные крики и вой.
Грохот выстрелов был слышен на улице. Темные матовые стекла окон озарились изнутри яркими вспышками.
«Убивает заложников, – понял Скворцов. – Лиля!»
Он выхватил пистолет и бросился к входу.
– Куда! Назад! – закричали сзади, но он был уже в пяти, в трех, в двух шагах от двери.
Из темноты дверного проема вынырнуло искаженное злобой, белое, как посмертная маска, лицо. Подполковник вскинул оружие, но вдруг почувствовал, словно ему кто-то накинул на шею веревку с петлей и сильно дернул назад. Он поскользнулся и упал на спину.
Пуля двенадцатого калибра попала ему в горло и перебила яремную вену. Еще не понимая, что он уже убит, Скворцов попытался подняться, но тело сковала тошнотворная свинцовая слабость. На лицо плеснуло густой горячей волной. Один глаз закрылся, залитый кровью, но другой еще был открыт и смотрел в небо: оно было угрожающе низким, непроницаемо темным, клубящимся тучами, которые свились в одну огромную, грузную, принявшую очертания исполинской женской фигуры с гигантскими грудями и круглой маленькой головой без лица. Фигура качнулась и стремительно опустилась вниз.
Сергей Сергеич увидел, как к упавшему подполковнику устремилось несколько человек, в форме и в штатском. Он оскалился, упер поплотнее в плечо приклад карабина и нажал на спуск.
Ничего.
Отшатнулся от входа, выдернул рожок, сунул руку в карман – пусто. Патроны закончились – как песок в песочных часах.
Люди на полу ползали и копошились, стараясь отползти подальше от трупов. Кто-то корчился, непрестанно крича, какого-то парня, бледного, с окровавленным животом, девушка в платье в горошек пыталась затащить под столик. У ног Сергея Сергеевича прополз на четвереньках мужик в черном свитере, мотая головой и мыча.
Сергей Сергеич встал посередине зала, достал из кармана гранату, вытащил кольцо, сразу ощутив, как железная рукоять надавила на пальцы, и прижал ребристый край к голове.
– Ну, вот и все, – сказал он громко. – Не поминайте лихом, если что!
Пальцы разжались. Рычаг со щелчком отлетел в сторону.
Секунды тянулись так медленно, так бесконечно, что Сергей Сергеич подумал уже, что боеприпас неисправен. Он поднес гранату к лицу, посмотрел с удивлением на округлые ребра – и в следующий миг мир и время исчезли в ослепительной белой вспышке.
* * *
Лиля сидела на скамейке у подъезда, поджав замерзшие, исцарапанные ноги. Очкастый мальчишка был рядом: пристроился на краешке, сгорбился, положив руки на колени, смотрел перед собой и едва заметно дрожал. Лиля не помнила, да и не понимала, как и зачем она притащила его за собой к своему дому; она просто бежала и бежала, не оглядываясь, как не бегала никогда в жизни, а когда очнулась, то увидела дверь своей парадной и почувствовала, что все еще крепко сжимает мальчишескую ладонь, так, что даже свело от напряжения пальцы. Паренек, впрочем, не сопротивлялся, просто стоял рядом, не глядя на Лилю, как будто ждал, что она ему скажет, как быть и куда идти дальше.
Она и сама этого не знала, но чувствовала, что не может пойти домой. Пока не может. Сердце заходилось в груди и больно, бешено колотилось, дышать было трудно, в голове вихрем носились обрывки мыслей и жутких картинок, словно осенний ветер подхватил, кружа, рассыпавшиеся фотокарточки: белесые глаза поверх прицела, черное отверстие дула, разлетающийся в кровавые ошметки затылок…
Лиля опустилась на лавочку, поставила подле себя сумочку, туфли и попыталась перевести дыхание. Ноги болели и ныли, и она поджала их под себя. Мальчик молча сел рядом. Она покосилась на него и сказала:
– Я в этом доме живу. А ты?
Он неопределенно махнул куда-то рукой.
– Недалеко. Тоже на Рогатке.
– Сможешь дойти сам?
