Глава 11
День учителя в этом году пришелся на понедельник, но настроение у Светланы Николаевны Крупской было вовсе не праздничным, и десяток пышных букетов – хризантемы, лилии, гладиолусы и, конечно же, розы, куда без них, – превратившие маленький кабинет в подобие душной оранжереи, мрачное состояние духа не скрашивали.
Весь день она решала многочисленные проблемы, накатившие на «единицу» мутной волной. Вздыхала, громко во всеуслышание сетовала, что все приходится делать самой и что никому нет ни до чего дела, завидев рядом Аркадия Леонидовича, томно жаловалась, как ей, слабой женщине, тяжело без мужской поддержки, – но к концу дня более или менее структурировала хаос, в который погрузилась ее школа. Расписание пришлось перекраивать: учительница математики так и не вернулась на работу; Крупской удалось найти двух замещающих преподавателей из «двойки» и «семерки», и, как следствие, изменить распорядок уроков в зависимости от возможностей и пожеланий новых педагогов. Уроки физкультуры временно были отменены вовсе: седовласый физрук еще не пришел в себя после похорон скончавшегося от ран внука и его нагрузку Крупская перераспределила между другими учителями. Еще одной трудностью были занятия по МХК. Правильнее всего было бы просто уволить эту вечно зареванную Лапкович, но отмена еще и ее уроков привела бы к совершенному коллапсу, поэтому с самого утра Светлана Николаевна наведалась в одиннадцатый класс: именно они были инициаторами бойкотирования несчастной Елены Сергеевны, их класс понес личные потери в лице Иры Глотовой и на них, как на старших, вольно или невольно равнялись учащиеся других классов. Крупская выгнала из кабинета преподавательницу химии, чтобы никто не мешал доверительному разговору, и минут пятнадцать увещевала насупленных старшеклассников прекратить бойкот мировой художественной культуры. В ход пошло все: проникновенный тон, многозначительные взгляды, рассуждения о «милости к падшим», апелляции к русской культуре, явные уговоры и скрытые, но отчетливые угрозы. Результат оказался удовлетворительным: чуть больше половины учеников явились на урок МХК, и, хотя остальные, образовавшие непримиримую оппозицию, слонялись по школе, лед, как говорится, тронулся – восьмиклассники пришли на занятия к опальной Лапкович уже в полном составе. Светлана Николаевна вздохнула с облегчением, запомнила имена тех, кто посмел не внять ее просьбам, и решила заняться более приятными хлопотами.
Трагедия трагедией, похороны похоронами, а жизнь продолжалась. Ко Дню учителя в «единице» готовиться начали еще месяц назад, едва успел отзвучать первый звонок. Все классы репетировали номера для праздничного концерта: за режиссуру отвечала актриса местного драматического театра Карельская, оформленная в «единице» на полставки, а общим художественным и идейным руководством занималась лично Крупская. Почти двухчасовое сценическое действо по мотивам произведений русской классической литературы, объединенное единым замыслом, долженствовало не только быть познавательным, но и иметь большое воспитательное значение. В последнюю неделю по понятным причинам всем было не до репетиций, но спектакль уже отработали до мелочей, включая даже такие детали, как явление публике истинного творца этого шедевра: специально подготовленные девочки из десятого класса должны были подойти к Крупской, скромно сидящей в уголке, и вывести ее на сцену под всеобщие аплодисменты. Сегодня оставалось согласовать с директрисой только один чисто формальный вопрос: начинать ли праздник после окончания всех уроков или можно сократить ради такого случая учебный день на час-полтора. Но Екатерина Борисовна, проторчавшая весь день у себя в кабинете, пока Крупская решала проблемы и снимала вопросы, неожиданно сказала:
– Нет.
– Что – нет? – даже как-то растерялась Светлана Николаевна. – В смысле, начнем, когда у всех занятия закончатся? Я просто подумала, что тогда младшим придется ждать часа два, потому что у одиннадцатого класса сегодня седьмым уроком физика, и…
– Нет, – снова повторила Екатерина Борисовна и устало посмотрела на Крупскую. – Света, я считаю, что сейчас не лучшее время для праздников.
Лицо у директрисы было покрыто красными апоплексическими пятнами, руки чуть заметно дрожали, в кабинете резко пахло сердечными каплями, но взгляд маленьких глазок был тверд.
