Со дна шахты небо напоминало ярко-розовую монету. Сама шахта была круглой, в один километр диаметром, в семь глубиной. Со дна, однако, казалась намного более узкой и глубокой. Иногда перспектива способна вытворять с человеческим зрением забавные штуки.

Как, например, та птица, что летит вниз над этой розовой точкой неба и кажется такой огромной. Только это не птица.

— Эй, — сказал Джон.

Директор шахты, круглолицый японец по имени Эцу Окакура, взглянул на него, и Джон увидел сквозь оба их забрала нервную улыбку. В глаза ему бросился бесцветный зуб японца.

Окакура посмотрел вверх.

— Что-то падает, — крикнул он. — Бежим!

Они повернулись и бросились к двери шахты. Джон быстро сообразил: несмотря на то, что почти все рыхлые породы здесь были удалены и остался лишь черный базальт, дно шахты никто не пытался выровнять. Мелкие кратеры и бугорки мешали ему развивать приличную скорость. Инстинкты, заложенные в детстве, в эту минуту взяли верх, и он с силой отталкивался от земли при каждом шаге, неистово преодолевая неизведанную территорию, продолжая безумный бег до тех пор, пока наконец не споткнулся, потеряв равновесие. Он упал на неровную глыбу, выставив перед собой руки, чтобы не разбить забрало гермошлема. Испытал небольшое утешение, увидев, что и Окакура тоже упал. К счастью, та же гравитация, что вызвала их падение, давала им больше времени на то, чтобы убежать: падающий объект все еще не достиг земли. Они поднялись и побежали снова, но Окакура снова упал. Джон оглянулся и увидел, как по камням расплылось яркое металлическое пятно, и затем раздался звук удара — отчетливый глухой хлопок. Разлетелись серебристые ошметки, некоторые — в их сторону. Он остановился, внимательно проверил, не появилось ли признаков извержения. Никаких звуков не было слышно.

Сверху прилетел большой гидроцилиндр и врезался вертикально слева от них, отчего их подбросило в воздух. Такого он не ожидал.

А затем наступила тишина. Они простояли на месте с минуту, а затем Бун пошевелился. Он обливался потом: дно шахты со своими 49 градусами Цельсия было самым жарким местом на Марсе, хотя на них были гермокостюмы, которые работали на охлаждение. Он шагнул, чтобы помочь Окакуре подняться на ноги; тот, судя по всему, мог подняться и сам, вместо того чтобы вынуждать гири Джона ему помогать. Если Бун верно трактовал суть этого понятия.

— Давай посмотрим, — сказал он.

Окакура поднялся, и они снова пошли по густому черному базальту. Шахта была глубоко пробурена в твердой коренной породе — сейчас она тянулась примерно на двадцать процентов всей глубины литосферы. На дне было так душно, будто костюмы не имели никакой изоляции. Подаваемый воздух приятной прохладой овевал Буну лицо и наполнял легкие. Очерченное темными стенками шахты розовое небо казалось слишком ярким. Солнечный свет, доходя до стены, озарял небольшой участок в форме конуса. В середине лета солнце могло висеть круглые сутки — нет, они находились к югу от Тропика Козерога. И здесь, внизу, царила вечная тень.

Они приблизились к месту крушения. Как оказалось, это был автоматизированный самосвал, из тех, что поднимали камни вверх по спирали, вырезанной в стене шахты. Обломки машины валялись вперемешку с крупными булыжниками; некоторые отлетели на сотню метров от места, где это случилось. Дальше чем через сто метров мусор попадался редко; пролетевший мимо них цилиндр, судя по всему, был запущен под некоторого рода давлением.

Груда магния, алюминия и стали — все было ужасно покорежено. Магний и алюминий частично расплавились.

— Как думаешь, он свалился с самой вершины?

Окакура не ответил. Бун пристально на него смотрел, но тот старательно избегал его взгляда. Вероятно, был напуган. Джон заметил:

— По-моему, прошло добрых тридцать секунд между тем, как я его заметил, и тем, как он упал.

При трех метрах в квадратную секунду, или около того, этого более чем достаточно, чтобы достичь равновесной скорости. А значит, упасть он должен был где-то при двухстах километрах в час. Сказать по правде, не так уж и много. На Земле он долетел бы вдвое быстрее и вполне мог их задеть. Джон быстро проводил расчеты. Когда он увидел самосвал, тот, возможно, был примерно в середине шахты и мог лететь уже некоторое время.

Бун медленно прошелся между стеной и грудой металла. Самосвал упал на правый бок, а левый, хоть и помялся, был еще узнаваем. Окакура, взобравшись по нему на несколько шагов, указал на черный участок за левой передней шиной. Джон подошел к нему, соскоблил металл ногтем пальца своей перчатки. Черное вещество сходило, словно это была сажа. Взрыв нитрата аммония. Корпус машины в том месте вогнулся так, будто по нему ударили молотом.

— Мощность была приличная, — заметил Джон.

— Да, — сказал Окакура и прочистил горло. Он явно напуган. Что ж, первый человек на Марсе чуть не погиб под его шефством, равно как и он сам, но кто знал, что испугало его сильнее? — Такая, что хватило, чтобы столкнуть самосвал с дороги.

— Ну, как я уже говорил, сообщения о саботаже поступали и раньше.

Из-за забрала было видно, что Окакура нахмурился.

— Но кто мог это сделать? И зачем?

— Не знаю. У кого-нибудь в твоей команде есть психологические проблемы?

— Нет.

Окакура старался не выдавать никаких эмоций. В каждой группе, состоящей более чем из пяти человек, у кого-нибудь всегда есть психологические проблемы, а в промышленном городке Окакуры проживало пятьсот человек.

— Это уже шестой случай, что я видел, — сказал Джон. — Но так близко смотреть еще не приходилось. — Он усмехнулся, вспомнив похожую на птицу точку в розовом небе. — Не думаю, что стоило большого труда прикрепить бомбу к самосвалу перед тем, как он сюда спустился. И включить счетчик времени или высоты.

