Дорога в никуда
Рассказ
Когда-то её научили слушать эту музыку, и c тех пор она так и слушает всю жизнь одно и то же – мода меняется, а у неё по-прежнему звучат «Talking Heads» и «King Crimson», «Dead Can Dance» и почему-то «Sparks», попавшие сюда явно из другого набора. Некоторые женщины остаются верны освоенной в молодости прическе, которая с годами становится уже не прической, а особой приметой. А здесь в этой роли – музыка, ставшая личной историей. Road to nowhere – слегка гнусавый, но бодрый голос Бирна: она стесняется открыть окно машины, вдруг кто-нибудь услышит.
Особенно – Григорий. Он любит русский рок, и спасибо, что не шансон.
Её отец – ехидный старичок, услышав имя гостя, пропел как бы в шутку:
– Не погуби души моей, Григорий!
– В каком смысле? – напрягся гость. С чувством юмора у Григория было не так чтобы очень, остроты он понимал через раз, над анекдотами – задумывался. И когда бывал взволнован, говорил словно бы чуточку подвывая. Других недостатков не имелось, да и волновался Григорий редко. Она удивилась, почему он вдруг занервничал в родительской квартире.
Это мама уговорила – уже год встречаетесь, а у нас ещё не были. Вечные «уже» и «ещё»… Здравствуйте, курточку можно здесь повесить, тапки не предлагаю. У нас можно запросто, как дома – садитесь, где желаете, берите, что хотите.
И вот она помогает маме накрывать на стол, а Григорий сидит рядом с папой и нервничает.
Не мальчик вроде бы – волноваться. Григорию уже под пятьдесят, да и она за сорок шагнула – если б можно было идти навстречу друг другу, сокращая возрастную дистанцию, через пару лет встретились бы.
В родительском доме смотрела на него чужими глазами, – а впрочем, она и раньше так делала. Вот он сидит в старом папином кресле: сильный, весь какой-то напружиненный, руки оплетены жилами, как стеблями… Скульптура, а не мужчина, скорее Давид, чем Аполлон, и как к этому можно привыкнуть? Над лицом трудился другой ваятель – этот предпочитал гармонию сложных форм – лицо Григория сразу кажется знакомым, как всякое красивое лицо. Разглядывать можно бесконечно, если хватит смелости – у неё-то долго не хватало, она первое время говорила с Григорием, глядя ему куда-то в ухо, или в шею. И даже сейчас сердце всякий раз начинало биться там, где оно вообще не должно находиться, – стоило увидеть его, пусть даже седьмой раз в неделю. Странно, что можно обладать таким лицом – и не застывать всякий раз перед зеркалом в изумлении: неужели это я, Господи? Увидишь – и дыхание собьётся, как от первой сигареты.
Тот, кто придумывал лицо Григория, отложил все прочие дела в сторону – и тщательно отделывал каждую черточку, прикладывал одну к другой, бракуя шаблоны. Разбитые маски лежали на полу, как посудные черепки, и вдруг однажды стало получаться – тогда-то мастер и принялся работать без перерывов, потому что если отвлечешься, это лицо, знакомое и непохожее ни на одно другое, тут же исчезнет. Глаза придуманы бессонной ночью – поэтому они такие черные. Посмотрит Григорий на тебя – и вот ты уже не человек, а чашка пепла: можно посыпать голову или развеять по ветру.
Мама мыла не раму, а фрукты, и, забыв, что в комнате прекрасно слышно всё, что говорят в кухне, сказала с осуждением:
– Слишком уж он красивый, дочка!
Мысль свою мама сократила на пару слов, но дочка услышала два пропущенных чётко и ясно: слишком уж он красивый для тебя.
Она-то, пусть и хорошая, но совсем обыкновенная – такого человека даже звать можно каким угодно именем, всё равно откликнется. Даже на «эй!» повернёт голову, благодарный уже за то, что позвали. Вот и лучшая подруга – Мари́на Ма́рина (первое слово имя, второе – фамилия, кошмарный сон паспортисток) – считала так же, да и не лучшие подруги проявляли солидарность: непонятно, что такой мужчина в тебе нашел, прости, конечно, дорогая, но друзья для того и нужны, чтобы говорить правду. Наверное, умеет делать что-то такое, к чему другие не способны – но об этом судачили уже в её отсутствие. Марина же Марина славилась тем, что действительно говорила всем правду, и, хуже того, выпаливала её сразу же, пока та не превратилась от времени в ложь. Когда впервые попробовала в гостях авокадо, тут же, на весь дом заявила: пахнет спермой! А ведь за столом сидели, между прочим, и дети, и пожилые родственницы…
Хорошо, что здесь нет Марины – и совсем хорошо, что они стали мало видеться в последнее время: та никак не отлипала от подруги, требовала рассказать о Григории всё-всё, ну ты же понимаешь, мне интересно, а друзья для того и нужны, чтобы делиться сокровенным.
