Следующие три дня Бун ехал из Аргира, наслаждаясь видами и одиночеством и каждый день проводя по нескольку часов, роясь в данных о перемещениях людей, пытаясь найти их взаимосвязь со случаями саботажа. На четвертый день рано утром он достиг долин Маринер, начинавшихся примерно в 1 500 километрах севернее Аргира. Оказавшись на ретрансляторной дороге, соединявшей север и юг, он вскоре поднялся на южный край каньона Мелас и вышел, чтобы как следует осмотреться.

Он еще не бывал в этой части большой системы каньонов — до того, как построили Трансмаринерское шоссе, сюда было чрезвычайно трудно добраться. Это зрелище, несомненно, захватывало дух: между уровнем края и дна каньона Мелас было целых 3000 километров, и с его края открывался вид, как с борта планера. Противоположная стена каньона отсюда была еле видна: ее пик высился над горизонтом, а между двумя утесами лежал широкий простор Меласа, сердца всей системы Маринер. Он едва различал промежутки в далеких скалах, которые обозначали входы в другие каньоны — Ио на западе, Кандор на севере, Копрат на востоке.

Джон бродил по неровному краю более часа, много раз подолгу смотря в бинокли своего гермошлема через забрало, стараясь захватить как можно больше величайшего каньона Марса, приходя в восторг от красных пейзажей. Он бросал камни в пропасть, глядя, как они исчезают, говорил сам с собой, пел, подпрыгивал на мысках, будто исполняя какой-то неуклюжий танец. Затем, ощущая прилив сил, вернулся в марсоход и проехал немного вдоль обрыва, до того места, где начиналась скальная дорога.

Здесь Трансмаринерское шоссе превращалось в одиночную асфальтированную линию и спускалось по гребню огромного склона, тянувшегося от южного края ко дну каньона. Это странное образование, известное как отрог Женева, указывало на север почти перпендикулярно утесу, прямо на каньон Кандор. Отрог так идеально подходил для прокладки дороги, что казалось, будто его специально построили для этой цели.

Тем не менее, он был довольно крутым, и дорога на всем своем протяжении тянулась серпантином, чтобы сохранять уклон в пределах допустимого. Сверху все это хорошо видно, тысячи петель, уходящих змейками по гребню, словно желтая нить, прошившая пятнистый оранжевый ковер.

Бун ехал по этой чудо-дороге осторожно, поворачивая руль марсохода то вправо, то влево, снова и снова, раз за разом, пока ему не пришлось остановиться, чтобы дать рукам отдохнуть, а заодно посмотреть назад и вверх на южную стену, которую оставил за спиной. Она действительно выглядела крутой и была усеяна узором бороздок, оставленных ветрами. После этого он проехал еще полчаса, делая виражи то влево, то вправо, снова и снова, пока дорога, наконец, не потянулась вниз по вершине ровного гребня, доходящего до самого дна каньона. Внизу стояло несколько транспортных средств.

Как выяснилось, здесь находилась швейцарская команда, только что завершившая строительство дороги, и он заночевал с ними. В группе было человек восемьдесят — в основном молодых, женатых, говорящих на немецком и итальянском языках и, к счастью для него, на английском — причем с несколькими разными акцентами. С ними были дети, кошки и мобильная теплица, где росло полно трав и садовых овощей. Вскоре они уедут, как цыгане, караваном, состоящим преимущественно из землеройных машин. Они собирались двигаться к западному концу каньона, чтобы проложить дорогу через Лабиринт Ночи к восточной окраине Фарсиды. Затем планировалось строительство новых дорог — вероятно, на купол Фарсида между горами Арсия и Павлина и еще одна к северу от Эхо-Оверлука. Они еще не знали этого наверняка, и Буна удивило то, что им все равно — они собирались провести остатки своих жизней, строя дороги, и им было неважно, которая станет следующей. Действительно бродячие цыгане.

