Аль-Кахира. Так называется Марс на арабском, малайском и индонезийском языках. Последние два переняли это название из первого, и, если взглянуть на карту мира, можно увидеть, как сильно распространилась и религия, исповедуемая арабами. Да, в свое время у арабов была целая империя, и, подобно другим империям, после падения она переживала долгий период полураспада.

Арабы, живущие за пределами Аравии, называются маджари, а те, которые прилетели на Марс, — кахирскими маджари. Прибыв сюда, многие из них начали скитаться по Великой Северной равнине (они прозвали ее «Северная бадя») и Большому Уступу. Большинство этих кочевников были бедуинами и путешествовали караванами, упрямо воссоздавая жизнь, исчезнувшую на Земле. Они, люди, прожившие всю жизнь в городе, попадая на Марс, начинали ездить на марсоходах и устраиваться под шатрами. Свои непрекращающиеся путешествия они оправдывали поиском металлов, занятиями ареологией и торговлей, но было очевидно, что важнее всего для них — путешествия, которые, по сути, они считали самой жизнью.

Спустя месяц после того, как был подписан договор, Фрэнк Чалмерс присоединился к каравану Зейка Тукана. Случилось это северной осенью М-года 15-го (в июле 2057-го). Они долго странствовали по рваным склонам Большого Уступа. Он улучшал свои навыки в арабском и помогал им вести горные работы и метеорологические наблюдения. Караван состоял из настоящих бедуинов из Авлад Али, побережья Египта к западу от дельты Нила. Они жили к северу от области, которую египетское правительство назвало проектом «Новая долина», — после того как в водоносном слое грунта нашли нефть в количестве, равноценном количеству воды, которая протекает в Ниле за тысячу лет. Даже до того, как открыли геронтологическую терапию, в Египте остро стояла проблема перенаселения; 96 процентов территории составляла пустыня, а 99 процентов населения проживало в долине Нила. Так что толпы, переселенные в Новую долину, задавили числом бедуинов и их особенную культуру. Бедуины даже не называли себя египтянами и считали нильских египтян мягкотелыми и безнравственными, но это не мешало последним заполонить север страны от Новой долины до Авлад Али. Бедуины из других арабских стран поддерживали эти подавленные поселения своих соплеменников, и, когда Лига арабских государств присоединилась к марсианской программе и купила места на многоразовом шаттле сообщением Земля — Марс, они попросили правительство Египта отдать предпочтение западным бедуинам. Оно отозвалось на эту просьбу и очистило регион от хлопотного национального меньшинства. Так бедуины оказались на Марсе и пустились в странствие по обернувшей полпланеты северной пустыне.

Наблюдения за погодой пробудили во Фрэнке такой интерес к климатологии, какого прежде не удавалось вызвать никакой научной болтовне. Погода на Уступе часто бывала суровой, катабатические ветры неслись вниз по склонам и сталкивались с пассатами, приводя к мощным и быстрым красным торнадо или атакам песчаного града. Этим летом атмосферное давление достигало порядка 130 миллибар, и атмосфера состояла на 80 процентов из диоксида углерода, на 10 — из кислорода, а остальное — в основном из азота, выделяемого новым видом растений. Пока было неясно, смогут ли они добиться того, чтобы содержание кислорода и других газов превысило CO₂, но до сих пор Сакса, похоже, удовлетворял ход процесса. В ветреный день на Уступе, конечно, становилось очевидно, что атмосфера утолщалась: в ней появлялась реальная тяжесть, песок взметался вверх, а днем теперь становилось темнее, когда небо принимало цвет корки на ране. Фрэнк однажды зафиксировал скорость катабатического ветра — 600 километров в час; хорошо, что, когда он дул, все сидели в марсоходах.

Караван представлял собой мобильную горнодобывающую бригаду. По всему Марсу обнаруживались залежи металлов и рудосодержащих минералов, но арабские изыскатели занимались поиском сульфидов, которых было совсем чуть-чуть на Большом Уступе и прямо под ним. Большинство этих отложений были сосредоточены вместе, и общее их количество не оправдывало применения традиционных методов добычи, поэтому арабы выполняли извлечение и обработку ископаемых новаторскими методами, изменив для этой цели строительные машины и исследовательские марсоходы. Получившиеся в итоге машины были крупными, сегментированными и сильно похожими на насекомых, словно вышедшими из кошмара механика. Эти создания бороздили Большой Уступ широкими караванами, ищущими участки поверхности со слоистыми медными отложениями, предпочитая те, где наблюдалось высокое содержание тетраэдрита или халькозита, что позволяло им получить из такой руды не только медь, но и серебро. Обнаружив подобное месторождение, они останавливались и начинали так называемый сбор.

При этом исследовательские марсоходы ездили далеко вперед по Уступу, где проводили в экспедициях от недели до десяти дней, следуя старым течениям и ущельям. Когда Фрэнк прибыл к ним, Зейк поприветствовал его и предложил выбирать любую работу, какая понравится, и Чалмерс, взяв один из исследовательских марсоходов, выехал в одиночную экспедицию. Ему предстояло провести там неделю, медленно плетясь с включенным автоматическим поиском, поглядывая на сейсмограф, пробоотборники и метеорологические приборы, которые, как им и полагалось, наблюдали за небом.

Колонии бедуинов на обеих планетах походили на тусклые поселения, будто взявшиеся откуда-то из другого мира. Когда они основывали долговременные поселки, их районы принимали вид толстостенных сооружений, лишенных окон, которые казались пригибающимися к земле в своем стремлении защититься от палящего зноя. И лишь зайдя внутрь их домов, можно было увидеть, что они здесь защищали, — дворики, сады, фонтаны, птицы, лестницы, зеркала, арабески.

Большой Уступ был странным местом: изрезанный системой каньонов, тянущихся с севера на юг, попорченный древними кратерами, затопленный излияниями лавы, разорванный на карстовые образования, останцы и хребты — и все это имело крутые склоны, благодаря чему с любой вершины скалы или выступа открывался панорамный вид на север. Во время своего одинокого путешествия Фрэнк предоставил право принимать большинство решений изыскательской программе, а сам сидел и смотрел, как мимо проносятся земли — безмолвные, пустынные, просторные и рваные, как их мертвое прошлое. Шли дни, и тени меняли свое положение. Ветры поднимались вверх по склонам по утрам, а ближе к вечеру — опускались вниз. Небо загромождали облака — от низких туманных шариков, прыгающих по скалам, до перистой стружки, а изредка через все расстояние, что открывалось для обзора, тянулся грозовой вал и твердые массы облаков достигали двадцати тысяч метров в высоту.