Родители принарядились – мама в крепдешиновой блузке, папа в пиджаке. Григорий в чёрной футболке и джинсах, его не портит никакая одежда, и не украшает тоже – просто ничего не добавляет, потому что добавить здесь нечего, как и убавить.
Её родная квартира – типичная брежневка в сером доме с белыми «швами». Угощение, хоть мама и расстаралась, не из богатых – салаты, освоенные в давние времена (как Talking Heads и King Crimson), самосоленые помидоры, мясо зачем-то в горшочках. На улице – дождь, под батареями – тряпки и ведра, поскольку протекает. Даже она, дитя бедной квартирки, выглядит здесь инородным телом, что уж говорить про Григория! К тому же, он почему-то нервничает, хотя всего час назад был таким же спокойным и расслабленным, как всегда. Эта его внутренняя расслабленность с лёгким привкусом восточной лени привлекала не меньше красоты…
Ей захотелось погладить Григория по голове, как она гладила сына, когда он ещё позволял ей это делать: сейчас не даётся, взрослый стал. Уклоняется от её руки, как от удара – хватит, мам!
– У вас столько китайских сувениров, вы там бывали? Жили? – гость заводит с мамой разговор, и она вспыхивает довольная, потому что двадцать с лишним лет назад действительно провела целый год в Китае, и эти воспоминания приятно доставать с полок памяти, отряхивать с каждого пыль… Вот, посмотрите, это фарфоровое яйцо раскрашено через дырочку изнутри: китайцы, конечно, мастера, нам такое и не снилось! А вот это мне подарили в Пекине – здесь деревянная резьба изумительной красоты. Я уехала, – рассказывает мама, молодея на глазах (ей было ровно столько, сколько сейчас дочери) – учить китайцев русскому, и сделала это для сына, потому что его должны были призвать в армию, а мы все тогда боялись Афгана, вот вы, кстати, где служили, Григорий Юрьевич? Вы же ровесник нашему Андрею, я потому и спрашиваю…
Григорий, во-первых, просит называть его просто по имени, а во-вторых, уклоняется от разговора про армию так же ловко и быстро, как взрослый сын – от маминой ласки. О, это мастер переводить тему, но лжи при этом всяческими способами избегает. Заменяет молчанием. Так вот, продолжает мама, наполняя тарелку гостя всеми салатами по очереди, и не замечая, что они превращаются там в отдельное, самостоятельное блюдо, в Афган тогда не брали призывников, у кого родители находились за границей. Поэтому Андрея отправили в Кировскую область, а я целый учебный год оттрубила в Ухане. Страну посмотрела, конечно, не так как туристы смотрят – я, знаете ли, очень глубоко погрузилась в китайскую историю и культуру. Конфуций буквально перевернул мою жизнь.
Папа кашляет, а потом начинает есть, причавкивая, как все люди, у которых вставная челюсть. Родители выглядят сегодня особенно беззащитными, как и вся эта квартира с её убогим уютом. Скорей бы ужин закончился, но он ещё толком не начался.
В такого мужчину как Григорий сложно не влюбиться, мама это отлично понимает. И сама бы не устояла! Даже странно, что он нашел в нашей девочке, пусть она и не выглядит на свой возраст – именно девочка, хотя внук выше её на две головы и бреется. Григорий тоже на свои не выглядит – седых волос совсем мало, морщин почти нет.
Дочь тем временем яростно роется в памяти, как, бывает, роются в доверху набитой сумке, когда стоят на пороге дома, а проклятые ключи, естественно, на самом дне. То, как он сидит взволнованным мальчиком и внимает мудрости Конфуция в мамином исполнении, о чём-то напоминает… Кажется, дом его отторгает – оп-па, а вот и «ключи» нашлись, вытащены за брелок!
Григорий напомнил об… элегантном черном телевизоре марки SHARP, который мама привезла из Китая – он точно так же не вписывался в обстановку. Сверху телевизор был прикрыт вязаной салфеткой, на которой стоял фарфоровый кролик с морковью.
– Лета в этом году, видимо, не будет, – уставший от Конфуция папа меняет беседу так резко, что если бы это был поезд, пассажиры свалились бы на пол. – Не припомню такого июля!
Папа помнит множество июлей – жарких, дождливых, засушливых, маятных, счастливых, трагических… Он всю жизнь ведет дневники погоды – там зафиксированы температурные данные, осадки, часы рассвета и заката.