Они убедились, что каждый ребенок пожал Джону руку, а после ужина Бун произнес короткую речь, как всегда, бессвязную, об их новой жизни на Марсе.

— Когда я вижу вас, ребята, здесь, я становлюсь по-настоящему счастливым, потому что это часть новой модели жизни, у нас есть шанс создать здесь новое общество, все меняется на техническом уровне, и на социальном должно также меняться. Я не очень хорошо себе представляю, каким будет новое общество, не так просто такое представить, но я знаю, что оно будет, и думаю, вы и все другие небольшие группы, живущие на поверхности, уже постигают это на практике. И я, глядя на вас, могу уже догадываться, каким вы его создадите.

Это было правдой, хотя он просто ходил вокруг да около темы, играя на ассоциациях, выдергивая все, что застряло у него в мыслях. А они слушали, сияя глазами в свете ламп.

Позднее он уже сидел с некоторыми из них в кругу, освещенном единственной лампой, и они проговорили всю ночь. Юные швейцарцы расспрашивали его о первом полете, первых годах в Андерхилле — и то и другое казалось им чем-то мифическим, но он рассказывал, как все было на самом деле, и они смеялись. И сам спрашивал о Швейцарии, как она была устроена, что они о ней думали, почему очутились здесь. Молодая блондинка рассмеялась, когда он об этом спросил.

— Вы слышали о Бёйёгене? — спросила она, и он покачал головой. — Он — часть нашего Рождества. Санта-Клаус ходит по домам, в каждый дом по очереди, и у него есть помощник Бёйёген. Тот носит плащ с капюшоном и у него всегда с собой большой мешок. Санта-Клаус спрашивает родителей, как дети вели себя целый год, и родители показывают ему журнал, где у них все записано. И если дети вели себя хорошо, Санта-Клаус дарит им подарки. Но если родители говорят, что они вели себя плохо, Бёйёген бросает их в мешок и уносит прочь, навсегда.

— Ничего себе! — воскликнул Джон.

— Так рассказывают. Это Швейцария. И поэтому я здесь, на Марсе.

— Бёйёген принес тебя сюда?

Все, включая саму девушку, рассмеялись.

— Да. Я всегда была плохой девочкой, — затем она стала серьезной; — Зато здесь нет Бёйёгена.

Они спросили его, что он думает о споре по поводу терраформирования, и он, пожав плечами, обобщил, что мог, с позиций Энн и Сакса.

— Не думаю, что кто-то из них прав, — заметил парень по имени Юрген, один из их лидеров. Это был инженер, казавшийся чем-то средним между бургомистром и королем цыган, темноволосый, с острыми чертами лица и серьезным взглядом. — И те, и другие, конечно, говорят, что действуют в интересах природы. Они вынуждены это заявлять. Противники терраформирования говорят, что Марс — это уже природа. Но это не природа, поскольку он мертв. Это просто камень. Сторонники с этим согласны, и они же говорят, что создадут на Марсе природу своим терраформированием. Но это тоже не будет природой — только культурой. Садом или вроде того. Произведением искусства. То есть природы нет ни в том, ни в другом случае. На Марсе просто не может быть такого понятия, как природа.

— Любопытно! — ответил Джон. — Я расскажу это Энн, посмотрим, что она скажет. Но… — он задумался. — Как тогда ты все это называешь? Как называешь то, что пытаешься создать?

Юрген, пожав плечами, усмехнулся.

— Никак не называю. Просто Марс.

«Наверное, это оттого, что они швейцарцы», — подумал Джон. Он все чаще встречал их в своих путешествиях, и все они казались такими же. Делали свою работу и не особо задумывались о теории.

И неважно, что правильно, а что нет.

Позже, когда они распили еще несколько бутылок вина, он спросил их, не слышали ли они о Койоте. Они рассмеялись, и один сказал:

— Это тот, который приходил сюда до вас, да? — Они снова рассмеялись. — Это просто история, — объяснил тот же парень. — Как каналы или Большой человек. Или Санта-Клаус.

