Вздохнули львы
Повесть
1
Двадцать пятого числа журнал уходит в типографию.
Вплоть до тридцатого сотрудники приходят в себя.
А в первые дни следующего месяца в почте Виктории появляются статьи «в новый номер». Поначалу они падают по одной, как редкие капли дождя, потом барабанит всё чаще и гуще, а к десятому числу литературный редактор чувствует себя так, будто ему всыпали по первое – тексты льются сплошным потоком. Ворох новых писем – просьбы «прочесть в первую очередь», «ничего не менять, так как содержание согласовано с заказчиком», «внести минимальные правки», «исправить только грамматические ошибки».
Бо́льшая часть материалов требует не доработки с исправлениями, а безжалостного уничтожения. Как ядерные отходы. Переписывать бесполезно – проще сочинить заново, но это другая работа. Платят в журнале сущие слёзы, да ещё и с приличной задержкой – для девушки, опасающейся нежелательной беременности, такая задержка стала бы поводом для срочного обращения в женскую консультацию, а Виктория лишь время от времени напоминает главреду, что ей так и не заплатили за ноябрь и декабрь.
– Ну что я могу поделать, Виктория Николаевна? – нервничает главред. – Вы же в курсе, что наш хозяин купил яхту? Прочие выплаты приостановлены.
Виктории предлагают почувствовать себя частичкой чужого счастья, винтиком яхтенного мотора – но она предпочла бы вечернюю SMS со словами «Zachislenie na kartu». Хозяин холдинга плывёт на новой яхте в Сен-Тропе, а литред, разукрасив тексты деликатными замечаниями, возвращает их авторам на доработку. Словесный дождь, тем временем, усиливается – и чем ближе к сдаче номера, тем чаще Виктория играет с журналистами в электронный пинг-понг: отправляет прочитанный текст, чтобы в тот же момент быть атакованной целой очередью ударов. У вас девяносто непрочитанных писем! – ужасается компьютер. Был бы человеком – прижал бы ладошки к щекам.
«Давно для многих наших клиентов возможность вырваться из городской серости в яркие тропические края не является чем-то событийным», – это директор туристической фирмы описывает рождественские маршруты. Новогодний номер сдаётся в конце октября – всё в соответствии законам глянца.
– Глянец – вещь жестокая, – сказал главред, принимая Викторию на работу. Это было пять лет назад, и тогда она, помнится, подумала, ну не умеет шутить – бывает. Какие там шутки! Когда речь идёт о светской хронике, выкупленных рекламных полосах и заказных интервью, все предельно серьёзны.
Ключевое слово, определяющее глянцевые будни – «согласование».
За час до сдачи номера заказчик вдруг заявляет, что ему не нравятся ни текст, ни макет, ни исполнение. Задерживается отправление в типографию, нарушаются сроки, и журнал влетает под штрафы – поэтому главред требует от рекламщиков и журналистов «согласовывать» материалы заранее. Иногда этот процесс может растянуться на несколько дней: умные и грамотные в своём деле специалисты, столкнувшись с неведомым им прежде делом – сочинением статей – вдруг превращаются в записных идиотов. Пересказывают посконным бюрократическим языком самые живые фрагменты, добавляют ненужные подробности и вычёркивают важные детали. Хуже всего, если они берутся за дело сами. Как вот эта директриса туристического агентства – вполне толковая и успешная бизнес-леди с пером в руке становится настоящим монстром. Убийцей языка и стиля.
«Звуки Штрауса, Моцарта, Баха – они по всюду! Это традиция, не устаревающая классика встречать новый год с этих нот!», – неистовствует директриса. – «Это целая процессия от обучения танцам накануне бала – до выхода в индивидуально пошитом бальном платье в новогоднюю ночь под звуки классической музыки в ballroom и погружения в дворцовую эпоху».
Как такое править? Только что рычать от бессилья, как лев в зоопарке.
2
Бастет (или просто Баст) – египетская богиня красоты, любви и веселья. Маленькую статуэтку Бастет – в платье, и даже с «сумочкой»! – можно найти в Лувре, если хорошо искать. Раньше Бастет изображали с головой львицы, позднее – кошки, и она нравится Виктории больше, чем Сехмет – другая египетская богиня, ответственная за войны и палящее солнце, защитница фараонов и покровительница врачей, гнев которой приносит людям мор и эпидемии. У Сехмет женское тело и голова львицы, Бастет – одно из воплощений Сехмет, все мы суть одно и то же.
Египет и львы в последнее время преследуют литреда повсюду, и если львов ещё можно объяснить, то Египет остаётся загадкой, а впрочем, он и так – загадка.
Одна подруга Виктории, побывавшая в отличие от неё в Египте, отказывалась верить, что «эти люди могли построить пирамиды». Египтяне её чем-то невероятно разочаровали, но когда подруга хотела об этом рассказывать, Виктория не была настроена её слушать, а сейчас они уже лет пять как не общаются. Виктория умудрилась поссориться или прекратить общение со всеми, кто играл мало-мальски важную роль в её жизни. Сейчас из живых людей в ней присутствуют только мать, дочь Маруся и студенты. В эпизодах заняты соседи, случайные попутчики из маршруток, кассир ближайшего к дому супермаркета, а журналисты и редактор, у которого Виктория выпрашивает честно заработанные деньги, создают некий звуковой фон, похожий на шелест дождя или гул большого города.
Виктория огорчилась бы, узнав, что в журнале её считают заносчивой высокомерной заучкой, которая не прощает модному обозревателю злоупотреблений словом «коллаборация». На самом деле литред отличается от своих коллег не в лучшую для себя сторону. Виктории тоже хочется делать ошибки – чтобы потом кто-нибудь поправил и указал на неточности.
В первый год работы её пригласили на корпоративную вечеринку – Виктория пришла туда, нарядившись в платье с лёгким ароматом нафталина.
Вокруг были счастливые весёлые люди, а она видела вместо них слова, предложения, тексты, удачные или не слишком заголовки.
Дочь Маруся так радовалась, что мама наконец-то вышла в свет – а мама как вышла, так и вернулась, ещё засветло. Сбежала в ужасе, лишь только начались игры, танцы и номера художественной самодеятельности.
Больше Викторию никуда не приглашают. Запах нафталина становится крепче с каждым годом, настаивается как вино.
Маруся – чрезмерно заботливая дочь. Она пытается защищать свою маму где надо, а, в основном, – где не надо. Виктория сердилась бы на Марусю, но она сама почти так же ведёт себя со своей мамой – и может оценить ситуацию с другой стороны. Всё в их семье устроено не так, как надо – каждая гоняется за своей мамой, чтобы поймать её и окружить любовью, а мама сопротивляется и пытается проявлять независимость как дерзкий подросток. Если же кто-то ответит на чувства взаимностью, равновесие нарушится, и хрупкое семейное спокойствие разлетится на тысячу мелких осколков, как та хрустальная ваза, которая мама грохнула на прошлой неделе. Виктория замучилась выметать осколки – сегодня нашла за холодильником заостренный прозрачный зубец, который почему-то захотелось воткнуть кому-нибудь в сердце.
Мама убежала на встречу с какой-то подружкой. Маруся закрылась в комнате обиженная на мать, на жизнь, и вообще на всех, кроме самой себя.
Такие, как Маруся, «девочки-бабушки», даже наряды выбирают себе не легкомысленные, а основательные, добротные, серьёзные. Из Маруси получилась бы отличная попадья или завуч средней школы, хотя окончила она юридическую академию. Юристы – новое население страны, где прежде проживали инженеры и учителя, потом – бухгалтеры и менеджеры, а теперь – психологи, юристы и писатели. Другие профессии встречаются сегодня в России значительно реже.
Писателей, например, вокруг стало такое количество, что Виктория теперь уже стесняется своих давних поползновений – лет десять назад она сочинила что-то вроде повести, и отправила в литературный журнал.
Ответа не было, видимо, повесть не произвела на редакцию литературного журнала никакого впечатления. Ничего, что вдохновляет хотя бы на короткий отказ. Десять лет назад Виктория была решительнее, чем теперь – поэтому она позвонила в тот самый журнал, и её долго переключали с одного номера на другой, соединив в конце концов с очень усталым молодым человеком.
– Да, я помню ваш текст, – признался молодой человек, чуть ли не зевая в трубку. – Что-то такое про львов. Никакого сюжета, а мы бессюжетное не публикуем.
Виктория повесила трубку – и внутри себя она тоже в тот момент что-то повесила, прижала, вытравила. Запретила себе думать о роскоши быть писателем. Халат Обломова, шинель Акакия Акакиевича, корсет, альбом, княжну Алину и бальное платье Эммы Бовари – из сердца вон! Теперь она носила скучное, хоть и удобное платье редактора. За чужими писательскими успехами – особенно, своих ровесников, точнее, ровесниц! – Виктория следила ревниво, заранее готовилась искать ошибки, но иногда тексты попадались такие талантливые, что она невольно переключалась с раздражения на восхищение, и на лице, сложившемся в начале чтения в разочарованную гримасу, вдруг вспыхивала улыбка. Сама по себе расцветала – никто не высаживал.
Виктория и сейчас, пусть редко, пишет что-то такое про львов – но уже теперь только для себя.
Лев – символ гордости, силы, Святого Марка, Святого Антония Аббата, Марии Египетской и города Венеции, сквозной персонаж средневековых бестиариев, Знак Зодиака, верный спутник Святого Иеронима, существо, которое бодрствует лишь четыре часа в сутки, кровавый хищник, единственный среди кошачьих обладатель не морды, а почти что человеческого лица. Когда лев спит, глаза его приоткрыты. Когда он рыщет, заметая хвостом следы, то уподобляется Христу, скрывающему божественное происхождение. Впрочем, апостол Пётр сравнивает льва с дьяволом – тот тоже ходит как рыкающий лев, ища кого поглотить. Лев – аллегория Африки, гнева и холерического темперамента, а ещё он с детства интересует Викторию без всяких причин и поводов. И Знак Зодиака у неё далекий от августа – Телец, и знакомых мужчин по имени Лев, ну или хотя бы с фамилией Львов, или отчеством Львович, не имелось.
Львы появились в жизни Виктории сами по себе, как появляется всё настоящее и самое важное. Она была тогда ещё совсем маленькой девочкой, и звали её тогда не Виктория, а, будете смеяться, Викторина.
Вот именно потому что все смеялись, она и стала потом Викторией – а теперь жалела, потому что Викториной её назвал папа. Он регистрировал в загсе рождение дочери, – а выпало оно на 9 мая 1975 года, тридцатилетие Великой победы – и сотрудница загса сказала:
– Я даже спрашивать не буду, как назовёте. В тот день сплошной поток – Викторы да Виктории!
Папа растерялся ненадолго – он быстро выныривал даже из самой мутной воды. Действительно, они с Наташей хотели назвать дочку Викторией, и он даже вывел в графе «имя новорождённого» первые буквы – «Викто…»
Но что если его ненаглядная девочка затеряется в толпе Викторий? С фантазией у папы было хорошо, и он прямо здесь, у окошечка, за которым терпеливо вздыхала сотрудница, увидел перед собой бассейн жизни – мускулистые Виктории в спортивных купальниках и скользких резиновых шапочках плывут к финишу, а на старте горько плачет его дочь, так и не сумевшая преодолеть первые метры, потерялась в потоке тёзок…
…– Викторина? – не поверила своим глазам сотрудница загса, принимая заявление.
– Викторина! – с гордостью подтвердил папа.
Не имя – наказание. Мама наказала папу за самоуправство – отругала, как мальчишку, жаловался он, заглядывая в кроватку дочери через прутья, как заключенный. Викторина одобрительно гукала – она ещё не понимала, через какие муки проведёт её это имя.
– Викторина Николаевна? – хихикали знакомые. – А попроще нельзя было?
– Что, где, когда! – глумились одноклассники.
В общем, получая паспорт, она стала Викторией. Хотя нельзя сказать, чтобы так много было вокруг неё мускулистых соперниц-тёзок. Девочки ведь рождались и в другие дни 1975 года, но милому, наивному папе это почему-то не пришло в голову.
Его вот уже шесть лет как нет на свете, и Виктория жалеет, что сменила имя – она как будто выбрала себе тем самым другую судьбу. Отказалась от смешного солнечного ангела, который оберегал её в детстве, и был подарен папой – именно папой!
Раньше Виктория считала, что любит только папу, а с мамой Наташей всего лишь вынуждена мириться, как с ненужной, но при этом неизбежной математикой в школе. Мама ведь не всегда была самостоятельным подростком, в которого неожиданно обратилась на пенсии. И все школьные годы Виктории, и начало институтской жизни мама Наташа отслеживала самым внимательным образом.
Она хотела контролировать в жизни дочери всё – что Виктория ест, с кем встречается, о чём читает. Подаренную отцом книжку Брэдбери изъяла и спрятала, пожалев выкинуть (книг в те годы не выбрасывали), в бельевом отделении шкафа. Думала, что Виктория не посмеет копаться в родительском белье – и та не посмела бы, если бы речь шла не о книжке, отобранной на самом, как водится, интересном месте.