Нынешний июль собою вылитый октябрь, а ведь был разыгран такой успешный дебют! В конце мая город заняла жара, от которой даже самые умные люди теряли свежесть мысли, а самые сильные – бодрость духа. Все были одинаково липкими и вялыми, как размякшие, лежалые фрукты. Потом пришли грозы, похолодало – и сначала все этому радовались, потому что жара не к лицу нашему городу, да и люди не должны походить на испорченные фрукты. Но через месяц дождей и холода горожане взвыли – прости нас, лето красное, мы были неправы! Вернись, невыносимая жара, пусть мы снова будем прилипать юбками к сиденьям! Увы, лето обиделось – и ушло, как считает папа, до следующего года. Град бомбил автомобили и сбивал с кустов ягоды, грозы вышибали Интернет, дождь заливал улицы, так что автобусные остановки превращались в причалы, и транспорт, медленно покачиваясь, высаживал пассажиров прямиком в лужи. В один из таких дней сын пришёл домой в носках, держа в руках ботинки.
Григорий вежливо кивает в такт папиным рассказам о погоде, но она видела – не слушает их, и не слышит. Похоже, что и он мучительно роется в памяти, как в карманах, где совершенно точно была зажигалка… Вилкой Григорий перемешивал в тарелке салаты, и так-то вступившие в близкие отношения – таким образом он проявлял внимание к нежеланному угощению, а большего предложить, извините, не мог.
Мама принесла горшочки с мясом, обиженно забрала у Григория тарелку с нетронутой, но уже непригодной к употреблению едой.
– Вам не нравится?
– Что вы, очень вкусно! Просто я не голоден.
– А мясо будете? Я с шампиньонами сделала.
– Шампиньоны – это прекрасно! – обрадовался Григорий. – В девяностых я работал с одним человеком, который выращивал шампиньоны и вешенку в метро. Там идеальные условия для грибов, а строительство постоянно замораживали, и на многие вещи смотрели сквозь пальцы.
– Интересно! – сказала мама. – Не обожгитесь, Григорий Юрьевич, горшочек очень горячий.
Дождь царапает стёкла когтями.
– А как вы познакомились, Григорий Юрьевич? Дочка нам ничего не рассказывает, она такая скрытная…
– Да уж, – соглашается папа, – из неё ничего не вытянуть! Молодая была, так мы с матерью только по музыке догадывались, что с ней происходит…
Обрубить эту ветку беседы! Срочно!
– Мы познакомились, когда Григорий купил квартиру в «Париже».
Родители кивают – ещё бы, знают они этот «Париж»! Жилой комплекс, который построили бок в бок с дочкиной девятиэтажкой. От того строительства, и день, и ночь стучащего, сверлящего, гремевшего, дочь с внуком так мучились, что даже старались дома бывать пореже – хорошо, что у нашей есть машина! Можно посадить мальчика на заднее сиденье и хотя бы на выходные уехать куда подальше, стараясь не думать о том, что вскоре сюда приедут надменные богатые люди: начнут ставить свои машины в их дворе, ведь им вечно не хватает парковочных мест, а их дети, конечно же, будут скверно влиять на сына, а их собаки – гадить на клумбах… В общем, она заранее ненавидела и сам «Париж», жильё повышенной комфортности, и его будущих обитателей. Когда дом сдавали, начали появляться «парижане» – теперь каждый из них заказывал себе индивидуальный ремонт, потому что даже в жилье повышенной комфортности следовало сломать стены и совместить кухню с туалетом, а спальню – с балконом. Этот строительный ад грозил растянуться на долгие годы, и дочь подумала – а что если им самим переехать? В девятиэтажке они с сыном прожили двенадцать лет – квартиру им оставил бывший муж, и очень этим гордился. «Другой так не сделал бы», – говорил он, и каждым словом как бы подталкивал её к ответным признаниям: благодарности, восхищению благородством и великодушием. И она была бы не против отдариться этими словами, да вот беда, они застревали где-то в горле, когда уже совсем собиралась сказать:
– Спасибо, что не выгнал нас на улицу – это так мило с твоей стороны!
Бывший муж истолковал её молчание как недовольство, и оставил им ещё и машину, которую, впрочем, давно пора было менять – муж был из тех людей, которые меняют машины каждые два года, а жён – каждые десять.
Как говорил Конфуций, иногда стоит совершить ошибку, хотя бы ради того, чтобы знать почему ее не следовало совершать.
