Книга: Лолотта и другие парижские истории
Назад: Мой город Рассказ
Дальше: Дорога в никуда Рассказ

Немолодой и некрасивый
Рассказ

Незнакомая речь хлещет в уши, непонятная и дикая, как волна, что брызжет пеной под ногами.
В. Короленко
19 марта
Вчера утром снова упал самолёт, полторы сотни людей погибло – в том числе два оперных певца и двенадцать малолетних детей. Я не боюсь летать, откуда-то знаю, что смерть моя – пешеход и земледелец, но когда самолёты падают, путешествие становится опасным независимо от тебя. И очень жаль погибших пассажиров – представляю, как они паковали вещи, боялись опоздать на рейс, радовались, что рядом с ними в салоне – свободное место…
Мама справедливо считает, что я слишком часто оставляю семью без присмотра, а тут – ещё и на целый месяц. Она, впрочем, и сама ездила в своё время по всему СССР, а мы с папой и сестрой Ксенией оставались без женского пригляда то на неделю, то на две. Папа жарил нам пельмени и докторскую колбасу. Бельё стирала Ксения – после стирки оно выглядело почти таким же грязным, как до неё, а у меня заводились колтуны в волосах, потому что я ленилась их прочёсывать.
Олег попросил не будить его ночью – ему и так придётся вставать ни свет, ни заря, провожать в школу Ленку. Сейчас закажу такси – и тоже лягу, попытаюсь поспать хотя бы пару часов. Цветы перенесла в гостиную и составила рядами на полках, чтобы маме было удобнее поливать. Клеродендрум собрался цвести – он всегда делает это накануне моего отъезда. Как маленькие дети, которые заболевают именно в тот момент, когда мама начинает собирать чемодан.
Господи, дай мне сил на завтра! Ну или хотя бы терпения. Целый месяц без Олега и Ленки, без родителей, мастерской, без цветов…
В путешествиях никогда не знаешь, какой билет тебе выпадет.
20 марта
Ну вот, я на месте – в этой самой резиденции для художников. Квартал Марэ – такой особенный Париж, ничего общего с другими районами. Наш администратор Жан-Франсуа сказал, что «руки Османа сюда не дотянулись». Дома старые, улицы узкие, всё, как я люблю.
В прошлый раз, когда я была в Париже, то даже не смотрела в сторону Марэ – мы клубились вокруг Нотр-Дама и площади Конкорд. Потом кто-то предложил взять вина и пойти пешком до Башни. Я в кровь стёрла ноги новыми босоножками, а потом ещё и упала на смотровой площадке. Это всё было сто лет назад, и тогда я привезла из Парижа два шрама – один был чуть ниже колена, и долго не заживал. Второй проходил прямо по сердцу, его никто не видел, но он был намного хуже первого. Очень тяжело я тогда влюбилась, будто заразилась чем-то, честное слово.
Долетели нормально, хотя при посадке нам заботливо выдали бесплатные газеты с огромным репортажем про тот упавший самолёт. Со мной рядом сидел молодой человек в узеньких брючках, – он меня полностью устраивал как сосед, пока мимо не пошла в туалет его знакомая, и не уселась на обратном пути на свободное третье место. Они начали обсуждать каких-то своих друзей – в основном, Настюху и Саню, и Узенькие Брючки проявили себя не с лучшей стороны. Бедную Настюху он буквально по косточкам разобрал, как ископаемого динозавра, да и Сане, в общем, досталось. Самое интересное, что на втором часу этой беседы я тоже поневоле втянулась в разговор, как пассивный слушатель – и когда Узенькие Брючки вдруг замолкали, с трудом сдерживалась, чтобы не пихнуть локтем: а дальше?
Интересно, как там Ленка, и как цветы? Волнуюсь за брунфельсию – ей нужны влажный воздух и прохлада. А мама, наверное, просто польет её из лейки, хоть я и приклеила листочки с рекомендациями к каждому горшку. Олега к цветам подпускать нельзя – во-первых, у него аллергия в легкой форме, во-вторых, он цветы не любит, и они платят ему тем же.
Очень хочу спать, но всё-таки опишу моих здешних «сожителей». В резиденции помимо меня живут трое – британский скульптор Джереми, итальянский фотореалист Антонио (просит звать его Антоном – пожалуйста!) и американская коллажистка Кара. Джереми – немолодой и некрасивый, с каким-то окаменевшим, как будто сам себя изваял, лицом. Кладбищенская гвоздика. Антон, напротив, красавец – и в курсе этого! Цветущий розан. Кара голубоглазая, в возрасте. Увядающий колокольчик. Все, кроме меня, говорят на прекрасном английском, включая Антона и Жана-Франсуа…
В скайпе с домашними пообщаться не удалось – в резиденции нет вай-фая. Кормят прилично, кровать удобная, мастерская – просто огромная!