Непонятно, чем маму Наташу так уж напугал невинный Брэдбери – но так или иначе, книжка лежала, задыхаясь, среди маминых лифчиков. Уткнулась обложкой в полуоткрытую – для аромата! – упаковку мыла «Яблоневый цвет». Виктория вытащила книгу, успевшую пропахнуть мылом, и тут же, не отходя от шкафа, впилась глазами в рассказ «Вельд».
Переводчик, между прочим, Лев Львович Жданов, но это, конечно, совпадение.
Мама отняла книгу ровно на том месте, где дети хозяев – названные, как Виктория сразу догадалась, в честь Питера Пэна и девочки Венди – вернулись домой после дня развлечений. «Щёки – мятный леденец». Как же так, расстроилась Виктория, мятный леденец ведь зелёный! Наверное, у них в Америке другие леденцы, жаль, не проверить.
А вот львы в рассказе были такие живые и страшные, что Виктория, сама себя ругая, начала мечтать о такой же детской комнате – чтобы превращалась во всё, что пожелаешь. Разумеется, ей не пришло бы в голову запирать там папу с мамой (поэтому она и ругала себя – за то, что не сочувствует, как того хотели писатель Брэдбери и переводчик Лев Львович Жданов, несчастным родителям, а вместо этого завидует их детям).
«Шуршащая поступь крадущихся хищников» – шепчущими, шипящими звуками Лев Львович Жданов переносил в русский язык таинственную походку льва. «Запах разгоряченных шкур», «шумное львиное дыхание» – так Виктория впервые увидела перед собой живого льва и навсегда полюбила его за силу и красоту.
Спустя многие годы она подсунула «Вельд» своей Марусе. Девочка расправилась с рассказом в минуту – лев за такое время не успел бы даже начать кровавую трапезу.
– Похоже, что автор описывает современную жизнь, – сказала Маруся. – Все эти устройства в их доме, и то, как дети зависят от электронной детской – точно про наше время!
Маруся отлично рассуждала, жаль, что делала она это исключительно при маме. Только мамино мнение её интересовало, только оно и было важным.
Львы напали на дрессировщицу Ирину Бугримову во время выступления, но не тронули святого Даниила во рву. А вот святого Игнатия Богоносца, увы, растерзали, как и Агапия с Фёклой, Адриана, Малха, Прииска и женщину, имя которой неизвестно, а также Германика, десять христиан из Филадельфии, Аттала, Гликерию Ираклийскую, Фелицитату и Перпетую.
Damnatio ad bestias, популярный сорт казни в суровые времена. Львы лизали ноги Евфимии Всехвальной, потом пришла медведица – и нанесла великомученице смертельную рану, но медведи Викторию не интересуют.
Грифон, мантикора, сфинкс и химера имеют в своем облике частичку львиной внешности – лапы, тело, голову и хвост. В детских советских мультфильмах львы обладали на редкость мирным нравом – пели песенки с черепахами или отдыхали на море в пляжных купальниках.
– Лев – твоё тотемное животное, – сказала недавно Маруся, глядя при этом в глаза Виктории и пытаясь найти в них удовольствие от услышанного.
Виктория отвела взгляд и улыбнулась, как под пытками.
Десять христиан из Филадельфии, замученная женщина, имя которой неизвестно, не говоря уж о Евфимии Всехвальной, не поняли бы, в чём тут дело.
Нежен стал человек в последнюю тысячу лет. Ох, как нежен.
3
Журналисты всё льют и льют свои тексты на мельницу, то есть, в почту Виктории, добавляют масла в огонь, – а время не стоит на месте, оно, холера такая, вообще не умеет стоять, но только идёт, бежит, проносится, и вот уж близится очередной день сдачи номера, святое двадцать пятое число. Прощальный поцелуй – «Письмо издателя», выспренняя банальность на полстраницы без запятых, но с таким количеством прописных букв, что они бьют в глаза баграми. Виктория меняет прописные на строчные, тушит пафос, уничтожая прилагательные и выпалывая восклицательные знаки – и отправляет «Письмо» автору в подсушенном, причёсанном, и, в общем, приличном виде.
Настаёт царство полной – и временами оглушительной тишины. В такие дни привыкшая к бомбардировке письмами Виктория чувствует себя ненужной, и даже как будто мёртвой – без конца проверяет папку «Входящие» с лицом человека, тщетно пытающегося вытрясти из пустой бутылки капельку воды. Но если туда что и приходит – так это мусорная рассылка, или письма от совсем уж неожиданных, забытых людей.
Воскресенье. Двадцать шестое января. Мама ещё с утра куда-то убежала, и это «куда-то» – не храм божий, и не рынок, как это бывает у других мам. Не догадаешься, где её носит. Виктория проснулась от того, что хлопнула входная дверь.
Маруся, как обычно, у себя в комнате. Ждёт, когда проснётся Виктория.
Никому не нужный – на целых пять дней! – литред протягивает руку к телефону и проверяет почту. В ящике письмо от племянницы Леночки, которая не давала о себе знать лет пять, не меньше, а ведь когда-то она души не чаяла в «тёть-Вике». И взаимно.
Когда Марина умирала, Виктория пообещала, что будет заботиться о Леночке, как о своей Марусе, и, в общем, она своё обещание выполнила – даже слегка ущемляла Марусю в пользу Леночки, хотя собственная дочка была тремя годами младше, и ревновала мать отчаянно.
Леночка выросла в уверенную в себе женщину, лихо миновав стадию «девушки»: тот период был очень коротким и в памяти не отложился. Крепкая, сильная, ловкая – всё, за что бралась, у неё получалось с первого же раза, даже блин выпекался не комом, а кружевной салфеткой идеально круглой формы.
Виктория и родители – тогда папа был ещё жив – успокоились, выдохнули: надо радоваться, что такая замечательная женщина получилась из Леночки!
Сестра – она была у Виктории сводная, от первого папиного брака – умерла, когда Леночка ещё школы не окончила. Мужа у Марины не было, и отца у Леночки по этой причине тоже не было. Конечно, мама с папой забрали девочку к себе, но она довольно быстро – двух лет не прошло – сообщила:
– Я хочу вернуться в свой дом, и жить самостоятельно.
Поскольку она была тогда уже студенткой, и подрабатывала, то ни мама Наташа, ни Виктория, ни папа не нашли слов, чтобы спорить. Отпустили эту уверенную в себе юную женщину на свободу – и, наверное, даже испытывали при этом нечто вроде облегчения, потому что пятерым в трёхкомнатной квартире было, конечно же, тесно. Квартиру Марины они сдавали – пока решительная Леночка не выставила жильцов на улицу, и не зажила на свой манер.
Виктория пыталась её навещать – даже возила ей какую-то еду в кастрюльках, но Леночка эти кастрюльки решительно отменила:
– Я ж не в больнице лежу, тёть-Вик!
Виктория звонила племяннице как минимум раз в неделю. Папа – он очень волновался за внучку – и того чаще, но Леночка брала трубку через раз, а потом однажды ответила каким-то не своим, пьяным голосом, да ещё и с матерными вкраплениями.
Конечно, всякий человек проходит в юности пору испытаний – вот и Виктория, если хорошенько поскрести память, тоже может предъявить несимпатичную историю (кажется, будущий литред лежал однажды в кустах рядом с памятником Якову Свердлову, не имея сил донести выпивший организм до скамейки. Люди потом стараются не вспоминать о себе таких подробностей – но подробности от этого не исчезают, а всё так же лежат в памяти зловонными кучами).
В общем, Виктория искала и находила для Леночки оправдания, а потом, внезапно, в один час, умер папа, и они с мамой Наташей долгое время вообще ни о чём и ни о ком другом говорить и думать не могли. Это была какая-то очень несправедливая смерть, и до сих пор Виктория считает, что они с мамой сделали что-то неправильно – поэтому папа и умер.
Была суббота, папа с утра пораньше сходил в магазин за продуктами. Он еще с тощих восьмидесятых взял на себя все закупки – это считалось у них в семье неженским делом. Если вдруг мама Наташа или Виктория покупали по дороге домой хлеб или сыр, папа безжалостно раскритиковывал их приобретения. Он-то был профессионал в своём деле. Попробуй всучи такому просроченную рыбу или томаты в мятой банке! Другое дело, если продукты в холодильнике залёживались, отец их выбросить не мог – и доедал, жалея подпорченную пищу сильнее живота своего. «Девочкам» своим ненаглядным не разрешал – сам справлялся. Не смел выбросить хлеб с единственным – подумаешь! – зелёным пятнышком, заветрившийся сыр, ряженку с резким запахом…
Детство выпало отцу такое голодное, что он так за всю жизнь и не мог наесться – другой человек на его месте давно раздался бы лишней массой во все стороны, но папа оставался поджарым, стройным, быстрым. Он постоянно был в движении, терпеть не мог, когда «лежат без дела» и жил бы ещё, наверное, лет тридцать, если не больше, как вдруг за ним пришла смерть. Шальная какая-то смерть – напала без объявлений, не предупредила болезнью, даже знака не подала. Как будто шла, возвращаясь, от соседей – и заглянула к ним в квартиру между делом.
Папа только что вышел из ванной, полотенце повесил как всегда, на дверь – просушивать. Лёг на диван, – а ведь не лежал никогда, им бы с мамой, обратить внимание! – и сказал вдруг:
– Плохо мне что-то, Наташа.
Смерть топталась в дверях, думая, – то ли снять обувь, то ли так пройти?
– Может, «Скорую» вызвать? – спросила Викторию мама. Маруся в дальней комнате плела бисерный браслет – она без конца что-то плела, вязала, мастерила, рисовала, просто спасу не было от всех этих поделок, милых, но бессмысленных. Виктория лежала (она-то не считала это за грех) с книжкой на софе.
В общем, они с мамой слишком долго думали, и когда вызвали, наконец, Скорую, было уже поздно. Толстая, шумная, решительная врачиха выгнала из комнаты Викторию и заплаканную маму Наташу. Маруся ничего не понимала. Браслет был уже почти готов, мама, посмотри! Иди сюда! Бабуля! Да где вы все? А это кто?
Шумная врачиха выплыла из комнаты, от неё резко пахло духами. Папа умер в комнате с чужой тёткой: она проводила его, это лицо он видел перед собой в последнюю секунду – а не свою ненаглядную Наташеньку, и не дочку Викторию, для которой был в жизни всем сразу.
Духи-то какие мерзкие, правда, что душат.
Им бы оттолкнуть эту тётку, всё равно не сумевшую спасти папу. Броситься в комнату, зарыдать, взять за руку, проводить по-человечески. Не бойся, смерти нет!
Им бы раньше спохватиться – вдруг прислали бы другую бригаду, где, по совершенно случайному, счастливому совпадению дежурил какой-нибудь гений места, волшебник и реаниматолог Лев Львович Львовский. Он тут же понял бы, какое дать лекарство, куда поставить укол – и папа открыл бы глаза, и снял бы через несколько часов высохшее полотенце с двери, потому что был аккуратным во всём, а прежде всего – в мелочах.
Умер он на полу, потому что тётка-врач и её помощник, серьёзный строгий мальчик, сняли папу с дивана и пытались выгнать из него смерть какими-то манипуляциями, для которых нужно было лежать на ровной поверхности.
Так, на полу, он и остался лежать, а сверху тётка-врач прикрыла его скатертью – потому что ничего подходящего рядом не оказалось, вот она и стянула скатерть со стола. Льняную, с васильками.
Папа лежал в комнате под скатертью, а мама Наташа с Викторией (Виктория ещё зачем-то сказала тётке-врачу на прощанье «спасибо», и тётка кивнула, с достоинством принимая благодарность – она сделала всё, что могла, но тромб есть тромб, это нужно понимать) – сидели за стеной, пока одна из них, не вспомнить, кто, не решилась встать с места и войти в ту комнату.
Маруся от переживаний мгновенно заснула – с браслетом в руках. На коже – отпечатки бисера, похожие на аллергическую сыпь. Слезы катятся из глаз даже во сне.
Когда папы не стало, Виктория начала любить свою маму больше всех на свете. А прежде она любила только папу.
Старшая сестра Марина в детстве ревновала:
– Конечно, он тебя и в театры! И на каток!
В театре они слушали папины любимые оперы – три по кругу, каждый год. «Евгений Онегин», «Паяцы», «Трубадур».
Когда хор пел «Слыхали ль вы», Виктория понимала опять про львов:
– Слыхали львы за рощей глас ночной…
Потом хор уходил на второй куплет:
– Вздохнули львы…
Виктория вздыхала от скуки вместе со львами, о которых пел хор – но папа любил три своих оперы, и Виктория терпела их ради него, а потом научилась любить в память о нём.
На похоронах папы они с племянницей Леночкой виделись в последний раз, – с тех пор она только звонила, а года три года назад не стало уже и звонков. В день похорон Леночка стиснула Викторию в объятьях – как через мясорубку пропустила. Пахло от неё чесноком, и была она крепко беременной – уже через несколько месяцев родила свою первую девочку, а потом – ещё двоих, и у каждой девочки был свой папа, это если выражаться деликатно.