В тот день сын гостил у родителей, и она выезжала со двора одна – раннее утро, хмурое лицо, длинный рабочий день, бессмысленная жизнь. Чувствовала она себя так, как бывает перед грозой, которая всё никак не начинается: тяжело, когда обещание не выполняют, пусть даже это всего лишь гроза, не человек.
– Девушка! – её окликнули из "Лексуса", тот выплывал из-под парижского шлагбаума, как Стеньки Разина челны. – Заднее правое спустило!
Водитель был самый обычный – по циркулю очерченное лицо, правая рука на руле, левая – в окне. Пассажир темнел на заднем плане, как многообещающая декорация.
Она вышла из машины и пнула колесо: с тем же успехом можно бить лежачего. И водитель, и пассажир выбрались из «Лексуса» – вот так она впервые увидела Григория. Воздух начал выходить из нее, как из колеса – от страха, изумления, радости. Чего больше, не разобрать.
Григорий не водил машину – в своё время не научился, а потом это было ему уже не по статусу. Да и вокруг всегда хватало желающих подвезти – девушки, друзья, коллеги, подчиненные… В очередь становились! Люди любят, когда их используют, это нужно им, а не Григорию. Но после третьего развода он всё-таки купил себе «Лексус» с прилагавшимся к нему водителем – и этот самый водитель с великими предосторожностями отогнал её машину в шиномонтаж, пока они с Григорием сидели вдвоём в «Лексусе». Разговаривали мало, но Григорий сообщил, что приобрёл недавно квартиру в «Париже». Дал ей визитную карточку – президент благотворительного фонда.
– Без устали творю добро, – сказал он, произнося «творю» через «а» – как если бы от слова «тварь», как если бы хотел преуменьшить свою роль в благородном деле. Потом она узнала, что у Григория имеются другие визитки – «директор завода» (он говорил «заводик»), «предприниматель», и даже «независимый эксперт». Всё это было правдой, много лиц – и все красивые.
Звонить ему она тогда не решилась, но после встречи во дворе стала пуще прежнего вертеть головой по сторонам, выезжая на Белореченскую. И не сердилась на жильцов «Парижа» – в конце концов, люди имеют право делать со своими квартирами всё, что пожелают.
В счастливый час увидела, как Григорий идёт со двора – пешком!
– Вас подвезти?
– Подвези, – согласился Григорий. Он со всеми был сразу на «ты» – можно списать на плохое воспитание, можно – на то, что «сильный человек всегда прост». – Почему бы и нет?
Пока он садился, успела выключить магнитолу. Стояло самое опасное время года и суток – майский вечер. Сын уехал на дачу к однокласснику, Григорий попросил высадить его где-нибудь в центре.
Так волновалась, что начисто забыла о том, какой она хороший и аккуратный водитель. Проехала по всем люкам, зевнула светофор, сзади ей сигналили, сбоку крутили пальцем у виска и посылали уничтожающие взгляды.
– Ты всегда ездишь так медленно? – спросил Григорий.
«Мне просто не хочется с тобой расставаться».
Прощаясь, хотел поцеловать дружески в щёку, но губы его скользнули ниже – почему бы и нет? Женщина – ну видно же! – нажми и брызнет. Поцеловать – и всё такое! – не сложнее, чем отправить водителя в шиномонтаж. В конце концов, он Президент благотворительного фонда, а помочь томящейся дамочке тоже своего рода «благо». Григорий давным-давно привык платить налог со своей внешности. На него с тринадцати лет шла женская охота – и ни одной диане, вот странная вещь, не пришло в голову поменяться ролями. Каждая боялась упустить, и была согласна на всё – даже его жены не имели права брать, но только отдавали, дарили, всучивали самих себя…
А эта неумеха даже водить толком не умеет: он в жизни столько раз не прыгал, сколько за последние пятнадцать минут! И в постели, наверняка, такая же «бестолковка», как говорила его вторая жена. Хотя не факт, можно и проверить, кто как будет прыгать… Но она почему-то не ответила на поцелуй, отшатнулась и смотрела на него круглыми перепуганными глазами, все ещё пристегнутая ремнём безопасности. Да ей не меньше сорока! Даже подростки так себя не ведут…
Через неделю Григорий пробил телефонный номер по автомобильному. И в тот вечер, когда в гостях у неё была Марина Ма́рина, позвонил. Марина – это такой гость, которого сложно заманить, но еще сложнее выпроводить. Даже когда всё съедено и выпито, и каждая тема обглодана до косточек, Марина греет место на диване. Духи у неё ядреные, как средство для удаления ржавчины, рот не закрывается ни на секунду, и тут вдруг – звонок:
– Пойдём гулять?
Как будто им по тринадцать, а не сотня без малого на двоих.