— То есть ты говоришь о радикалах. — Теперь Окакура выглядел более спокойным. — Мы слышали о них. Но это… — он пожал плечами, — безумие.

— Да, — Джон осторожно слез с разбитого самосвала. Они прошли по дну шахты к машине, на которой спустились. Окакура, переключившись на другую частоту, переговаривался с теми, кто находился наверху.

Джон остановился возле ямы, чтобы в последний раз осмотреться. Гигантскую шахту было трудно охватить взглядом; приглушенный свет и вертикальные линии вызвали у него в памяти образ кафедрального собора, но любой из когда-либо построенных соборов поместился бы на дне этой огромной дыры, как кукольный домик. Думая об этом сюрреалистичном масштабе, он сощурился и понял, что уже слишком долго стоит так, наклонив голову.

Они подъехали к первому лифту по дороге, вырезанной в боковой стене, вышли из авто и забрались в кабину. Двинулись вверх. Им пришлось семь раз выходить и пересекать дорогу, чтобы попасть в следующие лифты. Света все прибавлялось, и теперь освещение сильнее напоминало обычное дневное. Поперек шахты было видно, где в стене тянулась двойная спираль двух дорог — будто размеченная на огромном винтовом отверстии. Дно шахты исчезало во мраке, и Джону не удавалось разглядеть даже самосвал.

В последних двух лифтах они поднимались сквозь слой реголита — сначала мегареголита, похожего на потрескавшуюся коренную породу, а затем и обычного, чьи камни, гравий и лед скрывались за бетонной прослойкой — гладкой изогнутой стеной, напоминающей дамбу и наклоненной так сильно, что последний лифт, по сути, представлял собой поезд, двигавшийся с использованием реечной передачи. Ускорившись в этой гигантской трубе — канализации Большого человека, как выразился Окакура по пути вниз, — они, наконец, оказались на поверхности и увидели солнце.

Бун выбрался из кабины и посмотрел вниз. Сдерживающая реголит прослойка походила на внутреннюю стену очень гладкого кратера с двухколейной дорогой, уходящей спиралью вниз, — только дна у этого кратера не было. Это был мохол. Джон, глядя в шахту, мог видеть довольно мало: стены окутывал мрак, и лишь одна спиральная дорога подсвечивалась, отчего чудилась отдельной лестницей, спускающейся сквозь пустое пространство к самому ядру планеты.

Три исполинских самосвала медленно поднимались на землю, уже находясь в последней части пути, полностью загруженные черными булыжниками. Как сказал Окакура, в последнее время путь со дна шахты занимал у них пять часов. Как и многое в этом проекте, они очень малую часть времени находились под присмотром — как при производстве, так и при эксплуатации. Жители городка занимались только их программированием, размещением, ремонтом и устранением неполадок. Плюс теперь уже безопасностью.

Городок Сензени-На раскинулся на дне самого глубокого каньона борозды Таумасия. Ближе всех к мохолу находился промышленный парк, где производилась землеройная техника и обрабатывались извлеченные из дыры камни, из которых добывали мельчайшее количество ценных металлов. Бун и Окакура вошли на крайнюю станцию, сменили герметичные костюмы на медные куртки и ступили в один из прозрачных пешеходных туннелей, соединивших между собой все здания города. Внутри было холодно, светило солнце, и все носили одежду с наружным слоем медной фольги — это было новейшее японское средство от радиации. Медные существа передвигались по прозрачным туннелям, и все это напоминало Буну гигантскую муравьиную ферму. Тепловые облака над головой замерзали и вылетали через клапан в виде пара, а потом их подхватывал ветер и уносил прочь.

Жилой комплекс городка располагался в юго-восточной стене каньона. Большой прямоугольный участок отвесной скалы заменяло стекло, за которым находился вестибюль под открытым небом, а позади него — пять этажей квартир с террасами.

Они вошли в вестибюль, и Окакура повел Джона наверх в городское управление, занимавшее пятый этаж. За ними собралась небольшая группа обеспокоенного вида людей, которые тараторили что-то Окакуре и голосили, говоря между собой. Все они прошли в управление и высыпали на балкон. Джон внимательно следил за тем, как Окакура по-японски рассказывал им о случившемся. Многие слушатели выглядели взволнованными и старались не смотреть Джону в глаза. Достаточно ли этого происшествия, чтобы взыграло их гири? Важно убедиться, что они не ощущают опасности для своих жизней или чего-либо подобного. Позор для японца — серьезное понятие, и Окакура казался настолько несчастным, будто признавал в случившемся свою вину.

— Послушайте, это вполне мог быть как кто-то из местных, так и из посторонних, — бодро начал Джон, а затем дал несколько предложений, чтобы повысить безопасность в будущем: — Край каньона — это идеальная застава. Установите систему тревоги, и несколько человек на крайней станции смогут следить за обеими системами и за лифтами. На это придется потратить время, но это необходимо сделать.

Окакура робко спросил его, есть ли какие-нибудь догадки о том, кто мог устроить саботаж. Но Джон пожал плечами:

— Извини, но понятия не имею. Наверное, те, кто против мохолов.

— Но мохолы уже давно вырыты, — заметили в толпе.

— Знаю. Думаю, для них это просто символ, — он ухмыльнулся. — А если машина упадет и раздавит кого-нибудь, это уже будет дурной символ.

Они задумчиво закивали. Он пожалел, что не имеет такой способности к языкам, как Фрэнк, — тогда ему было бы проще общаться с этими людьми. Сейчас для него они непроницаемы и загадочны.

Они поинтересовались, не желает ли он прилечь отдохнуть.

— Все хорошо, — сказал он. — Нас не задело. Нам еще придется на это взглянуть, но сегодня давайте уже будем придерживаться нашего расписания.

