Глава 10
В субботу были похороны.
Все расходы, до последней копейки, взял на себя город. Даниил раньше никогда не бывал на похоронах; ему представлялась вереница блестящих черным лаком вытянутых катафалков, украшенных венками из алых цветов с траурными лентами, как в фильмах про гангстеров. Вместо этого под моросящим дождем по проспекту медленно двигались тринадцать маленьких старых автобусов, выкрашенных казенной сизой краской, кашляющих задыхающимися моторами и выпускающих клубы вонючего сероватого дыма. В этой убогой процессии было что-то по-настоящему жуткое: никакой театральности, только некрасивая правда смерти.
За автобусами с гробами ехали автомобили, за ними – еще два автобуса с близкими родственниками. Те, кто не поместился, отправились своим ходом. Вначале все поехали в храм Бориса и Глеба рядом с центральной площадью. Тринадцать одинаковых закрытых гробов стояли рядком перед иконостасом. Вообще-то погибших было больше, еще двое скончались в больнице от ран, но два человека оказались иногородними, приехавшими в командировку, и их тела отправили к родственникам в Петербург.
В Северосумске остались только свои.
В церкви Даниил тоже раньше ни разу не был; теперь его смущали мрачноватая торжественность, иконы, горячие ароматы воска и ладана, свечи и многолюдство, он не знал, что нужно делать и как вести себя правильно, поэтому смотрел на отца и на маму. Но те были неподвижны и замерли молча, склонив головы. Даниил стал разглядывать людей вокруг. Впереди всех, рядом со священником в золотой ризе, стоял мэр города Борис Глотов. Даниил знал его с детства как веселого толстощекого человека, который, приходя к ним домой в гости, всегда приносил ему что-то в подарок – игрушку или что-нибудь сладкое. Сейчас мэр был бледным, осунувшимся, даже круглые щеки обвисли, от чего лицо сделалось усталым и очень старым. Рядом с ним, сгорбившись и прикрыв лицо черным кружевом, стояла жена и три дочери; старшая прилетела на похороны из Москвы. В толпе вокруг было много и других знакомых лиц: директор и завуч из «единицы», учителя, ученики, папины и мамины друзья, даже мелькнула пару раз среди горящих свечей заплаканная мама Жени Зотова. Была здесь и Лиля: она стояла на противоположной от Даниила стороне церкви, и он подумал, что нужно обязательно подойти к ней позже и что-то сказать. Что именно, он еще не придумал.
Не было только его приятелей. После драки в пятницу более или менее ровное отношение у одноклассников сохранилось только к Даниилу; Макс, разбивший несколько носов, поставивший с десяток фингалов и отправивший в больницу с сотрясением мозга Пашу Мерзлых, видимо, счел за благо не появляться на похоронах; Женя, изящно исчезнувший во время побоища, все-таки получил свое в тот же день в гардеробе: не очень сильно, но достаточно ощутимо, чтобы сделать определенные выводы. О Роме и говорить было нечего.
Священник распевным басом читал непонятные слова молитв; ему вторил хор; многие крестились и кланялись, и Даниил сам не заметил, как тоже стал повторять эти движения: рукой ко лбу, к животу, а потом направо и налево, на плечи. Отец покосился на него и нахмурился. Даниилу стало неловко, и оставшуюся часть службы он простоял неподвижно.
Потом все поехали на кладбище. Оно располагалось на восточной окраине города, почти точно напротив того места на западе, где в земле притаилось зловещее капище. Местность вокруг тоже была пугающе схожей: плоский широкий пустырь, кромка черного леса и серое пустое море, правда, гораздо дальше от кладбища, чем от заброшенной стройплощадки. Никаких склоненных в меланхоличной задумчивости вековых деревьев, старых склепов и белоглазых мраморных ангелов; только голое поле, утыканное крестами и памятниками. Даниил подумал, как, должно быть, грустно и одиноко здесь тем, кто остается в могилах, когда живые уходят.
Дождь усилился, посыпался вниз крупными тяжелыми каплями. Вокруг зашептали: «Погода плачет». Ветер с моря выворачивал зонтики наизнанку и срывал синие капюшоны дождевиков, надетых поверх пальто и курток. Даниил сразу продрог: на нем было тонкое шерстяное пальто, как у папы, и новый черный костюмчик с белой рубашкой и галстуком. Мама увидела, что он дрожит, и укутала его шею теплым шарфом.
До места захоронения идти пришлось долго. Под ногами расползался мокрый песок. С двух сторон дорожку окружали могилы; на некоторых из них стояли большие памятники в виде покрытых патиной черных плит, с которых смотрели фотопортреты молодых людей в спортивных костюмах и с ключами от «Мерседесов» в руке.
Тринадцать глубоких могил зияли провалами в песчаной глинистой почве. Смотреть было страшновато. В голове замелькали ассоциации с другой ямой на противоположной окраине и с пластмассовой куклой, прикопанной и придавленной камнем. Неподалеку виднелся свежий холмик с новым деревянным крестом и увядшими венками – могила мальчика, сына учительницы математики.
Даниилу захотелось, чтобы все кончилось поскорее, но церемония затянулась. Многие решили произнести прощальные речи. Хуже всего пришлось мэру: Даниил видел, что он не испытывает никакого желания говорить, но положение обязывало сказать что-то даже сейчас.
– Я сегодня хороню дочь, – выдавил он. – И понимаю, как тяжело всем, кто потерял своих близких. Я сделаю все для того, чтобы облегчить бремя вашей скорби.
Провел рукой по покрасневшим глазам и добавил:
– Прощай, дочка. Прости, что не уберег.
Наверное, это была его лучшая речь за все годы правления городом. Во всяком случае, сейчас абсолютно все были с ним единодушны.
Потом выступали другие: родственники, друзья и знакомые. Все рассказывали, каким прекрасным человеком был покойный, каким замечательным другом или подругой, как всем будет его или ее не хватать. Расписывали таланты, достоинства и удивительные душевные качества. Многие плакали. Завуч «единицы» Светлана Николаевна произнесла проникновенную речь о духовности и ее важном значении в жизни каждого человека, а начальник полиции Михальчук пообещал принять меры, чтобы такие трагедии не повторялись.
К тому времени, когда речи закончились, все уже замерзли, промокли, устали и хотели домой. Священник, тоже приехавший на кладбище, взмахнул кадилом и негромко запел:
– Со святыми упокооооой…
Это был самый тяжелый и страшный момент похорон. Заупокойная песнь звучала как знак окончательности происшедшего, будто бы возвещая: вот теперь точно все. Гробы медленно поползли вниз. О деревянные крышки со стуком ударились комья земли. Общий плач усилился и превратился в многоголосое, надрывное рыдание. Какой-то женщине стало плохо, и ее с трудом оттащили в сторону. Кто-то пронзительно закричал. Даниил почувствовал, как подступившие слезы защипали глаза. Он несколько раз моргнул, прогоняя влажную пелену, и неожиданно увидел прямо перед собой Лилю. На ней был длинный серый плащ, наглухо застегнутый под горлом, рыжие волосы покрывал черный платок. Пальцы испачканы мокрым песком.