Сказала гостье, что это звонит мама, просит приехать, что-то привезти или забрать. Родители – причина скучная, но уважительная поэтому Марина собралась не в пример себе самой быстро. А хозяйка ещё полчаса металась по дому – что надеть? О чем говорить? Как не смотреть в глаза?
Попросила сына не сидеть долго за компьютером, и покормить кота. Кот истошно вопил: «Мао! Мао!», как будто призывая дух Великого Кормчего, заплетал в ногах пушистые восьмёрки. Удивительно, как быстро всё важное становится неважным, близкое – далеким, чужое – родным, и наоборот. Давным-давно с ней происходило что-то похожее – она была влюблена, и всех, кто попадался под руку, решительно отбрасывала в сторону. Бабушку, которая жаловалась, что ей снова продали кефир не той жирности, папу, законно обиженному на многодневное молчание, подруг, задвинутых в самый дальний угол – никого не видела, ничего не слышала, молча неслась за счастьем.
Один из самых интересных вопросов в жизни – меняются люди со временем, или остаются прежними?
В юности она считала, что не меняются – пока сама не воплотилась однажды в иной женщине. Бог с ним, с телом, – но и то, что составляло её душу, изменилось вдруг самым неожиданным образом. Двадцать лет назад она была старше, наглее и мудрее, чем теперь. И ничего не боялась. А сейчас стала робкой, опасливой, болезненно застенчивой. Молодые люди смелее стариков, потому что ещё не знают настоящего страха: такой приходит только вместе с опытом…
Гуляли недолго – даже такой элитный дом, как «Париж», стоит на бывших болотах, и комары здесь проживают породистые, вдумчивые, с семиэтажной родословной. Комары-то и загнали их в новую квартиру Григория, где даже лечь было негде – но когда и кому это мешало?
В полночь она вспомнила про сына – звук на телефоне был отключен, десять пропущенных.
– Прости меня, пожалуйста! – закричала в трубку.
– Я бабушке звонил… они переживают, деду сердце прихватило. Мы в милицию хотели… Где ты, мам?..
Сын мысленно подсунул ей голову под руку – чтобы погладила. Рядом кот истошно орал своё «Мао! Мао!» Дух Великого Кормчего, и тот пожурил бы – позвонить-то всегда можно, или нет?
Оказалось – или нет. Григорий стёр все следы прежней жизни, приметы догригорианского календаря. Ничего у тебя не было до меня – и, забыл сказать, после меня тоже не будет.
Марине Мариной она потом открылась, конечно. И с сыном – познакомила, когда прошло целых полгода, но Григорий почему-то никуда не исчез, хотя должен был по всем законам исчезнуть, как те чудесные сны, что запоминаются в деталях, истаивая на рассвете. А Григорий остался – хотя втиснуть эти свидания в его ежедневник, до отказа набитый делами, было не передать как сложно, ведь с недавних пор человек обязан не только много работать, но ещё и много рассказывать о том, как он работает. И всё же они встречались каждую неделю – жаль, что сыну Григорий не понравился решительно. Как те белые ботинки, которые она купила два года назад, надеясь, вдруг будет носить?
Что касается Марины Ма́риной, та с ледяными глазами поздравляла подругу, и не понимала, как такой видный мужчина (ну и пусть трижды разведённый, с кустом детей от каждого брака) польстился на вот это? А ведь мог получить самое лучшее – например, её, Марину, женщину необыкновенную во всём, начиная с имени-фамилии и заканчивая совершенно уникальными умениями, оценить которые, к сожалению, можно было только при интимном знакомстве. Григорий встреч с Мариной и её уникальными умениями избегал – да и сюда, к родителям в гости, согласился прийти после долгих уговоров. Любые родители желают своим дочкам законного брака, но он больше не женится – и не из-за денег или детей (только нищету грешно плодить, а эти – пусть живут)… Григорий не женится потому, что трижды входил в эту реку, и каждый раз начинал тонуть в одном и том же месте: все его жёны, – как, впрочем, и любовницы, подруги – видели в нём совсем другого человека, чем тот, кем он был. А эта сорокалетняя девочка увидела настоящего Григория – потому-то испугалась тогда, в машине. Встречаться хотя бы раз в неделю с человеком, знающим тебя так, как ты сам себя не знаешь: о, это стоило дорогого… Вот что было главное – иначе он скомкал бы этот роман, как прочитанную газету в первый же вечер. Она не была молодой и красивой, не была умелой и старательной… И эти старики с их майонезными салатами… Григорий не мог здесь расслабиться, отдыхать, а ведь отдых был ему нужен больше, чем всем им вместе взятым – он работал без выходных и отпуска уже много лет. У него была потребность отдавать, делиться, помогать, именно это, а вовсе не жажда наживы, как считали некоторые, толкала его в бок каждое утро: вставай!