– Ну а как иначе – вы же работать сюда приехали, – заметил Жан-Франсуа. Он мне не нравится – глаза хитрые, масляные. Мухоловка.
23 марта
Этот месяц в Париже был распланирован заранее – расчерчен по клеточкам, разбит на периоды, усеян восклицательными знаками. Я умею держать себя в узде, в струне и в тонусе, надсмотрщики мне не нужны, как, впрочем, и подпинывания. Пока всё по плану. Два дня усердно работала. Сделала несколько удачных набросков, писала с натуры на рынке – продавцы сначала были не в восторге, но когда увидели, что получилось, признали: «Сюпер!» В первый же вечер Антон предложил пойти «выпить» – но я его разочаровала тем, что не пью ничего кроме чая даже на свадьбах и похоронах. «На похороны пока не приглашаю», – заявил Антон.
Джереми, по-моему, вообще никуда не выходит – с таким же успехом можно было сидеть у себя дома, наверняка, у него в Лондоне есть громадная мастерская с панорамными окнами. Я даже не видела его ни разу после знакомства, только кашель на лестнице слышала. Суховатый такой кашель. Захотелось поделиться с ним своим граммидином.
В цветочных лавках продают тюльпаны, камелии, гортензии (их покупают для пересадки в грунт), ещё я видела ирисы, клематис, гигантские лилии и мелкую ромашку. И, конечно, розы – куда нам без роз.
Кара спросила, что именно я рисую – и когда узнала про цветы, то выглядела, мягко говоря, разочарованной. Прямо как Олег, когда узнал, что мои работы перестали покупать. Еще три года назад картины хорошо продавались, а когда большие «Ирисы» купил какой-то банк за триста тысяч, Олег стал относиться ко мне, как к курице, которая снесла вдруг неожиданно для всех золотое яйцо. Муж тогда звонил мне каждый день с работы и спрашивал:
– Ты гуляла сегодня? А что ела? Поспи после обеда обязательно!
Зря старался, золотые яйца я больше не произвожу – работы пылятся в Дуниной галерее, и, по-моему, начинают её раздражать. Правда, парижской поездкой Дуня гордится больше меня – она ещё полгода назад начала рассказывать клиентам, что «художница уезжает в Париж работать». Обычно это действует – слово «Париж» вообще очень хорошо унавоживает всё, что связано с искусством.
В соседнем доме есть кафе, где бесплатный вай-фай – местный официант уже узнаёт меня. Ленка утверждает, что пересдала тройку по немецкому. Мама на высоте – обслуживает каждый цветок в отдельности, я ей очень благодарна. Брунфельсия в порядке, клеродендрум цветёт вовсю. Вот только антуриум нужно поливать чаще – а я забыла об этом сказать.
От Ксении никаких известий – мама волнуется. Сестра у меня очень оригинальная женщина, живёт в Индии, увлечена аюрведой и йогой. Детей у Ксении нет, как и мужа. Зато фигура – точёная.
Собираюсь в Помпиду, там проходит выставка Лихтенштейна. Но если честно, мне больше хочется гулять по городу, чем торчать в музеях. Не говоря уже о том, что нужно работать – я же за этим сюда приехала.
26 марта
Всё-таки надо вести дневник каждый день – как бы ни устала! Потом это забудется, а мне не хочется, чтобы забывалось…
Но – обо всём по порядку.
На выходе из Центра Помпиду я никак не могла прикурить сигарету – вдруг налетел ветер, сухой и с пылью, как в пустыне. Крутилась так и этак, палец обожгла зажигалкой, как вдруг кто-то под самым ухом спросил по-английски:
– Помочь?
Джереми! Ни за что не узнала бы его на улице – в резиденции он выглядит старым и каким-то угрюмым, а здесь, на площади перед музеем, вдруг показался ровесником. Черты лица – суровые, крепко притёртые, скульптурные – вдруг помягчели. Падают замки и скрипят засовы: из-за этого тяжёлого лица, как из-за двери, вдруг появляется настоящий Джереми. Глаза у него синие… хотела сказать, как васильки, но что может быть банальнее, чем сравнить цвет с цветком? Хорошо, что я не писатель, а художник!
Ветер стих так же быстро, как поднялся – и на прощанье успел затушить мою сигарету. Джереми не курил, но не стал читать мне лекции о здоровом образе жизни. Кашляет он сильнее меня, курильщицы (я вообще не кашляю – тьфу-тьфу).