Вздохнули львы. Казнь египетская. Через детей ваших накажу вас.
И вот теперь Леночка почему-то пишет Виктории – пишет, а не звонит. Фамилия набрана латинскими буквами (русские имена, набранные латиницей, царапают глаза иголками).
На пороге комнаты появляется Маруся с подносиком – завтрак для мамы! Булочки подогретые, кофе свежесваренный, цветок в пробирке. Где бы взять нормальную дочь, чтобы собачилась с матерью с утра до вечера, просила денег, хлопала дверью, а не улыбалась заискивающе?
Впрочем, у Виктории для этого есть мама-подросток. Только что денег не просит, да и то не всегда.
Маруся ложится рядом с Викторией, пытаясь прижаться к ней всем телом. Тоже какая-то странность – взрослый человек так и не преодолел телесную зависимость от мамы.
– Я кинестетик, – объясняет Маруся.
«Я уехала во Францию, – пишет Леночка. – Девочки пока в России. Лада с отцом, Изида – с той бабушкой, Маргарита – с моей подругой. А я уехала, тёть-Вик, замуж вышла! Жду ребёнка. Надеюсь, будет девочка, я к ним уже привыкла, а с парнями даже не знаю, что делать. Я к тебе с просьбой. Привези мне Изиду. Ей пять лет, могут, конечно, со стюардессой отправить – но тут есть всякие по закону тонкости. Как бы разрешение нужно на вывоз ребенка. Я тебе доверенность отправлю. И деньги пришлю.
Очень скучаю по Изидке. Ей в Париже понравится.
Привезёшь, тёть-Вик? Поможешь? Ты маме обещала, я помню.
Целую, жду ответа.
Лена».
4
Изида – она же Исида – египетская богиня, воплощающая идеалы женственности и материнства. Носит головной убор в виде стула, точнее сказать, – трона, помогает роженицам и оберегает детишек, покровительствует рабам, девушкам и грешникам, умеет собирать убитого мужа по частям и возвращать его к жизни.
Почему Лене пришло в голову назвать дочку Изидой, Виктория и понятия не имеет – точнее сказать, она вообще не имеет никакого понятия о своих внучатых племянницах, но Лена почему-то делает вид, что тёть-Вик осознаёт, о какой из них идёт речь.
Ни одной из этих девочек Виктория не видела даже на фотографиях – уж сейчас-то, казалось бы, каждый может «налёпать», как выражалась бабушка, не только детей, но и снимков в любом виде. А вот Лена, видимо, не могла. Вскоре после похорон деда она продала квартиру и уехала куда-то в Камышловский район. Виктория пыталась её разыскивать, но Лена пряталась как участница программы защиты свидетелей. До Виктории лишь изредка долетали известия, одно другого хуже.
Уйдя из дома, племянница не только обрела свободу и утратила прежнее ласковое имя, но и подхватила сектантскую бациллу. Предохраняться от беременности – нельзя, показывать детей врачам – тоже, в детский сад и школу ходить необязательно. Старшая дочь, говорят, чуть не умерла от кишечного гриппа, но Лена и бровью не повела – бог дает, бог берет, а в конце жизни всех ждет смерть, или вы забыли?
На что Лена жила, Виктория не знала. Пыталась переводить ей деньги «до востребования», но переводы никто не запрашивал, они возвращались к отправителю. Мама Наташа советовала «не париться» – она с такой легкостью осваивала подростковый сленг, какая и не снилась Виктории, чувствительной к словам.
Слова, Египет, Маруся и львы – всегда рядом, неотменимые, как смерть в конце жизни. И ещё, конечно, студенты.
Поставив крест на писательстве, Виктория начала грешить статьями для глянцевых журналов. Писала трэвел – хотя давным-давно не бывала западнее Первоуральска – и психологию: она умела сформулировать и заострить проблему, а по ходу сочинения текста рождалось и решение, пусть не всегда убедительное.
Журналы охотно брали у Виктории статьи, бильд-редакторы подбирали соответствующие картинки – Эйфелева башня в огнях к заметке «Рождество в Париже», девушка с тревожным взглядом к статье «Вы ревнуете?».
Эта работа была лёгкой, бессмысленной и хорошо оплачиваемой – гонораров в те годы никто не задерживал. В одном популярном журнале, – том самом, где рекламные материалы заканчиваются на сто первой полосе, и только потом идёт редакционка – Виктории однажды выплатили одну и ту же сумму дважды, а текст – не опубликовали. Девушка честного – папиного! – воспитания, Виктория позвонила в редакцию, и сказала, что бухгалтерия ошиблась.
– Да и ладно! – рассмеялся в трубку редактор. – Считайте, это вам моральная компенсация. Мы ж не напечатали статью!
Золотые, тучные времена – жаль, что никто не осознавал тогда, что они тучные и золотые.
Сейчас такого просто быть не может – свои жалкие тысячи Виктория выцарапывает у издателя так, что пальцы потом горят и сочатся кровью: как в книжке про войну, где гестаповцы пытают партизан, загоняя иголки под ногти.
За студентов ей платит государство – пусть немного, но всегда вовремя, чуть ли не в один и тот же час первого числа каждого месяца. Виктория преподает в муниципальном вузе основы журналистского мастерства. Студенты здесь, в основном, иногородние – они мало знают, ничего не читают, но при этом умудряются писать лучше, чем «профессиональные журналисты».
В одну свою студентку – её зовут Алиса, робкий цветок из Ханты-Мансийска – Виктория почти что влюбляется. Когда Алиса пишет, робость оставляет её, а слова не разбегаются прочь, как дикие собаки, но смирно бегут у ноги, выстраиваются в нужных комбинациях а иногда совершают такие сложные кульбиты, каких не ждёшь не то что от собак, но даже от спортивных парашютистов в воздухе!
Со словами в России давно разучились управляться и профессиональные журналисты, и политики, и школьные учителя. Дело здесь не столько в грамотности, о которой так радеют кустарные писатели. Дело – в чувстве языка, которое не позволит использовать слово не по назначению.
Алиса управляет словами как опытный дрессировщик. Ни один лев не посмеет раскрыть на неё пасть – они ходят по кругу, подметают опилки своими хвостами (а надо – будут и чужими подметать!), прыгают в обруч и сидят на тумбе смирно, как будто и не львы они вовсе, а шахматные фигуры, сросшиеся с постаментом.
Виктория так хвалит Алису на занятиях, что другие студенты давно уже ненавидят скромный цветок из Ханты-Мансийска. И Маруся её тоже терпеть не может – мы живём в поистине удивительное время, когда личное знакомство с человеком вовсе не считается обязательным для того, чтобы его не любить.
Хватит растекаться мыслями, одергивает саму себя Виктория. Придётся на неделю найти замену в институте, а тексты она сможет редактировать в любой точке мира, где есть Интернет. Хвала нашему поистине удивительному времени.
Не успела допить холодный кофе, как Лена прислала ещё одно письмо, в нём – адрес Изидиной бабушки и просьба сообщить номер сберовской карты. Она тут же перечислит деньги на перелёт и срочное оформление визы.
– Я тоже поеду! – заявляет Маруся. – У меня отгулы.
– И я хочу в Париж, – говорит мама Наташа вечером. – Пускай на всех перечисляет.
5
Когда Маруся была совсем ещё маленькой девочкой, она любила не только маму. В детском сердце хватало места и на уличных собачек, и на бабушку с дедом, и на воспитательницу Флюру Баймухановну. С годами человеческое сердце становится всё меньше и меньше – усыхает оно, или «упаривается», как белокочанная капуста, которую сколько не нашинкуй, а бигуса всё равно выйдет мало. Но в детстве сердце у всех вместительное, щедрое, как лето.
Воспитательница Флюра Баймухановна была строгой, неулыбчивой и навеки преданной идеалам коммунизма даже после того, как коммунизм отменили. Но это другие могут просто взять – и отменить, а Флюра Баймухановна оказалась неспособна предать то, что однажды полюбила. Ленин был для Флюры Баймухановны богом, а с богами легко не расстаются. Поэтому в детском садике, где проводила свои дни Маруся, на утренниках по-прежнему славили Ильича – неважно, что в городе в то самое время сносили его статуи. Флюра Баймухановна не имела шанса спасти гипсовых ильичей от поругания, зато она могла сохранить имя вождя для вечности в детских головках – надежно упрятать, и пусть лежит там до лучших времён.
Камень на камень
Кирпич на кирпич
Умер наш Ленин
Владимир Ильич!
Шестилетняя Маруся (шелковое платье, прореженные верхние зубки, взрослые колготки, которые сама девочка с гордостью называла «скользкими») так радостно читала эти строчки, что Виктория, чувствительная, как уже было сказано, к словам, уточняла:
– Ты уверена, что нужно именно так читать это стихотворение?
Думала она при этом другое – уверена ли Флюра Баймухановна, что именно это стихотворение нужно читать на утреннике?
Маруся обижалась за воспитательницу, доказывая, что именно так и надо – с глубоким ударением на «у» в слове «умер».
Ленин был неотменим, и, скорее всего, до сих пор согревал своим присутствием мысли Флюры Баймухановны, если она, конечно, жива.
Это обстоятельство не интересует нынешнюю, взрослую Марусю (черный пиджачок, пожелтевшие от вечного чая зубы и тёплые колготки, мечта любой попадьи). Сердце дочери вмещало теперь одну-единственную любовь – к маме.
Для Виктории Марусино обожание было пыткой.
Ожидая посадки на рейс до Хельсинки (билеты покупали в последний момент, поэтому лететь пришлось, глядя на карту, криво), Виктория вымученно улыбалась попыткам Маруси завести интересный разговор.
Мама Наташа, скользнув через таможню, как туз в рукаве, подхватила шестилетнюю Изиду:
– Мы по магазинам!
Флюра Баймухановна не могла смириться с отменой Ленина, а мама Наташа – привыкнуть к товарному изобилию. Сколько бы ни было вокруг еды, одежды, книг и развлечений, маме всё равно было мало – хуже того, она боялась, что всё это однажды вдруг возьмёт и «схлопнется».
А так – были бы «тити-мити» (на этом слове мама Наташа растирала воздух щепотью, и все понимали, что речь идёт о деньгах).
Малышка Изида была так очарована своим новым семейством, что радостно откликалась на любые предложения – бегать по магазинам, сидеть в кафе, да что угодно – лишь бы с вами вместе!
До той поры Изида знала другую свою бабушку, вечно всем недовольную и похожую на тираннозавра из любимой книги (Изида обожала динозавров, и пугающе точно выговаривала названия «трицератопс» и «постозух»). Та бабушка была грузная, с длинной шеей и маленькой головой – она почему-то звала «Изиду» не по имени, а просто девкой, и вообще ничем не напоминала быструю, маленькую, сухонькую Наташу. Эта восхитительная новая бабушка сразу же объяснила Изиде, что та походит на своего дедушку (уже, к сожалению, ушедшего из жизни) как две капли воды. Вот разве только бороды нет, и лысины! (Минус две капли).
– Но ведь это хорошо, что у меня их нет? – аккуратно заметила Изида. Жизнь с нервным папой и бабушкой-динозавром научила её осторожности.
Маруся рассмеялась, и тут же осторожно взглянула на мать – а ей-то смешно? Может, было правильнее промолчать?
Но Виктория тоже улыбнулась – ей нравилась смешная девочка с тяжёлым, не по росту и не по возрасту, именем. Лохматые косички, а глаза – тёмные, чернильные. Были раньше такие чернила – фиолетовые, теперь из моды вышли.
Марусины глаза – почти такого же оттенка, но не блестят, никогда не блестят.
До посадки – больше часа. Сидели в кафе. Официантка с плохо скрываемым злорадством перечисляла, каких именно пирожных и напитков сегодня нет. Пили горьковатый, с привкусом таблеток «чай с чабрецом». Маруся рассказывала очередную историю без начала и конца, обижаясь, что мама не слушает её всерьёз – и лелея свою обиду, как подбитого птенчика, который всё равно не выживет.
Виктория в уме составляла из названия «Шоколадница» как можно больше разных слов: она делала это всегда, лишь только в поле зрения появлялись мало-мальски длинные существительные. Никто не догадывался о том, что Виктория ведёт в голове бесконечную партию – играет и за себя, и за несуществующего партнера. Внешне всё выглядело прилично – дама в костюмчике пьёт горький чай в компании взрослой дочери.
Кол. Шок. Лад. Шоколад. Лодка. Шлица. Код. Док. Кода. Шлак. Лак. Ландо. Кал. Клад. Клин. Клише… Чёрт, здесь нет буквы «е». Школа. Дно. Шина. Кино. Лик. Кило. Шило. Шик. Длина. Кадило. Лицо.