Но здесь, в этой тесной квартире, где китайские сувениры стоят на полках тесным рядами, он слышал другое:
– Быстрее! Беги отсюда!
В доме детства, в своей родной семье, похожая сразу на мать и отца, любовница вдруг перестала притягивать его. Григорий решил, что завтра же скажет ей, будто бы к нему вернулась третья жена – дети там совсем маленькие, она поймёт, не сможет не понять…
Принял решение – и тут же повеселел. Улыбнулся, став уже совсем нестерпимо красивым.
Мучительный ужин дотянулся, наконец, до чая – так недотёпы тянутся рукой к самым высоким полкам, и потом обязательно падают, и разбивают тот самый предмет, за которым полезли. Явление пирога с творогом – он же «царская ватрушка», предмет маминой гордости, он же – предмет ужаса Григория. Подумать страшно, какой жирный этот пирог – и ведь не отвертишься, на лопатке уже сидит здоровенный кусок, нацеленный в сторону гостя.
Дочь машинально передаёт Григорию тарелку и думает – люди с годами становятся более уверенными в себе, а у меня получилось в точности наоборот. Разве можно поверить в то, что ещё лет двадцать назад я могла встречаться сразу с двумя мужчинами, утром – с одним, а вечером – с другим? И это было совершенно нормально, потому что выбрать одного тогда было всё равно что выбирать между «Talking Heads» и «King Crimson». И если бы они познакомились в то время с Григорием, у них бы точно ничего не получилось – она была такой же развязной, взбалмошной девицей, каких в те годы было пруд пруди. Да и Григорий, если додумать эту мысль до конца, ей тогда вряд ли понравился бы – подумаешь, красивый…
– С лица воду не пить, – вздохнула мама, когда они в кухне разливали чай по чашкам. Дочь взвилась: а я не собираюсь пить у него воду с лица!
Девичье смущение появилось у неё к сорока годам – такое вот причудливое наказание. В юности она расхохоталась бы в лицо всякому, кто показал бы ей собственный портрет: вот эта стёртая, напуганная женщина, эта сороконожка, как говорили в каком-то мультике – я?
Вот и ответ на любимый вопрос: меняются люди с годами, или остаются прежними? Оказывается, от прошлого сохраняется только музыка, которую мы любили – или же думали, что любим – в те годы. В этой музыке зашифрованы коды юности и надежды на счастье, вот поэтому мы и слушаем её десятилетиями, а не потому, что нам так уж нравится бодрый голос Дэвида Бирна или стенания Dead Can Dance.
Григорий борется с ватрушкой, давит её вилкой, распиливает ножом на кусочки. Папа с аппетитом приканчивает второй кусок. Окна снова царапает дождь – мелкие коготки стучат по стеклам, будто кто-то просит, чтобы открыли.
Общая беседа умирает на глазах, паузы повисают, как тучи. Мама, пусть даже смертельно обиженная, предъявит недовольство позднее – как тот козырь, который никуда не денется. Пока она все ещё в образе хорошей хозяйки – и пытается реанимировать общение, хватая из колоды первую попавшуюся карту:
– Знаете, Григорий Юрьевич, когда я вернулась из Китая, нас почти сразу же ограбили!
Кажется, туз! Гость давится ватрушкой и начинает кашлять, выпучив глаза – любой другой человек выглядел бы в таком состоянии по-идиотски, но Григория не портит даже это. И какое счастье, что у папы в арсенале множество полезных умений, – пока жена и дочь любуются хрипящим гостем, старичок с неожиданной силой обхватывает президента благотворительного фонда за плечи. Коварный кусочек ватрушки вылетает из горла и приземляется на блюдо с уцелевшими собратьями: возвращение на родину!
Багровое лицо Григория бледнеет, как будто закат неожиданно для всех сменился рассветом.
Мама, стараясь не смотреть на блюдо с ватрушкой, продолжает рассказ:
– Так вот, к нам залезли в квартиру и вынесли всё самое ценное. Дочка была тогда в десятом классе, Андрюша служил в армии.
– Работали по наводке, – включается папа. – У нас тут был проходной двор, а мать привезла с собой и технику, и кожаные вещи, тогда очень ценились кожаные вещи, помните, Григорий Юрьевич?