Джереми спросил, бывала ли я в мастерской Константина Бранкузи, – призналась, что нет. Эта мастерская здесь же, у Центра Помпиду, и мы пошли туда вместе. Джереми намного выше меня, хорошо несёт голову и мало говорит. Я тоже молчу, потому что чувствую себя голой без родного языка. Невыносимо – знать, что хочешь сказать, и не иметь под рукой привычного инструмента…
Мастерская Бранкузи окружена стеклянными стенами, правда, не со всех сторон. Можно разглядывать обстановку, в которой работал скульптор, можно любоваться его работами. Джереми прилип к стеклу намертво, и я – с ним. Кое-что узнала (не совсем безнадёжна) – отливка «Птицы», фрагмент «Бесконечной колонны», чудесные женские головки и знаменитый «Поцелуй». Кажется, всё это так просто, так мало использовано средств – говоря моим языком, листья, не цветы, – но поди придумай! Джереми долго и подробно рассказывал, волнуясь, о Бранкузи, я кивала с умным видом. Половины слов вообще не разобрала, но успела потупить глаза, когда услышала: «Принцесса Х». Эта скульптура шокировала в свое время даже терпеливую парижскую публику – фаллос, похожий на телефонную трубку, вот такая принцесса. Будь Джереми русским, я сказала бы ему, как удачно подобрано название – но Джереми не русский, не поймёт.
Часа полтора провели в этой мастерской, потом я всё же решилась напомнить, что мы опаздываем на ужин.
Вечером Джереми сказал, что завтра после обеда едет в Люксембургский сад – и что мы можем поехать вместе. Он будет очень рад.
Обычно я на любые просьбы и предложения сначала говорю «нет», а потом, как правило, добавляю – «а впрочем, давайте». Мама говорит, что я ещё в детстве так делала – отказывалась от пирога, и тут же тянула руку за куском. Что ж, ей виднее. Но на приглашение Джереми я согласилась сразу. Повзрослела, наверное.
Перед сном вспоминала синие и голубые цветы – дельфиниум, незабудка, фиалка, примула, лобелия, гиацинт, анютины глазки, вьюнок, аквилегия, мои любимые ирисы и те скромные цветочки, которые росли в бабушкином саду. Она их называла «мускарики», хотя на самом деле это – гадючий лук.
27 марта
Только что закончила акварель с тюльпанами. Сейчас самый сезон: в каждой цветочной лавке стоят букеты розовых, белых, желтых тюльпанов, – нераскрывшиеся, они похожи на новые кисточки в стакане. Рядом – герберы, длиннющие мечи гладиолусов, розы, камелии, гортензии, но больше всего тюльпанов, нарциссов и орхидей.
Я никогда не покупаю букеты и срезанные цветы, и поэтому так часто хожу по рынкам и цветочным лавкам – жаль, что далеко не всем продавцам нравится видеть, как я рисую их товар…Один мсье даже сделал мне замечание – пришлось уйти. В идеале было бы сесть рядом с каким-нибудь цветочным партером или клумбой, но в Марэ я ничего похожего не видела. Возможно, ещё рановато для уличных цветов – Жан-Франсуа жаловался, что в март в этом году очень холодный.
Ленка, вроде бы, снова увлеклась немецким – сказала мне в скайпе, что незабудка по-немецки, как и по-русски – «не забывай меня», «vergissmeinnicht».
– Ты скучаешь? – спросила дочка.
Если честно, ни по кому я здесь не скучаю. Олег не ходит с постным лицом и не донимает меня ссылками на смешные видео (сюда он их, к счастью, не посылает), мамины упрёки до Парижа не долетают, как и сообщения от дочкиной классной руководительницы, потому что телефон мой всё время выключен. Сообщения я могу и так себе представить: «Срочно сдать деньги на выпускной» (Ленка учится в шестом классе, но выпускные в нашей школе – каждый год), «Была удалена с урока географии за безобразное поведение», «Родительское собрание – в среду, в пять».
Мама появляется за Ленкиным плечом и рассказывает о цветах – у бегонии нашёлся засохший лист, а монстера вдруг начала «плакать».
– Значит, дождик будет, – говорю я, вспомнив свою красавицу-монстеру с фигурно вырезанными листьями. – Не поливай пока, завтра расскажешь, как дела.
Папа, наверное, сердится, что маме приходится каждый день ездить к нам через весь город…Но не бросать же цветы!
Олег однажды заявил:
– Тебе эти горшки дороже нас с Ленкой.
Но ведь цветы полностью беззащитны, в отличие от людей. Они не могут пойти на кухню и налить себе водички, не могут спрятаться в тени или подставить листья свету…И доверить их я не могу никому кроме мамы. Она моей любви к «горшкам» тоже не разделяет, у самой была в своё время единственная традесканция, – но делает всё как надо.