– Привет, – поздоровался Даниил.
Лиля молча кивнула.
– Прими мои соболезнования, – сказал он. Прозвучало серьезно и по-взрослому.
Губы у Лили задрожали, скривились, и она отвернулась.
– Я очень сочувствую, правда, – добавил Даниил и прикоснулся к ее перепачканным пальцам.
– Спасибо, – шепнула она.
Лиля порывисто обняла его на мгновение, прижала к себе так, что он уткнулся носом в большое и мягкое, затянутое в ткань плаща, потом отпустила и пошла по дорожке, придерживая под руку толстую женщину в черном, которая едва передвигала ноги.
«Ее мама», – понял Даниил.
Дома родители остались в гостиной, а Даниил отправился наверх в свою комнату.
– Не нужно было его брать с собой, – услышал он слова мамы, когда поднимался по лестнице. – Он такой впечатлительный, ты же знаешь.
– Ничего, это жизнь. Пусть привыкает, – ответил папа.
– Ну не к похоронам же. Если теперь ему будут сниться кошмары, я не удивлюсь.
Мама, что называется, как в воду глядела. Вот только Даниил сомневался, что произошедшее позже имело отношение к его кладбищенским впечатлениям.
Уснул он почти мгновенно. Сказались усталость и переживания последних дней. Сны были беспокойные. Ему снилось, что он едет в поезде дальнего следования. Двери пустых купе были открыты. Вагон трясся и раскачивался на рельсах. Даниил стоял в коридоре и смотрел в окно. Там было море, а еще он увидел строительную площадку, бульдозер, а рядом – черный провал круглой ямы. Во сне синий пластиковый купол над раскопом отсутствовал, а на краю подземного капища возвышалась темная, большая фигура – женщина с огромными грудями, непомерно широкими бедрами и маленькой головой. Ее кожа блестела, как мокрый камень, отполированный морскими волнами. Женщина подняла руку и помахала Даниилу. Поезд покачнулся сильнее, затряслись стекла в окнах вагона, и весь состав, сделав неожиданный поворот, начал приближаться к яме и исполинской женщине на ее краю, которая все махала и махала рукой. Даниил в ужасе отшатнулся от окна, побежал по узкому коридору, выбивая ногами облачка пыли из протертой ковровой дорожки, и внезапно оказался за рулем автомобиля. Во сне он умел водить. Даниил крепко держал большой руль и мчался вперед по проселочной дороге прямо к открытым железным воротам стройплощадки. С моря надвинулись сумерки, вокруг потемнело. Он вывернул руль, но машина продолжала нестись вперед, в разинутую пасть раскрытых стальных створок. Даниил попытался затормозить, но педаль провалилась в пол, автомобиль вынесся на площадку, промчался мимо неподвижного бульдозера и полетел прямо к яме. Гигантская женщина оказалась вдруг очень близко, так, что Даниил различил двигающиеся изломанные линии на месте лица и похожие на валуны соски на опущенных вниз кончиках громадных грудей. Он закричал, и через мгновение машина сорвалась с края ямы и полетела вниз. Обрушилась тьма, и Даниил почувствовал такой страх, какого не испытывал никогда в жизни. Это был дикий, панический, животный ужас даже не перед смертью, а перед абсолютным кошмарным небытием, что было хуже самой смерти. Он задергался, забился в сковывающем вязком мраке, резко мотнул головой и открыл глаза.
Было темно. Сердце колотилось в груди, как после долгого бега. Страх не ушел, он изменился, стал острее, как игла, застрявшая в сердце, и Даниил почувствовал, что в комнате, кроме него, кто-то есть. Он протянул руку к выключателю лампы над изголовьем кровати. Тело налилось слабостью, словно он разом отлежал себе все конечности, и движение получилось медленным, трудным и вязким; пальцы скребли по выпуклому узору обоев, пока не добрались до пластмассовой кнопки.
Щелчок. Ничего.
Свет не зажегся. Страх усилился тысячекратно. Даниил заскулил, с трудом двигая онемевшим телом, сполз с постели и встал на четвереньки. Спина покрылась мурашками, волосы зашевелились, щекоча затылок – за спиной кто-то стоял. Тогда Даниил сделал то, чего не делал с тех пор, как ему исполнилось семь: он застучал кулаком в пол – там, внизу, ровно под ним находилась спальня родителей. Раньше, когда он был маленьким, ему порой приходилось, испугавшись во сне, звать таким образом маму.
Удары были гулкими, как будто под полом притаилась совершенная пустота. Даниил захотел закричать, не смог и, спасаясь от накатывающего сзади ужаса, пополз на коленях к двери. С усилием встал, шатаясь на непослушных ногах, повернул ручку и выбрался в коридор. Кругом было темно, как не бывает даже самой глубокой ночью: ни отсветов фонарей с улицы, ни синеватых полосок ночного света, ничего, только мрак и ватная тишина. Он схватился за перила лестницы и стал спускаться вниз. В воздухе витал смутно знакомый и неприятный запах, похожий на вонь тухлой рыбы. Шаг за шагом, цепляясь за поручень, Даниил слез вниз и побрел к родительской спальне. Огибая угол коридора, случайно бросил взгляд вверх, и ему показалось, что темнота на верхней площадке сгустилась во что-то черное, толстое, колышущееся во мраке и ужасающе, неправдоподобно живое. Он заплакал.
Дверь в спальню отворилась бесшумно. Тут тоже была тишина, но сквозь щель между штор проникал слабый, серовато-голубой мертвенный свет. На широкой двуспальной кровати под одеялами угадывались очертания тел. Даниил, не помня себя от страха, оперся на пружинящий упругий матрас и пополз, всхлипывая, к спящей маме.
– Мама! Мама! – Он схватил ее за плечо и стал трясти, пытаясь разбудить.
Мама была неподвижна. Даниил схватился за край большого одеяла и сбросил его на пол.
На месте родителей, сплетенные в длинные коконы, лежали тонкие кости с остатками коричневых жил и лохмотьями мяса. Где ноги, где туловище, нельзя было разобрать – только мешанина гнутых и длинных, похожих на рыбьи, костей, сцепленных друг с другом. Там, где положено было быть головам, на подушках лежали шарообразные комья свалявшихся лохматых волос, торчащих в разные стороны. Постельное белье пропиталось грязной гнилостной влагой.
Даниил закричал и отпрянул от лежащей перед ним мерзости. Тьма за спиной сгустилась и стала упругой. Гнусная рыбная вонь залилась в ноздри и в рот. Он еще раз отчаянно завопил, понимая, что гибнет, полностью и безвозвратно, – и снова открыл глаза у себя в комнате, дрожа всем телом и обливаясь холодным потом.
Он резко сел в кровати, вскинул руку и нажал на выключатель. Вспыхнула лампа. Комната озарилась спокойным, теплым и желтым. Далеко за окном по проспекту прошелестел покрышками припозднившийся автомобиль. Даниил сидел, уставившись перед собой и пытаясь осознать реальность: вот его стол, стул, шкаф, полки с книгами на стене, низкий пуфик-мешок, на котором так удобно читать полулежа.