Лицо Маруси напротив – вечно ожидающее, влюблённое. Виктория готова порвать шлицу на юбке, сесть в пролитый лак для ногтей, вступить, как в клише, в кило собачьего кала, испытать шок и сесть на кол, потерять клад, проколоть шину, снова начать ходить в школу, и никогда – в кино, получить по лицу кадилом, и так далее – лишь бы дочь смотрела такими глазами на кого-нибудь другого. Пусть это будет молодой мужчина, да если и женщина – ничего страшного! Принципы Виктории с годами растянулись, как резинка на старых пижамных штанах. Она давно ничего не ждёт от Маруси – карьерные подвиги, внуки, несказанная красота, творческий успех, все эти ожидания остались в таком далеком прошлом, что даже и вспоминать не хочется. Лежат себе где-то, тлеют, сливаются с пейзажем и создают питательный слой для новых надежд других людей.
После неизбежного расставания с Флюрой Баймухановной – на выпускном утреннике она махала детям ладонью бесстрастно, как член Политбюро с Мавзолея – Маруся навсегда вернулась к Виктории. Ни школа, ни юридический институт (оконченный, к слову сказать, на отлично), ни место работы – Федеральная служба исполнения наказаний, ни люди, клубившиеся прежде вокруг Маруси в таком же точно количестве, что и у всех прочих молодых девушек – не могли соперничать с матерью. Эта невидимая пуповина была прочной – и обвивалась она теперь вокруг шеи Виктории. Задохнуться можно от такой любви.
Давно утраченная подруга – та, что не любила египтян – баловалась кухонным психоанализом, и много раз пыталась объяснить Виктории, что Маруся слишком рано лишилась отца (Андрея убили в начале девяностых, и больше ни слова об этом), а теперь боится потерять ещё и мать. Вот почему она без конца звонит ей, ночами прибегает в постель, заболевает: лишь только Виктория задумается об отъезде или командировке, тут же предъявляется градусник с тонкой красной линией, выползшей далеко за 39. Ещё в школе девочка купила в киоске «Союзпечать» большой пластмассовый значок с группой «Алиса» – группа «Алиса» была Марусе совершенно без надобности, она вскрыла значок и выбросила оттуда фотографию Кинчева, заместив её маминой. И долго ходила с портретом Виктории, приколотым к кофточке с той стороны, где сердце. Даже самые злые одноклассники не смеялись – над чем тут смеяться, если плакать надо? А среди взрослых были такие, что завидовали. Соседка с верхнего этажа – у самой дочь начала гулять ещё в седьмом классе, – всякий раз умиляется при встрече:
– Ой, ну твоя-то всё дома сидит! И помогает небось, не то что Светка!
И пусть от этих слов разило фальшью, как от самой соседки – кислым потом, всё равно в их основе лежала правда – неподъёмная, как тот тяжелый камень, которым в конце прошлого года закрыли проезд в их двор. Это, кстати, правильно – а то машины ездили под окнами день и ночь.
Виктория много раз пыталась найти Марусе друзей – была согласна даже на плохую компанию и дурное влияние, но нет, дочке никто не нужен, кроме мамы.
– Мне с тобой интереснее, – заявляла Маруся.
Работа у дочери была такая, что много не расскажешь – точнее, вообще ничего не расскажешь. Но Маруся много читала, без конца смотрела какие-то фильмы, водила маму в театр и на концерты. Темы для разговоров всегда были у неё наготове – как выученные билеты у примерной студентки. Можно изредка подавать реплики – всё остальное сделают за тебя.
Маруся готовила маме завтрак, обед и ужин, тратила все деньги на подарки – дорогие и бестолковые. Куклы, статуэтки, мягкие игрушки – львята. Дочь не понимала, что Викторию интересуют совсем другие львы, не имеющие ничего общего с плюшевыми зверями.
Дома все полки книжного шкафа заставлены подарками Маруси и подношениями бабушкиных учеников (точнее, их родителей). Даже книжных корешков видно не было! Мама Наташа – почитаемый в среде неуспевающих школьников репетитор по физике и математике – а поскольку лишних денег с отстающих она не брала, те пытались отблагодарить педагога памятными вещицами. Одна из них особенно запомнилась Виктории, потому что мама с папой хохотали над ней минут двадцать без перерыва – это была настоящая надгробная плита, но только маленькая. С проникновенной гравировкой – «Незабвенному учителю» и другими словами благодарности.
Эту плиту мама потом приспособила в качестве груза – когда солила грибы в ведре. Незаменимая оказалась вещь!
В отличие от плюшевых зверей.
Мама с Изидой вернулись ровно в тот момент, когда пассажиры рейса Екатеринбург-Хельсинки выстроились в очередь к выходу. Самолёт белел за окном, как обещание счастья.
Изида, счастливая без всяких обещаний, крепко прижимала к груди подарок бабушки Наташи – малахитового льва.
6
Из слова «Хельсинки» складывается не так уж много слов. Сель. Хек. Клин. Лес. Лис. Кисель (напиток, совершенно вышедший из моды). Линь. Нил… а впрочем, имена собственные нельзя. Иначе можно бы ещё и Нильса добавить. Синь. Вот и всё, пожалуй.
За иллюминатором она – синь. Небо ясное, голое.
После обеда стюардессы дали каждому пассажиру по шоколадке, и Виктория еле отбилась от того, чтобы съесть ещё и Марусину. Дочь обиделась, раскрыла книгу – будто бы читает, но страницы при этом не перелистывает. Книжка, конечно, фантастическая. Реальный мир не устраивал Марусю даже в литературе. Всё здесь придумано плохо, скучно, блёкло, ненадёжно и страшно. Утешает только мама, и то, что где-то существует другое измерение – там всё объемно, интересно, ярко, безопасно и по справедливости.
Мама Наташа с Изидой сидели через проход. Малышка впервые очутилась в самолёте, и, переполненная впечатлениями, уснула ещё на взлёте, сжимая в ладони каменного льва. Мама Наташа надела наушники и включила фильм на планшетнике – судя по испуганным взглядам соседки слева, циничный и кровавый. С недавних пор она других не признавала.
Мама Наташа очень изменилась в последние годы. Значительно сильнее, чем сама Виктория, и, тем более, Маруся. Когда литред слышит от кого-то, что люди, дескать, не меняются, её всякий раз берет злость – за одну руку, а вторую руку ей хочется протянуть автору этой банальности: пойдёмте, познакомлю вас со своей мамой! Разве такой она была шесть лет назад? А если заглянуть ещё дальше, в девяностые, в восьмидесятые… Ничего общего с этим дерзким седым тинэйджером, который, в отличие от дочери с внучкой, имеет аккаунты на фейсбуке, вконтакте и одноклассниках, единственный в семье водит автомобиль и ведёт себя так независимо, что и не снилось реальным молодым людям, по пояс увязшим в инфантильности. Разве что пирсинга и татуировок у мамы Наташи не было – зато она красила волосы в разные цвета, и покупала себе весьма легкомысленные наряды.
Эта независимая, противоречивая личность, совершенно наплевательски, по мнению Виктории, относящаяся к близким людям – и готовая вылезти из кожи вон ради чужих! – была, тем не менее, прежней мамой Наташей. Той, что спрятала туфли Виктории, чтобы дочь не ездила с Иваницким в Париж.
Тогда Виктория не могла оценить по достоинству мамину заботу и любовь – они выглядели грубым вмешательством в личную жизнь. В голове восемнадцатилетней Виктории был тогда один Иваницкий, не имеющий никакого отношения к известному отечественному физиологу, зато имеющий жену и двух малолетних детей. Ни на что другое места в голове не оставалось – даже мозгам, судя по всему, пришлось потесниться. Иваницкий занял всё пространство, а влюбленная Виктория – и так-то не успевшая к той поре поумнеть, – стремительно, резко поглупела, и одновременно с этим – расцвела, как пышный июньский пион, сам знающий про себя, что это ненадолго, что впереди – усыхание, ржавчина, смерть, и потому цветущий как в первый и последний раз. Никогда больше Виктория не была – и не будет, теперь-то уж ясно, – такой красивой, как в том мае, для Иваницкого.
Недавно она видела его по телевизору, в какой-то программе для бизнес-аудитории. Иваницкий пронёс свое богатство сквозь годы, уберег фирму от смерти в кризисах, и выглядел вполне процветающим, сытым, счастливым и … пустым, как бутылка из-под водки, в которую для какой-то забавы воткнули цветок. Неужели ради вот этой пустой посудины Виктория оттолкнула маму Наташу от входной двери? Она стояла там, плакала и повторяла: не пущу, не пущу! Отцу напишу в Москву, он приедет – и тебе будет стыдно!
Папа был тогда в Москве, а мама не ошиблась – Виктории действительно стало стыдно, но лишь спустя двадцать пять лет, вот теперь, в самолёте, когда мама сидит через проход, одной рукой барабанит по откидному столику, а другой машинально гладит лохматые косички Изиды. В кино льются кровавые реки, – и Виктории так больно, будто это её только что убили в особо извращённой форме, раскидав части тела по разным районам далекого американского города.
А тогда она запросто оттолкнула маму – пышный пион легко убрал с дорогу крохотную маргаритку, и кто там всё ещё верит, будто люди не меняются?
У каждого молодого человека есть внутренняя правда – проба жизни, телесное чутьё, которое бьет горячей кровью то в голову, то в ноги… В жарких демисезонных ботинках Виктория бежала по майской улице – к сестре Марине. Сестра поймёт! Она сама недавно пережила роман с женатым человеком – все самые интересные мужчины обязаны быть женатыми, это знак качества! Любовник Марины уехал из города, оставив о себе вечную память – маленькое зёрнышко, будущую Леночку… Беременной Маринке точно не нужны будут в ближайшее время те чёрные туфли-лодочки, на которые Виктория давным-давно зарится – а попутно она прихватит платье из жатого бархата, с воротничком из страусиных перьев: кто знает, что там носят в Париже?
Марина, конечно, на стороне сестры, а не мачехи, любви, а не пошлого мещанского страха. Она отключает телефон – потому что тётя Наташа звонит не переставая, – и прячет в шкаф тяжёлые ботинки Виктории. Туфли великоваты – когда идешь, они шлёпают, как галоши, но других всё равно нет! Зато платье сидит изумительно.
Визы Иваницкий давным-давно сделал, на улице – 1992 год, а они летят, подумать только, в Париж. О маме Виктория даже не вспомнит – впереди райская неделя, французские каникулы, её первый (и, как выяснилось спустя почти четверть века, всё-таки не последний Париж). Их ждут поцелуи на «бато-муш»! Объятия на Эйфелевой башне!
Единственное, что портит настроение – насмешливый взгляд, который Иваницкий бросает на пластиковый пакет с платьем. А как его иначе везти? Перья погнутся, если сложить в чемодан, да и нет у неё красивого чемодана… Она летит в Париж с рюкзачком всё той же Маринки – странно, дома он казался приличным, и даже модным, а в самолете почему-то превратился в страшную сумищу. И эти разношенные туфли-лодочки…
– О! – говорит вдруг Иваницкий. – Там Сергей Петрович, с женой. Я к ним, а ты здесь сиди, ладно?
Интересно, куда она могла уйти со своего места? В кабину пилота? Сидела, смотрела на облака – на вкус эти ватные белые подушки должны быть точно как слезы.
Иваницкий вернулся только перед самой посадкой, положил ей на плечо тёплую руку – и слёзы тут же ушли, и обида растаяла. Снова доказывала свою правду грубая, горячая, непуганая кровь.
Парижа в тот раз Виктория почти не заметила. Игла башни за окном такси. Сена, схваченная мостами, как заколками. Аккуратно вылепленные крыши – и маленький кусочек неба, исчерканный самолётами до дыр, как промокашка. Эта небесная заплатка и была для Виктории Парижем – всё прочее, как водится, занял Иваницкий. Ей даже на сон было жаль времени – прежде Иваницкий не бывал рядом ночами: они встречались то в рабочих кабинетах, то на чужих квартирах. А здесь – пожалуйста. Голова на подушке, очки на тумбочке.
Платье с перьями удалось надеть лишь однажды – когда они всё же вышли из номера, на третьи, кажется, сутки. «Кафе де ля Пэ», трехэтажное плато с морскими гадами – сопливые устрицы со вкусом всё тех же облачных слёз, какие-то мясистые ракушки, черноглазые креветки и омары. Иваницкий учил Викторию есть креветок – вначале отделяешь голову, потом хвост, потом берёшь – и рраз, снимаешь панцирь целиком! Официанты подтаскивали шампанское – ведёрко за ведёрком. Перья щекотали плечи. Иваницкий томился от скуки, за окном гудел Париж, как будто настраивался большой оркестр.
В конце концов, Виктория оказалась в номере одна-одинёшенька – если не считать похмелья. Иваницкий вернулся только на следующий день – да и то ближе к вечеру, с полными руками покупок. Это жене, детям, а вот это – тебе! – бросил Виктории тяжелый пакет. Внутри – дорожная сумка, тёмно-красная, дорогая. Никак не мог пережить тот пластиковый пакет с торчащими «плечиками».
Сумка эта и теперь жива – хорошая вещь, что с ней сделается. Мама Наташа её любит, вот и сейчас с собой прихватила. Возвращение сумки на историческую родину – много лет спустя.