Ой! Джереми кричит снизу, что готов ехать. Бегу.
29 марта
Очень странные вещи происходят здесь со мной.
Я давным-давно поставила крест на этой стороне жизни – да не какой-нибудь чернильный крестик, а добротную мраморную скульптуру, можно даже с плачущим ангелом. Эта сторона жизни – любовь и всякое там личное счастье. У нас с Олегом нет ничего похожего ни на первое, ни на второе, зато у нас есть Ленка – и пока она не достигнет того возраста, когда дети становятся взрослыми детьми, мы будем и дальше катить в гору камень совместной жизни, тоже временами изрядно тяжёлый. Как тот самый крест.
У Олега голубые глаза – но их не хочется сравнивать с незабудками и гиацинтами. Его глаза похожи на тысячные купюры.
И тут появляется этот Джереми – не мой и немой (потому что не говорит на русском, а мой английский – калика перехожий), немолодой и некрасивый… И всё это вдруг оказывается НЕ важно.
Единственное, что меня сейчас интересует – Джереми посылает кому-нибудь в Лондон ссылки на смешные видео? Впрочем, вру, не единственное. Ещё мне очень хочется увидеть его работы – пусть даже какие-нибудь эскизы, или те маленькие пластилиновые фигурки, с которых начинается долгий путь к готовой скульптуре.
И я очень боюсь, что они мне не понравятся. К сожалению, так часто происходит – прекрасный, интересный человек оказывается посредственным художником, и тогда очарование рассеивается, как если бы его и не было.
Поэтому я не напрашиваюсь «в гости», хотя мастерская Джереми – прямо под моей. К Антону, например, я заглянула в первый же день. Антон – типичный нарцисс (во всём, кроме внешности – роза это роза это роза), и без питательной подкормки чужими восторгами и комплиментами (искренность его не интересует), он начинает вянуть, как всё та же роза, поставленная в одну воду с гвоздикой. Фотореализм – жанр на любителя, как правило, им увлекаются мастера с плохо развитой фантазией, да и ценители его не могут похвастаться изысканным вкусом. «Прям как настоящее!» – кого сейчас этим можно удивить? Работы Антона – почти что фотографии, добротно сделанные, но начисто лишенные даже намека на индивидуальность, манеру и, увы, талант. Я хвалила их, ощущая собственную фальшь, как запах вянущих цветов.
(Терпеть не могу увядающие цветы – потому и не держу дома никаких букетов).
Кара меня к себе не приглашает, да и в гости не набивается, как, впрочем, и Антон – ему важно предъявить свою состоятельность, а не оценивать чужую. Джереми и вовсе ведет себя так, будто мы не художник и скульптор, но давным-давно спетая пара, с удовольствием проводящая время в Париже.
В Люксембургском саду – клумбы там пока ещё не при полном параде, я видела только анютины глазки чернильного цвета – мы долго ходили по аллеям, разглядывая статуи королев. Клотильда Французская, Анна Австрийская, Мария Стюарт… Джереми осматривал каждую внимательно, как врач – пациентку, а у меня в голове неожиданно (точнее, вполне ожидаемо) включился Бродский:
И ты, Мари, не покладая рук,
Стоишь в гирлянде каменных подруг —
французских королев во время оно —
безмолвно, с воробьем на голове.
Сад выглядит, как помесь Пантеона
со знаменитой «Завтрак на траве».

За Бродского, Волошина и других поэтов, населивших мою голову бесчисленными стихами, нужно благодарить маму (как, впрочем, и за то, что эта голова вообще имеется в природе, и что она – моя). Она истово любит поэзию, и всё наше с Ксенией детство прошло в ритме и в рифму. Однажды кто-то рассказал маме, что сыновья одного известного эмигранта каждый день на чужбине обязательно учили русское стихотворение: и мама тут же подхватила традицию. Не знаю, что думает об этом Ксения, но меня этот опыт изменил навсегда – более того, именно стихи потянули за собой музыку, а музыка – живопись. Я и сейчас почти к любому поводу могу пристегнуть нужные строчки.
Во время нашей прогулки я читать стихи не решилась – а вместо этого пыталась объяснить Джереми, что предпочитаю английские сады французским – во-первых, мне показалось, ему это будет приятно, во-вторых, надо же было сказать, наконец, что-то умное, вычитанное, к слову сказать, в незапамятные времена в журнале «Домовой». В основном-то я мычу и мурлычу, иногда повторяя какие-то фразы, застрявшие в памяти со времен университета. Например, оборот, которым злоупотребляла наша англичанка: «Perfectly right you are». Джереми улыбается, когда слышит от меня эти слова, и я повторяю их снова и снова, лишь бы вызвать его улыбку. Видно, что она здесь – редкий гость, черты лица не приспособлены к улыбке, не знают, как вписать её в рисунок. Тем приятнее мне веселить Джереми, пусть даже он смеётся над моим убогим английским.