И легкий, едва уловимый запах несвежей рыбы и соленой воды.
* * *
С похорон мама пришла совершенно пьяной. Вообще, она не трезвела уже три дня, со среды, когда вернулась домой из больницы, где практически безвылазно провела почти четверо суток. Вместе с ней пришли еще двое – врачи, коллеги мамы, как понял Женя. Они вошли в комнату к Инге, которая так и не вставала с дивана, а только спала, просыпалась, глядела остановившимся взглядом в телевизионный экран, иногда что-то жевала, а потом опять засыпала. За все это время сестра не сказала и десяти слов. Врачи провели у нее с полчаса; Женя прислушивался к негромко гудящим голосам за стеной, но смог различить только пару слов: «депрессия» и «клиника».
В четверг, когда он явился из школы, дома уже пахло приторным алкоголем и ментоловым табаком. Глаза у мамы были красные – то ли от выпитого, то ли от слез. Женя пытался поговорить с ней, но она только мотала головой, отворачивалась и бормотала:
– Потом, сынок, давай потом. Я устала.
В субботу занятия отменили из-за похорон, и Женя не знал, радоваться этому или огорчаться. С одной стороны, после событий пятницы в школу идти не хотелось; хоть он и не ввязался в побоище, которое устроили Рома и Макс, но после уроков двое мальчишек из его класса – Егор Свиридов и Мишка Ведяев, которые еще неделю назад списывали у него домашнее задание по математике и спрашивали совета по поводу каких-то игр, – поймали его в раздевалке. У одного покраснел и распух нос, из ноздрей которого торчали комки окровавленной ваты, у другого расплылся здоровый синяк под глазом. Женя успел прикрыться согнутыми руками, но все равно получил несколько болезненных тумаков под ребра, а потом его повалили на пол и вытерли об него ноги. После такого возвращаться в «единицу» не хотелось вовсе. С другой стороны, он, возможно, даже и при таких обстоятельствах предпочел бы рискнуть и снова увидеть своих одноклассников, чем сидеть весь день дома, где уже с утра воняло спиртным и застоявшимся дымом, а в полумраке гостиной неподвижно лежала сестра, похожая на запеленутую в простыни едва живую мумию.
Мама пришла, когда за окном уже стало смеркаться, и Женя сразу понял, что она сильно пьяна; когда перебравший лишнего человек входит в дом, это сразу же слышно, даже если вошедший изо всех сил старается контролировать свое тело и вести себя тихо. Слишком сильно раскрытая дверь грохнула в стенку шкафа; что-то упало с вешалки; взвизгнула застежка-«молния» на сапоге, а потом раздалась приглушенная ругань, долгий шорох падения и мягкий удар об пол, за которым последовало пьяное хихиканье, быстро перешедшее в плач. Женя сидел, напряженно выпрямив спину, смотрел в книжку и слушал. Вот мама поднялась, закрыла входную дверь, прошла по коридору и направилась в комнату Инги.
– Где моя доченька? Где моя деточка? – послышался слезливый голос.
«Ничего, зато останется дома», – подумал Женя. И теперь всегда будет дома по вечерам. До возвращения отца оставалось еще две недели или чуть больше: насколько он знал, папин корабль был сейчас далеко на севере, где-то в районе мыса Нордкап; ему сообщили о происшествии в городе, и, наверное, если бы кто-то из семьи был ранен или убит, командование нашло бы способ переправить его поскорее домой, а так приходилось ждать окончания боевого похода. Две недели вполне можно продержаться.
Но он ошибался.
Сначала часов в десять вечера Женя услышал, как мама отправилась в душ, а потом стала ходить по квартире, открывая шкафы, и шуршать одеждой. Минут через пятнадцать у нее зазвонил телефон. Разговор подслушать не удалось, но явственно был различим неестественно оживленный, возбужденный тон, которым говорила мама, и ее натянутый смех. Он не верил своим ушам. Но поверить пришлось.
– Сынок, я пошла в гости. Не волнуйся, приду утром. Присмотри за сестрой, хорошо?
Глаза у мамы блестели. Глубокий вырез на красном платье провис едва ли не до живота. Светлые волосы, уложенные нетвердой рукой, растрепались. Она улыбалась нехорошей, глупой, влажной улыбкой, а взгляд был мечтательным и отсутствующим, как будто мыслями мама была уже далеко.
Это не могло быть правдой. Женя точно знал, что тот, другой, к которому она бегала на свидания несколько месяцев кряду, был убит неделю назад. Рыдания, выпивка, посещение похорон – все говорило об этом. Мамочка сработала четко. Так какого же черта?..
Женя повернулся на стуле, посмотрел на маму и неожиданно для самого себя сказал:
– Ты никуда не пойдешь.
– Это еще почему? – делано удивилась мама, надув губы. Одной рукой она держалась за ручку двери – слишком крепко для человека, собирающегося куда-то идти, – а другой опиралась о притолоку.
– Потому что тебе не нужно никуда ходить.
Голос его задрожал.
– Вот еще, – ответила мама. – Ты ведь знаешь, какой трудной была эта неделя. Мне нужно развеяться. Не волнуйся, я ненадолго, к подружке.
Наверное, он должен был что-нибудь сделать. Например, закрыть дверь и спрятать ключи. Наорать на нее, сказать, что ему за нее стыдно, что она позорит себя; что она не должна так поступать ни с собой, ни с ним, ее сыном; что он ее любит, в конце концов. Но он только молча отвернулся к экрану компьютера.
Мама постояла немного, закрыла дверь и ушла.
Инга спала. В комнатах было тихо. Женя не находил себе места. Сосредоточиться на чтении не удавалось. Играть не хотелось; для порядка он аккуратно зашел и в «Линию огня», и в Heaven&Hell, и в Warriors World, но никакого удовольствия не испытал. Виртуальные приключения, казавшиеся раньше такими увлекательными и настоящими, сейчас выглядели мультяшным обманом. Его боевых друзей из Nordic Forces не было видно: Женя знал, что у Трампуса в «Селедке» погиб двоюродный брат, так что ему наверняка было сегодня не до игры. Да и всем остальным тоже. Женя тупо смотрел в экран, кликая «мышкой» и вписываясь в одну за другой дуэли на городской арене, когда в игру зашла Андомиэль, его местная виртуальная супруга. Наверное, уложила детей спать, а ее реальный муж тоже отправился к кому-нибудь в гости.
«Привет! – написала она приватное сообщение. – С кем это ты мне изменяешь?!»
Он поморщился. Андомиэль любила устраивать истеричные сцены ревности.
«Ну что ты, дорогая, я тебе верен!» – машинально ответил он.
«Да?! А кто такая Мамочка?!»
Женя почувствовал, как мгновенно пересохло во рту.
«Понятия не имею, – напечатал он враз одеревеневшими пальцами. – А что?»
Жене казалось, что он слышит сквозь расстояние в две тысячи километров, как Галина – Андомиэль яростно колотит по клавишам, прислушиваясь одновременно, не проснулись ли дети и не явился ли домой муж.