– Катя, послушай, – мягко начала Светлана Николаевна, едва сдерживаясь, чтобы не запустить чем-нибудь канцелярским в эту красную физиономию. – Мне кажется, ты не права. Как раз сейчас самое время показать всем, что жизнь не остановилась, продемонстрировать сплоченность перед лицом скорби, научить и научиться твердости духа…
– Света, – перебила Екатерина Борисовна. – Ты не на уроке. Не нужно меня агитировать. Люди еще не пережили горе. Это не то, что легко забывается, понимаешь? Я всю неделю общаюсь и с детьми, и с родителями. Им страшно, они растеряны. Звонят и разговаривают минут по пятнадцать или приходят вот сюда, в кабинет, и сидят, пока не выговорятся.
– Очень странно, – заметила Светлана Николаевна. – Почему-то ко мне никто не приходит.
– Может быть, считают себя недостойными, – предположила директриса.
– Или я просто очень занята школьными делами, и мне не до разговоров, – парировала Крупская.
– Может быть. Но за две недели в городе два десятка трагически погибших, из них двое – ученики нашей школы. Двое педагогов потеряли детей и внуков, у Лили Скворцовой погиб отец, Елена Сергеевна стала изгоем, в пятницу случилась массовая драка, и одного из мальчиков увезли в больницу, а другой явился сегодня таким избитым, что я удивляюсь, как он вообще пришел в школу. Уже чудо, что нас вообще не забыли поздравить, – Екатерина Борисовна слегка повела рукой, показывая на цветы в вазах и стеклянных банках, расставленных на полу, – но требовать от детей, чтобы они в такое время играли на сцене, я считаю неправильным.
– Так тем более, именно сейчас…
– Нет!
Екатерина Борисовна даже шлепнула по столу пухлой ладонью. И добавила:
– Я запрещаю.
Крупская захлопала густо подведенными веками. За восемь лет работы в «единице» она никогда не слышала от директрисы ничего подобного. Светлана Николаевна встала, оправила юбку и сухо осведомилась:
– Это твое окончательное решение?
– Да.
– Что ж, хорошо. Учительский банкет тоже отменим?
Екатерина Борисовна пожала плечами.
– Нет, зачем же. Соберемся, как и планировали, в столовой после уроков. Кто хочет – придет. Отметим День учителя. Просто я вижу разницу между нашим междусобойчиком и тем, чтобы заставлять детей два часа прыгать на сцене или смотреть на посвященное нам представление.
Крупская молча развернулась и вышла.
Внутри медленно, как закипающая смола, клокотала злость. Надо было раньше разобраться с этим вечно болеющим недоразумением, пустым местом в директорском кресле. Ну да ничего: она найдет, что и куда написать, соберет подписи – и тогда посмотрим, как долго почтенная Екатерина Борисовна удержится на своем месте. Она бы сделала так уже давно, если бы не удовлетворенность своей позицией неформального лидера и неприязнь к хозяйственной работе, которая составляла значительную часть обязанностей руководителя школы. Но об этом можно подумать завтра, а сейчас еще оставался шанс спасти этот день, потому что в праздничные планы Светланы Николаевны входил не только литературный спектакль. Были дела поважнее: например, решительный натиск на неприступного историка. Пора уже победоносно закончить эту затянувшуюся кампанию, и сегодняшнее застолье давало отличные шансы.
Уроки закончились в половине четвертого, а в четыре из школы ушли последние ученики. Коридоры сделались пустыми и звонкими, двери классов закрылись, а немного позже из столовой потянулись запахи огурцов и колбасной нарезки – классические ароматы небогатой корпоративной вечеринки. Общий сбор назначили на пять часов вечера; к этому времени столы были сдвинуты, шаткие банкетки на гнутых алюминиевых ножках расставлены, расстелены скатерти и разложены по пластмассовым тарелкам закуски. Аркадия Леонидовича, как единственного мужчину, призвали на помощь в открывании бутылок, и он орудовал штопором, вытаскивая тугие винные пробки, и с треском скручивал пластиковые колпачки коньяка. Светлана Николаевна улучила момент и усадила его рядом с собой на заранее выбранное, стратегически верное место – поближе к выходу и подальше от восседающей во главе стола директрисы.