– Да.
Со стороны проспекта несколько раз доносились, то нарастая, то удаляясь, тревожные звуки сирен. Было пусто и холодно.
Паренек посмотрел на Лилю, заерзал и стал расстегивать молнию на куртке.
– Ты чего? – удивилась она.
Тот не ответил, снял куртку, повернулся и принялся неловко закутывать в нее Лилины босые стопы.
– Не надо, ну что ты, нет… – слабо запротестовала она, но мальчишка упрямо мотнул головой.
– Тебе же холодно. Ноги совсем ледяные.
Он попытался растереть ее ступни и пальцы ладонями, задел ссадины, и Лиля вскрикнула:
– Ой, больно!
– Прости.
Он убрал руки, но все же плотнее подоткнул куртку по бокам. Удивительно, но ей и в самом деле стало теплее. Она улыбнулась.
– Спасибо.
Мальчишка ответил слабой улыбкой. Лиля присмотрелась к нему и сказала:
– Слушай, а я тебя знаю, наверное…Ты в «единице» учишься?
– Ну да. Мы с тобой в одной школе.
– Вот! А я думаю, где тебя видела, – Лиля протянула ему руку. – Я Лиля.
Мальчик невесело усмехнулся и ответил:
– Да. Я знаю. А меня зовут Даниил.
И тихонько пожал ее холодные пальцы.
Лиле захотелось сказать ему что-то хорошее и ободряющее – уж очень жалко выглядел сейчас этот Даниил: маленький, худой, бледный, взъерошенный и печальный.
– Ты смелый, – сказала она первое, что пришло в голову.
Подумала и добавила:
– И заботливый. Знаешь, еще никто и никогда не грел мне ноги собственной курткой.
Подействовало: Даниил заулыбался уже увереннее, а глаза за стеклами больших очков перестали влажно блестеть и быть похожими на глазки испуганного зверька.
– Спасибо, – ответил он. – А меня еще никто не называл смелым.
На проспекте снова завыли сирены. Они замолчали, прислушались, напряглись. Даниил затрясся сильнее: на нем был только тонкий серый свитер, обтягивающий костлявые плечи, и без куртки он явно мерз – вздрагивал, шмыгал носом и даже пару раз клацнул зубами.
– Знаешь, – сказала Лиля, – наверное, мне пора домой. И тебе тоже. Ты точно сможешь дойти сам?
Она стала стаскивать с ног куртку. Даниил помотал головой.
– Нет. Тебе домой так нельзя.
– Почему? – удивилась Лиля.
Он молча кивнул, указывая на ее грудь.
– Вот почему.
Лиля опустила глаза, охнула и почувствовала, что кровь разом отхлынула от лица, голова закружилась, а в ушах противно зазвенело. Весь вырез ее декольте от шеи до самой кромки бюстгальтера был забрызган подсохшими крупными красными каплями и какими-то вязкими сгустками. Она покачнулась и схватилась за спинку скамейки.
– Тебе плохо? – Даниил встревоженно схватил ее за руку.
– Да… нет… не знаю… нет, вроде уже прошло… Ужас какой!
– Сейчас что-нибудь придумаем, – серьезно сказал Даниил и полез в карман аккуратных отглаженных брюк.
Платок был на месте: чистый, отутюженный, сложенный вчетверо. Даниил развернул его, поплевал, как делала мама, когда хотела стереть с его лица одной ей заметную грязь, накрыл платком глубокий вырез футболки и стал аккуратно вытирать, чуть надавливая ладонью. Грудь под его рукой была восхитительно плотная, податливая и одновременно упругая. Даниил прикусил губу, сосредоточился и, не поднимая глаз, деловито продолжил размазывать чужую кровь по нежной матовой коже цвета топленых сливок. Платок покрылся красноватыми и розовыми пятнами и полосами. Даниил так старался думать только о стирании кровавых капель и старательно гнать другие, посторонние мысли, что увлекся и сам не заметил, как его рука то и дело забиралась в тугую щель между грудями и даже заползала под жесткий край лифчика. Очнулся он от этого странного транса, когда его палец задел твердый крупный сосок. Даниил вздрогнул, отдернул руку и испуганно взглянул на Лилю. Она смотрела на него со странной полуусмешкой, понимающей и снисходительной. Даниил покраснел и снова опустил глаза.