На следующий день, пересекая каньон Мелас, Джон желал, чтобы все на этой планете были швейцарцами — или хотя бы похожими на них. Или просто обладали некоторыми их качествами. Их любовь к своей стране выражалась в образе жизни — они были рациональными, беспристрастными, преуспевающими, умелыми. И жили бы так где угодно, потому что для них только такая жизнь имела значение — ни флаг, ни символы веры, ни какие-то слова, ни даже тот маленький клочок земли, что принадлежал им на Земле. Эти дорожники из Швейцарии уже стали марсианами, они привезли с собой только свои жизни, оставив весь багаж позади.

Вздохнув, он отобедал, пока его марсоход, минуя ретрансляторы, двигался на север. «Конечно, это было непросто, — продолжал он размышлять о швейцарцах. — Дорожники — кочующие швейцарцы, вроде цыган, они провели бóльшую часть жизни за пределами Швейцарии. Все они прошли отбор и были не такими, как остальные. Швейцарцы, оставшиеся дома, слишком зациклены на своей швейцарскости, вооруженные до зубов и все еще жаждущие работать на кого угодно, кто будет приносить им деньги, они по-прежнему не желают входить в ООН». Хотя по этой причине, с учетом того, что УДМ ООН теперь регулировало здешнее положение, они становились еще более интересными для Джона. Эта способность быть частью мира и в то же время держаться от него в стороне, использовать, но не подпускать к себе, быть незаметными, но иметь контроль; запасать оружие, но никогда не воевать — не это ли было одним из определений того, чего он хотел добиться на Марсе? Ему казалось, что здесь было что перенять, создавая какое-либо гипотетическое марсианское государство.

Он провел массу времени, размышляя над этим гипотетическим государством, словно был им одержим, и приходил в уныние из-за того, что не мог думать ни о чем, кроме этого смутного желания. Теперь же он ломал себе голову, размышляя о особенностях Швейцарии и о том, что она могла ему подсказать. Он попытался упорядочить свои мысли:

— Полин, покажи, пожалуйста, статью в энциклопедии о правительстве Швейцарии.

Марсоход миновал ретранслятор за ретранслятором, а он все читал статью, выведенную на экран. Он был разочарован, узнав, что в швейцарской политической системе не было ничего уникального. Исполнительной властью там наделен совет из семи человек, избираемых законодательным органом. И не было харизматичного президента, что Буну не очень нравилось. Парламент, помимо избрания федерального совета, похоже, мало чем занимался — зажатый между исполнительной властью и властью народа, он работал лишь на основании прямых инициатив и результатов референдумов. Кто бы мог подумать, что они переняли эту идею еще в девятнадцатом веке у Калифорнии! Кроме того, у них было федеральное устройство: кантоны со всем своим своеобразием, очевидно, обладали значительной независимостью, которая также ослабляла парламент. Но кантональная власть ограничивалась на протяжении поколений: федеральное правительство отбирало все больше и больше полномочий. Что же выходило в итоге?

— Полин, открой, пожалуйста, мой файл с конституцией.

Он добавил несколько заметок в файл, который создал совсем недавно: «Федеральный совет, прямые инициативы, слабый парламент, местная независимость (особенно в вопросах культуры)». В любом случае есть над чем подумать. Просто еще немного данных в гущу его мыслей. Когда он записывал их, это каким-то образом помогало.