И Окакура вместе с еще несколькими мужчинами и женщинами повел его осматривать город, где он с удовольствием посетил лаборатории, залы заседаний, комнаты отдыха и столовые. Он кивал, пожимал руки и здоровался до тех пор, пока не перезнакомился с более чем полусотней жителей Сензени-На. Большинство из них не слышало о происшествии в дыре, и все были рады знакомству с ним, счастливы пожать руку, пообщаться, что-нибудь показать, просто увидеть его. Так было везде, куда бы он ни отправился, и это служило ему неприятным напоминанием о годах между его первым и вторым полетом, которые он провел будто в стеклянном аквариуме.

Но свою работу он делал. Час трудился, а потом четыре часа играл первого человека на Марсе — это его привычный график. А когда наступили сумерки и весь город собрался на банкет в честь его визита, он откинулся на спинку кресла и принялся терпеливо играть свою роль. Это означало, что он должен находиться в хорошем настроении, хоть в тот вечер это было непросто. Он даже взял перерыв и ушел в свою ванную, чтобы проглотить капсулу, изготовленную медицинской группой Влада в Ахероне. Лекарство получило название «омегендорф» и представляло собой искусственную смесь всех эндорфинов и опиатов, обнаруженных ими в естественном химическом составе мозга. После этого он, к своему удивлению, почувствовал себя бодрым и спокойным.

К банкету он вернулся гораздо более расслабленным. Теперь он ощущал приятное тепло. Все-таки он спасся от смерти, сбежав от нее, как сумасшедший! И теперь немного эндорфинов как раз кстати. Он с легкостью перемещался от стола к столу, задавая разные вопросы. Это доставляло людям удовольствие, давало им ощущение праздника, какое и должна приносить встреча с самим Джоном Буном. Джону нравилось, что он мог радовать людей, это была та часть его работы, благодаря которой быть знаменитостью становилось приятнее. А все потому, что когда он задавал вопросы, люди бросались на них отвечать, словно лососи, выпрыгивающие из ручья. Это выглядело поистине необычно, будто они старались сгладить неравновесие, которое ощущали оттого, что они знали о нем много, а он о них — нет. И так, при правильном побуждении, часто благодаря лишь одной-единственной подсказке, они извергали добрые потоки личной информации — наблюдений, признаний, свидетельских показаний.

И так он провел вечер, узнавая о Сензени-На («Вы спрашиваете, что мы здесь сделали?» — слегка улыбаясь, говорили местные). Затем его отвели в просторный гостевой люкс — комнату, полную живого бамбука, где из него была вырублена даже кровать. Оставшись наедине, он подсоединил свой кодер к телефону и позвонил Саксу Расселлу.

Расселл находился в новом управлении Влада, исследовательском комплексе, построенном на живописном хребте борозды Ахерон к северу от горы Олимп. Теперь он проводил там все свое время, изучал генную инженерию, будто студент последнего курса. Он пришел к убеждению, что биотехнологии были ключом к терраформированию, и решил выучиться до уровня, на котором мог бы внести достойный вклад в эту часть кампании, несмотря на то что все его предыдущие умения имели отношение только к физике. Современная биология казалась чересчур слащавой, и многие физики ее ненавидели, но в Ахероне говорили, что Сакс был способным учеником, и Джон этому верил. Сам Сакс отзывался о своих успехах слегка насмешливо, но было очевидно, что он глубоко погружен в обучение. Он непрестанно об этом твердил. «Это самое важное, — уверял он. — Нам нужно получить воду и азот из земли и диоксид углерода из воздуха, а для этого необходима биомасса». И он приникал к экранам и упорно трудился в лабораториях.

Доклад Буна он слушал с обычной невозмутимостью. «Что за пародия на ученого?!» — подумал Джон. Сакс даже носил лабораторный халат. Когда он стал характерно подмигивать, Джону вспомнилась история, которую он слышал от одного из помощников Сакса, рассказанную на вечеринке смеха ради. Это была история о том, как во время секретного эксперимента что-то пошло не так, и крысы, зараженные побудителем разума, стали настоящими гениями. Они взбунтовались, сбежали из клеток, поймали своего исследователя, привязали ремнями и внедрили в его тело все свои мозги с помощью метода, который тотчас изобрели сами, — и этим ученым был Саксифрейдж Расселл, в белом халате, подмигивающий, дерганый, пытливый, не покидающий своей лаборатории. Его мозг был совокупностью мозгов сотни разумных крыс, и «его даже назвали в честь цветка, как обычно называют лабораторных крыс, это они так пошутили, видите?».

Это многое объясняло. Закончив свой рассказ, Джон улыбнулся, и Сакс с любопытством обратил на него свой взгляд.

— Думаешь, этим самосвалом хотели тебя убить?

— Не знаю.

— А как там местные?

— Напуганы.

— Думаешь, они в этом замешаны?

Джон пожал плечами.

— Сомневаюсь. Наверное, они просто волнуются о будущем.

Сакс махнул рукой.

— Саботаж такого рода ни капельки не повлияет на проект, — мягко произнес он.

— Я знаю.

— Кто это делает, Джон?

— Я не знаю.

— А могла быть Энн, как думаешь? Может, тоже стала пророком, как Хироко или Аркадий, с последователями, программой и всем остальным?

— У тебя тоже есть последователи и программа, — напомнил ему Джон.

— Но я не приказываю им ломать вещи и пытаться кого-то убить.

— Некоторые говорят, что ты пытаешься сломать Марс. И что люди так или иначе погибнут из-за твоего терраформирования.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто напоминаю тебе. Пытаюсь помочь тебе понять, почему кто-то смог это сделать.

— Значит, ты думаешь, это Энн.

— Или Аркадий, или Хироко, или кто-то из новых колоний, о ком мы вообще не слышали. Теперь здесь много народу. И много группировок.

— Я знаю.

Сакс подошел к столу и осушил свою старую потрепанную кофейную чашку. А потом, наконец, продолжил:

— Мне бы хотелось, чтобы ты попробовал выяснить, кто это сделал. Иди туда, куда должен. Иди поговори с Энн. Вразуми ее. В его голосе прозвучали нотки грусти: — Я больше не могу с ней общаться.