Аркадий Леонидович был задумчив, сдержан и почти не пил: просидел час, изредка делая небольшой глоток вина из пластикового стаканчика. Крупская, напротив, налегла на коньяк: сначала для снятия стресса, а потом просто для куража и, как говорится, для блеска глаз. Глаза у нее заблестели и в самом деле очень быстро. Она то и дело наклонялась к историку, шептала ему на ухо – как правило, ехидные замечания по поводу присутствующих коллег, шутила, сама смеялась собственным шуткам и то и дело клала на его руку свою горячую сухую ладонь или стискивала, как бы невзначай, его бедро под столом.
На столе рядом с Аркадием Леонидовичем лежал деревянный меч: короткий, с широким лезвием и рукоятью, обмотанной бумажной веревкой.
– А это что такое? – полюбопытствовала Крупская.
Историк чуть улыбнулся.
– Дети подарили, – ответил он. – Шестиклассники. Вот, тут и надпись есть, смотри.
Крупская сфокусировала взгляд. На одной из сторон клинка красовались выжженные буквы: «Настоящему рыцарю!»
– Как мило! – игриво восхитилась Светлана Николаевна, подняла свой стаканчик и провозгласила: – Ну, тогда за рыцаря!
И выпила залпом.
Через час половина преподавательского состава засобиралась домой. Те, кто еще оставался, явно намеревались задержаться надолго: учительница географии вместе с преподавательницей физики завели тонкими голосами «Ой, да не вечер», остальные, склоняясь головами, громко обсуждали что-то на разные голоса, кто-то бродил вдоль стола, подливая себе из еще не опустевших бутылок. В уголке примостилась Лапкович: одинокая, молчаливая, озирающаяся по сторонам, словно ожидая неприятных подвохов. Ее не замечали.
– Оооооой, мне малым-малооооо спалоооооось… – разносилось эхом в полутемной столовой.
Крупская мотнула светлой гривой волос и поморщилась.
– Слушай, – зашептала она Аркадию Леонидовичу, крепко стиснув ему колено. – Давай поднимемся ко мне? У меня тоже коньяк есть, посидим, пообщаемся, а то тут уже вертеп какой-то. А?
Аркадий Леонидович поколебался немного и кивнул.
– Давай. Только ненадолго, мне уже идти пора.
– Да мы на полчасика буквально! – заверила Крупская, подхватила его под руку и поволокла за собой.
Воздух в небольшом кабинете был густым и сладким. Сизые сумерки рассеивал свет фонаря по дворе. За окном беззвучно раскачивались деревья, размахивая голыми ветками с остатками листьев, похожими на лохмотья одежд, грубо сорванных осенним насильником-ветром. Светлана Николаевна не стала зажигать свет, чтобы не нарушать интимную ауру из полумрака и аромата цветов. Она ловко заперла дверь на ключ, быстро достала из шкафа открытую бутылку коньяка, два стеклянных бокала, поставила их на низкий столик и раскинулась в кресле так, чтобы юбка приподнялась чуть выше круглых колен, а воротник блузки распахнулся пошире.
– Ну, наливай!
Аркадий Леонидович молча наполнил бокалы. С тихим звоном коснулось стекло о стекло. Крупская сделала длинный глоток. Наступило молчание.
Историк явно не собирался упрощать ей задачу.
– Света, ты о чем-то поговорить хотела?
В сумраке его лицо было похоже на строгую римскую маску: прямой нос, высокий лоб, резко очерченный рот, большие глаза темнеют под выразительными бровями. Широкие плечи сейчас казались еще мощнее; сильные пальцы слегка вертели ножку бокала. Крупская почувствовала, как в животе стало жарко, а кровь прилила к набухшим соскам. Она вздохнула. Больше всего ей хотелось просто броситься на него, как бросаются в теплую воду бассейна – с головой, нырнуть, раствориться, а там пусть будет как будет. Коньяк шумел и накатывал волнами, как далекий прибой. Она подвинула свое кресло поближе, так, что их колени соприкоснулись, и сказала:
– Знаешь, мне очень трудно сейчас… Все эти события, смерти… Я так переживаю…
Крупская сделала страдальческое лицо и чуть отвернулась, крутя на пальце длинный светлый локон. Полные губы дрогнули и приоткрылись.
– Понимаю, – серьезно ответил Аркадий Леонидович.