Подчас он включал телевизор и смотрел арабский новостной канал. И иногда, окруженный утренней тишиной, разговаривал с телевизором. Часть его ненавидела глупость всех этих медиа, а заодно и событий, которые они освещали. Да и всей человеческой расы, играющей в своем глупом спектакле. За исключением того множества людей, которые никогда, ни разу в жизни не появлялись на телевидении, даже в массовке, когда камера охватывала толпу. На этих огромных просторах все еще жило земное прошлое, где деревенская жизнь, как всегда, тянулась своим чередом. Может, это была мудрость, которую передавали из поколения в поколение старухи и шаманы. Может, и так. Но поверить в это было трудно — стоило лишь взглянуть на то, что случилось, когда они стали строить города. Идиоты на экране, история вершится. «Кто-то скажет, что продление людской жизни должно по определению стать великим благом». Эти слова его рассмешили. «Ты что, не слышал о побочных эффектах, придурок?»

Однажды вечером он смотрел репортаж об удобрении Южного океана железными опилками, которые должны были подействовать как биоактивные добавки для фитопланктона, популяции которого без очевидных причин сокращались с поразительной скоростью. Опилки сбрасывали с самолетов — можно было подумать, что они пытались таким образом потушить пожар на какой-нибудь подводной лодке. Проект стоил десять миллиардов долларов в год и должен был длиться бесконечно…

«Энн это понравится, — пробормотал Фрэнк — Теперь они хотят терраформировать Землю».

Каждый раз, когда он что-то говорил, в его груди будто развязывался узел. Он осознал, что никто на него не смотрел, никто его не слушал. Никакой воображаемой публики перед ним не существовало; никто не следил за его жизнью, будто она была кинофильмом. Ни друзья, ни враги не знали и не узнают, чем он здесь занимался. Он мог делать, что хотел, — нормальность сейчас была ни к чему. Похоже, именно этого ему хотелось, именно к этому он инстинктивно стремился. Он мог выйти наружу и хоть весь вечер пинать камни со склона, плакать, писать какие-нибудь выражения на песке, во весь голос ругаться на луны, парящие в южном небе. Разговаривать сам с собой с набитым ртом, разговаривать с телевизором, родителями или потерянными друзьями, с президентом, Джоном, Майей. Надиктовывать длинные бессвязные записи в свой компьютер — что-нибудь из социобиологической истории мира, личный дневник, философский трактат, порнографический роман (при этом мог мастурбировать), анализ арабской культуры и ее истории. Всем этим он и занимался, а когда вместе со своим изыскательским прибором вернулся в караван, то чувствовал себя лучше — уже не столь обремененным, но спокойным. Более полым. «Живи так, будто ты уже мертв», — советовали японцы.

Но японцы были чужими. А живя с арабами, он стал острее чувствовать, какими чужими были и они. Да, они часть общества двадцать первого века, спору нет, они прекрасные ученые, технические специалисты, которые, как и все остальные, укутаны оболочкой технологий каждое мгновение своей жизни и заняты созданием и просмотром фильмов, составляющих их жизни. Но при этом они молились от трех до шести раз в день в сторону Земли, имевшей вид утренней либо вечерней звезды. И причиной того явного, огромного удовольствия, что им приносили их технологичные караваны, служило то, что караваны являлись внешним проявлением слабости современного мира перед стародавними целями.

— Задача человека состоит в том, чтобы выразить волю Бога в истории мира, — говорил Зейк. — Мы вольны менять мир так, чтобы он становился ближе к божьему замыслу. Мы всегда к этому стремились; ислам говорит, что пустыня не остается пустыней, гора не остается горой. Мир должен быть претворен в подобие божьего замысла — это и составляет всю историю ислама. Аль-Кахира бросает такой же вызов, что и всякий странный мир, только в более чистом виде.

Все это Зейк рассказывал, когда они сидели в маленьком внутреннем дворе его марсохода. Эти семейные марсоходы были преобразованы в личные убежища, в какие Фрэнка приглашали редко, а потом и вовсе перестали — все, кроме Зейка. С каждым его посещением Фрэнк удивлялся заново: изнутри марсоход представлял собой нечто неопределенное, имел много места, затемненные окна. Всего таких марсоходов стояло несколько штук в ряд, и между собой их соединяли пешеходные трубы. Войдя в дверь, он очутился в пространстве, наполненном солнечным светом, струящимся слоями, проникающими друг сквозь друга, освещающим кресла и ковры со сложными рисунками, плиточный пол, растения с зелеными листьями, чаши с фруктами, окно с видом на Марс, подкрашенное и заключенное в раму, словно фотография, пуфы, серебряные кофейники, компьютерные консоли с вставками из тика и красного дерева, воду, текущую в бассейнах и фонтанах. Маленький мир влаги, зелени и белизны, уютный и ограниченный. Осмотревшись, Фрэнк ощутимо почувствовал, что комнаты, подобные этой, существовали на протяжении столетий, что именно в таких жили в Пятой четверти еще в десятом веке или где-нибудь в Средней Азии в двенадцатом.

Приглашения Зейка часто приходились на вторую половину дня, когда группа мужчин собиралась в марсоходах попить кофе и поговорить. Фрэнк сидел на своем месте рядом с Зейком и, сосредоточившись, насколько мог, вслушивался в арабскую речь. Это был красивый язык, музыкальный и чрезвычайно метафорический, отчего вся современная техническая терминология перекликалась с образами пустынь благодаря коренным значениям этих новых слов, которые, подобно большинству абстрактных понятий, имели конкретное физическое происхождение. Арабский, как и греческий, в древности был языком науки, и поэтому в нем обнаружилось неожиданно много слов общего происхождения с английским, а также придало органичности и компактности его лексике.

Разговоры били ключом, но направляли их Зейк и другие старейшины, с которыми молодые считались совершенно невообразимым для Фрэнка образом. Не раз разговоры перетекали в уроки о жизни бедуинов, что позволяло ему кивать или задавать вопросы, изредка вставляя комментарии или критические замечания.

— Когда в вашем обществе есть сильная консервативная жилка, — сказал однажды Зейк, — которая четко отделена от жилки прогрессивной, тогда у вас происходят худшие из гражданских войн. Как, например, конфликт в Колумбии, который они прозвали «Ла Виоленсия». Гражданская война, которая привела к полному развалу государства, к хаосу, который никому не удалось ни понять, ни обуздать.