Изида проснулась, когда самолет приземлился в Хельсинки (в Хельсинках, говорила бывшая подруга Виктории, кухонный психолог). Тихий, чистый, строгий аэропорт. Суровые таможенницы заново обыскали четырёх путешественниц – и вот они уже в другом самолёте.
– Мы теперь домой летим? – Изида ничего не понимает.
– Нет, Изя (мама Наташа сократила имя девочки на еврейский лад – а почему бы и нет? При Леночкиной всеядности в роду Изиды вполне могли быть как иудеи, так и японцы. Мойша и Гейша.). Мы летим к твоей маме! В Париж!
Лена выглядывала их в толпе встречающих, и, заметив, кинулась навстречу, ловко раскидывая по сторонам робких европейцев. Те отступали, как волны морские – некоторые потирали плечи и оборачивались.
Беременная, матёрая, краснощёкая, Лена вдруг резко села на корточки – будто сломалась пополам, – и вытянула руки в сторону. Точь-в-точь бабайка из детских страшилок: догоню, забодаю, съем! Изида бросилась к ней на шею, и вот уже красная ручища гладит лохматые косички.
– Ты моя сладкая, – приговаривает Лена, не обращая внимания на окружающих. – Ты моя вкусная!
Изида слегка отстраняется от матери и аккуратно спрашивает:
– Мама, ты что, голодная?
– Как лев, – неожиданно говорит Лена. – Как лев!
7
Бабушка Виктории была врачом, и в доме их часто звучали прекрасные слова, которые могли стать именами принцесс и названиями таинственных королевств. Принцесса Атерома из страны Глюкозурии. Её отец – старый король Ишиас (литовских кровей?), а мать – королева Лимфедема. Слова звучали слишком торжественно для тех больных и страшных вещей, которые обозначали – а вот, например, в музыке каждый термин на своём месте. Виктория пару лет училась в музыкальной школе, и кое-что помнила: фермата, стаккато, анданте, арпеджио… Чем бы ни занималась она в свой жизни – по собственной воле, или же, следуя причудам профессии, – слова не переставали удивлять её даже когда люди стали предсказуемыми. В каждом слове было двойное, а то и тройное дно, с любым из них можно затеять игру, вывернуть наизнанку – как тот двусторонний пуховик, который папа подарил Виктории в честь первой сданной сессии.
В парижской квартире, – Лена прижала ногой входную дверь, как крышку стиральной машины с плохо подведёнными проводами, – была даже не российская, но советская обстановка. Будто бы это не улица Поля Фора, а переулок Красный, где папа в студенчестве снимал комнату у какой-то медсестры. Потемневший хрусталь на полках югославской стенки, вафельные полотенца в ванной, чайник со свистком – «радость соседа», спиральные тряпичные коврики… На стенах висели чеканные картины – «Ассоль» с надутыми щеками, точно такие же надутые «Алые паруса» – и вязанные из бельевых веревок макраме: совы и пудели с красными шерстяными языками. Виктория отдёрнула штору – тоже из тех, давних времен: вожделенный целыми поколениями тюль в розочках – в поисках машины времени, но подоконник оказался по-европейски голым. Во дворе – полудохлая машина, «девятка» с пермскими номерами.
– Вы здесь располагайтесь, – сказала Лена, – а мы с Изидкой домой поедем. Нам ещё на электричке с полчаса до Везинета.
– А ты нас с мужем не познакомишь? – нахмурилась мама Наташа, которой не хотелось отпускать от себя пусть и неродную, но такую милую внучку. Да и мужа интересно увидеть, и квартира эта странная не нравилась – спасибо, нажилась в таких интерьерах.
Лена пробормотала что-то непонятное, судя по всему, даже самой себе – и распрощалась с гостями, сообщив напоследок, что живут они рядом с чудесным парком Монсури – и что электричество лучше не включать, а то счета набегут такие, что мама дорогая! Маму дорогую она упомянула с безмятежной улыбкой на лице.
– Завтра гуляйте, а в четверг мы вас проводим, и ключи заберём. Изидка, скажи всем: «Пока-пока!»
Девочка крепко обняла по очереди Марусю, Викторию и бабушку Наташу. Малахитовый лев выпал из её рюкзачка, но, к счастью, не пострадал, а вот на полу, покрытом линолеумом, осталась небольшая круглая вмятина.
В ванной Виктория обнаружила единственную уступку современности – пакет мягкой туалетной бумаги безмятежно белого цвета. Голый цилиндрик, оставшийся от использованного рулона, на семи языках – в том числе на русском! – радушно предлагал:
– Просто смой меня в унитаз!
Ни хозяева странной квартиры, ни Виктория, не вняли призыву цилиндрика-мазохиста: тот так и остался лежать на прежнем месте, между стиральной машиной «Малютка» и корзиной для грязного белья.
Никакого вай-фая в квартире, конечно же, не было – здесь и ноутбук выглядел гостем из будущего.
– А ты ведь была в Париже, дочка! – улыбнулась вдруг мама Наташа. Маруся встрепенулась: как это «была»? Неужели в маминой биографии есть неведомая ей глава, и как могло получиться, что это прошло мимо Маруси?
Виктория растерялась, смутилась. Мама Наташа давно не проявляла к ней искреннего интереса – даже когда Виктория рассказывала что-то важное, например, как она ходила на собеседование в серьёзный журнал, мама вдруг перебивала её неожиданным вопросом:
– В чём ты ходила?
Виктория покорно описывала свой костюм, а мама заявляла:
– Ну и зря! У тебя есть более эффектные вещи.
После этого рассказ неизбежно захлопывался, как входная дверь на ветру – когда ты вышел на минутку, забыв ключи в квартире.
Даже если Виктория пыталась рассказать о том, что вчера она встретила на заснеженной улице верблюда, шедшего ей навстречу покорно как собака, мама Наташа не могла дослушать до конца эту удивительную историю – она выскальзывала из комнаты, проливалась, как вода из кружки, чтобы сесть в кухне с кроссвордом, или уснуть перед телевизором, или отправиться на срочную встречу с подружками. Виктория не знала, как она сама в такие минуты становится похожа на свою дочь – расстроено моргает, губы изгибаются подковой. Чуткая Маруся тут же занимает бабушкино место и заинтересованно спрашивает: а что за верблюд был, двугорбый? С погонщиком?
Погонщик имел независимый вид – изображал, что они с верблюдом не знакомы. Замёрзшая слеза текла из верблюжьего глаза длинной сосулькой. Горбы свисали со спины, как тяжелые мохнатые крылья, а на снегу дорожкой лежали идеально круглые коричневые шарики, похожие на крохотные пушечные ядра. Те самые «пули из говна», в существование которых никто не верит…
– Не была я в Париже, Маруся, – врёт Виктория. – Пойду-ка я погуляю, не теряйте. Интернет поищу.
– Я с тобой! – вскакивает Маруся.
– Интересно, – возмущается бабушка. – А я что, в этом СССР одна останусь? Давайте уж все вместе, что ли.
Через пятнадцать минут они уже стояли на трамвайной остановке «Порт д’Орлеан». Пятнадцать минут назад Виктория и не подозревала о том, что в Париже, оказывается, есть трамваи. То есть, разумеется, как всякий околокультурный человек, она знала о том, что трамваи в Париже появились ещё в середине девятнадцатого века – но те старинные трамваи походили на резные буфеты на колесах, и не имели ничего общего с худенькими бело-зелеными вагонами, в один из которых они и вошли.
Остановки здесь объявляли сразу два голоса – мужской и женский. Вначале мужчина как будто спрашивал: "Монсури"? После чего женщина мягко подтверждала: "Монсури!»
– Мы не в ту сторону едем, – сообщила Маруся. – Если в центр, так надо было в метро садиться, а станция – рядом с нашим домом.
Раньше она об этом, конечно же, сказать не могла.
Вышли из трамвая, вернулись. Всего-то полтора дня на Париж, а они тратят бесценные часы в трамваях!
В метро доехали до вокзала Монпарнас, посмотрели сверху вниз на чёрную башню и разругались насмерть все трое.
Мама Наташа считала, что им надо срочно идти в Лувр, потому что уехать, совсем не прикультурившись, вроде как неприлично.
Виктория объясняла, что Лувр, скорее всего, уже закрыт, а ей нужно обязательно проверить почту – вон в том кафе, судя по нашлёпке на входной двери, есть вай-фай.
Маруся молчала, слушая маму с бабушкой, а потом вдруг взорвалась так бурно, что проходящий мимо смуглый юноша невольно сунул руку в карман, где, возможно, хранился пистолет или ещё какой-нибудь предмет, полезный для жизни в городских джунглях.
– Ну что вы за люди такие, обе! – вопила Маруся. – Даже здесь не можете взять себя в руки, даже Париж умудрились испортить!
Ругаться с близкими – занятие не менее бессмысленное, чем писать истории про львов. Сколько ни кричи, ни доказывай свою правоту – у близкого человека давно есть сложившаяся картинка, где представлен ты сам, и твои особенности. Хоть голос сорви, картинка всё равно не изменится.
Мама Наташа и Маруся давно всерьёз не общались и не взаимодействовали. Маруся была естественным продолжением Виктории, а маму Наташу в последние годы интересовали только те родственники, которые жили далеко и испытывали какие-то неимоверные трудности. Вот для них мама Наташа готова была свернуть горы, повернуть реки и достать с неба все звёзды (даже те, которые кому-нибудь нужны). Ближние, хорошо знакомые и засмотренные родственники маму интересовали только в том случае, если у них вдруг проявлялись неожиданные способности – кто бы мог подумать, что тихая скучная внучка умеет так голосить! Мама Наташа смотрела на Марусю восторженными глазами, и Виктория поёжилась от внутреннего толчка зависти. Ей бы тоже хотелось вызвать у мамы восторг – но что для этого нужно сделать? Пырнуть ножом прохожего? Но у неё нет с собой ножа. Ограбить банкомат? Виктория не умеет – она словесный человек, ей даже телефон удалось приручить с десятой, кажется, попытки.
Короткая, но бурная вспышка Марусиного гнева пришлась очень кстати – все они вдруг успокоились, как будто вдохнули чистого воздуха после грозы.
В цветочных витринах здесь выставлены сдержанные цикламены, холодные георгины, гортензии и хризантемы. Иногда так хочется цветов – просто чтобы были. Над чёрной башней Монпарнас летит быстрое небо. Засохшие прошлогодние листья казались маме Наташе похожими на круассаны, а Марусе – на сигаретные фильтры.
Виктория всё-таки настояла на том, чтобы зайти в кафе – проверила почтовый ящик в телефоне, пока мама с Марусей пили кофе из маленьких чашечек. В ящике валялось единственное непрочитанное письмо – от студентки Алисы. Алиса написала статью к Дню матери, но в газету текст не взяли, и Алиса не понимала – почему? Самой Виктории даже в голову не пришло бы не то что писать статью про День матери, но и как-то всерьез относиться к этому празднику. Впрочем, она вообще никаких праздников не любила: идеал литреда – сплошные трудовые будни без зазоров и просветов. Просыпаешься утром – и с разбегу ныряешь в тексты, вылавливаешь ошибки, как рыбок в ясной воде… Красота!
Виктория так сживалась со своей работой, что мучительно переносила пять дней молчания, неизбежно следовавшие за подписью номера в печать. То ли в утешение себе, то ли просто потому, что глаза и мысли не успевали перестроиться в режим отдыха, она находила ошибки даже там, где их не было. «Один непринятый вызов» на дисплее телефона превращался в «Один неприятный вызов» (что, как правило, полностью соответствовало действительности – ей редко звонили приятные люди). Невинные «сосиски в тесте» становились вдруг загадочными «сосисками в тексте». Пять свободных дней напоминали собой пустые пакеты – Виктории нужно было запихнуть в каждый побольше дел, и чтобы они лежали там как можно плотнее. А потом – слава Богу – падали первые капли освежающего дождя после засухи. Модный обозреватель воспевала очередную коллаборацию. Директриса турагентства присылала заметку о Венеции – и «каналах с гандолами». Начавшие ржаветь маховики снова принимались за дело, электронный пинг-понг набирал обороты… Как хорошо, что сейчас эти пустые пять дней выпали на Париж!
Можно не проверять почту – ещё несколько дней там будет пусто, сколько ни жми на папку «Входящие».
Когда добрались до Лувра, полностью стемнело – фиолетовые тучи неслись по небу быстро, как будто куда-то опаздывали. Древние египтяне изображали небо в виде льва, ежедневно пожирающего солнце, как крокодил у Чуковского – так им было проще осознать непрерывность времени. В геральдике лев олицетворяет восходящее солнце – львиная морда с золотой гривой похожа на яростное светило, способное превратить врага в горстку пепла.
Подошли к Лувру со стороны Львиных ворот – и Маруся, давно остывшая после своей истерики, обрадовалась:
– Лёвики, мама! Для тебя специально.
Лувр был, разумеется, закрыт. Он по вторникам не работает.