Джон пристально на него посмотрел, удивленный этим проявлением чувств. Сакс принял его молчание за несогласие и продолжил:

Знаю, это тебе не совсем по духу, но с тобой готов разговаривать кто угодно. Ты чуть ли не последний, о ком можно так сказать. Знаю, ты работаешь на мохоле, но ведь можно передать свою часть работы остальной команде и появляться там только для этого расследования. Ведь больше некому этим заниматься. У нас нет настоящей полиции, куда можно было бы обратиться. Но раз такие случаи продолжают происходить, УДМ что-нибудь предпримет.

— Или вмешаются транснационалы, — предположил Бун. Вид самосвала, летящего с неба… — Ладно. В любом случае я поговорю с Энн. После этого нам нужно собраться вместе и обсудить безопасность проектов по терраформированию. Если мы сумеем покончить с этим, то сдержим УДМ.

— Спасибо, Джон.

Бун вышел на балкон своего номера. Вестибюль был засажен соснами с Хоккайдо и сильно пропах смолой. Внизу среди деревьев двигались медные фигуры. Бун представил себе новую картину. Он уже десять лет участвовал в проекте Расселла по терраформированию, управлял мохолами, занимался связями с общественностью и подобными делами. Ему нравилась его работа, но он не стоял на рубеже какой-либо из вовлеченных в проект наук и не участвовал в принятии решений. Он знал, что многие считали его лишь символом, знаменитостью, о которой все говорили на Земле, помешанным на космосе человеком, которому однажды повезло и который теперь все время этим пользовался. Это не волновало Джона; ведь всегда были люди, достающие другим до колена и желающие, чтобы те тоже были их роста. Ничего страшного, тем более в его случае они явно неправы. Он обладал довольно значительной властью, пусть никто, кроме него, и не мог заметить полной ее силы, так как она состояла из бесконечного множества личных знакомств и влияния, которое он мог оказывать на решения других людей. Как-никак, власть не обязательно подразумевала высокие звания. Власть подразумевала видение, силу убеждения, свободу действий, славу, влияние. Все-таки именно символ стоит впереди и указывает путь.

Но несмотря на все это, в его новом задании было нечто притягательное. Он уже это ощущал. Оно было трудным, возможно, рискованным… но самое главное, оно бросало вызов. Новый вызов, ему это было по душе. Когда он вернулся в номер и забрался в кровать (Джон Бун спал здесь!), то понял, что теперь ему предстояло стать не только первым человеком на Марсе, но и первым детективом. Он усмехнулся этой мысли, и его сознание в последний раз вспыхнуло под действием омегендорфа.

Энн Клейборн проводила исследования в горах, окружающих бассейн Аргир, из-за чего Джону пришлось взять планер, чтобы прилететь к ней из Сензени-На. На следующее утро он поднялся на лифте по причальной мачте к стационарному дирижаблю, парившему над городом, и пришел в восторг от простирающегося во все стороны вида огромных каньонов Таумасия. С дирижабля он перебрался в кабину одного из планеров, что были пришвартованы в его нижней части. Пристегнувшись ремнями, отцепил планер, и тот камнем упал на термический воздушный поток из мохола, который резко подбросил его вверх. Не без труда завладев управлением, он вывел свой аппарат на крутую восходящую спираль, продолжая бороться с тряской, по ощущениям казалось, будто он летел в мыльном пузыре над костром!

На высоте пять тысяч метров пушистое облако стало плоским и растянулось на восток. Джон соскочил со своей спирали и направился к юго-востоку, приноровившись к планеру и теперь как бы играя с ним. Теперь он должен осторожнее лететь меж ветров, чтобы добраться до Аргира.

Он направил планер на вязкий солнечный свет. Ветер обтачивал его крылья. Земля внизу была грубого темно-оранжевого цвета, переходящего в более яркий оттенок ближе к горизонту. Южные горы выпячивались со всех сторон, неотесанные, древние, бледные, как и все испещренные кратерами поверхности. Джон любил летать и пилотировал неосознанно, сосредоточившись на земле, лежавшей под ним. Лететь, сидя и ощущая ветер, глядя на землю и не думая ни о чем, для него было бесценным удовольствием. Шел 2047-й год (или 10-й М-год, как он обычно повторял про себя), ему было шестьдесят четыре, и он был самым известным человеком из ныне живущих на протяжении последних почти тридцати лет. Но счастливее всего он чувствовал себя, когда оставался наедине и летал.

Спустя час он начал рассуждать о своем новом задании. Важно было не предаться фантазиям о лупе, сигарном пепле или сыщиках с револьверами — кое-чем нужно было заняться уже в полете. Он позвонил Саксу и спросил, возможно ли загрузить в его ИИ данные УДМ ООН о миграциях и межпланетных путешествиях так, чтобы об этом не знали в самом управлении. Сакс, покопавшись, вернулся и сообщил, что может это устроить. Тогда Джон задал еще несколько сопутствующих вопросов, после чего продолжил полет молча. Один час и множество кратеров спустя красный огонек Полин быстро моргнул, оповестив о завершении загрузки данных Джон попросил ИИ провести ряд анализов полученной информации и, когда тот справился, изучил результаты, высветившиеся на экране. Закономерности перемещений сбивали с толку, но он надеялся, что что-нибудь могло проясниться, если сопоставить их со случаями саботажа. Конечно, были и те, кто переезжал туда-сюда, не отмечаясь в записях, были тайные колонии, и кто знал, что Хироко и остальные думали о проектах по терраформированию?

И все же изучить результаты стоило.

Впереди на горизонте возвышались горы Нереид. Тектонические движения на Марсе были редкостью, поэтому горных хребтов было немного. Те же, что существовали, в основном оказывались краями кратеров в увеличенных масштабах, кольцами вулканических пород, изверженных при столкновениях такой силы, что образовались завалы в форме двух-трех концентрических рядов, каждый шириной в несколько километров, каждый чрезвычайно бугристый. Эллада и Аргир, два крупнейших бассейна, были, соответственно, окружены крупнейшими хребтами. А единственный, кроме них, горный хребет — горы Флегра, расположенные на склоне Элизия, — был, вероятно, тем, что осталось от ударного кратера, впоследствии затопленного при извержении вулканов Элизия или древним Северным океаном. Споры вокруг этого вопроса так и не пришли к единому заключению, а Энн, главный авторитет Джона в таких случаях, никогда не выражала мнения на этот счет.