Он продолжал путь, помня о спокойствии дорожных строителей, о том, как странно они совмещали в себе инженерное искусство и мистицизм. Теплота, с какой они приняли его, не была для Буна чем-то само собой разумеющимся — так случалось не всегда. Например, в арабских и израильских поселениях его принимали довольно сухо, вероятно, из-за его антирелигиозной позиции и того, что на это их настраивал Фрэнк. Встретив однажды арабский караван, Джо пришел в изумление, узнав, что здесь верили в то, что он запретил строить мечеть на Фобосе, а когда он заявил, что никогда даже не слышал о таких планах, арабы лишь таращились на него. Он был совершенно уверен, что это были происки Фрэнка, — через Джанет и других до него дошли сведения, что тот частенько таким образом чернил его имя. Значит, действительно существовали группы, относившиеся к нему с прохладцей, — арабы, израильтяне, команды ядерного реактора, кое-кто из международных руководителей… группы, имевшие собственные серьезные, но узкие программы, люди, которые противились его более широким перспективам. К сожалению, таких оказалось немало.

Сбросив задумчивость, он осмотрелся и с удивлением обнаружил, что из середины Меласа открывался такой вид, будто он, Джон, находился где-нибудь на северных равнинах. Великий каньон в этом месте достигал двухсот километров в ширину, а кривизна планеты была настолько резкой, что и северные, и южные стены каньона, все их три вертикальные километра, оказались полностью скрыты за горизонтом. Лишь на следующее утро северный горизонт раздвоился, разделившись на дно каньона и огромную северную стену, которая также делилась надвое ущельем короткого каньона, соединявшего Мелас и Кандор. И только когда Джон заехал в широкую расселину, ему предстал вид, который, как думалось ранее, и должен открываться в долинах Маринер: по обе стороны от него выросли истинно исполинские стены, темно-коричневые скалы, иссеченные бесконечными грядами и оврагами. У подножия стен валялись осколки камней, упавших в далекой древности, разрушенные уступы ископаемых побережий.

В этой расселине швейцарская дорога представляла собой линию ретрансляторов, извивающуюся между холмами-останцами и арройо, так что казалось, будто Долину монументов перенесли на дно каньона, который был вдвое глубже и впятеро шире Гранд-Каньона. От этого вида так захватывало дух, что Джон не мог сосредоточиться ни на чем другом и впервые за все свое путешествие проехал целый день, ни разу не включив Полин.

Выбравшись из поперечной расселины на севере, он оказался в огромной низине каньона Кондор. Теперь ему чудилось, будто он ехал по гигантской копии Цветной пустыни, где все делилось на слои, повсюду виднелись полосы пурпурных и желтых отложений, оранжевые дюны, красные эрратические валуны, розовые пески, темно-синие балки — это была поистине фантастическая, причудливая местность, и она попросту сбивала с толку. Из-за всех этих диких цветов трудно было понять, что есть что, насколько оно большое и как далеко находится. Гигантские плато, которые, казалось, преграждали ему путь, оказывались изогнутыми пластами далеких утесов, а небольшие валуны возле ретрансляторов на самом деле были великанскими останцами, которые приходилось объезжать по полдня. А в закатном свете все цвета сияли, охватывая весь марсианский спектр. Они словно с силой пробивались из скал, все — от бледно-желтого до темно-пурпурного. Каньон Пандор! Он решил обязательно вернуться сюда позже и хорошенько его изучить.

На следующий день он уже ехал по покатому склону северной дороги в Офире, которую швейцарская команда проложила в прошлом году. Вверх, вверх и вверх, а затем, так и не увидев вдалеке краев, он покинул каньоны, миновав сводчатые полости цепочки Ванга, а затем по старой знакомой равнине, взяв курс по широкой дороге вдоль близкого горизонта, рядом с Чернобылем и Андерхиллом. А на другой день он уже двигался на запад, на пути в Эхо-Оверлук, новый штаб программы терраформирования, построенный Саксом. Его путешествие длилось неделю, и всего он проехал 2 500 километров.