«В пятницу вечером, то есть вчера, уже поздно, заходила какая-то троллиха с ником Мамочка, спрашивала про тебя у всех. И у меня тоже. Я ей задала вопрос, кто она такая вообще, а эта Мамочка не ответила, только сказала, что ты вроде должен был с ней вчера встретиться, что она тебя ждала, а ты не пришел! Добавила, что обязательно сама тебя найдет, и просила передать, что человека не переделаешь! Это как понимать, а?»
«Не знаю, – ответил Женя. – Просто дура какая-то, не обращай внимания. Прости, мне пора».
И поспешно нажал на кнопку выхода.
Ждала, а он не пришел. Они все четверо не пришли. А теперь Мамочка найдет их сама.
Ему стало так жутко, что даже захотелось разбудить сестру, чтобы не оставаться наедине с тишиной и ожиданием недоброго. Женя вошел в комнату к Инге, но она спала так спокойно и крепко, что он не решился нарушать ее сон. Мама говорила, что для сестры в ее состоянии главное – отдых, чем больше, тем лучше. Женя закрыл дверь и вернулся к себе. Время тянулось мучительно медленно. Минуты вязли в зловещем безмолвии. Чтобы унять нервную дрожь, от которой неприятно сводило внутренности, он открыл страницу порносайта и лихорадочно стал открывать в новых вкладках ролик за роликом. Потом надел наушники, запустил один из них, минут пять смотрел, как великовозрастный сын грубо трахает в задницу связанную вопящую мать на глазах у яростно мастурбирующей при этом сестры, и закрыл сайт. Коитальный ор почему-то пугал. Мастурбировать было страшно. Женя промаялся так еще часа два, то бесцельно сидя перед компьютером, то расхаживая из комнаты в кухню, то хватаясь за книжку, пока наконец, не раздеваясь, не улегся в кровать и не забылся тревожным поверхностным сном.
Проснулся он оттого, что хлопнула входная дверь.
– Проходи, проходи, – послышался громкий шепот. – Только тихо, все спят.
Из темноты коридора послышалась приглушенная возня. Женя замер, до боли стиснув зубы.
«Она привела кого-то. Привела в дом».
За прикрытой дверью в комнату двигалось что-то большое и грузное, с шорохом задевая туловищем стены. Лязгнув ручкой, дернулась дверь. Забубнил незнакомый и низкий голос.
– Тише, тише, – захихикала в ответ мама. – Нам не сюда, это комната сына. Спальня дальше, вот здесь.
Женя почти физически ощущал, как громадное толстое тело тащится вслед маминым легким шагам, словно гигантский инфернальный моллюск или осьминог пробирается по тесному коридору. В щель под дверью вполз отвратительный, густой смрад рыбной тухлятины. Скрипнула дверь в спальню. Снова зашептались, переплетаясь, голоса, хихикнула мама, а через мгновение громко застонала кровать, принимая непомерную тяжесть. Скрип усилился, несчастное супружеское ложе протестующе вопило на разные голоса, проминаясь, проседая, дрожа, а потом Женя ощутил мощный толчок, вибрацией пронизавший пол, как если бы кто-то врубил на полную громкость низкую басовую ноту. Из спальни донесся протяжный, жалобный стон. Пол снова дрогнул, потом стал дрожать во все учащающемся ритме в такт громким стонам, которые через минуту стали криками, визгливыми и бесстыдными.
«Она же разбудит Ингу», – с отчаянием подумал Женя.
Он накрылся с головой одеялом, зажал уши ладонями, но мощный, гудящий ритм звучал будто из-под земли, заставляя вибрировать кости, сжиматься сердце и напоминая другие, жуткие и такие знакомые звуки, похожие на сердцебиение огромной лягушки: уммм-уммм-умм-умм, уммм-уммм-умм-умм…
Толчки и удары нарастали с бешеной силой, пока не прервались высоким, животным, срывающимся женским воплем и торжествующим, удовлетворенным утробным урчанием, с каким, верно, гигантский кальмар заживо заглатывает свою жертву.
Больше всего Женя боялся, что ночной визитер задержится до утра и ему придется его увидеть. Но, видимо, в мире есть нечто, не выносящее света солнца, даже такого тусклого и унылого, как осенним утром в Северосумске. Когда через три часа снова хлопнула входная дверь, он осторожно выбрался в коридор. Пол был покрыт блестящей отвратительной слизью. Воздух пропитался резкой вонью, от которой слезились глаза, словно вместо квартиры Женя очутился на покинутом складе рыболовецкой артели, где разом протух недельный улов. Он прислушался: из спальни доносился размеренный тихий храп. Зашел к Инге: сестра спала, даже не изменив положения тела – лежала, выпрямившись, как в гробу, плотно закрыв глаза, и еле заметно дышала. Он вернулся к себе, разделся и забился в постель, замотавшись в одеяло и уткнувшись носом в угол между стеной и кроватью.
Она обязательно сама тебя найдет.
А человека не переделаешь.
* * *
Дед вернулся домой. Мама принесла его в четверг вечером и поставила в угол, под окном, у батареи. Сергея Сергеевича Лапковича кремировали тихо, без лишней огласки и уж тем более безо всяких торжественных проводов. Отпевать тоже не стали: вряд ли кто-то из священнослужителей Северосумска взялся бы совершить обряд над останками массового убийцы, который к тому же покончил с собой. Кроме того, на отпевание все равно не было денег, как и на захоронение – даже в невзрачном, облицованном простой белой плиткой местном колумбарии, похожем на стену общественного туалета. Так что мама просто вернула деда в квартиру: два с половиной литра измельченного в центрифуге серого праха в простой белой пластиковой капсуле.
– Пусть пока побудет здесь, – сказала она.
Сейчас урна стояла в пыльном углу бывшей дедовой комнаты, среди беспорядочно разбросанных вещей, которые так никто и не прибрал, белея в темноте, как привидение. Кошка Татка подкралась к тому, что стало последним пристанищем ее хозяина, понюхала, вытянув чуткий нос, а потом отвернулась и пошла прочь, брезгливо потряхивая лапами и с выражением какого-то мрачного удовлетворения на морде. Роме казалось, что вместе с превращенными в пыль останками в квартиру вернулась и тяжелая злоба, будто дед притаился в своем погребальном куколе до поры до времени, только и ожидая момента, чтобы выбраться. Что ж, зато, по крайней мере, теперь он вел себя тихо.
Странно, но с мамой они не стали общаться больше. Рома думал, что, когда деда не станет, они только и будут что разговаривать обо всем, улыбаться, шутить и строить планы на будущее. Даже когда оказалось, что страшный уход из жизни Сергея Сергеевича, прихватившего с собой на тот свет полтора десятка человек, превратил их в изгоев, Рома все равно был уверен, что их с мамой жизнь, та ее часть, что проходила в стенах дома, изменится к лучшему. Как там обычно пишут в книгах? «Общая беда сблизила их, они почувствовали, что нужны друг другу, что роднее и ближе нет никого в целом свете…» – ну и прочее в этом роде. Однако ничуть не бывало. Мама по-прежнему так и сидела на старом диване в гостиной и читала, с той лишь разницей, что телевизор теперь постоянно был выключен. Иногда Рома слышал, как мама плачет; но она не подходила к сыну, не пыталась заговорить, а он лишь однажды подсел к ней, неловко погладил по голове и попытался обнять. Мама не обняла его в ответ, даже не подалась навстречу, а только закрыла глаза и молча глотала слезы. Так проходили их вечера: она в комнате с книгой, он на кухне с компьютером, в квартире неуютная тишина и неприятное ощущение присутствия праха в темноте за стеной.