Горы Нереид составляли собой северный край кратера Аргир, но Энн со своей командой сейчас исследовала его южный край — горы Харит. Бун поправил курс на юг и уже в середине дня воспарил над ровным простором бассейна Аргир. После нагромождений гор дно бассейна казалось поистине гладким, плоская желтоватая равнина, окаймленная длинной кривой хребтов. С его позиции просматривалась дуга примерно в девяносто градусов — этого было достаточно, чтобы прочувствовать масштаб удара, от которого образовался Аргир. Зрелище было потрясающее. Пролетев над тысячами марсианских кратеров, Бун научился представлять себе их размеры, но Аргир не имел себе равных. Достаточно большой кратер Пите по сравнению с ним казался не более чем оспенным рубцом! На это место, должно быть, обрушилась целая планета! Или, по крайней мере, чертовски крупный астероид.

Под юго-восточным изгибом хребта, на дне бассейна у подножья Харита, он заметил тонкую белую линию взлетно-посадочной полосы. В такой изоляции не составляло труда замечать сооружения, построенные человеком и расположенные так размеренно, как маяки на морских побережьях. Из нагретых на солнце холмов били струи горячего воздуха, и он направился к одному из них, ринувшись вниз с неровным гулом и заметно задрожавшими при стремительном снижении крыльями. С ухмылкой представляя свой планер камнем, падающим вниз, или астероидом, Джон выполнил эффектный поворот и соприкоснулся с полосой с такой поразительной точностью, на какую только был способен, ведь он имел репутацию прекрасного летчика и, конечно, обязан был подтверждать ее при каждой возможности. Это тоже часть его работы…

Но, как оказалось, в трейлерах у полосы находились два человека и никто из них не следил за его посадкой. Женщины сидели внутри и смотрели новости с Земли. Когда он вошел во внутреннюю дверь, они взглянули на него и вскочили, чтобы его поприветствовать. Они сообщили, что Энн — в одном из каньонов вместе с командой, не более чем в паре часов езды. Джон отобедал с ними, двумя британками, говорившими с северным акцентом, очень сильным и приятным. Затем взял марсоход и выехал по следам в ущелье среди гор Харит. Спустя час извилистого подъема на плоскодонное арройо он оказался у передвижного трейлера, возле которого было припарковано три марсохода. Все это напоминало кафе в пустыне Мохаве, изнывающей от жажды.

В трейлере никого не оказалось, но во многих направлениях уводили следы ботинок. Поразмыслив, Бун взобрался на пригорок к западу от лагеря и уселся на его вершину. Затем лег на камни и поспал до тех пор, пока под его прогулочник не проник холод. Тогда он сел, достал языком капсулу омегендорфа и принялся следить за темными тенями холмов, которые подкрадывались на востоке. Он думал о случившемся в Сензени-На, вспоминал свои передвижения за несколько часов до происшествия, перебирал в памяти взгляды и слова. От образа падающего самосвала у него слегка участился пульс.

В ущелье меж западных холмов возникли медные фигуры. Встав на ноги i спустившись с пригорка, он встретил их у трейлера.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Энн, перейдя на частоту первой сотни.

— Я хочу поговорить.

Она хмыкнула и переключилась.

Трейлер был бы переполнен даже без Джона. Они сидели в главной комнате, упершись друг в друга коленями, пока Саймон Фрейзер разогревал соус к спагетти и кипятил воду в маленьком кухонном уголке. Единственное окно трейлера выходило на восток, и за ужином они наблюдали, как тени гор растягивались по дну великого бассейна. Джон принес полулитровую бутылку коньяка с Утопии и открыл ее под радостные возгласы собравшихся. Когда ареологи выпили, он вымыл посуду («Я так хочу») и спросил их, как продвигаются исследования. Они искали свидетельства древних ледниковых периодов, которые, если их найти, могли бы поддержать теорию океанической модели ранней истории планеты.

Но Джон, слушая их, думал: в самом ли деле Энн хочет найти свидетельства океанического прошлого? Эта теория оказала бы моральную поддержку проекту по терраформированию — словно они просто пытались восстановить положение дел, которое существовало здесь раньше. Так что вряд ли она горела желанием найти эти свидетельства. Влияет ли это нежелание на ее работу? Да, несомненно. Может, сама она этого не осознает, но оно влияет. Ведь сознание — это лишь тонкая литосфера над большим горячим ядром. Детективы не должны об этом забывать.

Но, похоже, все присутствующие в трейлере были согласны с тем, что ничего такого найти им не удастся, а они были хорошими ареологами. Здесь встречались высокие бассейны в форме амфитеатров, высокие долины и классические U-образные ледяные долины и несколько окруженных стенами сводов, которые могли стать результатом ледникового выпахивания. Все эти образования видны на снимках, сделанных спутниками. На них же можно было заметить одну-две ярких вспышки, которые, случалось, принимали за отражения ледниковой шлифовки. Но здесь ничего подобного не находили. Ни единой ледниковой шлифовки — даже в наиболее защищенных от ветра районах U-образных долин; ни морен, как боковых, так и конечных; ни признаков выпахивания, ни линий переноса, где нунатаки выступали бы даже над высочайшими отметками древнего льда. Ничего. Это был очередной случай того, что они называли небесной ареологией и что уходило корнями в ранние фотографии спутников и даже телескопов. Каналы относились к небесной ареологии, и таким же образом было сформулировано большинство ложных гипотез, которые подвергались проверке только теперь — благодаря суровой земной ареологии. Большинство гипотез разрушалось под весом данных, получаемых на поверхности, — как говорили, их вышвыривали в каналы.