8
Хочешь любоваться Парижем – научись освобождать его от чужих слов, снимать слой за слоем прилипшие эпитеты, отдирать комплименты, затыкая уши, чтобы не слышать фраз с истекшим сроком годности. Умей видеть за фасадами, отполированными миллионом взглядов, неведомые миру трещины. Львиные морды на чужих дверях крепко держат в зубах кольца – стучите, и вам, возможно, откроют: впрочем, надёжнее знать номер домофона.
Виктория, мама Наташа и Маруся идут по улице без всякой цели. У них нет ни путеводителя, ни карты, да и длинных русских слов – таких, чтобы хватило на игру – не предвидится. Три поколения, три возраста, три самых родных – и самых чужих друг другу женщины. Старшее поколение – Маруся. Жарко ей, наверное, в теплых колготках. И шапку можно было полегче взять.
Среднее – Виктория. Она по жизни везде средняя, это, в общем, удобно, к тому же, в середине никогда не бывает холодно.
Младшее – неутомимая бабушка. Вон как вышагивает – и по сторонам глядит одобрительно. Париж ей впору, нигде не жмёт, «удобно, как в тапочках».
– Давайте здесь пройдём, – предлагает Виктория. Широкая улица носит имя Этьена Марселя.
Чтобы очистить Париж от налипших цитат, которые всплывают в памяти плотными сгустками, Виктория пытается вспомнить, как она была здесь сто лет назад с Иваницким.
Иваницкий имел, по собственному определению, плотное сложение – и когда во сне переворачивался с боку на бок, кровать ходила ходуном. Худенькая Виктория тряслась на своей половине, как будто преодолевала в лодке опасный речной порог. Иваницкий во сне обнимал Викторию, и, удивляясь, открывал глаза – руки не узнавали привычного тела жены но, вспомнив Викторию, он тут же снова засыпал, улыбаясь.
Каждое утро им в номер приносили кофе в белых чашках и круассаны в корзинке.
За стеной вечером начинала негромко смеяться женщина – наверное, радовалась тому, что живёт в Париже.
…– Мы так и будем гулять, или что-нибудь посмотрим? – мама Наташа не выдержав общего молчания, расколола его своим вопросом, как грецкий орех в двери.
– Вон там какой-то памятник! – примирительно сказала Маруся.
Памятник, действительно, был – да ещё и на коне.
Пляс де Виктуар.
Площадь побед.
– Твоя площадь, мама!
Ни льва, ни Египта здесь нет – площадь побед небольшая и круглая, как блюдце. Если бы Виктория заглянула в путеводитель, то узнала бы, что на этом «блюдце» знаменитый архитектор Мансар впервые опробовал оригинальное решение – мансарды. Шесть улиц бегут от площади прочь, как мама Наташа каждый вечер убегает от разговора – или просто общения – с дочерью. Король-солнце – верхом на коне.
– Интересно, как там Изя? – вздыхает мама Наташа.
– Я есть хочу, – сообщает Маруся. Она всегда голодна, это правда – удивительно, что при таком бесперебойном питании (если менять еду, Маруся может есть постоянно – как собака), она остается стройной.
– Счастливая кость! – сказала однажды мама Наташа.
Удивительное слово – «мама». Такое большое, широкое, тёплое, но никаких других слов из этих букв не составишь.
А из слова «мать» получаются «мат» и «тьма».
Они уходят с площади побед по одной из шести улиц, и Виктория оборачивается на конного Людовика, как на маму, которая уходит из детского сада, впервые оставив её среди чужих людей. Совсем чужих, которые ничего не понимают, неправильно пахнут и говорят грубыми голосами.
– Вот ресторанчик! – оповещает Маруся. Она любит комментировать и без того понятные явления, и напоминает этим своего деда, папу Виктории. Он тоже часто говорил вслух очевидные вещи – в транспорте, громко. В такие минуты Виктория стеснялась своего папы, но ещё сильнее она стыдилась этого своего стеснения, походившего на предательство.
В ресторанчике тепло, пахнет ягодным компотом и ещё почему-то дровами. Марусю, Викторию и маму Наташу усаживают за столик у окна – рядом с ними ужинает умеренно шумная компания: две молодые девушки и трое мужчин.
– Ой, это, по-моему, дорогой ресторан, – пугается Маруся.
Тканевые салфетки, тарелки с гербами – дочь права, место не из дешёвых. Мама Наташа благосклонно оглядывается по сторонам. Гудят уставшие за долгий день ноги. Пищит телефон Виктории – приходит долгожданное сообщение со словами Zachislenie na kartu. Хозяин яхты вспомнил про маленький винтик в моторе.
– Заказывайте, что хотите, – говорит маме и дочке Виктория. Маруся выбирает какой-то странный десерт с черносливом. Мама – фуа-гра (это слово звучит как «виагра» – слова ни на минуту не прекращают своей игры). Виктория – конфи из утиной ножки. В последние месяцы в её журнале часто пишут о высокой кухне уральского разлива, и литред поневоле в курсе гастрономических веяний.
Официант к ним почему-то не подходит, и мама Наташа оглядывается по сторонам уже не так благосклонно.
– А вы меню закройте, девчонки! – советует вдруг один из мужчин за соседним столиком. То, что он обратился к ним по-русски, действует на Викторию освежающе, как удар хлыстом. Маруся вспыхивает. Мама Наташа очень довольна «девчонками»: одобрительно сверкает глазами. – Если меню закрыто, значит, вы ещё выбираете.
Действительно, как только они захлопывают книжки меню, у столика появляется официант – как чёрт из коробки. Он и вправду похож на чёртика из каслинского литья. Ломкий, шустрый, и пояс фартука висит за спиной, как длинный хвост.
Выбором дам официант, мягко говоря, недоволен. Бровь, как в лифте, переезжает весь лоб и застывает у линии волос:
– Десерт, закуска и конфи?!
Маруся (считается, она знает английский) пугливо бормочет, что да, так и есть. От вина отказываются все, кроме мамы Наташи – и ей приносят графинчик с розовым, похожим на разведённую марганцовку.
– Чудесно! – говорит мама Наташа, поглядывая на соседний столик.
Маруся заносит ложку над черносливиной, плавающей в ароматном сладком соусе, и вдруг слышит:
– Девушка, вам нравится?
Опять этот всезнаец – не сидится ему спокойно!
– Я ещё не попробовала, – тихо говорит Маруся, и поспешно кладёт ложку на стол. В этих парижских бистро столики стоят так близко друг к другу, что может создаться впечатление общего ужина – вот некоторые и пытаются вести беседы с незнакомцами. Виктория на всякий случай кидает на мужчину неприязненный взгляд – но мужчина этот по-настоящему красив, и неприязнь тает, как фуа-гра во рту.
У него чёрные, довольно длинные волосы с сединой: она выглядит запутавшейся леской. Папа Виктории был страстным рыбаком, поэтому она помнит леску, поплавки, блёсны, воблеры, грузила и разочарование, когда нет клёва.
Глаза у незнакомца карие, горько-шоколадные, лицо благородно-истощённое, умное. И он жестикулирует – совсем не по-европейски. Виктория вспоминает папу – однажды за праздничным столом он так махал руками, вспоминая то ли рыбалку, то ли оперу, что выбил у мамы из рук блюдо с голубцами. Голубцы приняли лёгкий душ – и снова предстали перед гостями, но ели их уже, конечно, без удовольствия.
Незнакомец наслаждается смущением Маруси, как долгожданным десертом – пробует краешком ложечки, осознает вкус, раздумывает, не взять ли добавки. Маруся недурна, но, как выражается мама Наташа, на любителя. Неужели именно такой любитель сидит за соседним столиком? Маруся в упор смотрит в свою тарелку, как будто ждёт подсказки – но тарелка ей, разумеется, не отвечает.
– Может, пересядем? – довольно громко спрашивает Виктория. Мама вскидывается: с чего бы?
Мужчина переводит взгляд на Викторию – взгляд, если не львиный, то где-то рядом. Литред терпеть не может, когда на неё так смотрят – как будто снимают слой за слоем одежду, отнимают опыт, уверенность в себе и внутреннее спокойствие. Остаётся жалкая мясная сердцевина, или даже голая косточка. Остаётся то, чем – точнее, кем, – Виктория себя давно уже не считает: женщина.
Но мужчина уже снова смотрит на Марусю, воровато донесшую до рта черносливину, и теперь поперхнувшуюся ею – в горле сладко и больно, саднит и жжёт.
– Амен, – говорит мужчина, прикладывая к груди руку (черные волоски на пальцах, дорогие часы на запястье). – А это мои друзья – Мирей и Лидия, Патрик и Шеймас.
Девушки протягивают всем по очереди руки, как мужчины – Виктория не любит этой моды. Мужчины вежливо привстают с места, – им это знакомство без интереса и надобности, всего лишь причуда друга – самого старшего, как успевает заметить литред, в компании.
Виктория молча грызет утиную ногу. Мама Наташа вовсю болтает с этим Аменом, и даже пробует его десерт (похоже на недопеченную меренгу в соусе).
– Ах, вы, оказывается, из Египта, а учились в Москве? Ну надо же! А я преподаю физику на родине Ельцина, в Свердловске, вы, наверное, слышали о таком городе? Теперь он называется Екатеринбург. А вы давно в Париже? Двадцать лет? И так прекрасно говорите на русском, что даже акцента не слышно?
Амен забыл своих друзей, он даже повернулся к ним спиной, но друзья не в обиде, попарно воркуют и заказывают ещё одну бутылку вина. Мама свой кувшинчик давно приголубила, и теперь марганцовочные пятна выступили на её щеках – весёлый пожилой подросток! Ничего, сейчас Виктория сломает ей все планы:
– Маруся, попроси счёт.
– Не торопитесь, – просит Амен. – Мы с друзьями сейчас поедем в клуб, может, вы тоже хотите?
Он спрашивает Марусю, но отзывается мама Наташа:
– С удовольствием!
Амен смеётся и целует руку бойкой старой женщине, но видит, конечно же, только Марусю – робкую, провинциальную, молодую. Тугие щёки. Румянец не винный, невинный. Чёткий контур губ, которым нужны не помада и бальзам, а поцелуи… Над глухим воротом кофты пульсирует тонкая голубая жилка. Амен машинально отвечает на вопросы приставучей старухи, и понимает, что не она здесь будет ему преградой – а мама. Желчная, давным-давно не траханная тетка с прогалинами прежней красоты: ни за что не отпустит с ним девочку. А колготки-то у Маруси! Неужели до сих пор такие делают? В пору юности, в Москве, он насмотрелся на эти колготки: они как броня или пояс верности, не подберёшься…
Старуха объясняет Амену методику преподавания физики, он вежливо кивает и придвигается ближе к Марусе. От неё пахнет простым мылом, и этот незайтеливый запах возносит Амена к вершине желания. Хорошо, что Сильви, его девушка, уехала на выходные в Лондон.
Мирей и Лидия – вчерашние приобретения английских партнеров Амена, – изысканнее Маруси во сто крат, но и старше лет на десять. И ни одна не умеет так робко глотать еду, – будто украла, хотя глотают, конечно, и та, и другая, всё, что потребуется…
– Ты что это ухмыляешься? – по-английски спрашивает Шеймас, а у Маруси в тот самый момент падает сумка со спинки стула, и весь женский скарб оказывается на полу – нелепый и беззащитный. Кошелёк, массажная расчёска, дезодорант, блокнот и карандаш, проездной в екатеринбургский транспорт, связка ключей, красные «корочки», мятные таблетки, а ещё – прокладки в надорванной пачке и пустой смятый пакетик с крупными буквами «НАПИТОК».
Пока Маруся и Амен собирают все эти вещицы с пола, мама Наташа кокетливо смеётся, а Виктория машинально составляет в уме слова из «НАПИТКА». Вечные «кот» и «ток». Тон. Нота. Питон. Кит. Тик. Пита. Пан. Кипа. Понт. Пинта. Топ. Пот. Кино. Копна. Марусины волосы – настоящая копна. Маруся для этого Амена – экзотическое блюдо, новый вкус приевшейся действительности. Амен – старше меня, понимает вдруг Виктория.
Маруся снова вешает сумку на спинку стула и поднимает глаза на мать. Прежнее несчастное дитя, но в её взгляде появилось что-то новое. Впервые за все эти годы – новое, но при этом знакомое. Виктория смотрит на дочь – а видит своего мужа, Андрея.
У него были инициалы – А.Д. Так он подписывал свои письма к ней: «АД» – читала Виктория, пугаясь, а потом догадалась перевернуть их, и получилось – «ДА». «АД» вернулся позже, после его гибели – это был настоящий ад, без прописных букв. И больше ни слова об этом.
Только слова держат Викторию на плаву. Без них она тут же исчезнет.
Амен беседует с Марусей и мамой Наташей. Виктория достаёт телефон и открывает статью Алисы, посвящённую Дню матери. В общем, понятно, почему газета завернула материал: в нём много пафоса и мало смысла. Даже не верится, что это писала талантливая Алиса – «Посмотрите в глаза Матерям…». Штамп сидит на штампе, и погоняет стереотипом. Да и что Алиса понимает в материнстве – оказалась бы здесь, в бистро на площади Побед, сразу поняла бы, что почём. И написала бы совсем другую заметку – вымоченную в иронии как сливы – в портвейне.