— Или как в Бейруте, — невинно вставил Фрэнк.

— Нет-нет, — улыбнулся Зейк. — В Бейруте все получилось гораздо сложнее. Там была не только гражданская, но и ряд внешних войн, повлиявших на нее. И здесь ни при чем социальные или религиозные консерваторы, отвергающие нормальное развитие культуры, как в Колумбии или Испанской гражданской войне.

— Говоришь, как настоящий сторонник прогресса.

Все кахирские маджари прогрессивны по определению — иначе нас бы здесь не было. Ислам избежал гражданской войны, сохранив целостность, но наша культура достаточно сбалансирована, тогда как иные арабы по-прежнему следуют религии чересчур непреклонно. Это заметно хотя бы по большинству консервативных элементов, которые можно встретить на Земле. У нас никогда не случится гражданской войны, потому что нас объединяет наша вера.

Фрэнк лишь одним выражением лица напомнил о существовании шиитов — одних из многих зачинщиков «гражданских войн» в исламе. Зейк прочитал его выражение, но не обращая внимания, продолжил:

— Мы все движемся по пути истории — одним широким караваном. Тебе может показаться, что мы, на Аль-Кахире, похожи на обычных изыскателей, путешествующих на марсоходах. И знаешь, для нас это большая честь быть одними из них.

— И… — Фрэнк хорошенько задумался, пытаясь сформулировать вопрос, но от неопытности в арабском он лишь сбил темп разговора. — В этом и есть суть социального прогресса в исламе?

— Ну конечно! — утвердительно воскликнули, закивав, сразу несколько собеседников.

— А тебе так не кажется? — спросил Зейк.

— Ну… — Фрэнк ушел от ответа. Арабы до сих пор не установили демократию. У них была иерархическая культура, в которой наградой служили слава и свобода, а для многих из тех, кто по этой иерархии находился внизу, достичь славы и свободы можно было лишь поклонением. Что укрепляло систему и не тормозило развитие. Но что ему сейчас ответить?

— Разгром Бейрута стал несчастьем для прогрессивной арабской культуры, — произнес другой бедуин. — Это был город, куда съезжались интеллигенты, творческие люди и радикалы, когда их притесняли правительства. Все национальные правительства ненавидели панарабские идеалы, но дело в том, что мы говорим на одном языке в нескольких странах, а язык — мощное средство единения культур. Вместе с исламом он делает нас одним целым вопреки всем государственным границам. Бейрут всегда был местом, подтверждавшим эту особенность, и, когда израильтяне его разрушили, подтвердить это стало сложнее. Разрушение было рассчитано на то, чтобы расколоть нас, и им это удалось. Поэтому здесь мы начали все сначала.

Это и был их социальный прогресс.

Слоистое отложение меди, которое они сгребали, иссякало, и наступало время очередной рала, передвижения хеджра на следующее место. Проведя в пути два дня, они прибыли к другому отложению, которое обнаружил сам Фрэнк. И он выдвинулся в следующую изыскательскую экспедицию.

Несколько дней он сидел в водительском сиденье, ходил по кабине, смотрел, как в окне меняются пейзажи. Они находились в районе туллея, или мелких гребней, параллельных друг другу и тянущихся по наклонной вниз. Он больше не включал телевизор — ему и так хватало, о чем поразмыслить.

«Арабы не верят в первородный грех, — написал он у себя в компьютере. — Они верят, что человек невинен, а смерть — естественна. Что нам не нужен спаситель. Что нет ни рая, ни ада, а лишь награда или кара, которая принимает форму самой жизни и образа, которым она будет прожита. В этом смысле их убеждения можно рассматривать как гуманистическую поправку к иудаизму и христианству. Хотя, с другой стороны, они всегда отказывались от ответственности за свою судьбу. Она всегда была в руках Аллаха.

Я не понимаю этого противоречия. Но теперь они здесь. И маджари всегда были особой частью арабской культуры, зачастую даже ее передовым звеном. В двадцатом веке арабская поэзия возродилась благодаря поэтам, жившим в Нью-Йорке и в Латинской Америке. Возможно, так случится и здесь. Удивительно, как много общего в их мировоззрении оказалось с тем, во что верил Бун, — это у меня вообще не укладывается в голове. Лишь немногие утруждают себя тем, чтобы узнать, как мыслят другие».

Он обнаружил вкрапленную медную руду, необычайно плотную и с высоким содержанием серебра. Это было совсем неплохо. На Земле запасы меди и серебра были весьма скудны, последнее обильно применялось во многих промышленных областях и быстро иссякало. А здесь его было много, оно лежало прямо на поверхности, сосредоточенное в больших количествах, — конечно, не так, как в Сильвер-Маунтин или в массиве Элизий, но арабов это не заботило. Они планировали его собрать, а потом двинуться дальше.

Он уехал в одиночку. Шли дни, и тени меняли свое положение. Ветры проносились по склону снизу вверх, сверху вниз, снизу вверх. Собирались облака, поднимались бури, иногда на небе сияли ореолы и паргелии, а пыль искрились вихрями, будто слюда в розовом свете. Иногда он видел, как шаттлы выполняют аэродинамическое торможение, словно горящие метеоры, проносящиеся поперек неба. Однажды ясным утром он увидел гору Элизий, вздымающуюся над горизонтом, как черный гималайский пик; возвышаясь на тысячу километров, она была искажена инверсионным слоем атмосферы. Он больше не включал компьютер, равно как и телевизор. Теперь для него существовал лишь окружающий мир и он сам. Ветры подхватывали песок и со всех сторон швыряли в его марсоход. Хала, пустынная земля.

Но затем его стали мучить сны, — сны-воспоминания, яркие, живые и такие точные, будто он заново переживал свое прошлое, пока спал. Однажды ночью ему явились события того дня, когда он точно узнал, что возглавит американскую половину первой колонии на Марсе. Он ехал из Вашингтона в долину Шенандоа и испытывал странные чувства. Долго он бродил по огромному восточному твердолиственному лесу. Вышел к известняковым пещерам Дурей, слывшим местной достопримечательностью, и по наитию взял экскурсию. Каждый сталактит и сталагмит подсвечивался жуткими разноцветными огоньками. К некоторым крепились деревянные колотушки, и органист мог играть на них, как на колокольчиках. Было видно, что пещера хорошо темперирована! Ему пришлось отойти, чтобы его со всех сторон обступила тьма, и прикусить рукав, чтобы остальные туристы не услышали его смеха.