«Проходной двор» – обидный, но при этом вполне заслуженный намёк на юных приятелей, которые, действительно, водились тогда у них в квартире в непомерных количествах. И как могло быть иначе? Дикие, пустые времена, а тут возвращается родительница из длительной загранкомандировки, и привозит с собой целый контейнер соблазнительных штуковин – телевизор, двухкассетник, видеомагнитофон, плеер, да много чего было… Дочь красотой не славилась, но после триумфального маминого возвращения все окрестные мальчики буквально ломились к ним в дом. Японский телевизор, кожаная куртка, купленная для брата, который в армии – ну ладно, чё ты, дай потрепаться или хотя бы сфоткаться! Подружки млели от варёных джинсов, кружевных туфелек и вышитых бисером кофточек из ангоры – всё это были послания из другого мира, зримые свидетельства того, что он существует. Вещи, Григорий Юрьевич, значили в те времена гораздо больше, чем сейчас, вы согласны?
Григорий кивает: конечно, я тоже так считаю, а смотрит при этом на фарфорового зайца, вцепившегося в свою морковку, как в последнюю надежду. Заяц стоит за стеклом мебельной «стенки», и глаза его расширены от ужаса.
«Вот уж не думал, что мы с тобой ещё когда-нибудь встретимся», – думает Григорий.
Семья, сплочённая неотмщённой обидой – воров так и не нашли! – по очереди, как в кино, где должен высказаться каждый – вспоминает дерзкое ограбление, а Григорий – о том, как ходил четверть века назад по этой квартире – и думал, зачем таким простым людям столько классных вещей? И какими же надо быть дебилами, чтобы не врезать нормальные замки – они с Пуделем открыли входную дверь чуть ли не шпилькой. На квартиру навёл кто-то из знакомых Пуделя – сказали, девчонка учится до двух, а родаков никогда не бывает дома по вторникам и четвергам. Пудель оставил машину под черёмухой в соседнем дворе, и вот они поднимаются на четвертый этаж – сильные, молодые, не правы, но вправе… Это была одна из многих квартир в том году, странно, что Григорий её вспомнил – неужели из-за фарфорового зайчары, который не видал ничего слаще своей морковки?..
..В тот день дочь хотела прогулять физкультуру, но Иван Борисович так на неё глянул, что пришлось вместе со всеми идти в раздевалку. Явилась бы домой часом раньше – застала бы воров, а вместо этого качала пресс и наматывала круги по залу, думая о том, что днём придёт Ритка с какими-то визовскими мальчиками, принесут новые «записи». Записи! Сейчас и в голову не придёт называть таким словом музыку.
Из школы домой шла с Машкой, уговорила её зайти на минутку – а, впрочем, Машку не надо было уговаривать, и никого не надо было. Японский телевизор с дистанционным пультом – вечный зов мещанского счастья…
– А почему дверь открыта? – спросила Машка.
Вместо телевизора на тумбочке стоял осиротевший фарфоровый заяц с морковкой. Он был поставлен на своё место аккуратно – даже с каким-то уважением. И вообще, в квартире не было беспорядка – просто некоторые вещи исчезли, как будто их никогда и не было.
– Видеомагнитофон, – перечисляла мама, загибая пальцы, как Антон Семёнович Шпак из любимой комедии. (Если с вечера этот фильм показывали по первой программе, наутро вся школа перебрасывалась цитатами – такие времена, когда все ели и смотрели одно и то же), – телевизор, дочкин плеер, кожаное пальто, варёнки… Воры были, конечно, со вкусом – взяли только самое лучшее. Точечное ограбление. – щегольнула познаниями мама.
Они с отцом раскраснелись, как на острой дискуссии вырывая друг у друга несуществующий микрофон:
– А второй видик лежал в стенном шкафу, в чемодане – это для Андрюши мать привезла, и пока он служил, спрятала. Так вот, его не взяли. Потому что не знали, где лежит – я же говорю, по наводке работали!
– Милицию вызвала дочь, и нам позвонила. Я всё бросила, примчалась… Следователи тоже сказали – наводка, в вашем районе седьмая квартира за три месяца! Замки, говорят, поставьте нормальные, и последите за кругом общения вашей дочери. А тут как раз заявилась ещё одна девица с тремя парнями, прямо при милиции! Как говорил Конфуций, советы мы принимаем каплями, зато даем ведрами, но я в тот момент не сдержалась – выгнала их взашей! Но дверь мы тогда поменяли, замки новые врезали, даже засов поставили.