— Тем не менее ледниковая теория, частью которой являлась океаническая модель планеты, всегда выглядела более состоятельной, чем большинство других. Во-первых, потому что почти все модели образования планеты предполагали выход из воды большого количества газов, которые должны были куда-то деться. «А во-вторых, — думал Джон, — потому что многим стало бы спокойнее, окажись эта модель правдивой, они бы меньше переживали о моральном праве проводить терраформирование. Противники проекта, значит…» Нет, его не удивляло то, что Энн и ее команде не удавалось ничего найти. Слегка опьяневший от коньяка и раздраженный ее враждебным приемом, он сказал ей с кухни: А что если самые поздние ледники существовали, скажем, миллиарды лет назад? Полагаю, в таком случае время позаботилось бы обо всех признаках что ледниковой шлифовки, что морен, что нунатак. И не оставило бы ничего, кроме огромных форм рельефа, которые мы видим теперь. Верно?

Энн, немного помолчав, ответила:

— Нет ничего необычного в обледенении этих форм рельефа. Все они типичны для Марса, поскольку образовались от того, что с неба падали камни. Все виды образований, которые ты можешь себе там представить, отличаются лишь углом естественного откоса. — Она не пила коньяк, тем самым удивив Джона, и теперь смотрела в пол взглядом, исполненным отвращения.

— Но не U-образные долины, конечно, — сказал Джон.

— И U-образные долины тоже.

— Но проблема в том, что океаническую модель не так уж легко опровергнуть, — тихо произнес Саймон. — Мы можем и дальше не находить достойных свидетельств в ее пользу, как сейчас, но это не доказывает, что она не верна.

Когда на кухне стало чисто, Джон попросил Энн выйти прогуляться с ним. Она колебалась, не желая идти, но в этом заключался один из ее обрядов, и все прекрасно это знали. Наконец, скорчив гримасу и зло посмотрев на Джона, она согласилась.

Выйдя наружу, он повел ее к той же вершине, на которой недавно вздремнул. Небо сливовым сводом нависало над черными зубчатыми хребтами, что их окружали, а над головой ежесекундно вспыхивали сотни звезд. Он стоял с ней рядом, но она смотрела в сторону от него. Неровная линия горизонта была такой же, какой могла быть и на Земле. Энн была выше его, она стояла вытянутым, худощавым силуэтом. Джону она нравилась, но, как бы противоположно она ни относилась к нему — а они довольно неплохо общались в прошлом, — все это рассеялось, когда он предпочел работать с Саксом. Он мог заняться всем, чем только пожелал бы, говорили ее суровые глаза, но он выбрал терраформирование.

Что ж, это было правдой. Он выставил руку перед ней, подняв указательный палец вверх. Она нажала на кнопку на своем запястье, и он вдруг услышал ее дыхание у себя в ухе.

— Что? — спросила она, не глядя на него.

— Это по поводу случаев саботажа, — сказал он.

— Я так и думала. Полагаю, Расселл считает, что за этим стою я.

— Не то чтобы…

— Он что, принимает меня за дуру? Он думает, будто я думаю, что капля вандализма не даст вам играть в ваши мальчишеские игры? Ну, это больше чем капля. Уже произошло шесть крупных случаев, и в каждом из них могли погибнуть люди.

— Что, если сбить зеркала с орбиты, люди тоже могут погибнуть?

— Если они занимаются их обслуживанием.

Она хмыкнула.

— А что еще случилось?

— Вчера в один из мохолов столкнули самосвал, и он чуть не упал прямо на меня. — Он услышал, как у нее изменилось дыхание. — Это уже третья падающая машина. А то сбитое зеркало вращалось вместе с обслуживающей работницей, и ей пришлось в одиночку добираться до станции. Она проторчала там целый час и чуть не погибла. А затем в Элизийском мохоле куча взрывчатки рванула через минуту после того, как его покинул персонал. В Андерхиллле лишайник погиб от вируса, из-за которого всю лабораторию пришлось закрыть.

Энн пожала плечами.

— А чего еще ждать от ГМО? Это могло произойти и случайно — я вообще удивлена, что это бывает так редко.

— Это не было случайно.

— Это все разговоры ни о чем. Расселл что, принимает меня за ДУРУ?

— Ты знаешь, что это не так. Но дело тут касается нарушения равновесия. На Земле в проект вкладывается много денег, но достаточно немного подпортить ему репутацию — и вложения могут быть существенно сокращены.

— Может быть, — сказала Энн. — Но ты лучше послушай себя, когда говоришь подобное. Вы с Аркадием — главные поборники какого-то нового марсианского общества, вы двое плюс, может быть, Хироко. Но, судя по тому, каким образом Расселл, Фрэнк и Филлис используют земной капитал, все скоро выйдет из-под контроля. Это будет самый обычный бизнес, и все идеи растворятся в воздухе.

— Я склоняюсь к мнению, что мы все здесь стремимся почти к одному, — сказал Джон. — Мы хотим заниматься хорошей работой в хорошем месте. Просто делаем ударение на разные аспекты, вот и все. Если бы мы только объединили свои усилия, стали работать, как команда…

— Мы не хотим одного и того же! — возразила Энн. — Вы хотите изменить Марс, а я нет. Все просто.

— Ну…

Джон запнулся, услышав в ее голосе горечь. Они медленно шли вокруг холма, двигаясь словно в сложном танце, имитирующем беседу, то лицом к лицу; то спиной к спине, и ее голос все время звучал в его ухе, а его голос — в ее. Ему нравилась эта особенность разговоров в прогулочниках, и он пользовался ею, заставляя свой голос звучать убедительно, ласково, завораживающе.

— Это не так просто, не настолько. Я хочу сказать, ты должна помогать тем, чьи взгляды близки к твоим, и выступать против тех, чьи далеки.

— Я так и делаю.

— Поэтому я и приехал, чтобы спросить тебя, что тебе известно об этом саботаже. Это же имеет смысл, верно?