– Как-то не очень получилось, – извиняющимся тоном произнес он.
– Ничего, – сказала Лиля и поддернула вверх застежку своей куртки. – Я дома смою.
А потом быстро нагнулась и звонко чмокнула его прямо в губы.
– Ну все, я пошла. – Она поднялась со скамейки. – До встречи в школе!
Даниил смотрел, как она идет, прихрамывая и покачиваясь, к входной двери, достает ключи, открывает электронный замок, как мелькает в освещенном проеме лестницы ее белая куртка. Железная дверь медленно закрылась и лязгнула.
Назад он шел медленно, то проводя языком по губам, на которых остался сладковатый и маслянистый след, будто от мокрого леденца, то останавливаясь и задумчиво глядя на свои ладони. И только у самого дома, когда достал из кармана связку ключей, он спохватился и хлопнул себя по бокам: сумка с планшетом, упавшая с его плеча на тротуар у «Селедки», видимо, лежала там и поныне.
* * *
Северосумск пусть и небольшой город, но и не настолько маленький, чтобы переполох в его центре мог быстро добраться до окраин. Когда старый Лапкович схлестнулся в круглосуточном магазине со злосчастными командированными из Петербурга; когда мама Жени Зотова в радостном возбуждении натягивала на себя короткое красное платье и спешно красилась, собираясь на ночное свидание; когда загремели первые выстрелы, а по центральному проспекту, одна за одной, завывая сиренами, понеслись машины полиции, пожарных и «Скорой помощи»; когда незримый эфир наполнился паническими телефонными звонками, переговорами по рации и нарастающей тревогой; когда упала, получив пулю в затылок, дочь мэра города Ира Глотова, а отец Лили Скворцовой, начальник уголовного розыска Северосумска, распростерся на грязном асфальте, захлебываясь кровью; даже когда взрыв гранаты в красную пыль разнес голову Сергея Сергеича, а зазубренные осколки разлетелись по полутемному залу ночного клуба, убивая, калеча и раня – ничто не нарушало на северном краю Слободки размеренности мирного вечера, который Макс проводил в кругу своих старых товарищей. Возможно, знай Макс, что это его последний спокойный вечер, он тоже бы ощутил беспокойство и даже страх, но это пока было ему неизвестно, так что примерно с восьми вечера и почти до полуночи он сидел с пацанами на скамейках площадки детского сада, рассказывал и слушал анекдоты, играл в карты, грыз семечки и думал, не навестить ли ему грудастую продавщицу Светку, имевшую страстную склонность к мальчишкам-подросткам. В непростом выборе между Светкой и онлайн-игрой «Броневики» победа оказалась за последними. Такова жизнь: в ее первое с половиной десятилетие преимущество остается за играми, потом лет двадцать или чуть больше Светки и Ленки уверенно возглавляют списки мужских развлечений, а дальше снова игрушки – пусть другие, взрослые, но все же игрушки – вытесняют на второе и третье места суетливые плотские радости.
Макс попрощался с приятелями и не спеша направился к дому. Узкая улица была пустынна, под стать мыслям, которые вроде и были, а спроси сам себя: о чем думаешь? – и ответ вряд ли найдется.
Впереди замаячила чья-то тень. Макс на всякий случай чуть сбавил шаг и сунул руку в карман, нащупывая рукоятку складного ножа. Конечно, это его район, но мало ли… Слободка – она Слободка и есть.
– Здорово, Максюта!
– О, привет, Кекс!