Сакс Расселл уже вернулся из Ахерона в свою обитель. Теперь у него была власть, не вызывающая никаких сомнений, данная ему УДМ ООН десять лет назад как ведущему ученому в области терраформирования. И, разумеется, эти десять лет во власти подействовали на него. Он упросил ООН и международные фонды помощи построить целый городок, который служил бы главным штабом программы терраформирования, и расположил его в пятистах километрах к западу от Андерхилла, на краю утеса, который образовывал восточную стену каньона Эхо. Это был один из самых узких и глубоких каньонов на планете, а его восточная стена по высоте превосходила даже южный край Меласа. Для строительства был выбран вертикальный базальтовый утес высотой в четыре тысячи метров.

На его вершине не виднелось почти никаких признаков нового городка: на земле — лишь несколько бетонных коробок, разбросанных тут и там, а на севере поднималась струйка дыма, исходящего от реактора Риковера. Но когда Джон, выбравшись из марсохода, залез в одну из коробок возле края каньона и спустился одним из лифтов, расположенных внутри нее, масштаб города стал более явным — он проехал вниз пятьдесят этажей. А спустившись, обнаружил там и другие лифты, которые могли опустить его еще ниже, и они работали целыми сериями, доходя до самого дна каньона Эхо. Если предположить, что один этаж занимает десять метров в высоту, то здесь можно было разместить четыреста этажей. Пока, правда, не все места были заняты, и большинство комнат, построенных к этому времени, сосредоточено в верхних двадцати метрах. Помещения Сакса, к примеру, находились весьма близко к вершине.

Его комната для встреч представляла собой большой открытый отсек, западной стеной которого служило длинное окно во всю высоту от потолка до пола. Когда Джон вошел в комнату, надеясь отыскать там Сакса, стояла середина утра. Окно здесь было почти прозрачное, и далеко-далеко внизу можно было различить дно каньона, все еще наполовину скрытое в тени, и там в солнечном свете, намного ниже, располагалась западная стена Эхо, а за ней — величественный склон купола Фарсида, восходящий к югу. На втором плане был виден сам невысокий купол, а слева от него, проткнув горизонт, высился фиолетовый плоский конус горы Аскрийской, самого северного из крупнейших вулканов.

Но Сакса в этой комнате не было, и, насколько знал Джон, в это окно он никогда не смотрел. А сидел в соседнем помещении, где располагалась лаборатория. Теперь он походил на лабораторную крысу сильнее, чем когда-либо прежде, — сгорбил плечи, подергивал бакенбардами, глядел в пол, говорил компьютерным голосом. Проводя Джона по лабораториям, он то и дело наклонялся вперед, всматриваясь в экраны или в вычерченные линиями дюймовки, и говорил с Джоном через плечо, несколько отвлеченно. Помещения, которые они миновали, были заставлены компьютерами, принтерами, мониторами, книгами, рулонами и пачками бумаги, дисками, масс-спектрометрами, инкубаторами, газоотводами, длинными лабораторными столами с различными аппаратами, целыми библиотеками. И везде, где только можно, стояли растения в горшках, большинство из которых имели вид не поддающихся распознаванию выпуклостей, колючих суккулентов и им подобных. Они казались опасными и ядовитыми грибками, захватившими все вокруг.

— Какой у тебя беспорядок в лабораториях, — заметил Джон.

— Да у нас вся планета — одна большая лаборатория, — ответил Сакс.

Джон рассмеялся и, убрав ярко-желтый кактус со стола, сел. Люди говорили, что Сакс больше не покидает этих комнат.

— Над чем сегодня работаешь?

— Над атмосферой.

Ну разумеется. На этой проблеме Сакс заработал себе нервный тик. Все тепло, которое они производили и подводили к планете, утолщало атмосферу, но все их попытки установить определенный уровень углекислого газа, наоборот, утончали ее. И в то время как химический состав воздуха постепенно становился все менее ядовитым, он так же все меньше походил на тот, что был в теплицах, поэтому все остывало и процесс замедлялся. И так во всем — отрицательные последствия наступали наряду с положительными. Пока никому не удавалось сложить из всех этих факторов какую-либо стоящую программу, которая удовлетворила бы Сакса. Поэтому он решил прибегнуть к единственному своему способу — создать ее самому.