Затем он припарковался так, чтобы ему открывался живописный вид, и ушел пешком в лес, где уселся между корнями большого дерева. Вокруг никого не было, стояла теплая осенняя ночь, земля казалось черной и шершавой. Цикады кружили, издавая свой внеземной гул, сверчки стрекотали свои последние скорбные песни, чувствуя приближение мороза, который их убьет. И все показалось ему таким странным… разве он в самом деле был готов насовсем покинуть этот мир? Сидя на этой земле, он желал сбросить скорлупу и возродиться кем-то другим, лучшим, более могущественным, благородным, долгоживущим — кем-то вроде дерева. Но, конечно, ничего этого не произошло; он лежал на земле, уже отрезанный от нее. Уже ставший марсианином.

И он проснулся, а потом целый день его не покидала тревога.

А потом еще хуже — ему приснился Джон. Ему снилась ночь, когда он был в Вашингтоне и смотрел на Джона по телевизору, смотрел, как тот делает первые шаги по Марсу и за ним, отставая ненамного, следуют еще трое. Фрэнк проводил официальное торжественное мероприятия в НАСА и бродил по улицам, теплой вашингтонской ночью в лето 2020-го. Первая высадка Джона входила в план — он отдал ему это право, словно пожертвовав ферзя, потому что первый экипаж должен был получить такую дозу радиации, что после возвращения больше никуда не смог бы полететь. Но они проложили бы дорогу для нового перелета — на этот раз колонистов, которые останутся на Марсе насовсем. Это была настоящая игра, и ее Фрэнк и собирался вести.

И все же в ту историческую ночь он пребывал в подавленном настроении. Он вернулся в свою квартиру в районе Дюпон-сёркл, избавился от следящего за ним агента ФБР и проскользнул в темный бар, где стал смотреть телевизор из-за барной стойки, попивая бурбон, прямо как его отец, а из телевизора исходил марсианский свет, раскрашивая темную комнату красным. И пока он пил и слушал бессвязную речь Джона, его настроение ухудшалось все сильнее и сильнее. Сосредоточиться на своем плане ему было тяжело. Он напивался. В баре было шумно, толпа ни на что не обращала внимание; пусть высадка Джона и не осталась совсем незамеченной. Но здесь передача с Марса — лишь одно из доступных развлечений наравне с игрой «Буллете», на которую то и дело переключал один из барменов. Затем щелчок — и снова возникла картинка с равнины Хриса. Мужчина, сидевший рядом, выругался.

— На Марсе играть в баскетбол будет чертовски интересно, — заметил Фрэнк с флоридским акцентом, от которого избавился много лет назад.

— Надо будет бросать мяч повыше, чтобы не поразбивать друг другу головы.

— Конечно, но ты подумай, как там можно прыгать. Хоть двадцатифутовые данки можно делать без проблем.

— И что, даже белые смогут прыгать так высоко? Скажешь тоже! Ты бы оставил баскетбол в покое, а то там появятся такие же проблемы, что и здесь.

Фрэнк рассмеялся. На улице было жарко, стояла душная вашингтонская ночь, и он плелся домой в дурном настроении, которое с каждым шагом становилось все мрачнее. А проходя мимо одного из дюпонских нищих, достал десятидолларовую купюру и швырнул ее в мужчину, и, когда тот поймал ее, Фрэнк пихнул его и крикнул:

— Пошел! Найди работу!

Но затем показались люди, выходившие из метро, и он, взволнованный и разъяренный, поспешил прочь. Нищие просто валялись в проходах. Сегодня люди высадились на Марс, а на улицах столицы находились нищие, и все юристы каждый день проходили мимо, а все их разговоры о свободе и справедливости были не более чем прикрытием их алчности.

— На Марсе мы сделаем по-другому, — сердито проговорил Фрэнк и внезапно захотел оказаться там сейчас же, минуя годы тщательных подготовок, ожиданий, выступлений.

— Найди чертову работу! — крикнул он другому бездомному.

Затем подошел к своему дому, где в вестибюле скучали охранники — люди, тратившие свои жизни, не занимаясь ничем. Когда он поднялся наверх, его руки тряслись так крупно, что поначалу не удавалось открыть дверь, а оказавшись наконец внутри, он замер, придя в ужас при виде своей уютной чиновничьей мебели и остальных декораций, призванных лишь производить впечатление на редких посетителей — по сути, только сотрудников НАСА и ФБР. Ничего для него самого. Ничего. Ничего, кроме того, что требовалось для плана.

И затем он проснулся, один, в марсоходе, бороздящем Большой Уступ.

Наконец он вернулся из своей кошмарной сновидческой экспедиции. Снова оказавшись в караване, он обнаружил, что ему было тяжело общаться. Зейк пригласил его на кофе, и, чтобы расслабиться в мужской компании, он проглотил таблетку успокоительного на основе опиума. Он уселся на свое место в марсоходе Зейка и подождал, пока хозяин раздаст чашечки кофе размером с головку чеснока. Справа от Джона сидел Унси аль-Хал и подробно рассказывал об исламском видении истории и о его формировании во время джахилии, или в доисламский период. Аль-Хал никогда не проявлял дружелюбия, и, когда Фрэнк попытался передать ему чашку кофе, как то предусматривала традиционная вежливость, аль-Хал резко настоял, что эта честь принадлежала Фрэнку, что аль-Хал не мог на нее претендовать. Это было типичное оскорбление. Очередное проявление иерархии — нельзя было оказывать любезности тому, кто стоял выше в системе, любезности передавались лишь сверху вниз. Альфа-самцы, очередность приема пищи — с таким же успехом они могли оказаться в саванне (или в Вашингтоне), где снова, как приматы, стремились бы доминировать над другими.

Фрэнк заскрежетал зубами, и, когда аль-Хал продолжил разглагольствовать, сказал:

— А что там насчет ваших женщин?

Это всех ошарашило, а аль-Хал пожал плечами:

— В исламе мужчины и женщины исполняют разные роли. Так же, как и на Западе. Это обосновано биологически.