– Мы поедем в клуб с ребятами, – заявляет мама Наташа. Язык у неё заплетается, как ноги у пьяницы. Амен в восторге, его друзья – в недоумении, девицы поджимают губы, но Амен здесь главный. И он платит за всех – подгребает к себе счета и кидает на стол кредитку, сияющую, как золотой слиток. Официант берет её осторожно, как хирург – был бы пинцет, взял бы пинцетом.
– Маруся, может, ты со мной поедешь? – спрашивает Виктория, но дочь молчит и отводит взгляд – как посетитель зоопарка у клетки льва. Выдержать львиный взгляд никто не в силах – и это ещё одно бессмысленное знание, важное только для Виктории, проигравшей все партии на площади Побед.
9
Париж – земля львов, ubi leones, но маленький женский прайд распался на глазах. Виктория идёт по улице. Мама с Марусей орут друг другу на ухо в шумном клубе, пытаясь перекричать музыку, мощная рука Амена норовит погладить попку внучки, а натыкается на бабушкину. Шеймас и Патрик куда-то исчезли вместе со своими девушками. Лена показывает Изиде её новую комнату – розовую, с куклами, бантиками и ещё какими-то девичьими штучками, от которых у Изиды болит голова. Она предпочла бы динозавров – от них веет прохладой, у них красивые, как у роботов, имена. Дейноних. Трицератопс. Зауропод. Имена-заклинания.
– Вот здесь будет жить Лада, – рассказывает мама, открывая дверь в другую комнату – там тоже куклы и бантики, но теперь уже голубые. А эта для Риты, и той, кто родится. Ты ведь знаешь, что у тебя будет ещё одна сестренка?
Потом в дверях кто-то громко шумит – и на пороге вырастает вот точно что настоящий трицератопс. Такой большой и лысый дяденька, что сердце бедняжки Изиды падает куда-то в живот и начинает там больно сжиматься.
– Мама, а сердце можно выкакать? – шёпотом интересуется девочка, пока лысый дяденька улыбается ей страшными зубами.
Мама хохочет, говорит что-то дяденьке, и он тоже смеётся, и бьёт себя руками по ляжкам, как называла эту часть тела другая Изидина бабушка, так сильно, что ему, наверное, больно.
С дяденькой мама говорит на странном языке – это очень медленный русский, в котором изредка попадаются иностранные слова – как запонки в шкатулке с пуговицами, которыми Изида играла дома, в Екатеринбурге.
Дяденька – Александр, но можно называть его Сашей. Папу Изиды тоже зовут Саша, и ей неприятно такое совпадение. Новый Саша гладит маму по животу, и девочке снова неприятно – там у мамы сидит ещё одна девочка, которая вполне может получиться умнее, красивее и послушнее, чем Лада, Изида и Маргарита.
Лучше бы Изида осталась с бабушкой Наташей, Марусей и тётей Викторией, которая только притворяется злючкой, а на самом деле, она очень добрая и несчастная, как динозавр, которые, как известно, давным-давно вымерли.
Слово «вымерли» звучит ещё страшнее чем «умерли». Вымереть – значит не оставить после себя никаких следов: ни яйца, ни младенца, ни даже мумии.
Мумии для Изиды – на втором месте после динозавров. Мама обещает сводить её в Лувр, где есть комната, целиком заставленная саркофагами. Там есть даже мумия кошки – она похожа на кувшин с изумленной ушастой головой.
Виктория идёт по Парижу, считая львов – памятники, барельефы, рекламы. Каменный лев из сада Тюильри и лев с чьей-то куртки, мелькнувшей в толпе, идут в списке на равных.
В том давнем Париже, когда они с Иваницким не выходили из отеля, Виктории даже в голову не приходило, что она приедет сюда ещё раз – чтобы считать львов, составлять в уме слова и сердиться на мать с дочкой.
На площади Конкорд ей снова улыбается Египет – Луксорский обелиск показывает в небо золоченым наточенным пальцем.
Париж – египетский город. Неслучайно здесь жил и умер Шампольон. Не зря Бонапарт сражался в Гизе, а Йо Минг Пей украсил стеклянными пирамидами вход в Лувр. И площадь Каира названа не просто так, и площадь Пирамид. Под Июльской колонной спят мумии, сфинксы фонтана на площади Шатле плюют водой в туристов.
Виктория садится в метро только на площади Денфер-Рошеро, где ей встречается последний – грозный Бельфорский лев. Ехать три остановки, настроение хуже не придумаешь, хочется плакать и спать.
Она открывает дверь в чужую квартиру, и почему-то вспоминает день рождения маленькой Маруси. Дочка позвала пять подружек и мальчика Илюшу по настоянию Виктории. В итоге подружки не пришли, явился только этот ненужный мальчик, и Маруся плакала над тортом, и дедушка, чтобы утешить её, съездил на Птичий рынок и купил хомяка.
Ненужный Илюша был невероятно похож на маленького Ленина. (Недавно Виктория случайно встретила этого Илюшу в маршрутке – оказалось, что он не превратился в Ленина взрослого, а так и остался маленьким). Илюша с Марусей склонились над трёхлитровой банкой, где возился, обживая пространство, толстый пушистый зверёк. Конечно, хомяк оказался хомячихой, да ещё и беременной – через пару недель начались роды, детёныши появлялись на свет один за другим и тут же умирали. Маруся была безутешна, боялась теперь ещё и смерти хомячихи, и бабушка Наташа отнесла зверька вместе с банкой в школьный «живой уголок», чтобы не травмировать психику.
Виктория до двух часов ночи по уральскому времени ждала Марусю с мамой, но вернулась только мама, уже почти не пьяная, готовая к отпору и борьбе.
– Как ты могла её отпустить? – крикнула Виктория.
– Лучше скажи, как я могла её не отпустить?
10
Утром пили чай с сушками, привезёнными запасливой Марусей из дома. Виктория ломала твёрдые колесики в ладони на четыре части – привыкла так делать с детства. Всё, что ты привык делать в детстве, не отменяется, и почти не меняется. А когда тебе пять лет, сушки, надетые на пальцы, превращаются в драгоценные кольца, и лепестки космеи становятся длинными ногтями, покрытыми ярким лаком…
Мама успела принять душ, сидела напротив Виктории в чужом махровом халате – и ждала начала военных действий. Возможно, она ждала чего-то другого – буквально глаз не сводила с дочери. Непривычно. Виктория вдруг вспомнила, как в детстве её зачаровывали голые мамины ноги – голубые вены походили на реки, мама стеснялась, прятала «реки» под полой халата.
– Ничего сказать не хочешь? – с нажимом спросила мама Наташа. Виктория молчала – сил для спора не было. Да и не хотела она спорить с любимой своей мамой – всегда любимой, пусть даже она не права, жестока, несправедлива…
Они молча убрали со стола, Виктория помыла чашки – и вытерла их вафельным полотенцем. Резкий, незнакомый звонок напугал её – она даже не сразу поняла, что это за звук. Мама Наташа открыла дверь – с порога к ней на шею бросилась Изида.
– Пойдём сегодня мумий смотреть?
– Сегодня? Ну ладно, пойдём…
– Вот и хорошо, а то у меня тут дела появились, – обрадовалась Лена, убирая с дороги помеху в виде тёть-Вики. Прошла в кухню, достала откуда-то матовую черную пепельницу и закурила.
– Лена, ты же ребёнка ждешь! – возмутилась мама Наташа.
– Да подумаешь, – отмахнулась Лена. – Пусть этот жеребёнок знает, что мама курит. А что такого? Я со всеми тремя курила, и ничего.
– Бабушка Люда говорит, у меня от этого астма, – вмешалась Изида, и тут же, спохватившись, прикусила губу, потому что мама рассердилась:
– Бабушка Люда много чего говорит!
– Лен, а чья это квартира? – перевела разговор Виктория. – Вчера не успели спросить…
– Да это Сашкин друг какой-то из Перми перевёз сюда свою маму со всем имуществом – а она возьми и умри.
Изида заплакала. Ужасно, когда мама умирает, даже если не твоя!
Мама Наташа вытерла девочке слёзы, подхватила на руки. Изида совсем легонькая: невесомый человек – но такой при этом важный, весомый…
– А чем он занимается, твой Саша? – Виктория вновь сделала поворот в беседе, опасаясь задеть острый угол. Курит Лена жадно, как будто бы дует в какой-то музыкальный инструмент. Она такая сильная, красная, полная жизни! Виктория не сводит с неё глаз, а Лена тушит сигарету в пепельнице, зачем-то прищуриваясь, хотя дым до её лица не долетает. Она с удовольствием рассказывает про Сашу – коренной француз по имени Александр, и Лена еле как объяснила, что можно звать его Сашей. У французов это два разных имени, Александр и Саша, но у французов вообще всё – сикось-накось.
Саша родился и вырос в Париже, в детстве родители отдали его в школу, где изучали русский язык – как будто предвидели судьбу своего мальчика. А точнее, решила Виктория, своими руками создали эту судьбу. Русский язык он, впрочем, знает средне, – «объясняю всё по сто раз», смеётся Лена.
– Ты ведь в школе учила французский, – вспоминает мама Наташа, но Лена машет на неё своей красной ручищей: какое там «учила», тоже ничего не помню! А у Саши было «эспэ», совместное предприятие с пермяками – потом партнеры перебрались на ПМЖ во Францию, и этот Митя тоже, который маму перевёз, а она – возьми и…
Здесь, к счастью, позвонили в дверь.
– А где Маруся? – спросила Лена.
Вот она, Маруся! Почти засохшая розочка, которой очень вовремя подрезали стебелёк и пустили на целую ночь плавать в ванну с холодной водой. Сияет, как… Виктория не может подобрать нужное сравнение, слова-предатели разбежались в разные стороны. Но дочь сияет, это правда. Без «как». Без сравнений.
– Ты что, подстриглась? – недоумевает Лена. Перемены в сестре налицо, но какие именно, она уловить не может – и настороженно оглядывает счастливую, красивую, совсем другую Марусю.
К груди дочь крепко прижимает трофей – элегантную бежевую сумку, которая ей совсем не подходит. Точнее сказать, эта сумка не подходит прежней Марусе, которая носила тёплые колготки и унылую юбку. Теперь эта одежда выглядит на ней, как маскарадный костюм. Шапка торчит из кармана пальто. Волосы растрёпаны.
Изида с размаху обнимает Марусю, и та сгребает девочку в объятья.
– Это что, «Шанель»? – Лена разглядывает ещё неоторванный ценник. – Ты магазин ограбила?
– Подарили, – небрежно отвечает Маруся. С Изидой на руках она похожа на юную Мадонну, счастливую, не в курсе грядущих мук. Пусть даже кругом разбросаны намёки, прописаны аллегории и сделаны сноски.
Лена закуривает новую сигарету, Изида кашляет, и Маруся уводит её в другую комнату.
– Ты пойдёшь с нами смотреть мумий? – звучит оттуда голос девочки.
В Лувр отправляются все, за исключением Лены – у той сегодня срочные дела, Саша предложил ей руку, сердце и дом в Везинете – теперь нужно оформлять брак, получать вид на жительство, перевозить старшую и младшую сестрёнок Изиды. В общем, начать и кончить! – суммирует Лена и оглушительно хохочет, прямо как Лёлик из кинокомедии «Бриллиантовая рука». Изида жмётся поближе к бабушке Наташе.
Маруся вышагивает с драгоценной сумкой на локте. Ни к селу, ни к огороду, считает Леночка.
– Он вечером приедет, – говорит Маруся на ухо Виктории, пока весь прайд со знанием дела проходит мимо трамвайной остановки. Мужской и женский голоса громко объявляют станцию.
– Я даже не знаю, что тебе сказать, – мнётся Виктория, но дочь заявляет:
– А ты ничего не говори! Просто порадуйся за меня, вот и всё!
Амен, думает литред.
На станции «Châtelet» они прощаются с Леной – и пешком идут по набережной до Лувра. Виктория завидует букинистам с их темными ящиками – с удовольствием покопалась бы в книгах, зарылась бы в буквы, нырнула б в слова.
Мама Наташа с Изидой – впереди на полкорпуса, Маруся – со своей сумкой и счастьем – шагает рядом, и норовит взять маму под руку.
– Ты не сердишься? – спрашивает дочь.
– Нет, конечно, – говорит Виктория, – ты взрослый человек, и можешь делать, что угодно, но этот Амен… Только что познакомились, и сразу такие подарки!
Мама Наташа разворачивается к Виктории и стреляет в упор:
– Надо же, какая ты стала правильная, доченька!
(«Доченькой» литреда называют только в самых исключительных случаях – надо крепко напортачить, чтобы тебя назвали «доченькой»).
– Случайно не помнишь, кто это ездил в молодости в Париж, и тоже получил в подарок сумку? – ядовито спрашивает мама Наташа. Она сегодня очень сердится на Викторию, а почему – непонятно.
– Это совсем другое дело! – горячится литред. – У нас роман был! Настоящие отношения, любовь… А тут – поманили, и понеслась, как девочка по вызову.