Он шагал по узкому проходу, оставшемуся между приборами, убирая стулья с дороги.

— Слишком много диоксида углерода. В прежние времена, когда строили модели, его просто сметали под коврик. Думаю, мне придется поставить роботов на переработку южной полярной шапки на фабрике Сабатье. То, что мы переработаем, не сможет испариться, и мы выпустим кислород, а из углерода, пожалуй, сделаем кирпичи. У нас появится даже больше углеродных блоков, чем нужно. Рядом с белыми пирамидами вырастут черные.

— Мило.

— Ага.

Компьютеры «Крей» и два «Шиллера» гудели за его спиной, дополняя басами его монотонную речь. Эти машины непрерывно прогоняли один набор условий за другим, как объяснил Сакс, но результаты, хоть они и ни разу не повторялись, редко вселяли надежды. По всему выходило, что воздух будет холодным и ядовитым еще очень долгое время.

Сакс прошел по коридору, и Джон проследовал за ним в помещение, которое казалось очередной лабораторией, хотя здесь стояла кровать и возвышался в углу холодильник. Крайне беспорядочно развешанные полки были заставлены диковинными растениями в горшках, относящимися к плейстоценовой эпохе и имевшими столь же мертвенный вид, что и воздух снаружи. Джон сел в одинокое пустое кресло. Сакс стоял и смотрел на морского цвета куст, пока Джон рассказывал о своей встрече с Энн.

— Как думаешь, она замешана? — спросил Сакс.

— Думаю, она может знать, кто это сделал. Она упомянула какого-то Койота.

— Ах да! — Сакс быстро взглянул на Джона, точнее, на его ноги. — Она пытается натравить нас на легендарного персонажа. Говорят, он был с нами на «Аресе». Его укрывала Хироко.

Джон так поразился осведомленности Сакса о Койоте, что ему понадобилось время, чтобы понять; в этих словах его встревожило кое-что еще. Но затем до него дошло. Однажды ночью Майя рассказала ему, что видела лицо, лицо незнакомца. Путешествие далось Майе тяжело, и он не придал большого значения ее рассказу. Но теперь…

Сакс ходил по комнате, зажигая свет, вглядываясь в экраны, бормоча что-то о мерах безопасности. Он открыл холодильник, и Джон заметил в нем еще несколько шипастых растений. Либо Сакс проводил здесь эксперименты, либо его еда страдала от поистине страшной плесени. Джон сказал:

— Зато понятно, почему нападали чаще всего на мохолы. Там такое легче всего провернуть.

Сакс наклонил голову:

— Разве?

— Сам подумай. Твои маленькие мельницы расставлены повсюду, с ними ничего не поделаешь.

— Их выводят из строя. Мы получали об этом сообщения.

— И сколько вывели, штук десять? А сколько их осталось? Сотни тысяч? Это все мусор, Сакс. Просто груды металлолома. Худшая из твоих идей.

К тому же эта идея чуть не погубила весь проект в целом — из-за водорослей, которые Сакс спрятал в некоторых из них. Все они тогда погибли, но, если бы выжили и если бы кто-нибудь смог доказать, что Сакс причастен к этому рассеиванию семян, он мог потерять работу. Это в очередной раз доказывало, что Сакс готов добиваться своего, невзирая ни на что.

Сейчас он сморщил нос.

— Они дают по тераватту в год.

— И если сломать несколько штук, это мало что изменит. А что до остальных физических операций, то черные снежные водоросли так и прижились на северной полярной шапке, и ее от них не вычистишь. А рассветные и закатные зеркала — на орбите, и их тоже не так-то просто сбить.

— Но кому-то же это удалось на Пифагоре.