Французские сады – воплощённый порядок: чёткие стрижки деревьев, геометрия и прекрасная видимость, тогда как британские, если верить той давней статье в журнале, разбиваются с единственной оглядкой на природу и её законы. Там всё буйствует, цветет и развивается, как того требуют растения, а не человек. Мне ещё раньше приходило в голову, что французские сады больше подходят англичанам – британцы ведь такие правильные, воспитанные, вежливые, тогда как французам свойственны разного рода завихрения и отклонения, да и революционное прошлое к лицу скорее запутанным розовым кустам, нежели продуманным цветочным партерам. Но эту мысль я на английский переводить не решилась. Проклятая школьная лень! «Попомнишь, как прогуливала занятия!» – голос учительницы Эммы Акимовны вдруг долетел из прошлого, прямиком из свердловской школы на углу Шаумяна-Ясной – в Люксембургский сад. Звучал он так же ясно, как голоса птиц, которых мы здесь слушаем ночью за окном, поневоле, но с наслаждением.
В мае во дворе нашей школы зацветали яблони – и было непереносимо сидеть на уроках, когда за окном колыхались эти душистые пенные волны. Мне кажется, учителя понимали нас – они тоже всё время поглядывали в окно, издали любуясь весной. Издали – потому что весна для учителей это же самый ад: конец года, экзамены! Только Эмма Акимовна плевать хотела на яблони, и всё требовала сдать ей неправильные глаголы, но я их не учила, и вот поэтому плаваю теперь в прошедшем времени, иду на дно, как тяжёлая колода.
Птицу, которая поёт за окном в резиденции, я искренне считала соловьём, но Джереми уверенно сказал, что это «starling» – «скворец».
Под конец нашей прогулки пошёл сильный дождь – моя монстера не ошиблась с предсказанием, вот только город выбрала неверный. Дома никаким дождем, конечно, и не пахло, Ленка сказала, было сухо и тепло, она ходила в школу в ветровке. А Париж залило по-страшному – мы буквально сбежали из сада в метро.
Вчера мы ездили в парк Монсо – снова вдвоём, так что Кара уже начинает поднимать вопросительно левую бровь (лучше бы она так не делала – это её ужасно старит). Кара справедливо считает, что Джереми больше подходит ей по возрасту, но мы ведь работать сюда приехали, так что вслух никто ничего не произносит, а задранную бровь можно и пережить.
Сегодня Джереми не выходит из своей мастерской, и я прислушиваюсь, чтобы не пропустить момент, когда он появится – и вынести, к примеру, мусор. До конца сессии – больше двух недель, но я уже сейчас скучаю по Джереми, как будто всё уже закончилось, и он вернулся в свой Лондон, а я – домой, к цветам и Ленке.
31 марта
Утром поймала себя на том, что мыслю английскими цитатами из песен – и даже пытаюсь объясняться с их помощью. Песни вспоминаются все как на подбор нелепые – из детства, когда мы переписывали друг у друга альбомы Modern Talking и Bad Boys Blue на двухкассетном магнитофоне.
Что я скажу Джереми? You are one in a million?
Нет, здесь, скорее, подойдет какая-нибудь «АBBA» – As good as new my love for you…
Представляю себе лицо Джереми, когда я вдруг резко повернусь на дорожке очередного парижского сада – и, как в клипе, запою:
– One man, one woman
Two friends and two true lovers…

Петь я буду фальшиво и с акцентом.
Призрак Эммы Акимовны громко смеялся за окном – вот это уж точно не соловей, и даже не скворец.
После завтрака ко мне подошла Кара – как все не самые сообразительные иностранцы, она говорит со мной громко, будто с глухой. Кара считает, что если повысить громкость собственной речи, бедняжка русская тут же начнет её отлично понимать!
Она буквально орала во весь голос:
– Что ты делаешь сегодня? Не хочешь съездить со мной в Ботанический сад?
Я, конечно же, не хотела – тем более, Джереми сказал, что найдёт меня днём, и мы что-нибудь придумаем. Но отказаться было невежливо – и эта её вздернутая бровь, она меня по-настоящему пугает.
У Кары пышные волосы, которыми она очень гордится – распускает по плечам, отбрасывает за спину… Волосы и правда очень красивые – табачного цвета, густые, ухоженные. Я бы тоже такими гордилась.