— Мне об этом ничего не известно. Я лишь желаю им удачи.

— Лично?

— Что?

— Я отследил твои передвижения за последние пару лет, и оказалось, что ты была неподалеку от места каждого из происшествий в пределах месяца, когда они случались. Ты была в Сензени-На пару недель назад, по дороге сюда, верно?

Он прислушивался к ее дыханию. Она злилась.

— Они прикрывались мной, — пробормотала она, а затем добавила что-то, чего он не смог разобрать.

— Кто?

Она повернулась к нему спиной.

— Тебе стоит спросить об этом Койота, Джон.

— Койота?

Она коротко рассмеялась.

— Ты о нем не слышал? Он скитается по поверхности, как говорят, без прогулочника. Объявляется то тут, то там, иногда за одну ночь может показаться в двух разных полушариях. Знал самого Большого человека, в старые добрые времена. Хороший друг Хироко. И ярый противник терраформирования.

— А ты с ним встречалась?

Она не ответила.

— Слушай, — произнес он примерно через минуту, на протяжении которой они слушали дыхание друг друга, — погибнут люди. Невинные посторонние наблюдатели.

— Посторонние наблюдатели погибнут, когда оттают вечномерзлые грунты и земля уйдет у нас из-под ног. С этим я тоже никак не связана. Я просто делаю свою работу. Пытаюсь систематизировать знания о том, что находилось здесь до нашего прибытия.

— Да, но ты — самая главная противница проекта из всех, Энн. По этой-то причине эти кто-то должны были выйти с тобой на связь, и я надеюсь, ты отговорила бы их. Это спасло бы жизни.

Она повернулась к нему лицом. Забрало ее гермошлема отражало западный горизонт — пурпурный вверху, черный внизу и неровная, извилистая граница между двумя цветами.

— Если бы ты сам покинул планету, это спасло бы жизни. Вот чего я хочу. Я бы убила тебя, если бы знала, что это поможет.

После такого высказывания разговаривать было бесполезно. На обратном пути к трейлеру он попытался сменить тему:

— Как думаешь, что случилось с Хироко и остальными?

— Они исчезли.

Джон страдальчески закатил глаза.

— Она с тобой об этом не говорила?

— Нет. А с тобой?

— Тоже нет. Не думаю, что она вообще говорила хоть с кем-то, кроме своей группы. Не знаешь, куда она отправилась?

— Нет.

— А есть предположения, почему она ушла?

— Наверное, хотела освободиться от нас. Создать что-то новое. Того, к чему ты и Аркадий стремитесь на словах, она хочет по-настоящему.

Джон покачал головой.

— Если они этого добьются, то это будет благом только для пары десятков человек. Я же стремлюсь сделать этого для всех и каждого.

— Может, они просто более реалистичны, чем ты.

— Может быть. Когда-нибудь мы это узнаем. Для достижения цели есть несколько путей, Энн. Тебе стоит это понять.

Она не ответила.

Остальные пристально смотрели на них, когда они вошли в трейлер, и Энн, сразу же метнувшись в кухонный уголок, ничего не прояснила. Джон сел на ручку одного из кресел и продолжил расспрашивать их о работе, об уровне подземных вод в Аргире и вообще в южном полушарии. Крупные бассейны были невысокими, но обезвоженными при ударах, образовавших их, и сложилось так, что бóльшая часть воды просочилась на север. Еще одна сторона загадки: никто никогда не мог объяснить, почему северное и южное полушария так сильно отличались друг от друга, это была главная проблема ареологии, решение которой могло дать ключ к объяснению всех остальных тайн марсианского рельефа — как однажды теория тектоники плит объяснила множество проблем геологии. Некоторые даже хотели еще раз объяснить все тектоникой, предположив, что старая кора в южном полушарии сдвинулась, позволив новой образоваться на севере, после чего все застыло на месте, когда глобальное похолодание заморозило все тектоническое движение. Энн считала это вздором: по ее мнению, северное полушарие просто было крупнейшим ударным кратером, образованным во время мощнейшего столкновения в нойскую эру. Сопоставимый по силе удар позволил и Луне отколоться от Земли, вероятно, примерно в то же время. Ареологи несколько минут поспорили по поводу разных аспектов этой проблемы, а Джон слушал их, изредка задавая нейтральные вопросы.

Они включили телевизор, где шли земные новости, и посмотрели короткий репортаж о добыче нефти, которую как раз начинали качать в Антарктике.

— Видите, это все из-за нас, — сказала Энн с кухни. — Они не бурили в Антарктике почти сто лет, со времен Международного геофизического года и первого договора. Но когда здесь началось терраформирование, все рухнуло. У них там заканчивается нефть, Южный клуб чахнет, а совсем рядом — целый материк нефти, газа и минералов, к которому богатые северные страны относятся, будто к национальному парку. И когда юг увидел, как те же богатые северные страны разрывают на куски Марс, то, конечно, сказал: «Какого черта? Значит, вы можете урвать себе целую планету, а мы должны защищать этот айсберг, который лежит у нас под носом со всеми этими ресурсами, в которых мы так остро нуждаемся? Еще чего!» И разорвали Договор об Антарктике, а теперь начали бурение, но никто и пальцем не пошевелил. И вот теперь последнее незагрязненное место на Земле исчезло.

Она подошла к ним и села перед экраном, прильнув к чашке с испускающим пар горячим шоколадом.

— Там есть еще, если хочешь, — грубо заметила она Джону.

Саймон сочувствующе на него посмотрел, а остальные, широко распахнув глаза, уставились на обоих, придя в ужас от возможности — шутка ли? — увидеть стычку между двумя членами первой сотни. Это чуть не заставило Джона рассмеяться, и когда он поднялся, чтобы налить себе чашку, он импульсивно наклонился и поцеловал Энн в макушку, от чего она вся напряглась. Он вышел на кухню.

— Мы все хотим от Марса разного, — сказал он, позабыв о том, что только что, на холме, убеждал Энн в совершенно противоположном. — Но вот мы здесь, и нас тут не так много, так что это наше место. Мы делаем с ним то, что хотим, как говорит Аркадий.