— Это правда, но ведь мы знаем, кто это был, и у нас есть служба безопасности, которая за ней следит.

— Она может никогда и не привести их к кому-то еще. Может, они жертвуют всего одним человеком на каждый акт. Я бы не удивился.

— Да, но некоторые простые изменения в проверке персонала исключат возможность тайного пронесения каких-либо инструментов на борт.

— Они могут воспользоваться тем, что там уже есть, — Сакс с сомнением покачал головой. — Зеркала очень уязвимы.

— Ладно. Во всяком случае, уязвимее многих других проектов.

— Эти зеркала прибавляют по тридцать калорий на квадратный сантиметр в сол, — сказал Сакс. — И постепенно этот показатель возрастает.

Теперь грузы с Земли почти всегда доставляли солнечными парусниками, которые, когда они прибывали в систему Марса, стыковались с ранее прибывшими судами. У них имелась стоянка на аэросинхронной орбите, и они были запрограммированы на вращение таким образом, чтобы отражать свой свет на терминатор, каждый день добавляя немного энергии в каждый рассвет и закат. Их расстановка полностью координировалась из штаба Сакса, и это было предметом его гордости.

— Мы повысим безопасность во всех обслуживающих бригадах, — сказал Джон.

— Так. Повысить безопасность на зеркалах и в мохолах.

— Да, но это еще не все.

Сакс фыркнул.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, проблема же не только в том, что проекты по терраформированию, по сути, служат потенциальными целями. Я имею в виду, что ядерные реакторы — это тоже своего рода части проекта. Они производят значительную часть энергии для тебя и дают тепло, будто печи. Если хоть с одним что-то случится, это приведет к множеству нежелательных последствий, скорее, даже политических, нежели физических.

Вертикальные складки между глазами Сакса вытянулись чуть ли не до линии роста волос. Джон выставил перед собой ладони:

— Не моя вина. Я говорю как есть.

Сакс проговорил:

— ИИ, взять на заметку. Проверить безопасность реакторов.

— Принято, — ответил один из «Шиллеров» таким же тоном, каким разговаривал Сакс.

— Но это еще не самое худшее, — сказал Джон. Сакс дернулся и гневно вперил взгляд в пол. — Еще есть биоинженерные лаборатории.

Губы Сакса сжались в тонкую линию.

— Там каждый день придумывают новые организмы, — продолжил Джон, — и там вполне возможно создать что-то, что убьет все живое на этой планете.

Сакс зажмурился.

— Будем надеяться, никто из этих людей не рассуждает так же, как ты.

— Я просто пытаюсь думать, как они.

— ИИ, взять на заметку. Безопасность биолабораторий.

— Конечно, Влад с Урсулой и их группа включают гены самоубийства во все, что создают, — сказал Джон. — Но эти гены служат лишь для того, чтобы остановить сверхуспех или развитие мутаций. Если же кто-то умышленно исключит эти гены и создаст что-то, что достигнет сверхуспеха, у нас будут неприятности.

— Я понял.

— Так Лаборатории, реакторы, мохолы, зеркала. Могло быть и хуже.

Сакс закатил глаза.

— Я рад, что ты так думаешь. Я поговорю об этом с Гельмутом. В любом случае я скоро с ним увижусь. Судя по всему, на следующей сессии УДМ собираются одобрить строительство лифта Филлис. Это резко сократит стоимость терраформирования.

— В конечном счете да, но для этого нужны колоссальные начальные вложения.

Сакс пожал плечами.

— Подтолкнуть астероид Амор к орбите, запустить автоматизированную фабрику, и пусть себе работает. Это не так дорого, как тебе кажется.

Джон состроил недовольную гримасу.

— Сакс, кто за все это платит?

Сакс наклонил голову и сощурился.

— Солнце.

Джон встал и внезапно почувствовал, что проголодался.

— Так пусть солнце и выносит эти решения. Так и запомни.