Макс отпустил нож, вытащил руку из кармана и протянул ее для приветствия. Кекс был его сосед по подъезду, длинный, нескладный парень лет восемнадцати; он в прошлом году закончил учебу в легендарной «восьмерке» и предпочел дальнейшему образованию карьеру разнорабочего на «Созвездии», совмещая эту деятельность с небезуспешным коммерческим предприятием по продаже курительных «миксов». Может быть, вследствие специфики этого рода занятий Кекс всегда выглядел полусонным, каким-то вялым и слегка заторможенным, но сейчас его было просто не узнать: дерганый, нервный, глаза бегают, язык то и дело облизывает сухие губы. Вроде бы не под дозой, но зрелище странное и даже тревожное.
– Нормально все у тебя? – осторожно поинтересовался Макс.
– Блин, сосед, я сегодня в «Селедке» был, там вообще бойня! Настоящая в смысле, прикинь, со стрельбой! Какой-то дед с автоматом, наверное, крыша у него поехала, расстрелял всех, вот просто очередями, человек десять положил прямо на улице! Прикинь!
Макс недоверчиво посмотрел на Кекса.
– Да ладно?
– Я тебе говорю! Реально стрельба! Один мужик рядом со мной стоял, так у него голова разлетелась, как в кино!
– А ты сам как выскочил?
– Да я на улице был, курил. Мы с Серегой Качком туда сегодня пошли, ему вроде премию дали, он же водилой в «Лиге» работает, ну так, думали, тусанем немного, может, замутим с кем или мажоров молодых нахлобучим после закрытия, а тут такое! Серега внутри остался, я вообще не знаю, что с ним, звонил – телефон не отвечает, прикинь! Вот такие дела, брат!
Макс покачал головой. В рассказ верилось с трудом. Бывало всякое, особенно в Слободке, но стрельба из автомата? На улице? В Северосумске?
– Короче, смотри, – продолжал Кекс, – я, когда бежал, сумку с тротуара подцепил, ее уронил кто-то. Тут планшет, по ходу, новый, вот думаю, нужен тебе?
Кекс вытащил из-под короткой кожаной куртки небольшой серебристый прямоугольник.
– Он рабочий, я проверил, не битый, не ломаный, только зарядки нет, но это херня, в любом магазине можно купить. Ну что, берешь?
Макс взял в руки почти невесомый планшет. Да, действительно, вещь стоящая: новая модель, идеальное состояние, совсем как…
Как у Петровича.
Надо сказать, что Макс уже успел забыть о том, что брякнул вчера вечером в яме. Надо было пожелать что-то, вот он и пожелал. А теперь вспомнил.
– И сколько стоит? – медленно спросил он.
– Слушай, ну реально-то вещь дорогая, сам понимаешь, – включил коммерсанта Кекс. – Даже вот просто так, без коробки и зарядного устройства он за пятерку легко уйдет.
Макс покачал головой.
– Нет таких денег.
– Но тебе, чисто по-соседски, отдам за тысячу. Если прямо сейчас возьмешь.
Скидка была неожиданной и что-то уж очень большой. Макс внимательно посмотрел на Кекса. Тот подпрыгивал на длинных ногах и жался от холода в своей тонкой куртке.
– Тысячи сейчас тоже нет, – сказал Макс и протянул обратно планшет.
Кекс замотал головой.
– Нет, подожди. Ладно, давай так: ты возьми, а деньги потом можешь отдать, ладно? Я тебе верю, чего уж.
Невероятно. Может, все же Кекс успел что-то принять по дороге от «Селедки» до дома?
– То есть я беру его просто так, а деньги могу отдать когда захочу? – уточнил Макс.
Кекс мотнул головой и пожал плечами.
– Ну да, так выходит. – Он как будто и сам удивился подобной сделке.
Макс нажал на узкую, почти незаметную клавишу на рамке планшета. Экран засветился сумрачно-серым, и появилась заставка.
Ощущение было такое, что гаджет в его руках превратился в окно или в устье древнего, сумрачного колодца: между серебряных рамок разверзлась тусклая мгла, из которой выплыла и повисла в пустоте до жути реальная, мощная, вся в складках каменной плоти фигура с огромными грудями, бедрами и животом. Ломаные линии на месте лица, казалось, двигались и свивались в узоры.
– Мамочка, – выдохнул Макс.
Назад: Глава 6
Дальше: Глава 8