Фрэнк потряс головой и ощутил, как она загудела от таблеток, словно от черного груза прошлого. Давление на слой отвращения, находившийся в глубине его сознания, возросло, и что-то заставило этот слой подняться наружу — вдруг ему все стало все равно, он больше не мог притворяться, как прежде. Ему надоела вся эта фальшь, вязкое горючее, на котором работало это приличное общество, скрежеща своей мерзкой дорогой.

— Да, — согласился он, — но это же рабство, разве нет?

Окружавшие его мужчины застыли на месте, пораженные услышанным словом.

Разве нет? — повторил он, беспомощно ощущая, как слова фонтаном вылетают из его рта. — Ваши жены и дочери бесправны, значит, это рабство. Вы можете хорошо с ними обходиться, но они могут оставаться рабами с особой, сокровенной властью над своими хозяевами, но отношения хозяина и раба здесь всегда запутываются. Значит, все эти отношения спутаны и натянуты так, что вот-вот порвутся.

Зейк поморщил нос.

— Уверяю тебя, в жизни у нас все не так. Послушай хотя бы нашу поэзию.

— А ваши женщины тоже уверят меня в этом?

— Да, — сказал Зейк с предельной убедительностью.

— Может, и так. Но все самые успешные ваши женщины во все времена были скромными и почтительными, неуклонно следовали системе. Они помогали своим мужьям и сыновьям жить в этой системе. То есть, чтобы добиться успеха, им приходилось укреплять систему, в которой они угнетались. То есть вредить сами себе. И этот круг повторяется, поколение за поколением. Поддерживаемый и хозяевами, и рабами.

— Использование слово рабы… — медленно проговорил аль-Хал и сделал паузу, — оно оскорбительно, поскольку подразумевает оценочное суждение. Суждение культуры, которой ты толком не понимаешь.

— Действительно. Я лишь говорю, как это выглядит со стороны. Ведь это может представлять интерес для прогрессивных мусульман. Разве не божий замысел вы стремитесь воплотить в истории мира? Если почитать законы, посмотреть, как они действуют в жизни, мне все это кажется какой-то формой рабства. А мы, знаете ли, сражались в войнах, чтобы покончить с ним. И исключили ЮАР из международного сообщества за то, что они приняли законы, не дающие черным права жить так же хорошо, как белым. Но вы делаете это постоянно. Если бы где-нибудь в мире с мужчинами обходились так же, как вы с женщинами, ООН изолировала бы такую страну. Но, поскольку речь идет о женщинах, мужчины, имеющие власть, отводят от них взгляд. Они говорят, это вопрос культуры, религии, в него не нужно вмешиваться. И что его не нужно называть рабством, потому что это преувеличение.

— Или даже не преувеличение, а искажение, — заметил Зейк.

— Нет, преувеличение. Западные женщины во многом сами выбирают, что им делать, как жить. У вас же иначе. Но ни один человек не может быть чьей-то собственностью, люди этого не выносят, стараются освободиться и отомстить. Такова людская природа. А в данном случае речь идет о ваших матерях, женах, сестрах, дочерях.

Теперь мужчины свирепо смотрели на него, по-прежнему больше потрясенные, чем оскорбленные, но Фрэнк глядел в свою чашку кофе и, не обращая ни на что внимания, продолжил:

— Вы должны освободить своих женщин.

— Как ты вообще можешь такое предлагать? — сказал Зейк, вопросительно глядя на него.

— Измените свои законы! Учите их в тех же школах, где учите сыновей. Дайте им такие же права, что имеет любой мусульманин в любой стране. Вспомните, в ваших законах есть много такого, чего нет в Коране, но что добавили уже после Мухаммеда.

— Это сделали святые, — сердито возразил аль-Хал.

— Конечно. Но мы сами выбираем, как наши религиозные убеждения влияют на нашу жизнь. Это истинно для всех культур. И мы можем выбирать новые пути. Вы должны освободить своих женщин.

— Я не люблю, когда мне читает проповеди кто-то, кроме муллы, — процедил аль-Хал, сжав рот в тонкую линию, еле заметную из-под усов. — Предоставим читать наставления праведникам.

Зейк радостно улыбнулся.

— Так говорил Селим аль-Хаиль, — заметил он.

Воцарилась глубокая, напряженная тишина.

Фрэнк сощурился. Многие мужчины улыбались, с признательностью глядя на Зейка. И тут до Фрэнка дошло, что они знали обо всем, что случилось в Никосии. Ну конечно! Селим умер в ту же ночь, через несколько часов после убийства, отравленный каким-то странным сочетанием микробов. Но они все равно все знали.

И тем не менее приняли его, пригласили в свои дома, туда, где проживали свои жизни в стороне от остальных. И пытались научить его тому, во что сами верили.

— Пожалуй, нам стоит сделать их такими же свободными, как русские женщины, — усмехнулся Зейк, выведя Фрэнка из размышлений. — Доведенные до сумасшествия от переутомления, так про них говорят? Говорят, что они равны, но на самом деле нет.

Юсуф Хави, пылкий молодой парень, покосился на Фрэнка и загоготал:

— Суки они, вот что я вам скажу! Но не больше и не меньше, чем любые другие женщины! Разве неправда, что дома власть имеет тот, кто сильнее? Вот в моем марсоходе раб — это я! Я каждый день преклоняюсь перед своей Азизой!

В ответ раздался взрыв хохота. Зейк собирал у них чашки и снова наполнял их кофе. Мужчины замяли разговор как могли, забыв о грубом оскорблении, нанесенном им Фрэнком, либо потому, что оно было так далеко за пределами дозволенного, что могло следовать лишь из неведения, либо же потому, что они признавали опеку Зейка над ним. Но лишь половина присутствующих могла теперь смотреть Фрэнку в лицо.

Он успокоился и теперь только слушал их, до глубины души обозлившись на самого себя. Говорить то, что думаешь, нельзя было никогда, если это хоть сколько-нибудь противоречило политической цели говорящего, а такие противоречия обычно имелись во все времена. Лучше скрывать истинное содержание своих заявлений — на этом основана дипломатия. Но он сейчас забыл об этом.

Расстроенный, он вновь отправился в экспедицию. Сны являлись ему уже не так часто. А вернувшись, перестал принимать успокоительное. Он тихо сидел в кофейных кругах или рассказывал о минералах, подземных водах и удобстве новых, усовершенствованных изыскательских марсоходов. Мужчины держались с ним осторожно и позволяли участвовать в своих разговорах лишь из уважения к Зейку, который не подавал никаких знаков — кроме того случая, когда недвусмысленно напомнил Фрэнку об одной из сторон его нынешнего положения.