Глядя прямо в эти волосы, я сказала, что после обеда можно и съездить – тем более, мне нужно порисовать с натуры, а небо сегодня чистое, как вымытое стекло. Мама не на шутку увлеклась заботой о цветах, – сегодня она даже притащила к компьютеру орхидею пафиопедилюм и поставила её передо мной с таким видом, как будто мы сейчас начнем здороваться и шептать друг другу нежные слова. Орхидея зацвела – второй раз в жизни! Такой красивый, нежный и робкий цветок, что с ним действительно хочется поздороваться: он будто расписан тонкой кисточкой. Я попросила маму не убирать орхидею – рисовала, пока мама рассказывала новости: Олег разбил горшок с дербянкой, Ксения позвонила и сказала, что летом точно приедет на целый месяц, а Ленка идёт на день рождения к мальчику, и просит на подарок полторы тысячи рублей.
После обеда зашла Кара – я пригласила её войти в мастерскую, и американка долго разглядывала мои акварели. Она так крутила губами, что они двигались вправо-влево вместо с носом – это можно было истолковать по-разному.
– Фантастик! – сказала Кара, и предложила на минутку заглянуть к ней. По дороге мы столкнулись с Джереми – он был очень хмурым, но сказал, что вечером в Комеди Франсэз идет спектакль по русскому драматургу Максиму – я сразу догадалась, что это Горький, и точно так же сразу согласилась встретиться с Джереми у театра в восемь пятнадцать.
В мастерской Кары лежало несколько готовых коллажей – картины сложены из бумажных обрывков, перьев, листьев, мелькнул картонный рулончик из-под туалетной бумаги. Когда я не решаюсь сказать коллеге правду, то прячу её за удобным: «Любопытно!»
Боже, как мне не хватает здесь удобных и обжитых русских слов: английское «interesting» звучит равнодушно и вяло. Кара дёрнула плечиком, и мы пошли прочь из резиденции. Жан-Франсуа крикнул вслед, что завтра вечером приедут спонсоры, и мы должны показать им то, над чем сейчас работаем.
Кара одевается как протестный подросток из моей юности – ботинки на тяжелой подошве, куртка в замысловатых пятнах, рваные джинсы… Я выгляжу рядом с ней буржуазно – в Париже во мне после долгого летаргического сна очнулась женщина, и эта женщина таскает меня по бутикам Марэ, не ведая сострадания. Вчера я купила чудесные башмачки из тонкой кожи – сегодня выяснила, что они ещё и очень удобные.
Мы доехали в метро до левого берега, но вышли далеко от нужной станции, потому что обе плохо знаем Париж – и заблудились. Оказались на каком-то бульваре, рядом с парфюмерным магазином – оттуда так сильно пахло жасмином, что я не выдержала, и попросила американку зайти внутрь буквально на минуточку. Кара благосклонно согласилась и спросила, продают ли в России духи?
Я шла на запах жасмина, как на зов – мне нравятся чистые цветочные ароматы. Роза – это роза, жасмин – так жасмин, гиацинт – пусть гиацинт. Никаких букетов. Кара сказала, что любит ландыши. Ядовитый цветок, заметила я, и американка удивилась, really? Мы купили жасминовые духи, и спросили у продавщицы дорогу к Ботаническому саду – она махнула рукой в сторону и вверх. По пути я коряво, но вдохновенно рассказывала Каре всё, что знаю о цветах. Белая роза, по легенде, появилась из капель пота пророка Мухаммада (слово «пот» я показывала на себе, неприлично нюхая подмышку). Сатана пытался подняться на Небо, откуда его свергли, по прямым стволам шиповника – но Господь разгадал его планы, изогнул эти стволы, а Сатана – раз так! – от злости согнул и шипы. Гвоздики появились благодаря вырванным глазам несчастного пастушка, разозлившего Афродиту – выросли из этих глаз, брошенных охотницей на землю.
– Какой ужас! – искренне пугается Кара. Чтобы успокоить её, я рассказываю о фиалке – маленький нежный цветок был эмблемой Наполеона, фиалки росли на могиле Жозефины… Фу ты, опять – могила!
Слова мои не для Кары: я репетирую с ней то, что расскажу вечером Джереми. Или не расскажу – мы с ним мало говорим, но словно бы питаемся присутствием друг друга, пьём его, как растения – воду из почвы.
– Для художника ты слишком много болтаешь, – сказал мне давным-давно человек, в которого я так неудачно влюбилась в другом, далёком Париже.