– Нет, не понимаешь, – добавила слез в голос Крупская. – Ты не представляешь, как мне не хватает мужика рядом, вот чтобы просто был, сильный, нормальный мужик, чтобы я могла чувствовать себя обыкновенной бабой…
Она усмехнулась, быстро привстала и вдруг уселась к нему на колени, навалившись мягкой, трепещущей тяжестью. Руки осторожно легли на плечи Аркадия Леонидовича, пальцы коснулись шеи.
– Обыкновенной бабой… – прошептала Крупская.
Ее губы ткнулись вперед.
Он быстро отдернул голову и развел в стороны руки.
– Света.
Она отстранилась и посмотрела. Взгляд его был строгим и темным. Крупская толкнула его ладонями в грудь, уперлась, откинулась чуть назад и перекинула одну ногу ему через колени, усаживаясь удобнее и сильнее вдавливая его в кресло. Жалобно скрипнуло старое дерево.
– Ну что – Света? – яростно зашептала она. – Что? Поехали сейчас ко мне, хочешь? Твоя сегодня дома?
– Карина на дежурстве, – сказал Аркадий Леонидович. – Но это…
– Ну вот, отлично! – перебила Крупская. – Даже врать не нужно будет, поехали! Утром вернешься, если захочешь, а не захочешь – останешься у меня, ну, давай?
Он молчал.
– Не хочешь ехать? Тогда здесь, да? Да, хорошо, хорошо, давай прямо здесь, как хочешь, как скажешь…
На Аркадия Леонидовича накатился сладковатый дурманящий аромат коньяка. Губы Крупской шевелились совсем рядом. Она была большой, теплой и мягкой, и чувствовалось, как внутри у нее бьется и рвется наружу головокружительный жар. В расстегнутом вороте скользили глубокие тени между тяжелыми грудями. Покрытая тонкой сеточкой усталых морщин кожа была похожа на кожицу ягоды, схваченной первыми заморозками, и он ощутил ее запах: так пахнет воздух теплого осеннего дня, когда лето уже прошло безвозвратно и впереди нет надежды, а только холод и темнота неминуемых зимних ночей, но солнце еще светит ярко и припекает, словно бы из последних сил, и может еще подарить несколько жарких дней короткого бабьего лета.
Аркадий Леонидович колебался всего секунду, но уже в следующий миг возненавидел себя за эту мгновенную слабость. Он спокойно взял Крупскую за плечи, решительно отодвинул ее от себя и начал вставать, пока она наконец не соскользнула с его колен, врезавшись задницей в кресло напротив.
– Осторожнее. – Он поймал ее за локоть. – Не упади.
Светлана Николаевна вырвала руку, отскочила на шаг и, опустив голову, стала поправлять одежду и волосы резкими, злыми движениями. Он почувствовал себя неловко. Потоптался несколько секунд, не зная, что сказать и нужно ли вообще говорить сейчас что-то, взял со столика свой деревянный меч, шагнул к двери и дернул ручку.
– Ключ поверни.
Голос прозвучал так, что Аркадий Леонидович даже поежился. Торопливо щелкнул замок. В раскрывшийся дверной проем хлынул яркий свет из коридора и свежий воздух.
Он оглянулся. Крупская сидела в углу за рабочим столом и смотрела в окно.
– До свидания, Света.
– Ага. Пока.
Он плотно прикрыл за собой дверь, перевел дух, быстро прошел коридор и вышел на лестницу. На один пролет впереди него спускались вниз трое мальчишек из седьмого класса: Даниил, Женя Зотов и третий, Макс, которого Аркадий Леонидович едва узнал – лицо паренька было в раздувшихся синяках, нос распух, а один глаз заплыл и налился нехорошей багровой чернотой.
– Добрый вечер! А что это вы делаете в школе так поздно?
– Здравствуйте, Аркадий Леонидович! – вразнобой поздоровались мальчики. Макс и Женя продолжали спускаться, чуть ускорив шаги, а Даниил неуверенно остановился, глядя на преподавателя.
– А мы тут сидели, разговаривали… мы иногда здесь, на четвертом этаже, собираемся, просто так…
– Понятно, – сказал Аркадий Леонидович. – Как работа над рефератом для олимпиады? Ты сегодня пропустил дополнительное занятие.
– Хорошо, – закивал Даниил. – Отлично. Работа движется.
Повернулся и заспешил вслед за товарищами.