Однажды ночью Зейк пригласил его на закрытый ужин с ним и его женой Назик. Та была облачена в длинное белое платье в традиционном бедуинском стиле с голубым поясом и непокрытой головой. Ее густые темные волосы были убраны назад плоским гребнем и свободно свисали к плечам. Фрэнк достаточно много читал об их традициях, чтобы знать, что все это было неправильно: женщины бедуинов Авлад Али носили черные платья и красные пояса, подчеркивавшие их непристойность, сексуальность и нравственную ущербность, покрывали головы и скрывали лица вуалью, придерживаясь некоего иерархического кодекса скромности. И все это должно было обозначать власть мужчин, так что одежда Назик вызвала бы шок у ее матери и бабушек, пусть даже она, как сейчас, ходила в них перед чужаком, которому не было до этого дела. Но если он знал достаточно, чтобы это понять, значит, это был знак.

В какой-то момент они все смеялись, и Назик встала, когда Зейк попросил принести десерт, и, не переставая смеяться, ответила ему:

— Да, хозяин.

Зейк, бросив на нее сердитый взгляд, сказал: «Иди, рабыня» — и ударил ее сплеча, а она укусила его за руку. Увидев, что Фрэнк залился краской, они рассмеялись, и он понял, что они разыграли его. Затем они нарушили еще одно бедуинское табу, касающееся демонстрации супружеской ласки посторонним. Назик подошла к Фрэнку и коснулась кончиками пальцев его плеча.

— Мы просто шутим над тобой, — сказала она. — Мы, женщины, слышали о том, что ты сказал мужчинам, и любим тебя за это. У тебя могло бы быть столько же жен, сколько у турецкого султана. Потому что в том, что ты сказал, есть правда, много правды. — Она с серьезным видом кивнула и указала пальцем на Зейка, который так же, сбросив ухмылку, серьезно смотрел на него. Назик продолжила: — Но многое зависит от самих людей, согласен? Мужчины нашего каравана — хорошие мужчины, разумные. А женщины даже разумнее, и мы отняли у них всю власть. — Зейк резко поднял брови, а Назик рассмеялась. — Ну ладно, на самом деле только свою половину. Серьезно.

— Но где вы все в таком случае? — спросил Фрэнк. — Я имею в виду, где женщины каравана проводят целые дни? Чем вы занимаетесь?

— Мы работаем, — просто ответила Назик. — Осмотрись и увидишь нас.

— Вы прямо все-все делаете?

— О да. Хотя, может, ты и не сможешь увидеть многое. Есть, например, обычаи, традиции. Мы, как отшельницы, живем в уединении, у нас есть свой собственный мир — может, это и не очень хорошо. Мы, бедуины, склонны собираться общими группами мужчин и женщин. У нас есть свои традиции, видишь ли, и они продолжают соблюдаться. Но многое и меняется, причем быстро. Это новый этап мусульманского уклада. Мы творим… — Она задумалась, пытаясь подобрать слово.

— Утопию, — подсказал Зейк. — Мусульманскую утопию.

Она сомнительно покачала пальцем.

— Историю, — сказала она. — Хадж к утопии.

Зейк с довольным видом рассмеялся.

— Но хадж — это предназначение, — возразил он. — Этому учат все муллы. Так что, мы уже его достигли?

Они с женой улыбнулись друг другу, многозначительно, обмениваясь информацией, — улыбкой, которую на один миг разделили и с Фрэнком. А затем их беседа продолжилась в другом направлении.

В практическом смысле Аль-Кахира был ожившей панарабской мечтой, так как все арабские страны выделили для маджари и деньги, и людей. Арабские народы на Марсе полностью смешивались, но в караванах все же существовало некоторое разделение. И тем не менее они смешивались — независимо от того, из какой страны происходили: богатой нефтью или бедной. Здесь, среди чужеземцев, все они были родственниками. Сирийцы и иракцы, египтяне и саудиты, жители стран Арабского залива и палестинцы, ливийцы и бедуины. Здесь все были родственниками.

Фрэнк уже чувствовал себя лучше. Он снова стал хорошо спать, каждый день освежаясь за период временного сброса, маленького зазора в циркодианном ритме, дававшего отдых всему телу. Жизнь в караване протекала в каком-то своем темпе, будто каждый миг растягивался, и ему постоянно казалось, что у него оставалось лишнее время и что спешить не было причин.

А времена года тем временем шли одно за другим. Солнце каждую ночь садилось почти в одном и том же месте, смещаясь крайне медленно. Теперь они полностью перешли на марсианский календарь и отмечали Новый год только при L_S = 0°, когда начиналась северная весна. Сейчас наступал 16-й марсианский год.

Одно время года сменялось другим, каждое длилось по шесть месяцев, только теперь они проходили без старого ощущения своей смертности — они словно жили вечно, в бесконечном круговороте работы и отдыха, в непрерывном цикле молитв на далекую Мекку, в непрекращающихся странствиях. В вечном холоде. Проснувшись однажды утром, они увидели, что ночью выпал снег и все вокруг стало ярко-белым. Снег состоял в основном из водного льда. В тот день весь караван сходил с ума: все до единого, и мужчины, и женщины высыпали в прогулочниках наружу, обезумевшие от представшего зрелища, топтались, лепили снежки, которые оказывались рыхлыми и распадались, и даже пытались лепить снеговиков, которые также не держали форму. Снег был слишком холодным.

Зейк не мог унять смех, глядя на эти попытки.

— Вот это альбедо! — восклицал он. — Удивительно, как все, что бы Сакс ни сделал, играет против него. Реакции стремятся к гомеостазу, не заметил? Интересно, может, Саксу стоило сначала сделать какие-нибудь холодные штуки, чтобы вся атмосфера примерзла к поверхности? Какой толщины она стала бы — сантиметр? А потом бы выставить уборочные машины от полюса до полюса и пустить их по всем широтам, чтобы перерабатывали диоксид углерода в подходящий воздух и удобрения. А, как тебе такое?

Фрэнк покачал головой.

— Наверняка Сакс думал об этом, но предпочел так не делать по какой-то неизвестной нам причине.

— Несомненно.

Снег испарился, опять осталась лишь красная земля, они двинулись дальше. Изредка проезжали ядерные реакторы, будто замки, возвышавшиеся на вершине уступа, — не только «Риковеры», но и гигантские бридеры «Вестингхаус», с морозным пушком, напоминавшим грозовые тучи. По «Мангалавиду» показывали передачи о возможной растопке Великой Северной равнины.