Мы с Карой почти дошли до Ботанического сада, как вдруг она ойкнула и встала на месте. Я обернулась – на золотистых волосах лежала, подтекая, крупная жирная клякса. Голубь от всей души пометил мою американку. Её била крупная дрожь омерзения – меня тоже, но я всё-таки достала из сумки пачку влажных салфеток, и попыталась оттереть с золотистых волос эту дрянь, но дрянь, конечно, не поддавалась: парижские голуби хорошо питаются, не всякая чайка так сумеет… Предложила повернуть домой, но Кара сказала – нет, пойдем в сад, как договаривались. Чтобы утешить её, я сказала, что в России это хорошая примета – к деньгам! Какие странные у вас приметы, удивилась Кара. И тут же, будто мало было голубя, с поводка у худенькой старушки сорвалась вовсе не худенькая собака. Переполненная радостью, возможно, узнавшая в Каре какую-то свою знакомую из прошлой жизни, собака в три прыжка подскочила к нам и встала грязными лапами на плечи коллажистке, оставляя на куртке сочные, свежие отпечатки. Старушка извинялась, – дезоле, – Кара чуть не плакала, внезапно пошёл дождь, и Ботанический сад мы так и не увидели, спрятавшись в метро. На пути в резиденцию мы обе вымокли, «надеюсь, эту твою Кару хорошенько отмыло», пошутила вечером моя добрая мама. А я подумала, что «Кара» по-русски звучит как «Наказание» – кара небесная, вот что такое был этот наш сегодняшний поход.
Новые ботинки промокли насквозь и хлюпали, пока на сцене «Комеди Франсэз» ходили меж берёзок горьковские дачники. Артисты старательно произносили сложные русские отчества, загадочная русская душа всходила над сценой, как Луна, от меня громко пахло жасминовыми духами, Джереми взял мою руку за три минуты до антракта. Я угадала его жест ровно за секунду до этого – как всю жизнь просыпаюсь ровно за секунду до звонка будильника.
12 апреля
День Космонавтики, а у нас в России – ещё и Пасха. Тот редкий случай, когда космонавты на орбите всё-таки увидели Бога.
До отъезда – пять дней. Записи мои заброшены, работы недоделаны, зато мы с Джереми обошли все парижские сады и парки, от Булонского леса до висячего сада на крыше вокзала Монпарнас, от Монсури до Сен-Клу, от Пале-Руаля до Тюильри. В моем родном городе есть два дендрария, ЦПКиО имени Маяковского (с гипсовыми статуями и маньяком в анамнезе – поэтому в народе его зовут «парк Маньяковского»), есть скверы и парки, названные в честь Энгельса, Павлика Морозова и какого-то съезда комсомола. Под деревьями там лежат сметённые в кучу человеческие зависимости – шприцы, окурки, банки из-под пива.
В Париже мы ходим по паркам и садам, иногда Джереми берет меня за руку – и всё. Я искоса поглядываю на него – немолодой и некрасивый, залысины, морщины. Кара сказала, он очень известный скульптор – что всем нам и не снилась такая слава.
Я увидела его работы случайно. Когда приезжали спонсоры, они заходили к каждому по отдельности, и тем же вечером мы с Антоном встретились внизу. Решили выпить чаю в моём кафе, – итальянец сказал, что его агент пристроил несколько работ в галерею, не хочу ли я посмотреть? Мы шли до этой галереи пешком, и я устала соответствовать красоте Антона – с ним рядом нельзя быть самой собой, нужно постоянно втягивать живот и обворожительно скалиться. Он, действительно, очень красив.
Картины Антона по-прежнему походили на фотографии, а вот маленькая статуэтка, стоявшая у входа на большом кубе… Я с трудом удержалась, чтобы не схватить её – хотелось гладить, поворачивать так и этак, проводить пальцем по гладкой поверхности, и чувствовать, как он срывается в шероховатость обратной стороны. Ничего особенного, хмыкнул Антон, но лицо его тут же вытянулось – рядом лежали визитки с именем скульптора.
Я отдала бы все свои деньги (если бы они остались после трёх недель жизни в Париже) за эту статуэтку – но она стоила поистине небесную сумму.
И ведь не сказать, не объяснить, чем она мне так понравилась – ни на одном языке мира… Пыталась найти сходство с кем-то любимым, ох уж это вечное наше «похоже на». Гадаев? Кремер? Эрнст Барлах? Нет, нет и нет. Прости меня, прелестный истукан, хоть бы фотографию на память сделать – но я простеснялась, а потом, когда бы ни пришла, галерея почему-то оказывалась закрыта.
В музеи мы с Джереми ходили мало – у нас были сады, живой Ван Гог, настоящий Моне, подлинный Ренуар, неподдельная Серафина Луи. Сложно писать цветы, когда видишь перед собой не подсолнухи, кувшинки и пионы, а «Подсолнухи», «Кувшинки» и «Пионы». Фиалки волн и гиацинты пены… Париж, наконец, расцвёл, распустился, как тот капризный тугой бутон, который никак не соберётся с силами – и показывает лишь краешек яркого лепестка, как кокетка, приподнявшая юбку.