Маруся плачет, Изида за компанию с ней тоже пытается выдавить слезу, но слезы не выдавливаются, поэтому она шепотом уточняет:
– Девочка по вызову – это из скорой помощи?
– Практически, – говорит Виктория.
– А вон там львы, – показывает пальцем Изида. За ссорой и не заметили, как дошли до Лувра.
В небе над Сеной – синие тучи единым мазком, будто бы кто-то провёл широкой кистью по штукатурке.
11
Никто из четырёх поколений семейства Виктории в Лувре не бывал. В давние дни Иваницкого она до Лувра так и не дошла, хотя собиралась. Пока Маруся с Викторией покупали билеты в автоматической кассе, Изида с мамой Наташей глазели на стеклянную пирамиду: вид снизу. Египет шёл по пятам след в след. Маруся больше не плакала – и поминутно проверяла телефон: ждала сообщения, звонка или какой-нибудь милой картинки (если верить рассказам, их присылают своим девушкам влюблённые мужчины).
Виктория сердилась теперь уже не на дочь, а на себя. Столько лет мечтала о том, чтобы Маруся разорвала, наконец, душную пуповину, нашла бы себе кого-то, получила бы прививку страдания, обиды, горечи, и вместе с тем – счастья, удовольствия, надежды! Главное – чтобы стала отдельным от неё человеком, взрослым, самостоятельным. Но стоило этому случиться – быстро, в полчаса, потому что египетские боги в Париже действуют стремительно, – как Виктории тут же стало до смерти обидно за себя, и даже что-то вроде ревности зашевелилось внутри, на том месте, где обычно клубились раздражение и усталость. Прежняя забота дочери, её внимание, ласка, вечное присутствие показались вдруг такими желанными, недосягаемыми. Явился этот Амен с леской в волосах – и мама больше не нужна…
Бабушка хотела увидеть Джоконду, Марусе было всё равно куда идти, как, впрочем, и Виктории, но Изида попросила – пусть ей вначале покажут мумий.
– А динозавров здесь, кстати, нет? – спросила девочка на входе в египетский отдел. Издали увидела большие каменные ноги среди колонн, похожие на сапоги с пальцами – и притихла. Что-то варилось в детской головке, пока ещё никому не ясное, но однажды из него прорастут будущие предпочтения и вкусы, интересы и одержимости, страсти и судьба… Никто об этом не знает – даже сама Изида, не говоря уже про её мать.
Кстати, из слова «мать» можно составить ещё и слово «там», но Виктория даже с самой собой играет по строгим правилам – существительные, нарицательные, первое лицо, единственное число. У слова «существительное» – общий корень с «существованием» и «существом». Виктория составляет много маленьких существительных из одного большого, слова – обитель существования самой сути её существа.
Маруся прошла между колоссом Сети из Карнака и головой Аменхотепа. В груди горячо бьётся имя – «Амен, Амен, Амен», и просьба: ну позвони, или напиши, чего тебе стоит?
Сегодня утром продавщицы бутика на улице Камбон смотрели не на Марусю, а только на Амена – показывали ему одну сумку за другой, как будто знакомили, официально представляли. Сумки требовали уважения – каждая стоила таких денег, что нули на ценниках складывались в крик восхищения (скорее, впрочем, ужаса) – 0000!
Египетские скульптуры все, как на подбор – прекрасного сложения. Узкие, слегка приподнятые плечи (лёгкое изумление), длинные ноги, вытянутая талия. На папирусах – головы и ноги в профиль, тело развёрнуто к зрителю.
– В древнем Египте, – рассказывает Изиде Виктория, – о мёртвых заботились больше, чем о живых. Дома строили из простенького кирпича, а гробницы возводили из камня, металла и даже дерева, которое считалось у них бесценным.
(Не зря читала в самолёте популярный журнал по истории, который забыл в кармане впереди стоящего кресла её предшественник. Точнее, предместник).
Изида слушает Викторию, раскрыв рот, и не выпускает ладошку из её руки – на всякий случай. Кто знает этих мумий, вдруг они вздумает оживать прямо сейчас, при ней?
Но мумий пока что не видно.
Они разглядывают сфинкса, похожего на льва – а он и есть лев, пусть даже частично. Статуэтки Бастет – богини-кошки – в застекленной витрине, амулеты, украшения, чаши и остраки, стрелы, пекторали, папирусы, ножи из слоновой кости, изувеченный сутулый бюст Эхнатона, сосуды, систры, стелы, рельефы… Статуя Гора указывает дорогу к выходу, львицы Сехмет держат руки на коленях, как примерные школьницы, священный бык Апис похож на смирную деревенскую бурёнку.
– А я нашла Изиду! – говорит Маруся.
Девочка тянет Викторию за руку, чтобы ближе рассмотреть семейство статуэток: Гор с птичьей головой, Изис (почему-то голая) и Осирис, сидящий на колонне на корточках. Братья и сестры, мужья и жены, родители и дети. Когда Сет убил Осириса, и разбросал части его тела по всему Египту, именно Изида нашла и собрала останки в единое целое – сделала с помощью Анубиса первую в египетской истории мумию, и воскресила мужа для новой жизни в загробном мире. Слезы Изиды по Осирису стали Нилом – она наплакала целую реку, да ещё какую!
Мама Наташа разглядывает статую знаменитого писца – к сожалению, статуя сидит за стеклом, и твоё собственное отражение сбивает с толку: не посмотришь писцу в глаза так, как хочется. Виктория подходит к маме, и она тут же отступает назад, оставляя дочь наедине с сидящей статуей, устремившей взгляд куда-то вдаль и вглубь себя. То ли он ждёт, пока прозвучит нужное слово, то ли отыскивает его в своей памяти? Лицо писца сосредоточено, губы скептически сжаты.
– А когда будут мумии? – Изида устала ждать: сколько можно уже, в самом деле, терзать ребёнка? Что они приклеились к этим статуям, ни одна из которых не похожа на Амена, хоть и зовутся сходными именами – Аменхотеп, Аменемхет…
Наконец, они входят в зал, где выставлены саркофаги, мумии, канопы: тема погребения и упокоения раскрыта со всеми необходимыми подробностями, включая лодку с командой гребцов – на случай, если покойнику захочется поплавать в загробной жизни. Крышки саркофагов выставлены в ряд за стеклом, как лодки в витрине спортивного магазина.
Изида видит, наконец, вожделенную мумию – высушенное в соли человеческое тело, обмотанное полотном и папирусом. Лицо прикрыто маской. Девочка плачет. Никакая это не мумия, а просто неживой человек, как та несчастная бабушка из Перми, что возьми – и умри.
Виктория подхватывает Изиду на руки, и та прячет лицо у неё на плече, как старый кот, который жил у них в детстве – кот считал, что если он никого не видит, то и сам при этом невидим. Вообще, это был удивительный кот – он никогда не царапался и умел проливаться из рук, как вода из кружки.
Маруся тоже бросается утешать Изиду, не выпуская бесценной сумки из рук, гладит её по голове, и они даже трутся носами – в самолётном журнале писали, что такой поцелуй был принят в древнем Египте: никаких прикосновений губами, ни-ни, мы же не какие-нибудь эллины.
Посетители музея обходят прайд широким сочувственным кругом, а в другом конце зала, возле нарядного саркофага, рыдает мама Наташа.
– Тоже мумию испугалась? – осторожно спрашивает Виктория, и мама поднимает на неё красные злые глаза:
– Как ты могла забыть про сегодняшний день?
– Сегодняшний день, – тупо повторяет Виктория, гоняя в голове календарь и спотыкаясь на числе.
Двадцать шестое февраля.
День смерти папы.
12
Древнеегипетский календарь был строго поделен на счастливые и несчастливые дни.
Несчастливые дни египтяне старались проводить дома, если же они покидали жилище, то всячески избегали купаний, плавания на лодках, путешествий и поедания рыбы. Бывали дни, когда не следовало приближаться к женщинам, зажигать в доме огонь и слушать весёлые песни.
Календарь Виктории поделен на обычные дни и те, которые выделяются в памяти жирным шрифтом. Дни рождения далёких и близких, официальные праздники, даты смерти родных. Она гордилась своей памятью, – даже если не удавалось вспомнить нужное имя или дату сразу, то через минуту нужная информация обязательно появлялась на поверхности: как будто в невидимом хранилище открывалась нужная дверца.
И тут вдруг такое…
Мама права – как она могла забыть про сегодняшний день? Каким образом это число исчезло из памяти, куда смотрел хранитель невидимых архивов?
Они вышли из Лувра, так и не повидав «Джоконду». Изида прижималась к Марусе, потускневшей с утра, но всё так же отчаянно цеплявшейся за свою сумку. Мама Наташа всматривалась вдаль, Виктория разглядывала камни под ногами – вспоминала плитку, которой вымощена родная улица Декабристов: по форме плитки напоминают старые деревянные катушки для ниток, каких уже больше не делают. Мама Наташа – физик, а папа был – лирик. Любил книги, оперу, жену и дочерей. Сегодняшний день они должны были провести в мыслях о нём, съездить на могилу, ну, или хотя бы вздыхать с утра, как призрачные львы из оперы «Евгений Онегин».
А она даже не вспомнила, ни вчера, ни сегодня! Париж, Лена, Амен…
– Мы, наверное, домой поедем, – решилась Маруся. – Изида спать хочет, и я устала.
Думает, что Амен приедет, а её нет дома, – догадалась Виктория. Сейчас Париж дочке без надобности, лет через двадцать вспомнит – и удивится, ну какая же я была дурочка! Даже к Башне не подошла, и Триумфальную арку не видела…
Виктория не сомневалась, что мама Наташа тоже поедет домой, но та всего лишь дала Марусе денег на метро. Изида и вправду уже почти спала на ходу.
13
Виктория с мамой молча, как незнакомые, шли по набережной, потом свернули направо – к саду Тюильри. День разгулялся, темная туча исчезла с неба, будто приснилась.
– Помнишь, как отец следил за тем, что день прибывает? – спросила вдруг мама. – Ненавидел зимы, а умер – в феврале…
– Но почему ты мне не сказала, не напомнила?
Мамины глаза вновь наполнились слезами – какие счастливые, она и Изида, что умеют так легко плакать! Литреду, чтобы добыть из себя слезы, приходится смотреть печальные фильмы, или, напротив, рассказывать что-то смешное: от смеха она обязательно плачет. У неё хронический гайморит – та подруга, что любила кухонный психоанализ, объясняла: это невыплаканные слезы.
– Как ты похожа на него, Виктория, – плачет мама. Стоит и плачет прямо посреди сада Тюильри, и статуи, каких здесь множество, смотрят на неё кто с сочувствием, кто с недоумением. (Есть и такие, что заняты своим делом – Тесей, убивающий Минотавра).
– Но я ведь в этом не виновата, – говорит Виктория. – Мне тоже плохо без него, и если я не плачу, это ничего не значит…
Соседская девушка недавно жаловалась на своего папу – не то сделал, о чём-то забыл. Виктория кивала, думая: какое же это счастье – просто сказать «папа».
– Я всё думаю, как он там? – сказала вдруг мама. – Хоть бы приснился раз! Тебе не снится?
– Нет. Ни разу.
– Ирина Геннадьевна (кто это, хотела бы знать Виктория – а впрочем, нет, не хотела бы) говорит, если у них там всё в порядке, они не снятся.
Мама Наташа говорила о смерти, как о переезде в другой город. Вместо телефонного звонка – сон. Сообщите, как добрались, и не нужно ли чего. Похоронный обряд у древних египтян походил, скорее, на переезд в новый дом, нежели чем на погребение. Сны фараонов требовалось решать, как задачи – и толковать, как пророчества.
На площади Конкорд – Луксорский обелиск, за ним, вдалеке – две арки. Виктория вдруг понимает, почему она забыла сегодняшний день.
Она не верит тому, что папы нет, а значит, двадцать шестое февраля – это просто двадцать шестое февраля. Короткий зимний день, который, впрочем, кому-то покажется бесконечным – Маруся до поздней ночи будет ждать Амена, но он так и не приедет, потому что хватит с нее Шанели, и не так это оказалось интересно, как помстилось в ресторане. Вряд ли Амен знает слово «помстилось», в остальном всё совершенно верно. Лена примчится за пять минут до отправления экспресса в аэропорт, Изида будет махать в окно платочком, который нашла в той странной квартире – и присвоила, ничего страшного, да хоть всё забирайте.
Журналисты готовятся к новой атаке – заряжают орудия текстами. Директриса турагентства грызёт золотой «паркер», сочиняя статью о Париже: «Здание Гранд Опера настолько поразительно помпезно и удивительно, что и по сей день хранит дух зрителя с времен первых постановок».
В «Гранд Опера» готовятся к постановке «Аиды» или, возможно, «Набукко».
Виктория сидит в самолете – одной рукой держит холодную ладошку Маруси, почти мёртвой от горя, а другой – мамину руку, которая всё норовит высвободиться, но Виктория держит её крепко.
И будет держать крепко – всегда.