Миновали каньон за каньоном. Они знали местность так, как не знала даже Энн: ее каждая часть Марса интересовала в равной степени, у нее не могло быть специальных знаний, относящихся лишь к одному региону, — а они читали свой путь, будто рассказ, следуя по подсказкам среди красных скал, чтобы находить участки черноватых сульфидов или хрупкие залежи ртути. Они не столько изучали эту землю, сколько любили ее — и желали кое-что от нее получить. Энн, напротив, не хотела от нее ничего, кроме ответов на вопросы. Желания бывали такими разными.

Проходили дни, а с ними и времена года. Когда они встречали другие арабские караваны, то отмечали это целыми ночами, с музыкой и танцами, кофе, кальянами и беседами, накрывая шатрами восьмиугольники подключенных марсоходов. Музыку они никогда не записывали, но исполняли с большим мастерством на флейтах и электрогитарах и пели четвертьтонами и завываниями, казавшимися Фрэнку странными, — долгое время он даже не мог понять, умели ли они петь или нет. Трапезничали по несколько часов, а потом болтали до рассвета и, наконец, выходили смотреть, как разгорается заря.

Но когда они встречались с группами других национальностей, то, естественно, держали себя более замкнуто. Однажды они проезжали новую горнодобывающую станцию «Амекс», населенную преимущественно американцами. Она находилась в борозде Тантал близ патеры Альба, где возвышалась на одном из редких пластов мафической породы, богатой платиноидами. Сам по себе рудник располагался на продолговатом плоском дне узкой расщелины, но в ней работали в основном машины, а группа жила в роскошном шатре на краю, откуда открывался вид на расщелину. Арабы встали в круг возле их шатра, нанесли им короткий осторожный визит и ушли ночевать обратно в свои насекомоподобные марсоходы. Американцы даже не могли о них ничего узнать.

Но Фрэнк той ночью вернулся в американский шатер в одиночку. Там жили ребята из Флориды, и их голоса пробудили в нем воспоминания; Фрэнк не обращал внимания на мелкие душевные взрывы и сыпал вопросами, вглядываясь в лица негров, латиноамериканцев, южан, которые отвечали ему. Он понял, что группа старалась воссоздать общество ранней формы, прямо как арабы, — они работали на пробуренной наугад скважине, перенося тяжелые условия и подолгу ожидая крупных получек, приберегая все, чтобы потом вернуться в цивилизацию. Это стоило того, даже если Марс был невыносим, — а он таким и был. «Я имею в виду, даже на льду можно выйти и прогуляться, но здесь — хрен вам».

Им было безразлично, кем был Фрэнк Он сидел в их кругу, когда они рассказывали друг другу истории, которые поражали его, несмотря на то что казались очень знакомыми.

— Нас было двадцать два человека, мы проводили изыскания с маленьким мобильным жилищем, где не было делений на комнаты, и однажды ночью мы устроили вечеринку, разделись догола, и все бабы образовали круг, головами посередине, а парни обхаживали их по кругу. Парней было двенадцать, а девчонок — десять, поэтому два парня не участвовали и подгоняли всех, чтобы круг двигался поскорее, и мы прошли весь круг за временной сброс. Мы хотели кончить одновременно, вместе с концом сброса, и получилось довольно точно. Когда сразу несколько пар приступали к делу, это становилось похожим на водоворот, который сразу затягивал всех остальных. Было так классно!

А потом, когда иссяк смех и стихли крики неверия:

— Мы убивали и замораживали свиней в Ацидалии, и это было как пустить стрелу им в головы, поэтому мы подумали, почему бы не убить и заморозить их всех одновременно и посмотреть, что будет. И вот мы их собрали и начали делать ставки, какая свинка продержится дольше. Затем открыли внешний шлюз, а те свиньи выскочили наружу и бац! — все попадали не дальше чем в полсотне ярдов от двери, только одна мелкая свинюка прошла почти двести и замерзла, стоя на ногах! Благодаря ей я выиграл тысячу долларов.

Фрэнк смеялся над их байками. Он снова оказался в Америке. Он спрашивал их, чем еще они занимались на Марсе. Одни строили ядерные реакторы на вершине горы Павлина, куда должен был примыкать космический лифт. Другие работали на водопроводе, что тянулся по восточному краю купола Фарсида из Лабиринта Ночи к горе Павлина. «Праксис», основной транснациональный синдикат, занимавшийся строительством лифта, имел множество интересов в районе его нижнего конца, как они его называли.

Я работал на «Вестингхаусе» на вершине водоносного слоя Комптон под Лабиринтом, где воды предположительно было, как в Средиземном море, и реактор работал на то, чтобы давать энергию для кучки увлажнителей. Двести чертовых мегаватт — и это были такие же увлажнители, как те, что стояли у меня в комнате, когда я был маленьким, только этим требовалось по пятьдесят киловатт каждому! Гигантские рокуэллские чудовища с одномолекулярными испарителями и турбореактивными двигателями, выпускающие туман тысячеметровыми кусками. Невероятно, мать их! Каждый день они добавляли в воздух миллион литров «аш» и «о»!

Третьи строили новый шатровый городок в канале Эхо, прямо под Оверлуком.

— Они пробили там водоносный слой и устроили по всему городу фонтаны, фонтанирующие статуи, водопады, каналы, ставки, бассейны — все что хочешь, такая себе маленькая Венеция. И все это хорошо сохраняло тепло.

Разговор переместился в тренажерный зал, прекрасно оборудованный устройствами, предназначенными для того, чтобы их пользователи держались в форме, которая позволила бы им вернуться на Землю.

Почти все здесь придерживались жесткого графика занятий, каждый день тратя на них не менее трех часов.

— Если их бросить, можно совсем здесь застрять, правильно? И какой тогда будет толк от всей этой экономии?

— Так или иначе, это всегда будет представлять какую-то ценность, — сказал один из них. — Куда бы люди ни отправились, американский доллар останется с ними, верно?

Ты все напутал, засранец.

— Мы сами — живое тому доказательство.

Фрэнк сказал:

— А разве договор не воспрещает использование земных денег на Марсе?

— Да договор вообще курам на смех, — сказал другой, делавший верхнюю тягу.

— Мертв, как та свинка Бесси.