Сейчас тебе не нравится, чего хотят Сакс или Филлис, а им не нравится то, чего хочешь ты, а Фрэнку вообще не нравится ничего из того, чего хотят другие. И с каждым годом прибывают люди, поддерживающие ту или иную позицию, пусть даже они сами того не знают. Поэтому все может принять скверный оборот. Более того, это уже происходит, все эти нападения на оборудование. Можешь себе представить, чтобы такое случилось в Андерхилле?

— Хироко и ее группа подтачивали Андерхилл все время, что там находились, — заметила Энн. — Они были вынуждены это делать, чтобы уйти так, как ушли.

— Да, возможно. Но они не ставили под угрозу жизни людей. — В его воображении снова промелькнул яркий образ самосвала, падающего в шахту. Отпив горячего какао, он обжег себе горло. — Черт! И вообще, каждый раз, когда я унываю от этого, я всегда напоминаю себе, что это естественно. Нельзя избежать того, чтобы люди ссорились, но сейчас мы ссоримся из-за Марса. То есть люди спорят независимо от того, американцы они, японцы или русские, независимо от религии, расы, пола или чего-либо еще. Они спорят потому, что хотят видеть на Марсе ту или иную реальность. И это все, что сейчас имеет значение. Так что полдела мы уже сделали. — Он с неодобрением посмотрел на Энн, вперившую взгляд в пол. — Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она бегло на него взглянула.

— Сейчас главное — вторые полдела.

Хорошо, может, и так. Ты слишком многое принимаешь как должное, но такова уж человеческая природа. Но тебе нужно понять, что ты оказываешь влияние на нас, Энн. Ты изменила наше понимание того, что мы здесь творим. Черт возьми, да Сакс и многие другие раньше говорили о том, чтобы как можно скорее запустить терраформирование всеми доступными способами — подвести к планете связку астероидов, использовать водородные бомбы, чтобы образовать вулканы, — чего бы это ни стоило! Сейчас все эти планы рухнули благодаря тебе и тем, кто тебя поддержал. Изменилось все видение самого терраформирования и того, насколько далеко можно зайти. И я полагаю, в итоге мы сумеем достичь компромиссного значения, когда получим защиту от радиации и биосферу, где, возможно, будет воздух, которым мы сможем дышать или от которого хотя бы не умрем в считанные секунды, — но при этом оставим его похожим на тот, каким он был до нашего прибытия. — Энн, выражая нетерпение, закатила глаза, но он продолжил: — Никто не говорит о том, чтобы превратить Марс в планету джунглей, знаешь ли, даже если бы это было возможно! Здесь всегда будет холодно, и купол Фарсида всегда будет смотреть в космос, и всегда останутся нетронутыми огромные районы. И ты приложила руку ко всему этому.

— А как быть с теми, кто говорит, что, сделав первый шаг, захочется больше?

— Может, кто-то так и скажет. Но я лично попытаюсь их остановить. Да! Может, я и не на твоей стороне, но я понимаю твою точку зрения. А когда ты пролетишь над горами, как я сегодня, ты не сможешь их не полюбить. Люди могут пытаться изменить планету, но она тем временем тоже будет их менять. Ощущение красоты этого места, его эстетика, — все это заставляет меняться со временем. Знаешь, люди, впервые увидев Гранд-Каньон, сочли его уродливым лишь потому, что он не был похож на Альпы. И чтобы увидеть его красоту, понадобились долгие годы.

— Но они все равно осушили бóльшую его часть, — мрачно заметила Энн.

— Да-да. Но кто знает, что будут считать красивым наши дети? Конечно, это будет основано на том, что они знают, и это место — единственное, которое они будут хорошо знать. Поэтому мы терраформируем планету, а она ареоформирует нас.

— Ареоформирует, — повторила Энн, и слабая улыбка промелькнула на ее лице.

Увидев это, Джон ощутил, как покрывается румянцем: он не видел, как она улыбается, много лет, а он любил Энн и любил смотреть, как она улыбается.

— Мне нравится это слово, — ответила она. И указала на него пальцем: — Но я буду помнить, что оно твое, Джон Бун! Я запомню то, что ты сказал сегодня!

— Я тоже, — ответил он.

Остальная часть вечера выдалась более спокойной. На следующий день Саймон увидел, как Джон, собираясь выехать на север, спускался к взлетной полосе, где стоял марсоход. И Саймон, который обычно провожал его улыбкой, рукопожатием и, в лучшем случае, чем-то вроде «рад был повидаться», теперь неожиданно заявил:

— Я по-настоящему ценю то, что ты вчера сказал. Думаю, это правда ее взбодрило. Особенно то, что ты сказал о детях. Видишь ли, она беременна.

— Что? — Джон потряс головой. — Она мне не сказала. А ты, ты отец?

— Ага, — ухмыльнулся Саймон.

— Сколько ей уже, шестьдесят? Ага? Это немного усложнило процесс, но так делали и раньше. Ваяли яйцеклетку, замороженную пятнадцать лет назад, оплодотворили и поместили в нее. Теперь посмотрим, как пойдет. Говорят, Хироко сейчас постоянно беременна, просто выстреливает детьми, как автомат, ей режут кесарево за кесаревым.

— О Хироко много чего говорят, но это не более чем истории.

— Да, но мы слышали это от того, кто, очевидно, знает, о чем говорит.

— От Койота? — вдруг спросил Джон.

Саймон поднял брови.

— Удивлен, что она тебе о нем рассказала.

Джон крякнул, явно недовольный. Из-за своей славы он, несомненно, пропустил множество слухов.

— И хорошо, что рассказала. Ну, как бы то ни было…

Он протянул правую руку, и они заключили рукопожатие, крепко сцепившись пальцами, как придумали еще в старые космические деньки.

— Поздравляю. Позаботься о ней.

Саймон пожал плечами.

— Ты же знаешь Энн. Она делает то, чего хочет.