Джереми держит меня за руку, и я каждый раз думаю, что после его прикосновений она превратится в нечто другое – он может изваять её заново, сделать не такой как была, и вообще – не рукой.
На днях мы случайно забрели в сад на улице Розье – вход с улицы через двор старинного особняка. Рядовой газон, каштаны, скамейки… Я рассказываю Джереми о том, что ботанические рисунки цветов – всё равно что анатомические портреты людей, и ещё о том, что десмодиум умеет размахивать листьями, как руками, и о том, как опасен борщевик, и о том, что хурма – родственница эбенового дерева, и о том, что неопалимая купина по-русски – «огонь-трава»! Вечерами я ищу в Интернете всё новые и новые слова в гугл-переводчике – простодушном помощнике безъязыких влюбленных. Мама говорит, что очень соскучилась, «горшки» – в полном порядке, клеродендрум всё никак не отцветает, «тебя ждёт». В почтовом ящике девять писем от Олега, в каждом – ссылка на видео или полезную статью. Дуня перевела деньги за проданные «Гиацинты» – их хватит на один мизинчик статуэтки Джереми. Ленка ходила с какой-то своей подружкой в оперный театр на прогон «Травиаты» – самое лучшее, призналась дочь, это когда режиссер завопил на артистов:
– Ещё раз, с третьей цифры!
И даже те, кто к тому времени умер, безропотно вскочили на ноги – и снова начали петь!
Вот и я здесь тоже пою – в мыслях перебираю цитаты из давно не слышанных песен исчезнувших групп.
19 апреля
Чемодан набит под завязку – там подарки для Ленки, Олега и родителей, краски, сыр, и те шмотки, которые меня заставила купить очнувшаяся после летаргии женщина. Я знаю, что эту женщину начнёт клонить в сон уже в аэропорту, но пока что она не сдается, и заставляет меня бродить по бутикам в последнее парижское утро – вместо того, чтобы спокойно посидеть в нашем саду Розье с сигаретой. Раньше я не замечала, что этот сад – типичный hortus conclusus, только вместо монастырских стен в нём жилые дома. Антон и Джереми уже уехали. Джереми оставил мне свой адрес в Лондоне. Если я вдруг… Никакого «вдруг», конечно же, не будет – все цветы рано или поздно отцветут, срезанные – завянут, а нарисованные – продадутся.
Надеюсь, что мы с Карой не опоздаем в аэропорт – заказали одно такси на двоих. Кара уже не кричит на меня, как раньше, и вообще, она очень милая женщина, хоть и напоминает порой свои коллажи. А впрочем, кто из нас не похож на свои работы? Разве что Джереми – та его статуэтка юна и прекрасна, и глядя на неё, можно додумать всё то, что не было услышано.
Он показал эскизы вчера, перед отъездом – что ж, в отличие от некоторых, Джереми не зря провел этот месяц в Париже. Он очень внимательно меня рассмотрел – и рассказал об этом бумаге, а в Лондоне расскажет вначале своей жене, потом гипсу, а затем и бронзе.
Его жена – художник-портретист с европейским именем (в обоих смыслах слова – её зовут Луиза, и её знают по всей Европе). У них две дочери, старшая – моя ровесница.
Как же это временами хорошо – плохо знать язык! Эмма Акимовна, где бы вы ни были, я торжествую. Я рада, что не смогла рассказать Джереми о том, что большую часть цветов нельзя пересаживать во время цветения, и о том, что Жанна Эбютерн хотела быть художницей, а не моделью Модильяни.
В аэропорту мы с Карой расцелуемся – и неожиданно легко расстанемся. Каждый прыгнет в свою прежнюю жизнь, будто и не было этого месяца, Парижа и садов.
Сейчас я поставлю точку – и спущусь вниз. Жан-Франсуа будет сладко улыбаться нам с Карой (уже неинтересным, вчерашним), и прокручивать в уме список дел на завтра: уборка, отчёт перед спонсорами, подготовка к встрече следующего десанта гостей: корейский фотограф, два немецких пейзажиста и граффитист из Дании. Уже доносится, долетает дыхание новых историй, запахи свежих картин и ароматы цветов, которым ещё не пришло время распуститься.
Самые прекрасные сады – на картинах, а лучшие любовные истории – те, что недорассказаны до конца. Или же вовсе – не начаты.
Назад: Мой город Рассказ
Дальше: Дорога в никуда Рассказ