Они уставились на Фрэнка, им было по двадцать-тридцать лет — с представителями этого поколения он общался мало и не знал, как они росли, во что верили, из чего были «слеплены». Их узнаваемые акценты и черты лиц создавали впечатление, что эти люди близки Фрэнку, но это было обманчивое впечатление.

— Вы так думаете? — спросил он.

Некоторые из них знали о договоре больше других, хотя и им он казался каким-то историческим явлением. Но тот, который делал верхнюю тягу, словно ничего не замечал:

Мы находимся здесь на основании сделки, согласно которой договор недействителен. И это происходит повсюду. Бразилия, Грузия, страны Арабского залива, все, кто проголосовал против договора, пускают сюда транснационалов. Среди стран с «удобными Флагами» вообще идет конкурс на лучшее удобство! А УДМ вообще лежит на спине, раскинув ноги, и говорит: «Еще, еще!» Сюда прибывают тысячи людей, и большинство из них нанято транснационалами, у них правительственные визы и пятилетние контракты, включающие время на восстановление после прибытия на Землю и все такое.

— Тысячи, говоришь? — спросил Фрэнк.

— О да! Десятки тысяч.

Он не смотрел телевизор, как сейчас понял, уже… уже долгое время.

Мужчина, поднимавший штангу стоя, говорил между повторениями:

— Очень скоро пузырь лопнет… многим это не по нраву… не только старожилам вроде вас… всей этой куче новичков тоже… они исчезают толпами… целыми подразделениями… и даже целыми городами… Наткнулись мы на рудник в Сиртисе… совсем пустой… все полезное вывезли… все ободрали… даже двери шлюзов… кислородные резервуары… туалеты… то, что пришлось… тащить оттуда часами.

— Зачем они это сделали?

— Пускали корни! — воскликнул жимовик. — Примкнули к вашему товарищу Аркадию Богданову!

Лежа ровно на спине, он встретился взглядом с Фрэнком — высокий, широкоплечий негр с орлиным носом.

— Они прилетели сюда, компания старалась создать выгодное впечатление, — сказал он. — Тренажерки, хорошее питание, восстановительный период и все остальное, но на деле они просто говорят тебе, что ты можешь делать и что не можешь. Здесь все по расписанию — когда просыпаешься, когда ешь, когда срешь, — как будто Морфлот объединился с медкорпусом, понимаете? А потом приходит ваш дружбан Аркадий и говорит нам: «Эй, американцы, ребята, вы должны быть свободными, Марс — это новый рубеж, и вы, наверное, знаете, что кое-кто из нас рассматривает его как раз в этом ключе, у нас нет этого оборудования, но мы свободные люди и сами пишем себе правила жизни в своем новом мире!» Вот так вот!

Комната взорвалась смехом, а потом все умолкли, чтобы услышать продолжение:

И это срабатывает! Народ прибывает сюда и видит, что им, как машинам, приходится вкалывать по расписанию, видит, что не может находиться в нормальной форме, если не всасывать все время воздух из трубки, да и то, подозреваю, это невозможно, так что они нам наврали. А значит, вся эта оплата ничего не стоит, мы для них — просто машины и, возможно, застряли здесь навсегда. Мы рабы! Чертовы рабы! И поверьте мне, это многих здесь бесит. Они готовы дать отпор, скажу я вам. И эти ребята как раз исчезают. Прежде чем что-то случится, их должно стать больше, гораздо больше.

Фрэнк пристально смотрел на говорящего.

— А ты почему не исчез?

Тот отрывисто рассмеялся и снова продолжил тягать гири.

— Охрана, — сказал кто-то из тренажера «Наутилус».

Жим-стоя согласился.

— Охрана — это досадно, но нужно еще, чтобы было куда идти. Как только Аркадий укажет путь — уйдем!

— Однажды, — сказал жимовик, — я видел по телику, как он говорил, что цветные парни лучше приспособлены к марсианским условиям, чем белые. Мы лучше переносим ультрафиолетовое излучение.

— Да! Да! — все рассмеялись, и скептически, и радостно одновременно.

— Да, это чушь собачья, но какого черта? — продолжил жимовик. — Почему бы нет? Почему? Пусть это будет наш мир. Пусть это будет Новая Африка. Пусть ни один босс не сможет отнять его у нас.

Он рассмеялся снова, будто все, что он говорил, было таким смешным. Или просто уморительной правдой, такой приятной, что даже произносить ее вслух нельзя было, не заливаясь смехом.

Поздно той же ночью Фрэнк вернулся к арабским марсоходам и продолжил путь с ними, но ощущения его уже были другими. Его затягивало в прошлое, и длинные дни, проведенные в разведке, лишь вызывали у него зуд. Он смотрел телевизор, кому-то звонил. Пост секретаря он так и не оставлял — в его отсутствие делами ведомства руководил его заместитель Слусинский, а ему было достаточно поддерживать их по телефону, чтобы те его прикрывали, сообщая в Вашингтон, что он на работе, затем — что он занят серьезным исследованием, затем — что ушел в рабочий отпуск, ведь ему как члену первой сотни необходимо было где-то странствовать. Долго это продолжаться не могло, но, когда Фрэнк позвонил напрямую в Вашингтон, президент был этим доволен, а изможденный Слусинский в Берроузе выглядел по-настоящему счастливым. И вообще все министерство обрадовалось, узнав, что он собирался вернуться, — Фрэнк даже слегка этому удивился. Когда он покидал Берроуз, в презрении к договору и подавленный из-за Майи, он, как ему казалось, был отвратительным начальником. Но теперь, после того как они прикрывали его почти два года, они были рады его возвращению. Люди такие странные. Несомненно, дело в ауре первой сотни. Если, конечно, это имело значение.

Итак, Фрэнк, вернувшись из последней изыскательской экспедиции, вечером сидел в марсоходе Зейка, потягивая свой кофе, наблюдая, как беседовали Зейк, аль-Хал, Юсуф и остальные, а также Назик и Азиза, которые то входили, то выходили из помещения. Это были люди, которые восприняли его, люди, которые в некотором смысле его понимали. Согласно их законам, он сделал то, что было необходимо. Расслабился в потоке арабской речи, преисполненной многозначительности. «Лилии», «река», «лес», «веселье», «жасмин» — слова, которые могли означать механическую руку, трубу, осыпь, части роботов; а может, это просто лилии, река, лес, веселье, жасмин. Красивый, изумительный язык. Речь людей, принявших его в свой круг, давших ему отдых. Но людей, которых он должен покинуть.