Крупская еще минут десять сидела у себя в кабинете, тупо глядя в окно и стараясь справиться с чувствами, которые раздирали ее изнутри и название которым она затруднилась бы подобрать. Она с трудом сдерживалась, чтобы не расколотить вдребезги бокалы с остатками коньяка, да и саму бутылку впридачу, не вышвырнуть в окошко прямо через стекло вазы с цветами, не разодрать в клочки самодельные поздравительные открытки, в конце концов, просто не заорать, колотя кулаками по столу, по стенам и креслам. «Сука, – думала она, глядя на деревья, судорожно размахивающие ветвями, как будто незримый инфернальный кукловод прицепил к ним невидимые нити и дергал что было силы. – Вот сука. Тварь. Все твари».
Она встала, выдохнула, еще раз поправила волосы, вышла из кабинета и вздрогнула. Рядом с дверью, вытянувшись у стенки и понурившись, стояла Лапкович. Она посмотрела на Крупскую, робко, просяще ей улыбнулась, и произнесла:
– Светлана Николаевна, а я вас жду.
– Чего тебе, Лена?
Менее всего Крупская сейчас была расположена к разговорам, а тем более с этой склонной к нытью, преждевременно состарившейся теткой.
– Я хотела сказать вам спасибо, – проблеяла та. – За то, что вы поговорили с ребятами, чтобы они снова ходили ко мне на уроки.
Крупская почувствовала, что хочет ее убить.
– Знаешь, Лена, – медленно начала она, – если бы ты не была такой размазней, то справилась со всем бы сама.
Лапкович открыла рот. Глаза ее немедленно стали наполняться слезами. Крупская брезгливо сморщилась.
– Вот что ты рыдать опять собралась? Ты всю жизнь рыдаешь. Вместо этого лучше бы свои проблемы семейные решала, а не сидела годами с этим твоим так называемым папашей в одной квартире.
Светлана Николаевна почувствовала, что ее начало нести, но сдерживаться не собиралась.
– Всю жизнь только и делала, что терпела и плакала. Думаешь, что тебя вот такую кто-то будет уважать? Никто не будет, а уж дети тем более. Я еще удивляюсь, как они и раньше вообще к тебе на уроки ходили, а еще с сыном твоим общались, которого его мамаша от собственного отца родила!
Елена Сергеевна отшатнулась так резко, что ударилась спиной о стену. Лицо ее, уже начавшее краснеть от подступающего к горлу плача, резко побледнело. Она вытянула вперед руку – то ли защищаясь, то ли в немой просьбе замолчать, прекратить, но Крупскую было уже не остановить:
– Ты считала, что никто не знает, что ли? Да все знают прекрасно, вся школа, что ты сына родила от своего папочки, которого тот дедом звал! И после такого ты еще продолжала с ним в одной квартире жить, на его шее сидеть и ребенка заставлять на все это смотреть! Могу себе представить, что у вас там творилось в доме! Неудивительно, что теперь твой мальчишка устраивает разборки на перемене! Наследственность-то сказывается! И еще смеешь страдалицу из себя изображать: ах, ко мне никто на уроки не ходит! Да чему ты можешь детей научить, Лена?!
Та резко шагнула вперед и взмахнула рукой. Крупская не шелохнулась.
– Ну давай, – сказала она. – Попробуй.
Несколько секунд они молча стояли друг против друга. Потом Елена Сергеевна повернулась, сорвалась с места и побежала прочь. По лестнице, удаляясь, эхом застучали шаги.
– Дура, – негромко сказала Крупская. – Конченая. Ничтожество.
Ей нужно было в уборную: освежиться и привести себя в порядок. Она прошла до конца коридора, открыла ключом дверь учительского туалета и вошла внутрь. Из-за двери зашумела вода.
Если бы Светлана Николаевна была чуть внимательнее, если бы сейчас ее не рвали на части эмоции, не будь она так погружена в мысли, грозовыми тучами клубящиеся в голове, то она бы заметила мелькнувшую в коридоре тень, юркнувшую при ее приближении в мальчишеский туалет. Но даже если бы она заметила и смогла разглядеть, то вряд ли в тот миг узнала бы в задержавшемся в школе в ожидании мамы мальчишке Рому Лапковича. Последние несколько минут он стоял, дрожа всем телом, за углом коридора, прислушиваясь к каждому слову, которое выкрикивал злой, раздраженный женский голос, и лицо его, сведенное жуткой гримасой, мало было похоже на человеческое.
Больше всего он был похож сейчас на оскалившегося от страха и злости волчонка.