В субботу мама куда-то отправилась днем. Рома пытался работать; собирал из шаблонов картинки одна мрачнее другой с такими же подписями, периодически поглядывая на страницы в социальной сети, где в режиме реального времени обновлялись фотографии с городских похорон: многочисленные смазанные общие планы и автопортреты со скорбными физиономиями на фоне гробов, иконостаса и кладбища. Комментарии появлялись мгновенно и исчислялись десятками: «Держитесь!», «Скорбим вместе с вами!», «Ужас!!!», ну и, разумеется, «Будь проклят тот, кто это сделал!».
Всеобщая истерия скорби и ненависти раздражала.
Мама пришла, когда на фотографиях появились изображения опускаемых в землю гробов. Разделась, приоткрыла дверь в кухню, посмотрела на сына припухлыми, слезящимися красными глазками и сказала:
– Ромчик, нам нужно поговорить.
Он угрюмо насупился. Наверняка речь пойдет о драке в пятницу. Концовка вчерашнего дня помнилась смутно; последнее, что Рома помнил отчетливо, – это удар в зубы, который он нанес этому подонку Мерзлых, а все остальное смешалось в шумную неразбериху: сама драка, прибежавший историк, а потом и охранник, которые растащили всех в стороны; кровь, боль, заплывший глаз и разбитый нос, медпункт, кабинет директора, где испуганная Екатерина Борисовна что-то лепетала, краснея, выпучивая глаза и заикаясь, а Крупская вещала о недопустимости насилия и грубости нравов; дорога домой вместе с заплаканной мамой и вечер, оборвавшийся тяжелым сном. Значит, сегодня разговор все-таки состоится.
– Мама, ты же знаешь, почему так вышло? Что иначе было нельзя?
Она посмотрела на Рому, будто не понимая, покачала головой и сказала:
– Нет, сынок, я о другом.
Вздохнула, уронив на колени руки с некрасивыми, коротко остриженными ногтями, и продолжила:
– Нам придется уехать отсюда. И очень скоро. Я не говорила тебе, думала, что смогу что-то сделать, но… Во вторник позвонили из управления «Коммунара», где дедушка работал. Сказали, что квартира эта принадлежит заводу, что предоставляют они ее только своим сотрудникам, а теперь вот забирают обратно. Предупредили, что через две недели нас выселят.
Рома серьезно слушал. Краем глаза увидел, как обновляются фотографии и комментарии в социальной сети. Под изображением тринадцати свеженасыпанных холмиков было написано: «Вечный покой погибшим! Вечные муки убийце и всему его роду!»
– Я их просила, говорила, что могу даже к ним пойти работать, хоть бы и уборщицей, объясняла, что нам жить негде, но они ни в какую. Говорят, съезжайте, и все. А сегодня ходила в мэрию, там в социальном отделе прием по субботам, до обеда. Сказали, что квартир у города свободных нет. Могут дать комнату в общежитии, в Заселье. Двенадцатиметровую. Шесть метров на человека, по нормам.
Она не стала рассказывать, как пыталась спорить, говорить, что по закону никто не может выселить ее из квартиры с несовершеннолетним ребенком; не стала передавать в точности слова молодой девицы из отдела социального обеспечения: «Если хотите по закону – попробуйте подать в суд. Но для вас у города квартиры нет. И не будет. Можем дать комнату в общежитии. А вообще, на вашем месте я бы уехала. Так будет лучше для всех». Примерно в том же ключе состоялась и беседа в пятницу с Крупской, после того, как Рома вышел из кабинета директора: «Знаете, Елена Сергеевна, я все понимаю, но думаю, что вам будет чрезвычайно трудно продолжать здесь работу. И я имею в виду не нашу школу, а город вообще».
Мама смотрела на Рому и молчала.
– Ну что ж, значит, уедем, – рассудительно произнес он. – Так даже лучше, мама. Переберемся в Михайловск, а потом, может быть, в Петербург. Отличная новость.
Елена Сергеевна посмотрела на сына с печальной улыбкой, как обычно смотрят родители на детей, не понимающих всех сложностей взрослой жизни.
– Ромчик, у нас же денег совсем нет. Дедушка ничего не оставил, у меня никаких сбережений, а переезд – это ведь какие затраты. Одна только машина грузовая до Михайловска знаешь во сколько обойдется? А там ведь еще устраиваться надо, квартиру снимать…
– У нас есть деньги, мама! – воскликнул Рома. – Я же зарабатываю, помнишь, я говорил тебе? У меня уже сорок тысяч накоплено! Ну, тебе же еще при увольнении что-то дадут, правда? А в Михайловске ты быстро сможешь устроиться, учителя всегда нужны, а я буду еще больше работать, у нас все получится!
Он вскочил, присел рядом с ней на корточки, взял за руки, заглянул в глаза. Там были только слезы и тупая, обреченная грусть.
– Сынок, ну что ты говоришь такое. Я вот считала: даже если снять простую однокомнатную квартиру в Михайловске, то уйдет вся моя зарплата. Это если залог не платить и агентству не переплачивать, а тогда сразу три цены. А жить на что будем? Есть, одеваться? Тебе учиться надо…
Рома затряс головой. Ему хотелось схватить маму за плечи, встряхнуть, даже ударить, только бы она услышала его, поверила, поняла, что он может, он хочет помочь, он справится! Почему она сдается? Почему не готова бороться вместе с ним за их будущее?! Господи, да кто из них взрослый, в конце концов?!
– Мама, я…
Она прижала к его губам палец. Кожа была шершавой и теплой.
– Сыночек, я уже все решила. Переедем пока в комнату в общежитии. Как-нибудь проживем, пока все не уляжется, а там посмотрим. Просто хотела тебе сказать об этом, вот и все.
Рома встал и посмотрел на мать сверху вниз.
– Не уляжется, мама, – ответил он. – Ничего уже не будет, как раньше.