– Тут ведь, понимаете, Григорий Юрьевич, дело не только в том, что жаль было вещей, или труда… Конечно, жаль, но главное, что эти выродки – извините за грубое слово – они решили, что мы не имеем права обладать японским телевизором или кожаным пиджаком, без которого я, кстати, прекрасно по сей день обхожусь! Они ходили по моему дому, всё здесь трогали, на всё смотрели… Я надеюсь, в конце концов их поймали, посадили. Уверен, что высшая справедливость существует, и если вы спросите меня сейчас, простил я их, или нет, я вам скажу, что не простил. И не прощу!
Старик разнервничался, как-то по-утиному – сильно вытянув губы – глотнул из рюмки. Наверное, ему было бы интересно узнать, что через полгода после того ограбления Пуделя ударил по башке хозяин очередной квартиры – полным собранием сочинений Пушкина в одном томе. Пока Пудель приходил в себя, Григория и след простыл – он в тот день стоял на стрёме, но не мог знать, что хозяин той хаты гостит у соседа сверху. Спускается хозяин по лестнице в тапочках, а у него в квартире кудрявый парень обшаривает полки. Григорий услышал крик – и сбежал. Вины он за собой не чувствовал – Пудель на его месте сделал бы то же самое. Да и на своём собственном месте Пуделю до поры до времени везло – следуя умозрительному, но при этом несомненному кодексу чести, он не выдав Григория, отсидел каких-то три года. Когда вышел, Григорий, следуя всё тому же кодексу, несколько раз помогал ему, пока, наконец, эта дружба не стала слишком опасной, – и тогда с Пуделем пришлось расстаться навсегда, но об этом он точно вспоминать не будет. Хватит на сегодня.
Прежнего Григория, который шарил по чужим домам и приторговывал золотишком, больше не существует. Это призрак, сон, не пойманный не вор… Нынешний Григорий Юрьевич известен безукоризненной репутацией – он помогает людям – и даже если делает это потому что слишком долго и увлеченно грабил их, так что ж… Раскаявшийся грешник милее сотни праведников.
– Вы так на этого зайца смотрите, Григорий Юрьевич? Нравится?
– Да… симпатичный!
– Ой, позвольте вам подарить! Я буду очень рада, если вы примете этот скромный сувенир – не китайский, но всё же. Говорят, они сейчас ценятся, эти фигурки. Берите, пожалуйста!
Прохладное скульптурное тельце в руке.
Разговор о грабителях забыт, ужин, аллилуйя, закончился.
Дочь так мало говорит сегодня, и, как обычно, слишком много думает.
Вспоминает, как гуляя с Григорием в первый раз, стёрла ноги новыми туфлями, хотя прошли всего-ничего. Стёрла, но ничего не почувствовала. Лишь у него дома, в «Париже», увидела, что туфли выпачканы кровью изнутри.
За этим, довольно свежим воспоминанием, маячит другое – невнятное, как полузабытый сон. Ей кажется, что они с Григорием были знакомы в прошлом, будучи совсем другими людьми – и эти другие люди встречались, может быть, на улице, у подъезда собственного дома… Хотя нет, конечно же, быть не могло, чтобы она забыла такое лицо. Это – фальшивое воспоминание, уловка влюблённой души – «мне кажется, что мы были знакомы всю жизнь» штамп не хуже, чем душистая майская ночь с её сиренями и пеньем птиц.
Наконец-то, слава небесам, они выходят из родительской квартиры и спускаются по лестнице. Мама обязательно помашет им в окно, это традиция! Григорий крепко сжимает в руке фарфорового зайца, – всего через час осколки будут захоронены в помойном ящике, как произошло когда-то и с несчастным Пуделем. Григорий не любит обзаводиться неприятными воспоминаниями – он уничтожает их методично и аккуратно, как врагов или бывших друзей, решившихся на шантаж. Жизнь слишком ценна, чтобы отравлять её себе по мелочам, тем более – жизнь человека, посвятившего себя людям.
В машине она вдруг решается сказать что-то важное – видно, как она боится это произнести. Григорий смотрит на зайца, доживающего последний час своей фарфоровой жизни: неужели она догадалась? Оказалась прозорливее своих родителей, и вот сейчас скажет ему, скажет…
– Ты не против, если я включу песню? Она мне очень нравится, – выпаливает вдруг, и не дождавшись ответа, включает что-то невообразимое: мужик поет по-английски, что знает, куда они идут, и знают, где были, и что эта дорога ведет в никуда, и это дорога – в рай… В рай Григория совершенно не тянет – и вообще, он завтра же выставит квартиру в «Париже» на продажу. Слишком много здесь водится призраков. Опасный район.
– Музыка всегда возвращает нас в прошлое, – говорит она, когда песня, наконец-то, заканчивается.
Григорий пристёгивается ремнем безопасности.
Лицо его прекрасно как в профиль, так и в фас.