Засыпая, он думал про деньги. И про время, которое нужно, чтобы скопить на однокомнатную квартиру в Северосумске: при нынешних темпах заработка выходило почти шесть лет. Даже если предположить, что ему удастся удвоить количество заказов, все равно получается слишком долго. Да и в Северосумске им спокойно жить не дадут. Потом, уже проваливаясь в мягкое и мечтательное забытье, Рома взялся за другие подсчеты: сколько им с мамой нужно для счастья? Например, миллионов двадцать, а лучше – сразу сто. К черту Михайловск – он купит квартиру в Санкт-Петербурге, хорошую, светлую, в самом центре, с лепниной на потолке и видом на реку. Мама не будет работать: в этом чудесном и новом доме он сделает для нее студию, чтобы она могла рисовать, а все дела по хозяйству станет исполнять нанятая прислуга. Сам он будет ездить на автомобиле, учиться на дизайнера или, может быть, журналиста в университете, откроет свой бизнес – пока неизвестно какой, но важно, что собственный, чтобы ни от кого не зависеть. Рома представил, как стоит на пороге и с гордостью открывает перед мамой дверь, за которой тянется анфилада огромных комнат с высокими потолками, а она, как водится, снова плачет, только теперь от радости. «Входи, мамочка, это все наше!..» Наверное, к тому времени он уже спал, потому что в этом счастливом видении его мама, вместо того чтобы переступить порог, повернулась к нему, сморщила маленькое круглое лицо в плаксивой гримасе и проныла: «Сыночек, ну что ты говоришь, разве мы можем тут жить, ведь у нас нет денег, мы нищие…»
Где-то во тьме коридора испуганно зашипела Татка. Рома вздрогнул, проснувшись. Дернувшаяся нога уперлась во что-то тяжелое и упругое.
Он открыл глаза. На краю его кресла-кровати смутно виднелся во тьме расплывчатый силуэт – кто-то сидел, повернувшись спиной.
– Мама? – позвал он, и тут же понял, кто это, понял за мгновение до того, как очертания черной фигуры оформились в нечто огромное, грузное, до того, как сидящая на кровати женщина повернула к нему безликую голову, а внутри его прозвучал голос, который он уже слышал однажды:
«Угадал. Это я».
От нее несло гнилыми водорослями, древним морем и затхлой рыбой. Громадные груди и бедра медленно колыхались, как будто скользкую и блестящую шкуру морского животного наполнили водой пополам с рыбьим жиром, и вся она была похожа на распухший, отвратительный труп, выброшенный волнами на берег.
Странно, но страха он не почувствовал, даже когда ощутил, что ни руки, ни ноги, ни язык не слушались и как бы онемели: он сам был сейчас мертвецом, зависшим в толще ледяной и черной океанской воды.
«Я знал, что ты придешь, – сказал он. – Что тебе нужно?»
Мамочка покачала маленькой круглой головой и издала булькающий звук, словно всколыхнулась болотная жижа.
«Как что? Вот проведать тебя пришла. Что ж ты, волчонок, вчера не явился? Нехорошо заставлять Мамочку ждать».
«Уходи. Ты больше нам не нужна, и мы тебе ничего не должны».
«Разве? – удивленно пробулькал голос. – Что ж, неужели и пожелать больше нечего?»
«Но становится только хуже!»
«А я тут при чем? Себя вините. Что загадывали, то и сбылось».
Рома не отвечал.
«Считай, что поступаешь ко мне на службу. Ты же хотел работу хорошую, получать много денег, разве нет? Ну так вот работа тебе, лучше и не придумаешь. Ты свое дело делать будешь, а я свое. Любое желание исполню, ты знаешь. Неплохая зарплата, не так ли?»
«Люди гибнут. Это неправильно».
Даже произнесенные мысленно слова звучали неубедительно, и прежде всего для него самого. Мамочка заколыхалась, черная поверхность огромного тела пошла мелкой рябью.
«Охо-хо-хо, а тебе какое дело до других? Не обманывай Мамочку, да и себя тоже. Смотрите на него, исстрадался весь от чужих-то несчастий. Я ведь с тобой сейчас по-хорошему говорю, волчонок, а могла и так потолковать…»
В мозгу как будто взвился и завизжал диск циркулярной пилы. Голос, в котором не осталось почти ничего человеческого, надсаживался в яростном, диком крике, как если бы его обладателю всаживали раскаленные иглы под ногти: «Гаденыш мелкий! Сучонок! Ты что со мной сделал?! Засранец! Подожди, доберусь до тебя, в лоскуты разорву!»
Из глаз брызнули слезы. На лбу выступил пот, побежал по вискам холодными струйками.
«Дедушка твой у меня, – сообщила Мамочка. – И он очень сердится. Я его придержу до времени, если ты будешь хорошим мальчиком. Ну так как, мы договорились?»
Рома хотел кивнуть, но не смог. Впрочем, Мамочка его поняла.
«Вот и славно. Друзья твои, трое зверят, тоже против не будут. У меня для каждого доброе слово найдется. Через неделю жду всех на прежнем месте. Что делать, знаете. Только пластмассу больше не приносите, у меня от нее изжога. Мне нужна кровь. Живая кровь».
Она начала клониться вперед, надвигаясь огромной черной тучей. Рома почувствовал, как страшная тяжесть наваливается ему на ноги, сдавливает живот, потом грудь, так, что невозможно стало дышать, – и от этого ужасного груза, и от чудовищной, гнилостной вони. Он зажмурился.
«Никто тебя не любит, волчонок, – раздался шепот. – Никто тебе не поможет. Никому ты не нужен, кроме меня».
Мамочка продолжала наваливаться на него, накатываясь зловонной волной, исполинские груди растеклись по бокам его тела, кресло-кровать заскрипело, прогибаясь на стыках, затрещали деревянные сочленения, а потом Рома почувствовал, как к его голове прикоснулось что-то омерзительно липкое, влажное и холодное, будто на лоб прилепили моллюска.
Кровать не выдержала чудовищного груза и с грохотом рухнула. От шума проснулась мама; она села у себя на диване, сонно щурясь во тьму, и встревоженно позвала:
– Рома? Ромочка? Ты в порядке? Что случилось?
– Все хорошо, мам. Просто кровать сломалась почему-то. Не волнуйся.
Мама тяжко вздохнула и снова легла. Рома выбрался из спутавшихся простыней и мешанины деревянных реек и подлокотников, сел на пол и провел ладонью по лбу. На пальцах чуть поблескивала в отблесках ночного света густая вязкая слизь.
* * *
Макс не пошел на похороны вовсе не из-за пятничной драки. Одноклассников он не боялся, к случившейся потасовке отнесся спокойно, а убитых людей ему было действительно по-человечески жаль. История-то жуткая, если разобраться: вот так идешь в клуб, отдыхаешь там, выпиваешь, знакомишься с девчонками, и вдруг – раз, два, и все, в тебе пуля или осколок гранаты, и вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, ты валяешься с простреленной головой или ползаешь по полу, волоча за собой собственные кишки и ничего не видя от боли. Реально, Макс сочувствовал и тем, кто погиб, и их родным, так что, если бы мог, то на кладбище явился бы обязательно. Проводить, так сказать, в последний путь, отдать дань памяти, выразить соболезнования. Даже цветов бы купил, ну а что?
Но пойти он не смог.
Пока похоронная процессия тянулась от морга к храму, а от храма к песчаным могилам, Макс сидел в районном отделе полиции, мрачно глядя перед собой на грязно-зеленую стену и прилепленный к ней блеклый плакат о вреде употребления наркотиков. Рядом с плакатом располагалась обшарпанная деревянная дверь с табличкой «Инспектор по делам несовершеннолетних Пучко Л. С.». За этой дверью вот уже полчаса находился дядя Вадим, отчим Макса, и, чем дольше длилось ожидание, тем мрачнее становились предчувствия.
Основания для беспокойства имелись. Он, конечно, сильно приложил ногой в голову Пашку Мерзлых, даже, наверное, слишком сильно. Немного не рассчитал. Но что было делать? Смотреть, как тот уродует Ромыча? Промедли Макс, и неизвестно, кто бы сейчас оказался в больнице, так уж лучше пусть это будет не его друг. Пашку он все равно недолюбливал. Плохо то, что родители его подали заявление в полицию, а это грозило серьезными неприятностями. Мерзлых-старший владел парой торговых точек в «Корабеле», был «барыгой», по выражению дяди Вадима, и уж точно не собирался спускать на тормозах сотрясение мозга, которое получил в драке его отпрыск. Дядя Вадим опасался, что отец Паши Мерзлых уже «занес» кому надо, чтобы последствия для обидчика сына были как можно более неприятными, и, судя по тому, как разговаривала с Максом инспектор Пучко, коренастая женщина с короткими красно-рыжими волосами и с внимательными злыми глазками, опасения отчима были не беспочвенны.
– Итак, ты первый ударил Павла ногой, верно? – спрашивала Пучко. Нацеленный в упор взгляд был твердым и острым, как пара гвоздей.
– Он бил моего друга, – нехотя отвечал Макс, глядя в сторону.
Пучко раздраженно махнула рукой.
– Это сейчас неважно. Про твоего Лапковича мы позже поговорим. Именно тебя Павел бил?
– Нет.
– Значит, ты подошел к нему и ударил ногой в голову, так?
– Ну выходит, что так.
Пучко удовлетворенно записала что-то на разграфленном листе сероватой бумаги.
– Теперь о драке. Павел первым напал на Лапковича?
– Не совсем.
– Что значит, не совсем? Кто и кого ударил первым?
– Ну, Ромыч ударил. То есть Лапкович.
– Понятно. Итак, твой друг нанес удар первым и затеял драку. Павел был вынужден защищаться, и тогда ты подошел к нему и целенаправленно ударил ногой в голову. Все верно?
– Мерзлых оскорбил маму Лапковича. – Макс вскинул взгляд на инспектора. – Вот Ромыч ему и врезал. Если бы вашу маму обидели, вы бы что сделали? Обошлись добрым словом?
После этого его выгнали из кабинета. Макс понимал, что не лучшим образом разыграл свою партию, но, сколько ни размышлял, не мог придумать, как можно было ответить лучше. Оставалось надеяться, что отчим сумеет как-то сгладить ситуацию.
Открылась дверь кабинета, и в коридор вышел дядя Вадим. Провел ладонью по волосам, поправил пиджак серо-стального цвета с отливом – ради визита в полицию он надел лучший костюм, ткань которого блестела, как никелированный металл, – посмотрел на Макса, протянул руку и произнес:
– Пойдем домой, сынок.
По дороге у них состоялся разговор.
– С инспекторшей этой я договорился, – поведал дядя Вадим. – Спустит дело на тормозах. Да не дело и было: подумаешь, драка. В наше время еще не так дрались. Если бы этот мешочник Мерзлых волну не погнал, и в полицию идти бы не пришлось. Стукач, мать его. Лучше бы сына своего научил драться и не быть гнидой.
Отчим с презрением сплюнул.
– А ты молодец, хорошо держался, – похвалил он Макса и хлопнул его по спине широкой жесткой ладонью. – То, что за друга заступился, хвалю: дед у него той еще тварью оказался, но парень-то не виноват, я так считаю. А вот разговаривать с инспекторшей мог бы и похитрее.
– В смысле? – не понял Макс.
– Ну, зря ты ей правду рассказывал. С ментами так нельзя. Соврал бы, что Мерзлых тебя тоже ударил, первым. Кто там вспомнит сейчас, что было в драке? Когда происходит такая свалка, у многих память вообще отключается. Сказал бы, что он тебя стукнул, ты поскользнулся, пытался сохранить равновесие, случайно махнул ногой и попал ему в голову. Тогда умысла бы не было, понимаешь? Ну да ладно, это придет с опытом.
Про умысел и остальное Макс и правда немного не понял, но зато точно знал, что с отчимом ему повезло. Дома дядя Вадим осадил мать, которая принялась было опять отчитывать сына за драку, причитать, охать и ахать, назвал Макса «мужиком» и «бойцом», а вечером даже угостил пивом. Тренировки тренировками, а иногда можно себе позволить.
Жизнь налаживалась.
Позже, когда родители устроились на диване перед мерцающим экраном телевизора и стали смотреть какое-то субботнее шоу, Макс решил немного пройтись по району. Надел куртку, натянул кроссовки, по привычке сунул в карман складной нож и вышел в промозглую ночь. На детской площадке никого не было; накатывались холода, воздух становился колючим, ветер – злым, и все в основном перебрались на лестницы подъездов или в квартиры. Макс побродил немного, обошел квартал, миновал магазин и пошел вдоль каменного забора, ограждающего территорию «Созвездия». Место тут было глухое: с одной стороны высокая стена, вся в пятнах облупившейся штукатурки, темных, влажных разводах и спутанной ржавой колючей проволокой наверху; с другой – задний двор гаражей, поросший тощими деревцами и длинной сорной травой, которая торчала вверх острыми, сухими стеблями. Единственный на весь проулок фонарь светил слабым оранжевым светом. Тут лучше было особо не разгуливать, и Макс шел быстро, глядя под ноги и думая о своем: разговор с инспектором, вчерашняя драка и сегодняшние похороны, друзья, яма в земле… Все-таки хорошо, что они решили не ходить туда больше. Если так разобраться, то вообще это было дурацкой затеей, все эти маски, обряды, молитвы. Ну, сходили однажды, поприкалывались – и хватит. Второй раз уже был явно лишним, только проблем себе нажили. Исполнение желаний – это круто, но лучше уж пусть они не исполняются вовсе. К тому же у него лично никаких особых желаний и не было: вот про планшет и то на ходу придумать пришлось, так потом еще и отдавать его обратно Петровичу. Нет, ну на хрен такие игры.
– Эй, пехота! Тормозни-ка!
Макс резко обернулся. Из сгустившейся за гаражами тьмы в сероватую мглу выступили три фигуры. Висящая в воздухе сырость и тени от фонаря искажали очертания и силуэты, отчего трое приближающихся незнакомцев казались выше, чем были на самом деле, и походили на каких-то гротескно вытянутых вверх инопланетных пришельцев или выходцев с того света. Впрочем, ясно было, что и без всяких оптических иллюзий они на голову выше Макса и гораздо шире в плечах.
Оклик, который заставил его обернуться, хорошего не предвещал. По уму, надо было бежать: между ним и парнями, вынырнувшими из темноты, оставалось еще шагов десять, бегал он хорошо и имел все шансы стремительно оторваться, выскочить на освещенную улицу, а там и до дома недалеко.
Но Макс не побежал. Мало ли кто и как крикнул: это могли быть знакомые, которые просто не узнали его в сумерках, и если он убежит, то разговоров и смеха будет потом на целый месяц. «Мы такие выходим из-за гаражей, зовем его, а он как драпанет! Каратист, епта! Ха-ха-ха!» И вообще, это его район, а он сам – боец и мужик. Дядя Вадим так сказал. Так что Макс только расставил ноги пошире, встал в круге света от фонаря и стал ждать.
Трое приблизились. Макс взглянул на одного из них и сразу же пожалел, что не побежал. Перед ним стоял, ухмыляясь, Комбаров-старший, Марат, брат Тимура, того самого, которому Макс так неудачно сломал ногу на тренировке. Рядом с ним возвышались приятели, имен которых Макс не мог вспомнить: один горбоносый, смуглый, со злым, хищным лицом, другой толстый и кругломордый – он засунул руки в карманы, сдвинул кепку на бритый затылок и глядел на Макса с веселым предвкушением.
– Ну что, Максюта, вот мы и встретились, – сказал Марат.
Горбоносый, двигаясь бесшумно и плавно, зашел Максу за спину, отрезая путь к бегству.
– Привет, – ответил Макс, стараясь, чтобы голос звучал естественно и небрежно. – Ну да, встретились.
– Тебе говорили, уродец, что я тебя ищу? Чтобы ты не прятался, а то хуже будет?
Стало ясно, что его будут бить, и бить сильно. Когда знаешь, что избиения не избежать, остается только постараться сохранить хоть какое-то достоинство.
– Я и не прятался. Тебе чего надо-то? – спокойно произнес он.
– Мне чего надо? – Комбаров подался вперед, заводясь. – Ты знаешь, что натворил, утырок бесполезный? Ты моего брата покалечил! В больнице сказали, он теперь всю жизнь хромать будет, ясно тебе? Говорят, протез нужно ставить, а ты в курсе, сколько он стоит? Ну сколько?
– Не знаю.
– От двухсот тысяч рублей! – Марат склонился почти к самому лицу Макса. Изо рта у него несло табаком и гнилыми зубами. – Двести тысяч! Твоя жизнь поганая столько не стоит!
– Только если на органы его продать, – хохотнул толстяк.
– Да у него органов столько нет! Ты теперь мне должен по жизни, понял? Двести тысяч, и еще столько же за моральный ущерб, итого четыреста! Есть у тебя четыреста тысяч, обоссанец малолетний?
Макс покачал головой.
– Так я и думал, – сказал Комбаров и выпрямился. Отступил на шаг, смерил Макса взглядом и слегка встряхнул руки. – Ну что, если денег нет, будешь за моего брата иначе расплачиваться.
– Жопой! – радостно предложил кругломордый.
– Да на хер кому нужна его жопа, – процедил Марат, не сводя взгляда с Макса. – Он у меня всю жизнь на лекарства работать будет, каратист хренов. Давай покажи, как ты Тимуру ногу ломал. Чего стоишь? Ссышь?
Комбаров был на семь лет старше, на голову выше и вдвое тяжелее. Насчет своих шансов в схватке Макс не обольщался – но не стоять же и ждать, когда тебя просто начнут бить, как мешок? Хватит и того, что тогда, в больнице, он позволил поставить себе синяк под глазом и не ввязался в драку. Макс прищурился, сжал зубы, подвигал плечами и встал в стойку.
– Ух ты, Чак Норрис, – насмешливо протянул Комбаров. – Пацаны, мне страшно уже.
Макс резко шагнул вперед и быстро ударил ногой, целясь в колено. Кроссовок рассек пустоту: старший Комбат не уступал младшему в скорости. Макс рванулся, нагнув голову, и стремительно пробил «тройку»: прямой, боковой, снова прямой. Кулаки замелькали в воздухе, и только левый чуть задел серую куртку Марата.
– А теперь я, – сказал тот.
Здоровенный кулак врезался в скулу с такой силой, что зазвенело в ушах и перехватило дыхание. Макс отшатнулся, попытался закрыться, но получил мощный удар с левой в лоб и упал так стремительно, что даже не успел понять, что случилось: просто асфальт почему-то резко поднялся вверх и ударил его по щеке.
– Что лежим, Ван Дамм, мать твою? Поднимайся, я еще с тобой не закончил.
В голове запульсировала, разрастаясь, красная ярость. Скорчившись на боку, Макс сунул руку в карман, нащупал рукоятку ножа, перевел дыхание и быстро вскочил. Лезвие выпрыгнуло со щелчком, блеснуло в отсвете фонаря.
– Э, Марат, у него нож, осторожно! – гортанно прокаркал откуда-то сзади горбоносый.
– Вижу, – спокойно ответил Комбаров. – Брось перо, чудила, пока я тебе его в задницу не засунул!
Макс, у которого перед глазами расплывались пятна света и тени и тошнотворно кружилась голова, выбросил вперед лезвие и сделал выпад, целясь Марату в живот. Тот чуть отшатнулся, лениво перехватил левой рукой запястье Макса, а правой несильно, но точно хлестнул его в нос. Что-то хрустнуло, и Макс почувствовал, как острая боль впилась в переносицу и теплая кровь наполнила ноздри. Сильные пальцы вывернули ему руку и вынули нож из вспотевшей ладони.
– Я говорил, брось перо, – прозвучал голос Марата, а потом кисть вывернулась еще сильнее, так, что Макс не выдержал и заорал от боли. Комбаров одной рукой сложил нож, сунул его в карман, а потом с силой врезал ногой под дых. Макс подавился криком, согнулся и упал.
Удары посыпались с трех сторон. Макс поджал ноги, прижимая колени к груди, прикрыл голову, но обутые в остроносые ботинки ноги били его по спине, по почкам, по заднице, в голень. Он кряхтел, сжав зубы, и катался по разбитому асфальту, неосознанно пытаясь куда-то ползти. Один удар жесткой подошвой пришелся по сцепленным на затылке пальцам, и Макс почувствовал, как треснул сустав.
– Эй, в голову ему не стучите, чтобы не сдох раньше времени!
Комбаров нагнулся, схватил Макса за волосы и развернул лицом к себе.
– Я тебя буду бить каждый день, ты понял меня? Если один раз не поймаю, то в следующий получишь двойную дозу. Каждый день, пока ты мне четыреста тысяч не принесешь, ясно тебе? А если не отдашь через месяц, переломаю ноги и руки к херам, чтобы ты только на брюхе ползать мог!
Он с силой вдавил лицо Макса в стылую лужу. Кровь смешалась с грязно-серой водой.
– Все, пойдем, пацаны. До завтра, Максюта! Увидимся!
Макс уже еле слышал из-за шума в ушах и пронзительной боли, которая окутала все его тело, как стальной раскаленный компресс. Поэтому, услышав следующие слова, решил, что это ему показалось:
– Привет от Мамочки!
Он не понял, чей это был голос. Может быть, кого-то из этих троих. А может, и нет. Но слова эти эхом отозвались внутри гудящего черепа, и Макс теперь отчетливо разобрал в их отзвуке:
«Привет от Мамочки».
